Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Да садитесь же, садитесь,– хлопотала Майя, пытаясь замять неловкое молчание. Потом она и сама села, нервно теребя кончик толстой косы и украдкой кидая на Киру укоризненные взгляды.

Конечно, самое простое было подняться и уйти, но Климу стало жалко Майю. Она-то тут при чем, она-то ждала, готовилась, ей, наверное, интересно – все-таки сочинители, артисты. А эта сидит в каком-то коричневом старушечьем платье, валенках, да еще платок себе на плечи набросила – и делает вид, что ей помешали. И правда: синий чулок!

– Ну так вот,– сказал он официальным тоном,– у нас возникли некоторые проблемы, и в частности – женская психология. Нас интересует, как происходят объяснения в любви. Мы в этой области не специалисты и хотим, чтобы вы нам помогли.

То ли выражался он неясно, то ли вопрос его показался неожиданным, но у Майи медленно пополз по крутым скулам румянец, а Кира сломала карандаш и строго сказала:

– Что такое?

– Видите ли,– поспешил объяснить Клим,– у нас в пьесе выведено несколько женских персонажей – школьников, конечно,– и одному из этих персонажей другой персонаж – разумеется, мужской,– объясняется в любви. И вот нам требуется узнать, как это про-

исходит на самом деле, тут нам не хватает кое-каких мазков, и мы пришли...

– Вы пришли, чтобы говорить нам пошлости?– Кира отшвырнула карандаш, он скатился со стола на пол.

– Почему же пошлости?..– искренне огорчился Клим.– Еще Вольтер сказал: пьеса без любви – это жаркое без горчицы...

Он был готов... Он был готов на все, только бы Кира не смотрела на него такими уничтожающими глазами! Но его выручил Игорь.

– Ладно,– проговорил он, сдержанно улыбаясь,– пока отложим этот вопрос и давайте читать пьесу.

Читал Мишка – в качестве признанного артиста. Он тоже очень волновался и через пару страниц охрип. Майя принесла ему воды. Мишка выдул целую кружку. Клим насупился. Это его-то заподозрили в пошлости?.. Вот тебе и психология, чтоб ее черт...

Он знал пьесу наизусть и от нечего делать принялся рассматривать комнату. Она была чистенькая, светленькая и – под стать Майе – очень живая, наверное, из-за цветов, которые стояли на комоде, застланном белой скатеркой, и на окошках – яркие пунцовые соцветия рдели на фоне загравированного морозом стекла,– и над столиком с учебниками и бюстиком Чернышевского висела в рамке засушенная зеленая веточка, и даже к стене, над кроватью, была прибита полка, на которой кустилась веселая, кудрявая травка, широко, и густо раскинув тоненькие стебельки, похожая на весенний холмик. А над ним, над этим холмиком, находился портрет мужчины в солдатской гимнастерке с приятным, открытым лицом татарского склада; наверное, Майин отец, хотя выглядел он молодо, но сам портрет – старый, на гимнастерке нет погон. Меж цветов на комоде тоже стояли фотографии, на многих была Майя.

Он понемногу успокоился, наблюдая, как внимательно слушает она Мишку и как смеется, приговаривая:

– Ах, нет, не могу!

Щеки у нее разгорелись, карие глаза блестели.

Клим принципиально не замечал Киру, но в конце концов не удержался и, покосившись, заметил, что и она слушает пьесу, прикусив маленькую нижнюю губу, как будто продолжает сосредоточенно решать задачу. Правда, он повторил про себя, что ему совершенно безразлично ее мнение, но вот Мишка кончил, вытер со лба испарину, и Майя сказала:

– Мне понравилось... Даже очень... Как у настоящих писателей... Только не слишком ли резко, как ты думаешь, Кира?

И снова, как тогда, в саду, все посмотрели на Киру, и – как и в тот раз – Клим ощутил где-то в самом сердце тревожную, напряженную тишину, как перед приговором.

– Эх, мальчишки,—сказала Кира, помолчав, и, зябко передернув плечами, закуталась в платок,– не так все это надо было написать... Не так!

Ну вот, ничего иного он от нее и не ждал...

– А как же? – иронически спросил он, переглянувшись с Игорем.– Может быть, вы нам подскажете, как надо было написать?

