Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
– Уж это зря! – Игорь вскочил с кресла и бросился к Климу.
Мишка, совершенно забыв, что держит раскаленную кочергу, бросил ее на ковер и, с воплем «Проклятый идиот!» – по самое плечо засунул в печь руку. Через секунду, обугленная по краям, слегка дымясь, тетрадь лежала на полу, а Мишка, дуя на обожженные пальцы, бегал по комнате, ругаясь:
– Психопат! Мерзавец несчастный! – Клим снова схватил тетрадь, но Мишка вырвал ее.– Пошел к черту!
Они стояли, пронизывая друг друга свирепыми взглядами.
– Ну ладно, черт с тобой,– наконец сдался Клим.
И толчком распахнул дверь. Игорь выбежал за ними вслед, крикнул: ,
– Куда же вы?..
Они молча спускались по лестнице – негнущийся, прямой Клим и за ним – Мишка, зажав под мышкой опаленную руку.
Игорь помедлил немного, потом захлопнул дверь и вернулся в свою комнату. Поднял кочергу – на ковре осталось черное пятно. Игорь провел по нему подошвой – сквозь прожженную дыру показалась желтая половица. А, черт с ним, с ковром... Но как бросился Мишка к печи!.. Игорь сел за стол, раскрыл задачник по алгебре. Конечно, сплошное подражательство... Слабая рифма... Мишка ничего не понимает в литературе... В бассейн двумя насосами накачивают воду. Через какое время бассейн наполнится, если известно... Дон Кихот и Санчо Панса... Неужели зависть? Мишка... Преданное собачье сердце. А впрочем, разве это – дружба? Во всяком случае, он не способен быть таким Мишкой. Дружба равных – сильных, умных, независимых – другое дело... Бугров... Непризнанный гений... Если известно, что за одну минуту через первый насос в бассейн поступает в три раза больше, чем... Новое светило... Были Гейне, Байрон, а теперь появился Бугров... Смешно, леди и джентльмены...
– Игорь, обедать! ....
Итак, начнем сначала: в бассейн двумя насосами накачивают воду...
– Игорь, обедать!..– мать осторожно открыла дверь, подошла к сыну, провела мягкой нежной ладонью по волосам. Упрямые, жесткие, блестящие... Сейчас его не оторвешь – присев рядом, на подлокотник кресла, она молча наблюдала за возникавшими на бумаге значками алгебраических формул.
– Не мешай!
Она убрала руку. Бедный мальчик! Ему приходится столько заниматься... Он очень способный, но одних способностей мало, чтобы получить золотую медаль... Они все меньше видятся и разговаривают – занят, занят... Хорошо, она не помешает.
Любовь Михайловна, не отрываясь, смотрит на сына, на его широколобую голову, склоненную над учебником, резкий, отчетливый профиль... Как странно – иногда ей приходит на ум, что это вовсе не ее сын... чужой, совсем взрослый юноша. Он становится все серьезней и угрюмей с каждым годом и, вытягиваясь вверх, словно незаметно уходит от нее все дальше и дальше. Прежде она ревновала его к друзьям, старалась быть ему товарищем, почти сестрой... Он все схватывал на лету. Гуляя в сквере – рос Игорь болезненным, слабым мальчиком – они перебрасывались английскими фразами. На них смотрели с удивлением и завистью. Она сама казалась себе моложе, смеялась,, заставляя Игоря разыгрывать кавалера – брала его под руку, давала денег, чтобы он покупал ей цветы... Он развивался быстро, она не успевала прочитывать того, что читал он, и, стараясь понять ход его мыслей – и не улавливая его – она влекла сына туда, где чувствовала себя уверенно: английский, музыка... Где и когда впервые возникла между ними незримая трещинка?.. У сына и отца тоже не было близости. Впрочем, не она ли сама – еще давно – встала между ними?
– Не к чему воспитывать аристократа! – говорил Максим.– Пусть растет как все!..
– Ты забываешь, кем был его дед...
– И кончил эмигрантом?
...Ссоры и слезы. Она мечтала об иной карьере для сына – блестящей, красивой и легкой...
Максим возвращался с завода после бесконечных заседаний и советов, усталый, измотанный. Работа и сон, сон и работа... И только?.. Нет-нет, тысячу раз нет!