Но теперь, когда он хотел ее обидеть, она не обиделась, она просто не обратила внимания на его иронию и ответила не сразу. Она поднялась, походила перед столом, шурша по полу мягкими валенками; глаза ее сузились, ушли в себя, и не раньше, чем ей стала совершенно ясна какая-то мысль, она заговорила решительно и жестко:

– У вас на одного отрицательного героя – десять положительных. И не в том беда, что их десять, а в том, что ведь они только и делают, что объясняют друг другу, какие они хорошие и какой Забурдаев плохой... Но это же все понятно с самого начала! И главное не в этом, главное – эти десять ничем не лучше Забурдаева! Даже хуже. Забурдаев по крайней мере честный человек. По своему честный. А они – лицемеры. И все их разговоры про честь, долг и мировую революцию– тоже одно лицемерие. Потому что они ничего не делают, а только болтают.

– Они же перевоспитывают,– наставительно заметил Мишка.

– Да не верю я, будто они кого-нибудь перевоспитают! – воскликнула Кира, возбуждаясь.– Не верю – и все! У вас только Забурдаев и действует, вытворяет всякие гнусности, а остальные стоят в сторонке и рассуждают. А если бы вдруг они даже перевоспитали Забурдаева – ну и что же? Одним болтуном больше! Ведь сами-то они живут скучно, нудно, никчемно, только красивые слова произносят.

– Но чего же вы хотите от комедии?..– самолюбиво усмехнулся Игорь.

– Чего? Да чтобы, вы выстегали заодно с Забурдаевым ваших положительных героев, потому что все зло в таких, как они!

– Не понимаю,—сказал Клим.– Ведь мы хотели высмеять...

– Таких, как Забурдаев? Да вы подумайте: сколько их в каждой школе? По пальцам перечесть! Им, беднягам, и от учителей достается, и на собраниях их склоняют и спрягают... А остальные? Остальные чувствуют себя чуть не святыми! Еще бы, они – «средние ученики»! Двоек у них нет, учителям не грубят, примерные комсомольцы!

Клим с удивлением отметил, что ведь это же его собственные мысли, только в пьесе они с Игорем выпустили весь запал по Забурдаеву, то есть Шутову, а ведь...

Как бы продолжая его нить, Игорь сказал: .

– Америку открыл Христофор Колумб. Все, что вы излагаете, нам известно. Мы просто ставили перед собой другую цель, и думаем, что она тоже полезна...

– Да нет же! – бурно откликнулась Кира.—Такая пьеса не полезна, она вредна! Ее посмотрят, посмеются – и заявят: это нас не касается, мы – хорошие... Они еще больше поверят, что они хорошие, после вашей пьесы! – она разгорячилась, ей стало жарко. Сбросив платок на спинку стула, Кира стояла теперь перед ребятами – тоненькая, напряженная, как провод, по которому пущен ток: дотронься – отскочишь!

Майя всполошилась – не только потому, что ее гости недовольно хмурились, но и потому, наверное, что ее задели слова Киры:

– Ну как ты можешь так говорить! – вмешалась она в спор.– Что это за деление: или Забурдаев или «средние»... А разве у нас нет просто хороших? По-настоящему хороших девочек?.. Сколько угодно!..

– Ты уверена?..

– Конечно! – Майя резко перебросила косу за плечо и принялась откладывать на пальцах: – Вот тебе только наш класс: Тихонова, Горошкина, Дорофеева...

– Не трудись! – оборвала ее Кира.– Все и так знают, что наша школа передовая! Передовая, лучшая, примерная и так далее!.. Каждый год мы идем на демонстрации впереди. А что такое наша школа? На уроках – подсказки, шпаргалки, на комсомольских собраниях – тоска зеленая, никто ничего серьезного не читает, наукой не интересуется, девчонки болтают, сплетничают, занимаются нарядами, бегают в кино, на танцы. Разве я вру?

Клим не узнавал Киру, холодную, сдержанную, замкнутую; слова хлынули из нее потоком, все низвергая и руша на своем пути.

– Нет и часу, чтобы нам не твердили: Родина, подвиг, Павел Корчагин, а мы, повторяя все это, думаем: только бы отхватить пятерку! Лицемерие, лицемерие, во всем – лицемерие и фальшь! А с этими подарками?..

– Да что тут особенного... Так принято...– смешалась Майя.

– Так принято? – Кира стукнула узкой ладошкой по столу.– Глупо, что принято! А я бы на эти деньги лучше купила туфли Ларионовой – ей в школу ходить не в чем! Да куда там – по всем классам шум и гам! Учителя и родители заседают, совещаются – как же, у директрисы юбилей! Двадцать пять лет она выращивает лицемеров и трусов – надо отблагодарить! И мы преподносим ей подарки, пишем «дорогой и уважаемой», хотя ее никто не любит и не уважает, а только ненавидят и боятся, и все отлично понимают, что это не подарок, а самая обыкновенная взятка, только борзыми щенками. Авось на экзаменах вспомнит... Зато Ларионову вызывают к директрисе: как она посмела явиться в школу на высоких каблуках! И она стоит и мнется, и не смеет сказать, что это не ее туфли, а матери, что ей больше нечего надеть было!.. Как же после всего такого мы можем смотреть ей в лицо? Да не только ей – друг другу?..– Кира обеими руками сдавила шею и дышала коротко, часто, как будто ей не хватало воздуха.– И так во всем, во всем: образцовая школа, образцовые ученицы, а копни – ложь, ложь, ложь! И все видят, все понимают, но ни у кого нет смелости сказать правду!

Она рывком повернулась к Майе:

– Вот они, твои хорошие... Они всем хотят быть хорошими – папе, маме, Калерии Игнатьевне – всем! Но ведь «кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла!» Это еще Чернышевский понимал!.. И... Нельзя же так дальше жить, как мы живем! Ведь должен кто-то начать, кто-то сказать всю правду!..

Кира вдруг остановилась, будто опомнилась и сама испугалась того, что сказала слишком много. Она присела к столу, склонила пылающее лицо над тетрадью и быстрыми движениями зачертила ромбы, квадраты, треугольники...

Клим еще не пришел в себя. Да-да, все это он знал и прежде, но она связала все его давние мысли единым пучком, и, как лучи солнца, собранные в фокусе линзы, они вспыхнули и обожгли Клима.

Трусы, лицемеры, пассивные, равнодушные сколько раз повторял он эти слова после каждого своего провала! Но ведь вот явился «Дядя Сэм» – и ребята переменились, тупая, непроницаемая стена, о которую он столько колотился головой,– рухнула... И тот же Игонин, Санька Игонин, способный на унизительно-мелкие пакости, простудился в цеху лесотарного завода, где дул сквозной ветер, а ни за что не хотел менять свою тогу из простыни ни на какое облачение!... А Лапочкин?... Надо будить людей, надо бороться, а не охать – и тогда все окажется не так уж безнадежно плохо, как говорит Кира! Надо только бороться!

– Как?– спросила Кира.– Вы знаете? Научите!

3

О том, что завтра ей предстоит делать сообщение на политинформации, Люда Жерехова вспомнила только поздним вечером, вернувшись с катка. Вот еще не было печали! Выдумать уважительную причину?.. Но все видели ее на катке! И где с одиннадцатом часу найдешь нужную газету или брошюру? Люда с досадой накинула пальто и побежала туда, куда отправлялась в критических случаях. Она с облегчением перевела дух только заметив свет в угловом окне: дома! – и влетела в распахнувшуюся дверь со стоном:

– Спасай, Майка, погибаю-ю! Представляешь,– тараторила она, на ходу сбрасывая боты,– у меня ведь политинформация, а я – ни в зуб! Представляешь?..

– Тс-с-с... Я все представляю...– Майя предостерегающе приложила палец к губам.

– А? Что такое?..

Люда насторожилась и, словно учуяв незнакомый запах, повела вокруг своим длинненьким остреньким носиком, за который в классе ее прозвали «Буратино». Из гостиной доносились голоса – громкие, перебивающие друг друга. Они сплетались в такой клубок, что чуткие уши Люды смогли выловить лишь несколько слов: «мещанство», «сатирический», «выстрелить»... Люда привыкла к тому, что у Широковой всегда шум и споры, участником которых становится любой пришедший. Но на этот раз Майя явно не спешила ввести ее в комнату, да и слушала она Жерехову с выражением такой рассеянной готовности, будто ей хотелось сейчас же сделать все-все, что требуется Люде, только чтобы та поскорее ушла. Этого было достаточно, чтобы Люда, мгновенно забыв о причине своего позднего прихода, ощутила всем телом нестерпимый зуд любопытства.