И вот перед нею сидит совсем незнакомый человек– семнадцатилетний юноша, похожий на деда, с загадкой в голове и сердце. Его не интересуют девушки, он не ходит на танцы... О чем он думает вечерами, сидя над книгой? Какие мысли бродят в его мозгу, когда он так нехотя и принужденно отвечает на ее вопросы?.. Тайна... Боже мой, неужели уже выросло новое поколение, и между нею и сыном – пропасть, через которую не перекинуть и узенького мостика?..
Наконец Игорь сверил ответ. На его лице – ни удовлетворения, ни недовольства.
– Сошлось? – Любовь Михайловна кладет руку па плечо Игорю.
– Конечно.
К ее поцелуям он относится как к слабости ребенка и отводит ее руку осторожно, но твердо.
– Кстати, сегодня я прожег ковер.
Он наблюдает за ней с насмешкой и любопытством. Отчего-то – он сам не знает отчего – ему хочется града упреков, бурной сцены... Как раздражают его эти телячьи нежности, даже постоянный сладковатый аромат ее духов, разлитый по всей квартире! Слегка изменившимся голосом она произносит:
– Ковер придется передвинуть, чтобы не было так заметно...
В гостиной уже накрыт стол на три прибора.
– Макс, обедать! Машенька, можно подавать первое!
Максим Федорович откладывает газету, придвигает стул. Игорь садится напротив. Его все сегодня злит – и домработница, девушка с мясистым и тупым лицом, она, как обычно, не ставит, а роняет кастрюлю, едва не выплескивая щи на скатерть... И отец. Полосатая пижама обтягивает его крупное, плотное тело. Он ест неторопливо, но с аппетитом, как голодный, усталый человек, когда ему наконец уже некуда спешить,
– Еще, Максик?
– Да, пожалуйста, Любок...
– А тебе, Игорь?
Одно и то же – каждый день! Как будто не известно, что Игорь никогда не просит прибавки!
Максим Федорович задерживает перед ртом ложку с обвисшими капустинками, в его спокойных серых глазах вспыхивает легкий юморок:
– Дипломат обязан иметь резиновый желудок. Дипломатические обеды,– он шумно схлебывает и возвращает ложку в тарелку,– на них приходится отстаивать честь своей страны...
– Я думаю, в дипломатии это не самое главное,– не глядя на отца, говорит Игорь.– Иначе ты был бы первым соперником Вышинского.
Отец молчит. Он ест, старательно работая челюстями, как будто пережевывая остроту сына, и на широких, в оспинках, скулах туго вспухают и опадают желваки.
– Однако ты можешь быть и повежливей. Талейран...
Игорь сосредоточенно разглядывает зубцы вилки. Мать спешит замять дерзость сына:
– Сегодня у нас на второе – отбивные, ты ведь любишь отбивные, Макс...
Ей тяжело смотреть на Игоря: сегодня он так мрачен, хорошо, что она промолчала про ковер... Нервный ребенок, весь – как напряженная струна... Не болен ли он?..
– Ты поссорился с Бугровым, Игорь?
– Нет.
– А мне показалось...
Игорь, не отвечая, ковыряет вилкой отбивную.
– Между прочим, он какой-то диковатый, твой Бугров. Да это и понятно... Кому было заниматься его воспитанием?.. Без родителей...
– Но когда воспитанием занимаются слишком много...
– Макс! – предостерегающе восклицает Любовь Михайловна.
Муж умолкает. Но Любовь Михайловна не в силах побороть нарастающего раздражения против новых приятелей сына – она чувствует: между ними что-то сегодня произошло...
– А этот... Его друг... Я уже несколько раз хотела напомнить ему, что, входя в дом, полагается по крайней мере вытирать ноги... После него Маше всегда приходится мыть пол.
– Что же, ведь не ты моешь... А она за это и получает деньги.
– Игорь, не груби! А о твоих товарищах я скажу, что им не хватает самой элементарной культуры, и если ты им как-нибудь намекнешь, то они тебе будут впоследствии только благодарны...
– Не слишком ли быстро ты оцениваешь людей?..
Она еще пытается сдержаться.
– Не смейся, Игорь, я замечаю...
– Грязные сапоги?..
– Не только! – щеки Любови Михайловны покрылись густыми красными пятнышками, словно целый рой пчел вонзил в них ядовитые жальца.– Я замечаю, за последнее время ты стал невыносимо груб и бестактен!