Кто это у тебя? – зашептала она.

– Так... Знакомые ребята..,.

– Из какой школы?..– уже нацепив пальто на крючок вешалки, она сказала: – Может, я не вовремя? Ты говори, чего там...

Люда едва успела заглянуть в карманное зеркальце: жиденькие кудерьки, которые она каждую ночь старательно подкручивала на жгутиках бумаги, обвисли, как сосульки. Но боясь, как бы, чего доброго, Широкова не вынесла ей газеты прямо в прихожую, через секунду, отстранив растерявшуюся Майю, она уже скользнула в комнату. С ее неожиданным появлением разговор оборвался и наступила принужденная тишина.

Ну и Майка! Ну и Чернышева! Ну и святоша! Так вот оно как!.. Она сразу же узнала всех троих – того, долговязого, с черными лохмами, сочинителя, и второго – толстогубого пентюха в очках —она помнила их еще с вечеринки у Женьки Слайковского, а третий... Третьего она тоже где-то видела – вылитый Печорин... Вот тебе и святоши! Знали, кого подцепить!

Этот, под Печорина, смерил ее таким взглядом, что другая бы выскочила обратно, как ошпаренная,– другая, только не Людка! Жерехову не так легко смутить.

– Здравствуйте,—сказала она, обнажая мелкие зубки,– как поживаете? О чем это вы тут говорите – можно послушать? Я люблю, когда говорят про интересное!..

Майя нерешительно замялась у двери, не зная, как поступить дальше, но вдруг ей в голову пришла счастливая идея:

– Мальчики,—обратилась она к ребятам,– вы обязаны помочь! Завтра у Люды информация о международном положении.– Как раз по вашей части!

Ее глаза просили, умоляли не сердиться на Люду: ну что тут поделаешь, если так получилось!

Кира с негодующим треском оторвала узкую полоску от лежащей на столе газеты: Майя прикусила язык, но было уже поздно. Игорь нехотя бросил через плечо:

– Дело помощи утопающим – дело рук самих...– и перебил себя на полуслове: – что ж, садитесь...

Он произнес это таким тоном, каким дантист приглашает больного занять кресло перед бормашиной. Игорь подождал, пока Жерехова усядется, и сам опустился напротив.

Люда смиренно сложила руки на коленях. Под пристальным прищуром Игоря она невольно сжалась и с отчаянием подумала о своей прическе.

– Так что же у вас за тема?

Надо было все-таки задержаться и привести волосы в порядок!.. Беспокойные мысли о прическе так овладели Жереховой, что она не сразу нашлась:

– Доктрина Трумэна и... как его... это... Да, план Маршалла!

– Поня-я-тно,– протянул Игорь с тайной усмешкой.– И что вам не ясно?..

Не могла же она так прямо и ляпнуть, что не имеет никакого представления ни о доктрине, ни о Маршалле! Люда независимо передернула плечами и улыбнулась Игорю с невинным нахальством; которым всегда огорошивала молодых учителей:

– Ну, так... Вообще!..

– Поня-я-ятно,– снова протянул Игорь. И выдержал такую долгую паузу, что Жерехова заерзала на стуле.– А вы все-таки имеете хоть какое-то представление о доктрине Трумэна?

– Господи, да конечно!

– Что же такое, собственно, «доктрина» в переводе на русский язык?

– Ну, как сказать... Это, это...

– Слово латинское,– подсказал Клим.

– Ну конечно же, латинское! Вот какой вы странный!

– Из области медицины,– снова подсказал Клим.

– Вот-вот...– но ей почуялся подвох: при чем тут медицина?..

– А вы меня не проверяйте! – сказала она обидчиво.– Мы латинский в школе не проходим! Вот еще...

– Гениально,– буркнул себе под нос Клим и что-то пометил в блокноте.

– А какое у вас мнение об интересах США в Иране? – бесстрастно продолжал Игорь.

Меньше всего в жизни Люда размышляла об интересах США в Иране!

– Как это – мое мнение?

– Вот именно: почему Трумэн так озабочен Ираном?

– Ну, почему... Почему... Значит, есть причины...

Дальше Игорь и Клим сыпали вопросами безостановочно, не давая Люде опомниться. В течение пяти минут было установлено, что Жерехова ничего не смыслит в теории Лысенко, ничего не слышала о гипотезе Шмидта, не имеет представления об итогах выборов в итальянский парламент, не представляет, почему ей нужно изучать диалектический материализм, что же касается Писарева, то ведь в учебнике о нем написано мелким шрифтом.

Она уже походила на затравленного зайца, когда Клим прикончил ее, спросив:

– А в чем, по-вашему, заключается смысл жизни?

Люда облизнула кончиком языка подсохшие губы:

– Вот еще! Какой у всех, такой и у меня...

– Вы часто размышляете над этим вопросом? —< вежливо осведомился Игорь.

– Вот еще! А чего тут размышлять?..

В этот момент прорвало Мишку: не в силах удержаться дальше, он взорвался таким оглушительным хохотом, что все в комнате вздрогнули. Правда, Мишка сейчас же опомнился, отвернулся к стенке и вцепился зубами в палец.

– Вы что смеетесь? – хрипло заговорила Жерехова, поднимаясь.– Вы что смеетесь? Вы спрашиваете про все и еще ржете, да?

– Я ничего, я так...– сквозь удушливый кашель бормотал Мишка.

Майя – ах; если бы она знала, что так получится! – бросилась к Люде и, словно стараясь защитить ее от ребят, встала между Жереховой и Игорем.

– Правда, хватит, мальчики!.. Давайте займемся делом, иначе...

Люда сбросила с плеча ее руку: теперь-то ей все понятно! Заманили в ловушку и...

– Что вы там записываете?—закричала она пронзительно подскочив к Климу.– А ну, покажите!

Она чуть не вырвала у него блокнот, в который он заносил наиболее яркие из ее ответов. Прижатый к стене, Клим не без страха взирал теперь на разъяренную Жерехову:

– Больно уж вы много воображаете о себе! – кричала Люда.– Умники выискались! Думаете, я дура, я не знаю, чего вы добиваетесь?.. А ты,– она обернулась к Майе,– ну, спасибо тебе, помогла! Я тебе этого вовек не забуду!..

  4

Разве можно так измываться над человеком?– не на шутку рассердясь, воскликнула Майя, когда Жерехова ушла.– Довести бедную до слез!

Мишка застенчиво промямлил:

– Сам не знаю, как это у меня получилось...

– Оставь, пожалуйста, Майка, свои сантименты! – жестко сказала Кира.– Может быть, Жереховой сегодня в первый раз за всю жизнь стало по-настоящему стыдно!

Пока длился «допрос», она сидела, не поднимая головы, не проронив ни слова, только газета перед нею превратилась в холмик из мелких лоскутков.

– Теперь вам ясно, про кого я говорю? – обернулась она к Климу.– Вот о ком надо писать, вот кого высмеивать! Ведь таких у нас – пруд пруди!

То ли упреки Майи, то ли слезы Жереховой, но Клим и сам теперь был недоволен, что поддержал Игоря и они вместе разыграли эту злую сцену.

– Она просто глупа и неразвита,– возразил Клим запальчиво.– И разве вы тоже не виноваты в этом? Вы, комсомольцы, учителя – все! Я не понимаю, за что мы должны обрушиваться на Жерехову!

– А я не понимаю,—вскочила Кира,– не понимаю, до каких пор человеку нужны няньки? Ей – семнадцать лет, мамаша – на пивзаводе, папаша – в обувной артели, заботиться ей дома особенно не о чем. У нее в распоряжении те же учебники, те же библиотеки, учат ее те же учителя – а вы посмотрите на себя и на нее!.. В чем дело? В том, что она просто ленива, ничто ее не тревожит, не мучит, ничего она не ищет, она уже готовая мещанка – в семнадцать лет! И вы ее оправдываете?..

– Логично,– заметил одобрительно Игорь.– Но не кажется ли вам, что Жерехова – не такая уж опасная штучка? Ею просто никто не занимался как следует. Наши ребята в общем-то мало чем от нее отличаются, но когда Бугров расшевелил всех и повел за собой...