– При чем же здесь они? Может быть, это влияет погода.
Нож замирает в руке Максима Федоровича:
– Игорь, с тобой говорит мать.
– Матери тоже должны рассуждать логично,– он будто со стороны прислушивается к себе и любуется своим хладнокровием.– Если к ним с пеленок не липли с английским языком или музыкой,– это еще ничего не значит. У Гольцмана отец работает в море, а их – пятеро, и едят они не отбивные, а воблу на завтрак, обед и ужин...
По мере того, как Игорь говорит, у Любови Михайловны все шире раскрываются глаза, кончики загнутых ресниц уже касаются самых бровей:
– И это твои друзья! Я не хочу, не хочу больше о них слышать!
Игорь знает: каждое слово—как новый укол шприцем, проникающим глубоко под тонкую, чувствительную кожу, и ему кажется, что он кому-то мстит неудачно, глупо и неизвестно за что, но не может остановиться.
– Бугрова не учили тарабанить на пианино, но ведь из меня не получится ни Лист, ни Рахманинов!
А он написал гениальную поэму. Хотя его мать умерла, когда ему не было и двенадцати, а отца расстреляли как врага народа... Что дальше?.. И вообще: если
я нашел ребят, которые мне нравятся, они будут ходить к нам, и пачкать пол, и делать все, что угодно, пока я сам этого захочу!
Смесь крика и слез.
– Макс, ты должен сам поговорить с твоим сыном!
В тарелках стынут остатки обеда. Максим Федорович, стоя у дивана, на котором тихо стонет жена, отсчитывает на свет капли. Что-то вроде жалости вдруг сжимает сердце. Броситься к матери, приникнуть к ее коленям и выплакать, выкрикнуть всю душу...
– Кстати, ты упомянул об отце своего товарища... Кем он был до того, как...
Но Игорь не дает отцу договорить:
– Редактором газеты. Что дальше?.. Я уже сказал, что не позволю никому вмешиваться в мои дела!
Он слишком возбужден, чтобы заметить, как у обычно невозмутимого Максима Федоровича звякнула о стакан пипетка и как странно переглянулись они с женой...
Поворот ключа. Только не обращать внимания. Все эти сцены давно известны. Пора придумать что-нибудь новое! В нижнем ящике стола, под грудой книг – пачка папирос. Игорь садится к печке. Угли уже успели покрыться легким, дрожащим пеплом. А впрочем – пусть! Он бросается в шезлонг, и дым струится к потолку. Пусть знают! К черту!
Что он там нагородил об этой несчастной поэме? Со всеми потрохами она не стоит такого шуму! Он мог бы сам написать десять таких поэм! Но к чему? Закинув ногу на ногу, он всматривается в зеркало. Холодный, умный блеск глаз, высокий лоб, тонкие губы... Когда-нибудь в такой позе сфотографируют знаменитого дипломата, триумфатора, победителя в дипломатических битвах на мировых конгрессах!.. Прямо на него смотрит Наполеон, сурово сложив руки на чугунной груди. Игорь встает и повторяет перед зеркалом позу Наполеона. Худенькая мальчишеская фигурка... И все-таки в ней что-то есть! Он вновь усаживается в шезлонг – и они долго смотрят друг на друга – Наполеон и Турбинин. Потом статуэтка летит на тахту. Какая тоска! Какое одиночество!..
На другой день Игорь первый сделал шаг к примирению:
– Ты вчера обиделся... Зря. Я не хотел...
Клим перебил его:
– Ты прав. Я получил вот это...
Игорь на уроке прочитал рецензию, присланную из толстого журнала. В ней было сказано почти то же самое, что он сам говорил вчера Бугрову. Игорь даже не заметил, что речь идет о другой поэме, о «Яве в огне»... Подавляя в себе злорадное удовлетворение, Игорь пробормотал несколько сочувственных слов.
– Что же теперь ты намерен делать?
– Продолжать! – отвечал Клим воинственно.– Продолжать в том же духе! Думаешь, я сдался?
18
В десятом завели специальную тетрадь для учета успеваемости класса. Выпустили несколько «Боевых листков», написанных языком военных сводок Информбюро. На комсомольских пятиминутках подводили итоги дня, обсуждали каждую двойку. Первая неделя прошла неплохо, на второй пятиминутки начали растягиваться на целый час. На третьей разразился скандал.