– Повел за собой! – презрительно повторила Кира.– Ненавижу, когда так говорят! Сегодня их поведет Бугров, завтра – Шутов... Люди – не бараны чтобы их все время куда-то вести! Скажите им правду – и они пойдут сами...

Клима что-то кольнуло:

– Есть знамя, которое должно вести за собой!

Они забыли о времени – ходики в углу показывали уже половину первого. Теперь на Киру напали и Майя, и Игорь, и Мишка. Но Кира стояла на своем: не шутовы страшны, а пассивные, равнодушные обыватели, чей кругозор ограничен своим «я»...

Разве не об этом же думал Клим тогда, на вечере, обещая Лиле роль мещаночки?..

Но Игорь говорил:

– Хорошо, попробуем довести вашу мысль до конца: нам придется в своей пьесе изобразить не только подобных Жереховой, но и учителей, которые таких Жереховых воспитывают, и комсоргов, которые собирают с них членские взносы – и только... А кто нам это позволит? Попробуйте заикнуться...

– Значит, и вы такие же трусы, как все! – гневно бросила Кира.

Так вот на что она намекала тогда, в саду, сомневаясь, получится ли у них что-нибудь...

– Ты всегда хочешь невозможного, Кира! – воскликнула Майя, заметив, как побледнел Клим.

Он встал с дивана, на котором сидел, следя за спором, уже молча, потому что их и так было трое против одной. Он смотрел на Киру – и видел ее в тот момент такой, как представлял смутно, читая ее дневники – вся порыв и смятение, вся – презрение и непримиримость! Она была так прекрасна в эту минуту, что он не мог не почувствовать перед ней своего ничтожества.

– Вот мы и все выяснили,– сказал он, глядя на ее широкий выпуклый лоб.– Мы – трусы. А для трусов...– он задохнулся.– Кажется, нам пора.

Он знал, что Кира права, но ничего не мог с собой поделать. Он вышел первым. За ним – несколько растерянно – последовали Мишка и Игорь. Он ждал, комкая в руках шапку, пока они тоже оденутся.

Майя, словно прося извинения, говорила:

– Не знаю, что с ней сегодня творится... Она просто на себя не похожа...

Кира осталась в комнате, она даже не вышла проститься.

– Неважно,– сказал Клим.– До свидания.– Ему не терпелось вырваться наружу.– До свидания! – крикнул он громче.

– Кира, с тобой прощаются! – позвала Майя.

Кира не отвечала. Клим заглянул в дверь, чтобы со всей язвительностью, на какую был способен, пожелать ей доброй ночи. Она стояла лицом к окну. В ее острых, узких приспущенных плечах, в ее сжавшейся, как от холода, фигурке звучало что-то такое щемяще-скорбное, что у Клима заныло в груди.

– Что с вами?

Она не шевельнулась.

Он – отчего-то стараясь ступать возможно бесшумней – подошел к ней и стал почти рядом. Она смотрела в плотно занавешенное ночью окно, и вначале Климу показалось, что Кира, не расслышала его слов. Но она заговорила – как будто не сомневаясь, что он стоит около:

– Вероятно, мне не нужно было вам всего этого говорить... Но я смотрела вашу пьесу... Вы написали так здорово, зло, остроумно... Я тогда еще решила: если бы так написать о нас, о нашей жизни... Это бы сумело разбудить стыд. И потом, в саду... Я подумала: вот, наконец-то, честные, смелые люди... Они сумеют всколыхнуть нашу тихую заводь. И чем кончилось? Вы ждали комплиментов, но я не могу говорить не то, что думаю...

Левая бровь переломилась надвое, острым углом поползла вверх, напоминая перебитое крыло.

Из передней послышался голос Игоря.

– Идите, вас зовут,– сказала Кира.

Он не мог ее так оставить. Сейчас он не чувствовал ничего, кроме огромной, неожиданно хлынувшей в душу нежности. Кира стояла рядом с ним – далекая, как галактическая туманность, близкая и неуловимая, как солнечный луч,– сама Кира стояла перед ним и словно просила прощения...

Она!..

Клим выхватил из кармана тетрадку с пьесой – раз!..

– Зачем же вы это сделали? Зачем?..

Кружась, последний клочок упал на кучу бумаги – все, что осталось от «сатирической комедии в трех актах»...

5

На другой день Жерехова рассказала в классе о вчерашнем. Конечно, рассказала по-своему: как она ловко отбила покушения Турбинина и Бугрова и победительницей вышла из рискованной схватки: «Они меня на весь век запомнят!» Девочки слушали ее, восхищаясь и негодуя: «Ай да Людка, так им и надо, чтобы не задавались!»

Все привыкли, что у Майи собирается много народу, в том числе и мальчики из соседних школ. Но Бугров и Турбинин!.. О них кое-что слышали от учеников седьмой школы, слышали ровно столько, чтобы раздразнилось любопытство. Потом обе эти «загадочные» фигуры неожиданно выросли на горизонте школьного мира – и стали еще загадочней... А то, что они редко являлись на вечера, и даже явясь, стояли где-нибудь в сторонке, всем своим видом показывая, что они заняты только самими собой – это уже не только озадачивало., но и воспринималось почти как оскорбление. И вдруг —Майя... Даже трудно поверить! Ну, Чернышева – та вообще не такая, как все... Но Майя!..

Майю брали приступом. Где она с ними познакомилась? Почему они приходят к ней домой? Зачем она их вообще пускает?..И уж если заводить «романы», так разве мало знакомых ребят?...

Майя расхохоталась: какие романы! Не романы, а пьеса. Да-да,– если хотите, знать – Бугров и Турбинин сочиняют сатирическую комедию! О чем?

О школьниках, вот о чем! И они просили нас с Кирой помочь, собрать материалы... Майя сообщила все это добродушно и весело, но у Жереховой вдруг отвисла челюсть, и несколько секунд она не могла прийти в себя, вспомнив, как Бугров делал пометки в блокноте.

– Теперь мне все понятно! – проговорила она придушенным голосом.– Они хотят меня вывести в своей комедии!..

Глядя на внезапно охрипшую Люду, которая с помертвелым лицом тяжело опустилась на парту, невозможно было удержаться от смеха. Но Майя, продолжая чувствовать себя виноватой перед Жереховой, поспешила ее успокоить:

– Они же вовсе не думают писать о тебе или обо мне – они создают типы, как настоящие писатели!..

– Девчонки! Наша Людка станет литературным прототипом!. – громко рассмеялась Наташа Казакова, обладавшая самым занозистым языком в школе.– Поздравляю вас, товарищ Прототип!

– А я не хочу! – подскочила Жерехова, выведенная этими словами из оцепенения,– Не хочу, чтобы меня изображали! Какое они имеют право меня изображать?..

Все снова рассмеялись, тогда Жерехова налетела на подруг:

– Вы думаете, они про вас не напишут? Еще как напишут! Еще побольше, чем про меня! Ведь они,– она повернулась к Майе,– они с Чернышевой про всех нас им наболтают! Недаром согласились «материал» собирать!

Глаза у нее вспыхивали, как угли, на которые дуют изо всех сил. Зная необузданный нрав Жереховой, от нее можно было ждать, что она вот-вот запустит в Майю книгой или чернильницей. Однако теперь все постигли нависшую над классом опасность...

Лилю Картавину, которая всю перемену сидела за учебником, хотя, следя за назревающим скандалом, и не прочла ни строчки, неожиданно осенило: ведь Клим обещал в своей новой пьесе сделать героиней какую-то мещанку, как две капли воды похожую на Лилю... Она вмешалась в толпу, обступившую Майю, и пробралась вперед. Майя, нервно теребя тетрадку, уговаривала наседавших на нее девочек образумиться, и на губах ее еще светилась запоздалая улыбка – так человек, безмятежно задремавший на теплом прибрежном песке, разбуженный громом, в первое мгновение еще улыбается счастливому сну, хотя отовсюду надвигается буря и разъяренное море вот-вот сомкнет свои валы у него над головой...

Эта улыбка окончательно взорвала Лилю. Подойдя к Майе почти вплотную, она выкрикнула с такой ненавистью, будто перед ней находился сам Бугров:

– Ты... Знаешь, кто ты? Шпион и предатель!