...Сдав тетрадь с контрольной по тригонометрии, Клим вышел из класса. В коридоре уже собрались ребята, которые кончили задачу раньше. Он проверил ответ – правильно. И у всех ответы совпадали, хотя задача попалась трудная и запутанная. Клим испытывал ту чудесную беззаботную радость, которая овладевает человеком после хорошо выполненной работы. И самое главное заключалось в том, что всю контрольную – он зорко наблюдал за классом – всю контрольную он не видел, чтобы кто-нибудь шпаргалил!..
– Как, Игонин значит, и без подсказок можно?..– весело подмигнул он и рассмеялся.
– Иногда можно,– застенчиво согласился Санька, и глаза его зыркнули в сторону.
Однако Клим вовсе не собирался вспоминать старые грехи.
Он отошел к ребятам, окружившим Шутова. Тот рассказывал об Алехине: как Алехин играл на тридцати досках вслепую и не потерпел ни одного поражения. Теперь, когда Клим ощущал себя победителем, он уже был настроен более миролюбиво к Шутову. Ему даже пришла мысль поручить Шутову провести в классе шахматный турнир. А что? Шутов отличный шахматист...
Он увлекся этой мыслью о турнире и размышлял о нем, пока не хлопнула дверь: из класса, как из парной, выскочил Боря Лапочкин. Его жиденькие волосенки взмокли, лоб потно блестел. Он устало отдувался:
– Ф-фу, думал – все, засыпался... Чего ты тут накрутил, Гоша?
Он осекся: Игонин с силой ткнул его локтем в бок. Но было поздно.
Так вот оно что! Закусив губу, Клим смотрел на смятый листок в перемазанных чернилами пальцах Лапочкина. Значит, раньше таились от учителей, а теперь...
– Ну, что ты...– робко забормотал Лапочкин, комкая листок.– Я же ничего... Я же только в конце, проверить хотел...
Клим ощутил на себе тяжелый, насмешливый взгляд Шутова.
После уроков собрание,– выдавил он.– Никому не расходиться.
...Боря Лапочкин! Милый, безобидный Боря Лапочкин, с головой, похожей на одуванчик! Разве не он своим классическим почерком переписывал все «Зеркало»! Разве не он голосовал... Но нет, даже не это главное, главное – вот эти бегающие, жалкие, трусливые зрачки! Значит, все – зря! Значит, нашкодить, напакостить– и притворяться честным! Раньше хоть не притворялись... Так вот зачем Шутов пихнул его в комсорги: «Валяй, дурачься, болтай свои пышные слова – смешнее будет! Ведь все равно ничего у тебя не выйдет, Бугров, ничего не получится. Как были подлецами, так и останутся, ничего ты с ними не поделаешь, Бугров, мечтатель, болван, простофиля!»
Но Клим не хотел сдаваться, не хотел уступать ему Лапочкина. Он сказал, открывая собрание, сказал мягко, не приказывая, хотя он и был комсоргом, а тихо, почти просительно:
– Сходи к Татьяне Тихоновне,– так звали математичку,– признайся, что списал контрольную...
Он мог бы сказать иначе: Борис, дружище, я знаю, ты не такой уж плохой парень, и ты будешь мучиться от того, что сделал подлость. Надо быть гордым, Борис, надо быть честным. Но он был уверен, что его поймут, и сказал просто: сходи, признайся...
Но Лапочкин, смиренный, безропотный Лапочкин, который позволял дергать похожие на пух волоски на своей макушке, вдруг раскипятился:
– Да ты, Бугров, что, опупел?
Он так побагровел, что его белесые ресницы и брови стали казаться обсыпанными мелом.
– Так ты не пойдешь?..
– Поищи другого дурака! – крикнул Лапочкин.– Что мне, жить надоело?..
Челюсти у Клима налились свинцом.
– Да, ты не дурак,– проговорил он с трудом, как будто сталкивая с места тяжелый воз и постепенно разгоняя его все быстрее и быстрее.– Во-первых, ты лгун, во-вторых – трепач, в третьих – заячья душонка... В четвертых, ты нарушаешь устав... Не подчиняешься нашему решению... Трепачей, трусов и нарушителей устава в комсомоле не держат. Мы исключим тебя из комсомола, Лапочкин!
Он кончил жестко, зная, что прав, и его удивило недоумение, которое вспыхнуло на лицах ребят.
– Из-за чего исключать?—крикнул Игонин.– Из-за шпаргалки?..
– Ну и загнул – не разогнешь! – расхохотался Тюлькин.
Слайковский скорчил рожу и, приставив палец к виску, сделал движение, как будто хотел ввинтить его в голову.
«Он про меня ведь»,– подумал Клим и крикнул:
– Кто хочет высказаться – выступайте!..
В не сразу наступившей тишине лениво прозвучал басок Ипатова:
– Да чего выступать?.. Раздул из мухи слона...
Никто не брал слова. Угрюмое молчание нависло над классом. Даже Мишка, стиснув кулаками голову, уткнулся в парту.
Что случилось?
Клим чувствовал себя так, словно он повис в воздухе. Повис – и вот-вот лопнет нить, на которой он держится, и он рухнет куда-то в бездну.
Что случилось? Почему они молчали? Почему они молчали – те самые ребята, его товарищи, его комсомольцы?.. Почему они молчали – все, все до одного?! Но ладно, его не поняли, он повторит. Повторит все сначала. И пусть обсудят поведение Лапочкина, комсомольца...
Лапочкин вскочил.
– Что я тебе дался? – закричал он, затравленно озираясь. – Почему обсуждать? Пускай всех обсуждают! Я один, что ли, списывал?..
Он сейчас же испуганно смолк и скривил рот, получив от Лихачева короткий удар в спину.
– Кто списывал? – почти шепотом переспросил Клим.—Я списывал? Гольцман списывал? Михеев списывал?..
– Михеев шпаргалку написал...– сказал Игонин.
– Ты писал, Михеев?
Тот пожал плечами:
– Попросили...
– Кто попросил?
Михеев молчал, равнодушно глядя в окно.
– Кто попросил?!
– Не ори,– сказал Лихачев.– Ну, я попросил...– он виновато дернул себя за рыжий хохол.
– Еще кто списывал? Слайковский, ты?..
– Да что ты пристал, как банный лист! – весело огрызнулся Слайковский.– Ну, списывал, ну и что?
А Игонин? А Новиков– не списывали? А Ипатов?.. Все завертелось, завихрилось перед глазами Клима. Так вот как!.. Вот как... Вот, значит, как... Ловко! Ловко же его водили за нос!
– А что? Может, мы все сходим, покаемся? – уже откровенно издевался Слайковский.– Или, может, сам доносить побежишь?
– Эх, вы!..– слова гвоздями застревали в горле.– Эх, вы... А еще... Ведь вы же за правду голосовали! За правду – во всем!..– Клим задохнулся.
– Из правды шубу не сошьешь,– спокойно сказал Ипатов, и Клим услышал презрительный, полный скрытого ликования голос Шутова:
– А ты, комсорг, возьми ее себе – правду! Мы уж как-нибудь... обойдемся...
– Ах, так!..– Клим бросился к «Зеркалу», рванул газету со стены:
– Ну и черт с вами! Будь по-вашему! Вам не комсорг, а шут нужен! – и выскочил из класса.
19
А вечером с ним поссорился Мишка. Хотя когда Мишка шел к Бугрову, он вовсе не собирался ругаться, только на душе у него скребли кошки. Он знал, что поступил неправильно, не выступив, не поддержав Клима. И ребята поступили неправильно, нечестно. Клим прав. Но хотя он и прав, а тоже поступил неправильно. Все поступили неправильно, все были виноваты. Но как это может быть, чтобы все были неправы? В голове у Мишки все перемешалось, а он шел к Бугрову не для того, чтобы спорить, а просто потому, что его друг попал в беду.
Однако у Клима он встретил Турбинина – они с Бугровым рассуждали о плане Маршалла: какую ловушку он готовит для Западной Европы. Рассуждали так, словно сегодня ничего и не произошло в школе, и Мишке казалось: оба фальшивят и прикидываются.
Игорь, который сделал «Дипломатический словарь» своей настольной книгой, непринужденно сыпал именами и названиями: Бивен, Бидо, Дауэс, Пентагон, Кэ-д-Орсэ... Клим шпарил цитатами из Энгельса. Мишка сидел на сундуке и ждал, когда Игорь уйдет. Но Игорь не уходил. Мишка сам несколько раз уже порывался домой, но что-то удерживало его. Все-таки, наверное, он так бы и протомился молча весь вечер, если бы Игорь не обратился к нему с каким-то вопросом, снисходительно улыбаясь и заранее представляя, что Мишка ляпнет какую-нибудь глупость. Мишка разозлился:
– Корчите из себя политиков, а сами... Дезертиры вы!..
– Что такое? – переспросил Игорь все с той же снисходительной улыбочкой.
– Дезертиры! – повторил Мишка.
Клим – он не сумел притвориться, будто не понял Мишку – Клим спросил, глядя на Мишку в упор:
– Кто дезертир?
– Ты!—сказал Мишка.– И еще... индивидуалист!..– он всегда побаивался громких слов, но в такой компании без них не обойдешься.– Ты индивидуалист, самый настоящий!..
Только теперь ему стало ясно, в чем именно неправ Клим, но если бы не злость против Игоря, он, может быть, никогда бы не решился, на такой бунт.
– Это почему же вдруг – индивидуалист? – Игорь коварно подмигнул Климу, предвкушая забавную сценку.
– Почему? Один против коллектива – вот почему!.
– Коллектив?..– Клим побелел.—Плевать я хотел на твой коллектив! Меня выбирали комсоргом, а не сборщиком взносов! Не хотят – не надо. Их большинство – навязываться не буду. А болванчиком в чьих-то там руках – черта с два!..
– Хорошо...– Мишка потер лоб, стараясь что-то припомнить,—Ты мне .когда-то говорил... Маркс тоже... На каком-то конгрессе... оказался против большинства бакунистов... Что же, он бросил Интернационал, сказал – ищите себе другого? Не бросил! Он боролся!..
Игорь рассмеялся:
– Нашел с чем сравнивать наше стадо баранов!..
– Хорошо...– сказал Мишка, не отводя глаз от Клима,– Значит, бараны... А вы-то кто?.. Вы?
Игорь улыбнулся:
А мы, мудрецы и поэты.
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В леса, в катакомбы, в пещеры...
– Так... И будете одни теперь жить?.. В катакомбах? Сами по себе?..
Что бы ни говорил Игорь, но Клим так не думал, в этом-то Мишка был убежден. Он отлично видел это по растерянному, хмурому лицу Клима, по его затосковавшим глазам. Но Клим – как будто его уличили в тайных мыслях – вспыхнул и крикнул:
– Да, одни! Сами по себе!..
Он осыпал ребят упреками, он перебрал все – и Яву, и воскресники, и последние собрания... Все! Он оправдывался. Он подписывал капитуляцию перед Турбининым, который иронически улыбался из-за плеча Клима. И Мишка не знал, что ему сказать, чем опровергнуть, он понял, что делать ему здесь больше нечего. Здесь был Турбинин. И Мишка ушел.
По пути домой он думал. Он еще никогда столько не думал. Думал о ребятах. Они поступили скверно. Но они не бараны. Они же сами пришли в первый день на Собачий бугор. Они помогли спасти Егорова. Они первую неделю сидели хорошо, старались не получать двоек... Они были хорошие ребята. И – Клим хотел хорошего. Почему же все получилось так плохо? Мишка искал, но не находил ответа.
...А Клим? Он стал закадычным другом Игоря – с того дня, как широкая трещина пробилась между ним и классом, между ним и Мишкой, между ним и тем, прежним Климом, о котором он старался не вспоминать...
Они никогда не скучали друг с другом; Климу все больше нравился скептический склад ума Игоря, они вместе учили уроки, каламбурили, острили, смеялись.
Как-то нечаянно забрели на школьный вечер; в за-ле полупусто, по левую сторону прохода скамьи заняли ребята, по правую – девочки; смешно: сидят, ручки на коленках, шеи вытянуты – будто в испанских брыжжах; тоже смешно. За трибуной – девушка, когда-то Клим встречал ее в райкоме... Хорошилова, кажется. Очки поблескивают – хочет быть серьезной и строгой. Лекция о дружбе и товариществе, о коллективе... Ипатов сидит, считает плафоны. Как это он сказал? «Из правды шубу не сошьешь...»
– Какие вопросы к товарищу Хорошиловой?
– Есть вопрос! Может ли коллектив поступить несправедливо?
Товарищ Хорошилова наставительно сказала:
– Коллектив всегда прав... ;
– Пошли, старик...-
– Пошли, сэр.
Лекция кончилась. В зал повалили танцы... Им еле удалось выбраться.
На улице падал снег – первый, пушистый, теплый, как заячий мех. Клим сгреб слой снега с забора. Понюхал.
– Пахнет?
– Понюхай.
– Ничего не чувствую... А впрочем.. У поэтов нос устроен по-особенному...
Как и все на свете, ирония приедается.
– Жалко ходить по такому снегу,– сказал Клим, обернувшись, разглядывая неглубокий отчетливый след.– Хочешь стихи?
– Новые?.. _
– Да. Правда, лирика..,
– О!..– Ну, все равно. Слушай.
Лунная лирика льется по скверику,
Четко расчерчены тени по снегу.
Тонкими черными пальцами дерево
Тянется к черному небу.
Стою не у картины ли,
Той, что из рамы вынули?
Застыл в пафосе одном,
В саду пустом и холодном.
И хочется сильно, до страха,
Крикнуть на весь свет:
«Нет бога, кроме аллаха,
И пророк его– Магомет!»
Игорь помолчал.
– Ты – лирик, а лезешь в Мараты... Здорово. Только при чем здесь аллах? Ты что, магометанин?
– Не знаю, при чем. Как бы это объяснить.... Ну, бывает у тебя, когда хочется погладить облака или упасть на землю и...
Нет, разве можно объяснить, как снег пахнет? У поэтов нос устроен по-особому... Она – не поэт, но поняла бы.
Наверное поняла... «Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком...» А может быть, и не поняла... Она гордая, она не любит побежденных...
Где она? Кто она? Как ее найти?..
20
Однажды вечером Клим с Игорем и Мишкой, который уже успел с ними помириться, шатались по улицам и рассуждали о том, как станут люди жить в коммунистическом обществе. Рассуждали, вернее, Клим и Турбинин, а Мишка, по обыкновению, отмалчивался и только, если они уж чересчур увлекались, буркал:
– С такими обормотами коммунизм не построишь... Индивидуалисты несчастные,..
– Старо, Гольцман,– сказал Игорь.– Придумай что-нибудь поновее, – и повернулся к Бугрову: – Видишь ли, пока нам будет вмешать капиталистическое окружение...
Клим поймал на язык снежинку, рассмеялся.
– Ты что?
Клим остановился, потер переносицу:
– Знаешь, мне вдруг представилось: вот падает снег. И через пятьдесят, через сто лет, когда все на земле переменилось.... Он все так же падает... И люди тоже идут по улице – и вспоминают: а вот жили когда-то трумэны, черчилли, бидо... Они выступали в парламентах, произносили речи, грозили войной... А снег шел. И шла история. И ничего не могли они переменить, а были как деревянные марионетки. Им кажется, будто они что-то могут, а они ничего не могут, и тем более – остановить будущее... Это как если бы Трумэн крикнул: именем атомной бомбы – остановись!.. А снег бы все равно падал!
– Ты упрощаешь...– начал было Игорь, но Клим не дал ему договорить: <
– Может быть... Может быть... Но только все равно – это смешно, очень смешно!... Как в оперетте...
А через три дня Клим пригласил их к себе домой.
Они застали его перед столом, заваленным ворохом газет и журналов, тут же лежал «Дипломатический словарь» Турбинина. Клим находился в страшном возбуждении: глаза его покраснели, он поминутно ерошил волосы и, поругиваясь, выискивал в груде исписанной бумаги нужные листки.
– Садитесь и слушайте,– приказал он.– Возле двери садитесь —там первый ряд партера!
Он отвернулся на мгновение, чтобы снять висевшую над плитой шумовку, и когда они увидели вновь его лицо, оно было искажено брезгливой гримасой, нижняя челюсть по-бульдожьи выпятилась вперед. Клим сделал несколько медленных шагов, исполненный высокомерной важности – и неожиданно согнулся, воровски подмигнул и расплылся в коварной улыбке: болтая кистью руки над шумовкой – вероятно, изображающий гитару или мандолину,– он затянул дребезжащим тенорком на мотив «Веселого ветра»:
Сейчас вам песню пропоет
еселый Черчилль,
Правдивый Черчилль,
Игривый Черчилль,
Про то, как мира карту с вами
Перечертим —
Иль черти Черчилля пускай возьмут...
Потом упал на одно колено и, обратясь к кому-то невидимому, заговорщически понизил голос:
Послушай, Трумэн дорогой —
План такой...
Клим по ходу действия перевоплощался то в Трумэна, то в Маршалла, то в Чан Кай-ши.
Мишка хохотал. Он едва не свалился со стула, Игорь сказал:
– Есть удачные места, но в целом – что это за жанр? Комедия? Фарс?..
– Это политический памфлет,– возразил Клим, нахмурясь.
* * *
...Хотя Клим и был убежден, что вел себя на собрании вполне принципиально, всякий раз, входя в школу, он испытывал какое-то смутное чувство вины. Он старался как можно незаметнее проскользнуть по коридору, юркнуть в дверь и забраться на свою заднюю парту. Однако в тот день, подходя к десятому классу, Клим замедлил шаг: ему почудилось, будто он слышит арию Сильвы «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье»... Он почти прокрался к выкрашенной в белый больничный цвет двери с обшарпанным низом—и вдруг разобрал слова:
Помнишь, как ты
Обещал нам свиную тушонку,
И маргарин
Ты нам сулил,
Что не обещаньям своим, дядя Сэм, изменил?
Клим дернул ручку – и увидел толпу ребят, в центре – Мишку: закатывая глаза, он старательно пел.
«Предатель!» – метнулось в голове у Клима; вчера Мишка выпросил у него памфлет, чтобы еще раз просмотреть «дома, только дома»...
Его встретили дружным воплем: автор! Он не знал, куда деваться от смущения. Впервые после большой ссоры в обращенных к нему взглядах была не настороженная неприязнь, а веселое, восхищенное изумление,
И как-то само собой получилось, что ни у кого даже не возникло вопроса – ставить или не ставить.
Только Леонид Митрофанович сказал: лично он предпочитал бы для новогоднего вечера отрывок из классической пьесы, например, из «Горя от ума», но впрочем, что ж, он может посоветоваться с директором...
– Дохлое дело, братцы!—огорчился Витька Лихачев, когда Леонид Митрофанович вышел из класса.
– Эй, народ! Двинули все к директору! – блеснув смоляными глазками, крикнул маленький Калимулин, который, выпросив у ребят шарфы, все перемены сооружал себе нечто вроде чалмы, готовясь играть стамбулского пашу.
– К директору! – подхватил Мишка и ринулся из класса первым.
Клим пробовал отговорить – его никто не слушал. В шумной, стремительной ватаге Клим шел по коридору последним.
Алексей Константинович, сидевший за своим столом, удивленно взглянул на ребят.
– Что за делегация?
Он был невысокого роста, худощавый, с проблесками седины в волосах, и ни в осанке, ни в тоне Алексея Константиновича за первые месяцы его директорства еще не появилось той властности и неколебимости, которая – вольно или невольно – постепенно вырабатывается у всякого директора. Даже планки двух боевых орденов как-то стыдливо, жались к лацкану серенького пиджачка. И все-таки никто не решался начать разговор. Наконец Мишка, довольно неуверенно оглядев ребят, проговорил:
– Мы к вам насчет пьесы.
...Когда буйная гурьба вывалилась в коридор, Игорь сказал:
– Значит, Бугров украл лавры у Грибоедова...
Но Клим не обратил внимания на его иронию —
он был слишком счастлив. Клим ткнул сиявшего Мишку в широкую грудь:
– А все ты, скотина!
– А все ты, индивидуалист проклятый! – отвечал Мишка, в свою очередь поддав Климу кулаком в бок.
Именно таким способом они привыкли выражать свои самые глубокие и нежные чувства.
По школе прокатилось:
– Бугров написал пьесу!
– Памфлет!
– Про дядю Сэма!
– Кто это – дядя Сэм?
– Что это—памфлет?..
Десятый проснулся. Десятый взбудоражился. На уроках переписывали роли. На переменах проверяли вокальные данные. Оказывается, у Володьки Красноперова – недурной голос! А Ипатов играет на гитаре – да еще как! Санька Игонин, конечно, и родился суфлером. Как, ему во что бы то ни стало хочется попасть на сцену?.. Чудак! Суфлер – главная роль в спектакле! Ну ладно, Де Гаспери тебя устроит? Все-таки итальянский премьер... Только одна фраза? Но что поделаешь – на международных конференциях ему больше не полагается...