...Когда Кира с красной повязкой на рукаве – в тот день она дежурила по школе и запыхалась, бегая по этажам,– вошла в класс к концу большой перемены, на пороге ее остановил шум. Девочки кричали, топали, громыхали крышками парт. Коротышка Тамара Горошкина даже влезла на скамейку; она первая заметила Киру и вытаращилась на нее с негодующим изумлением:

– Смотрите, смотрите, а вот и еще одна!

Кира скорее почувствовала, чем поняла, что случилось, когда увидела Широкову. Добрые, растерянные глаза Майи были полны слез. Она пыталась что-то объяснить – ее тут же перебивали... Но теперь уже все смотрели на Киру, застывшую в дверях.

– Интересно, что она скажет! – крикнул кто-то.

– Скажу, что сейчас звонок, рассаживайтесь по

местам,– быть может, слишком спокойно, чтобы это прозвучало не как вызов, произнесла Кира. Пересекая класс, она оглядела доску: – Горошкина, сегодня ты дежурная?.. Намочи тряпку...

На нее обрушились:

– Тряпку!.. Слышите, как она отвечает?..

– Ты нам тряпками рот не затыкай! Лучше расскажи, что ты наговариваешь на всех своему Бугрову!

Неторопливой, упругой походкой, высоко вскинув голову, Кира прошла к своей парте. Перед нею невольно расступались, давая дорогу. Кира достала портфель и невозмутимо принялась выкладывать из него нужные учебники и тетради.

– Нет, вы полюбуйтесь! Вы только полюбуйтесь!– потрясенно выкрикнула Горошкина.– Она даже разговаривать с нами не желает!

Кира выпрямилась, неприступная, презрительная, холодная. Только чуткие крылья ноздрей трепетно вздрагивали на ее лице:

– Вы не разговариваете, вы орете... Что вам от нас надо?

Враждебное молчание нарушил звенящий голос Лили Картавиной:

– Мы не потерпим, чтобы среди нас были предатели! Выбирайте: или Бугров с Турбининым или мы!..

Отстукивая каждое слово корешком учебника по крышке парты, точно расставляя ударения, Кира сказала:

– Мы будем дружить с кем хотим. И говорить, о чем хотим. И поступать во всем, как решим сами. Понятно?

Она села и раскрыла учебник. Рядом, низко склонив голову, стараясь ни на кого не глядеть, часто-часто дышала Майя.

6

Раньше Майя никогда не думала о себе. То есть она думала о своем классе, о своей школе, о своих подругах, а следовательно – и о себе самой, потому что привыкла быть вместе, со всеми и не отделять себя от всех. Но после того, что случилось, она с удивлением поняла: существует не просто десятый «А», существует она, Майя Широкова, и десятый «А» и Майя Широкова – вовсе не одно и то же. После бури, которую подняла Жерехова, наступило томительное, неопределенное выжидающее затишье. Никто не бросал больше им упреков прямо в лицо, но Майя постоянно чувствовала, что за ними настороженно и зорко наблюдают.

И к ней уже не забегали домой, как прежде, а если и заглядывали, то спрашивали еще с порога: «Ониздесь?» – и спешили уйти.

Как-то после уроков она возвращалась домой с Наташей Казаковой, которая по иерархии дружбы занимала в ее сердце место вслед за Кирой. В школе Наташу называли коротко: «Казак». У нее был большой мальчишеский рот, грубоватые, резкие движения.

С осени до лета она носила кубанку, сапожки и кожанку с плеча старшего брата, носила без всякого стеснения, а даже с вызовом, и не променяла бы ее на самое модное пальто. В девятом классе она увлеклась авиацией и написала в Министерство военно-воздушного флота сердитое письмо, потому что, как оказалось, девушек в летные училища не принимали. Теперь она твердо решила стать капитаном и водить караваны судов по Северному морскому пути. Пока же вместе с Майей они заседали в комитете комсомола и, начиная с апреля, колесили по всем окрестным шоссе попеременке на Майином велосипеде, готовясь к городским соревнованиям. В общем, Наташа была прямой и независимой девушкой, именно поэтому Майе хотелось с ней поговорить, но именно поэтому она не сразу осмелилась задать ей вопрос, который волновал и мучил ее все время: