Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Он знал, он ждал, что она неизбежно заговорит об этом; еще за минуту до того, как она заговорила, он предчувствовал, о чем она сейчас его спросит. И все-таки растерялся, сказал первое, что пришло на ум:
– Тебе и так все известно...
Она подняла на него тревожный, внимательный взгляд – так смотрят на больных детей – тихо попросила:
– Расскажи... Кем он был... Раньше...
Он был спокоен; он сам удивлялся своему абсолютному спокойствию, слушал себя, как постороннего – и даже посмеивался слегка над собой, над тем, с каким нелепым усилием ему приходилось проталкивать тугие комки слов сквозь горло, внезапно сделавшееся сухим и узким.
– Он воевал в Первой конной, у Буденного. Трубачом в эскадроне.... Часы у него такие были – именные, большие, и тикали громко, как будильник. И на них надпись: «Трубачу новой жизни»... А в тридцать седьмом его увез «черный ворон».
Он сам поражался нелепости, нескладице того, что говорил; от его слов помимо воли веяло не сарказмом, а горечью.
– Что же потом?...
– Потом нас осталось двое: я и мать. И когда немцы подходили к городу и мы собирались бежать, мой дядя... Брат отца... Николай Николаевич... Сказал: «Зачем? Таких они не трогают»...
Он еле вытолкнул из себя последние слова и умолк. Он не сразу сумел поднять глаза на Киру, а когда поднял – она стояла, прижавшись к тополю спиной, и короткая тень от надвинутого наискось на лоб беретика закрывала ее низко опущенное лицо.
О чем она думала?
Во всяком случае, он не просил жалости.
Он отвернулся.
Луна, тускнея, тонула в густом облаке, по краям как бы обитом полосой светлой жести.
Он ждал.
Темная тень бесплотным призраком ползла по белесо мерцающей ледяной глади, все ближе, все ближе, пока, наконец, серая клубящаяся мгла не покрыла все вокруг.
– Скажи... Только правду... Ты сам... этому... веришь?..
Его покоробила ненужная жестокость ее вопроса.
– Чему?..
– Что твой отец был... врагом...
Он дернул головой, зло усмехнулся:
– Привет от Николая Николаевича. Ты понимаешь, о чем говоришь?
И круто повернулся к ней:
– Как я могу не верить? Почему я могу не верить? Потому что он – мой отец? Я – верю! Именно потому и верю, что легче всего в это не верить, а я не трус и не сволочь, чтобы не верить Сталину!..
Она не перебивала, дожидаясь, пока он выкричится. Потом упрямо возразила:
– Но ведь может быть ошибка.
Ее упорство взбесило Клима. Какая ошибка? Чья ошибка? И сколько ошибок —одна, сто, тысяча? Кого она защищает?. Нет, она думает, кого она защищает?..
– Да, думаю,—сказала она тихо и твердо.– Я все время думаю – с того вечера,– и никак не могу понять: зачем? Всю жизнь, с шестнадцати лет бороться за дело революции – чтобы потом изменить? Я этого не понимаю. А книги, которые ты мне давал,– ведь это его книги... Я опять перечитала те места, которые он отметил. Перечитала.– и почувствовала – я не могу тебе этого объяснить, но я почувствовала, что для такого человека изменить Родине– значит предать самого себя!
Ее слова хлестнули его в лицо. В нем вспыхнула ярость. Он обрушил ей на голову имена, вычеркнутые из учебников, имена, ставшие символом предательства, страшные, как проклятье.
– А ты говоришь – почувствовала! Что ты можешь почувствовать! Прочитала пару заметок на полях – и берешься судить!..
Она не сумела возразить ему, она только сказала:
– Но ведь я не о них... Я не о тех, а о твоем отце.
– Это безразлично!
– Ты сам рассказал мне о нем хорошее...
– За хорошее не расстреливают!
– Но за что его расстреляли?
– Я не знаю. Я только знаю, что если его расстреляли – значит, было за что!
– Все равно! Чтобы обвинять, надо знать, в чем обвиняешь!..
– Чтобы оправдывать, надо знать, за что оправдываешь!
Наступило враждебное молчание. Он ходил по мыску, сцепив за спиной руки, взад и вперед, взад и вперед, зло стуча каблуками в бетонные плиты. Он старался не смотреть на нее.
Когда он спорил с матерью – это было понятно: ее ослепили любовь и горе. И с Николаем Николаевичем – тот черпал всю свою мудрость в передачах Би-Би-Си. Но Кира!.. Она тащила его к старым сомнениям и колебаниям, а он давно запретил себе к ним возвращаться!..
Клим не сразу расслышал за спиной ее задумчивый голос:
– Я тоже верила... Только у нас все получилось иначе. Я очень верила своему отцу, он был моим героем... А оказалось... Он оказался человеком с мелкой, трусливой душой... С тех пор я перестала верить – я хочу знать. Знать наверняка, чтобы не обманывать – ни себя, ни других...
«О чем она?» – подумалось Климу.
Он обернулся. Кира стояла под тополем, сосредоточенно водя носком ботинка по притоптанному снегу. Лицо ее было печальным и серьезным.
– Может быть, ты и прав... Но... Я еще раньше хотела тебе сказать, Клим... Ты честный... Ты очень честный, Клим, и ты лучше... Лучше всех, кого я... видела. Но ты.... понимаешь, ты придумал себе свой мир... Своих героев... И все это выглядит прекрасно, стройно, увлекательно... Только.... Только ведь всего этого не существует. А того, что на самом деле, ты просто не хочешь замечать. Я так не умею... Да и не хочу.
На последнем слове она вскинула голову и посмотрела на него прямым открытым взглядом, в котором слились вызов и сострадание.
Так вот о чем она собиралась ему сказать!..
Мечтатель, романтик, фантазер – не раз и не два в него швыряли это, как презрительную кличку – швыряли те, для кого все, чем нельзя набить карман или брюхо – только пустая мечта, смешная фантазия!
Но самое странное... Но самое странное заключалось в том, что он перезабыл вдруг все слова, которыми нужно было ей ответить. Нет, не перезабыл – он знал, он помнил их множество, ярких, звонких, разящих, но сейчас... Он шарил вокруг – шарил и не мог их найти... А она стояла перед ним – безоружным – и ждала, как будто знала, что теперь – после всего, что случилось на том вечере – ему нечем будет ей ответить.
И все-таки он не хотел смириться, не хотел признать себя побежденным – и ринулся в бой – последний бой, в котором победа – он понял это сразу – являлась поражением. Он бил ее той самой правдой, которая так ей была нужна!
– Хорошо. Я не хочу видеть все, как есть на самом деле. Я не хочу. А ты? Ты – хочешь? Ты можешь? Тогда слушай. Это я взял твой дневник. Я нашел его, но это неважно – я его не вернул, значит – украл... А не вернул потому, что знал: тогда ты видеть меня не захочешь. Я подлец, а ты говоришь – честный! Что ты знаешь обо мне? Ничего. Все выдумал не я, а ты! Не так?..
Кира отшатнулась от него, в расширенных, изумленных глазах ее метнулся страх; а он чувствовал, как его вертит и кружит и несет дальше ликующий поток мстительного злорадства, и еще чувствовал: теперь уже все потеряно и – все равно!
– Ты думаешь, я ходил бы к Широковой, если бы не ты? Я и пьесу писал, может, потому, что знал: будет лишний повод тебя увидеть. И мы говорили об искусстве, политике, Эйнштейне – а я слушал? Ни черта я не слушал. Я на тебя смотрел – какие у тебя красивые волосы, пальцы, глаза – все! Мы про идеальную дружбу толковали, мол, полное равенство, провожать – предрассудки, а я по ночам у тебя под окнами бродил, и мне хотелось от валенок твоих следы целовать! Ругал Симонова – а сам писал стихи, только никому не показывал. Я врал и притворялся, будто я тебе друг и товарищ, но я тебе не друг – это мне Игорь или Мишка – друзья и товарищи, а тебя я люблю. Я знал, что ты не думаешь о соловьях, есть вещи поважнее, чем соловьи. Опять споры, дебаты – чем кончатся выборы в Италии, что такое счастье – общественное, личное – а я знал: счастье – это схватить тебя в охапку и унести – далеко, к дьяволу, куда-нибудь на край света, и больше ничего мне не надо.– Понимаешь?.. Ну, вот и все – теперь ты знаешь, какой я на самом деле. Что, не похож?.. Можешь дать мне по морде, если хочешь!..
Он выпалил все это единым дыханием, захлебываясь, отыскивая для себя слова самые уничтожающие, и ему все казалось: он и сейчас что-то скрывает, не договаривает до конца.
Когда он опомнился, Кирины губы были неприступно сжаты, будто выносили ему беспощадный приговор. Тогда он повернулся и быстро, почти бегом, пошел прочь. Мир рухнул. Все перепуталось в диком хаосе. Все кончилось. Кончилось неожиданно и бесповоротно. Кончилось навсегда.
15
Игорь застал отца на его излюбленном месте. Освободясь от дел, которые часто и подолгу задерживали его на заводе, Максим Федорович лежал в гостиной на тахте и читал, пододвинув к изголовью торшер.
Облаченный в пижаму, он всем своим видом выражал наслаждение коротким безмятежным отдыхом. Тахта была коротка для его крупного тела, поэтому Максим Федорович, как обычно, скрестил ноги на валике и, увлеченный чтением, не отрываясь, смахивал пепел с папиросы в стоявшую рядом на стуле бронзовую пепельницу в форме чашечки цветка.
Он не обратил внимания на сына, когда тот вошел в гостиную, и повернул к нему голову только тогда, когда Игорь, подвинув к тахте тяжелое кресло, опустился в него, задев ногой стул с пепельницей.
– Ты ко мне?
– Кажется, ты занят серьезным делом?..– взгляд Игоря с легким презрением скользнул по книге, которую держал в руке отец: «Таинственный гость».
Максим Федорович добродушно рассмеялся:
– Видишь ли, детективы имеют по крайней мере три завидных качества: они не утомляют мозг, их можно начать на любой странице и на любой странице закрыть.
– У них есть еще четвертое завидное качество: их вполне можно не открывать вообще.
– Может быть, ты прав,– снисходительно улыбнулся отец и снова взялся за книгу.
У него был высокий умный лоб с блестящими залысинами, широкий, рот с узкими, будто единым взмахом взрезанными губами, широкий тугой подбородок с упрямой ложбинкой посредине, но светлые глаза придавали всему лицу выражение мягкости, сглаживая резкие, крупные черты.
Он всегда чуть иронически соглашался с Игорем, предпочитая уклоняться от спора – тем обычно и оканчивался любой их разговор.
Но Игорь не уходил.
– Я хотел спросить тебя о Бугрове.
– О твоем приятеле? – переспросил Максим Федорович.
– Нет, об его отце.
Максим Федорович положил раскрытую книгу на живот, корешком вверх, его кустистые, с просёдыо, брови удивленно шевельнулись.
– А почему он тебя заинтересовал?
– Так...—ответил уклончиво Игорь, избегая встречаться с ним глазами.– Ты обмолвился однажды, что вы были знакомы.
– Очень недолго.
– Что это был за человек? —.Игорь потрогал пепельницу и, как будто сделав над собой усилие, поднял на отца упорный, требовательный взгляд.
Теперь он сидел перед отцом вытянувшись, прямой и строгий, упершись локтями в ручки кресла, и в тени, отбрасываемой, абажуром торшера, его лицо светилось матовой бледностью.
Максим Федорович понял, что вопрос был задан очень всерьез, понял только это, потому что никогда не умел проникать в ход мыслей сына, и причина внезапного интереса оставалась для него неясной. Но, с минуту поразмыслив, он решил, что, собственно, нет ничего особенного, если Игорь хочет узнать кое :какие подробности об отце своего друга. С некоторым беспокойством взглянув на дверь спальни, где уже лежала в постели и, может быть, еще не заснула его жена, он заговорил на низких бархатистых нотах:
– Ты знаешь, что он был осужден в тридцать седьмом году?
– Да.
– Что же именно тебе хотелось бы еще узнать?
– Все.
Максим Федорович снял очки и задумчиво покрутил их в руке.
– Видишь ли, ты ставишь передо мной очень сложный вопрос. Многого я тебе при всем желании сообщить не сумею. А то, что мне известно...
– Как вы с ним познакомились?
– Это было... Было в тридцать пятом. Его только что перевели к нам в город, назначили редактором областной газеты...
– А до того?
– До того он работал в Коминтерне, занимал ряд ответственных постов, и, если не ошибаюсь, у него был партстаж чуть ли не с девятнадцатого года... Так вот, в то время я был еще молодым инженером и пробивал дорогу одному изобретению...
– Это насчет машины для упаковки консервов?
– Да, насчет упаковочной машины... Теперь эта машина есть на каждом комбинате, а тогда мы такого типа установки завозили из Америки. Но нашлись люди, которые ставили палки в колеса, пока Бугров не вник в мой проект... Он был человек с широким кругозором, умел масштабно мыслить, и то, на что здесь до тех пор не могли решиться из-за первоначальных затрат, показалось ему провинциальным тупоумием. В газете появилась статья, потом вторая, был создан экспериментальный образец, которым заинтересовались в центре, и машину запустили в серию.
Игорь слышал прежде историю с изобретением отца – кстати, единственным крупным его изобретением – но о роли Бугрова узнал впервые.
– Значит, он помог тебе?
– Помог... Но и едва не стал причиной того, чтоб меня арестовали.
– Тебя? – Игорь изумленно и недоверчиво нахмурился. .
Максим Федорович с сомнением посмотрел на сына.
– Видишь ли, Игорь, тебе может показаться странным, но иногда... Да, достаточно было очень немногого... Если он оказался врагом народа, и враг народа поддерживал мой проект – значит у него имелись основания его поддержать... Этого было достаточно, чтобы я тоже навлек на себя подозрения...
– Но ведь это явная глупость! – воскликнул Игорь.
– Я не говорю, что это умно. Но так было. Меня спасло лишь то, что началось серийное производство и машина получила хорошую оценку в технических верхах. Но надо тебе сказать, у нас с твоей матерью бывали такие дни и ночи, когда мы оба не могли поручиться, что завтра снова вместе сядем за обеденный стол.
Кожа на его лбу и скулах натянулась, складки от Крыльев носа к уголкам рта прочертились глубоко и жестко.
– Но с тобой ничего не случилось?
– К счастью...
– А с ним...
– Знаешь, Игорь, в иные времена, видимо, опасно быть слишком крупной фигурой. Тогда все, стремились пригнуться пониже, не дышать и стать незаметными...
– Что же, Бугров не хотел пригнуться пониже?
– Он бы не смог, если бы даже и захотел. С таким прошлым...
– Но за что же его все-таки сочли врагом народа? За прошлое?
– Видишь ли, тут я тебе не могу ничем помочь.
– Но ты... Ведь ты знал его!
– Да, я бывал у него дома, но до его ареста у меня не возникало никакого сомнения в его честности... Впрочем, слово «честность» к таким людям применимо с трудом. В преданности – так было бы точнее...
– А потом – усомнился?
– Видишь ли, Игорь, ту эпоху надо, было пережить, тогда все сомневались друг в друге.
– Только сомневались, но не были вполне убеждены?
– Было и то и другое.
– И ты... Если бы захотел... Ничего не смог бы доказать? Доказать, что он невиновен?
– Кому?.. Это было бы бессмысленно даже пытаться.
– А все таки! Ведь не могло же случиться, что все оглохли и ослепли!
Максим Федорович устало опустил веки.
– Игорь, это надуманные вопросы. Тогда они ни у кого не возникали. То есть, может быть, и возникали – но для того, чтобы решиться на это, нужно было или отчаяние или героизм. А я был таким же, как все, и понимал, что это ничего не изменит. Ничего.
Беседа затянулась за полночь. Максиму Федоровичу все время казалось, что Игорь пытается добраться до чего-то такого, что не было ясно и ему самому, пережившему то время,– он терпеливо отвечал на порой наивные, порой озадачивающие вопросы.. Не зря ли он поддался Игорю и затеял этот разговор? Максим Федорович редко видел сына таким возбужденным.
И так же, как в самом начале, он спросил собравшегося уходить Игоря:
– Все-таки, зачем тебе все это нужно?
– Так,– сказал Игорь, туманно усмехнувшись, и пожал плечами,– Просто так.
16
Несмотря на самый высокий в городе процент успеваемости (97,88), с начала четвертой четверти Калерия Игнатьевна вменила в обязанность всем учителям (она очень любила это сочетание слов: «вменяю в обязанность») ежедневное проведение дополнительных занятий. В районо были очень довольны – там давно ее знали как человека дела и ставили в пример директорам других школ. Калерия Игнатьевна же не только «вменила», но и «взяла под личный контроль», то есть в обозначенное графиком время проходила по всей школе, у иных дверей вовсе не задерживалась, у других останавливалась и прислушивалась, а третьи бес-шумно открывала, с удовлетворением, оглядывала истомленные лица девочек и, мгновенно прикинув, сколько человек присутствует, делала свой вывод. Когда из ее уст исходило: «Я сделала свой вывод»,– учителя превращались в робких школьников.
В тот день все шло отлично. И хотя лицо Калерии Игнатьевны сохраняло свое обычное недоступно строгое выражение – такое же неизменное, как и ее английский костюм и черный плетеный шнурочек на белой блузке – она заканчивала свой обход в самом лучшем настроении. Ее идея проводить по всей школе дополнительные занятия одновременно и не только с отстающими, но с целыми классами – оказалась правильной: тут уж ни ученицам, ни учителям не отговориться, не увильнуть! Все – как на ладони! И все потому, что у нее в работе не существует мелочей. Сама продумала, сама составила график – все сама! Поэтому в школе такой порядок...
Она остановилась, поправила покосившуюся табличку: «Будь честным и справедливым». Вот и эти таблички под стеклом – сколько их висит в школе, вытянувшись по прямой линии вдоль стен—текст каждой сочинен ею самой, и нет двух похожих! А цветы, которые такой великолепной шпалерой протянулись во всю длину коридора! «Не школа, а оранжерея»,– так говорят все инспекционные комиссии. Но и тут мысль Калерии Игнатьевны работала глубже: цветы расположены на тонких подставках, одно неосторожное движение – и горшок рухнет на пол. Раньше на переменах девочки носились по коридорам, только что не ходили на головах – теперь двигаются почти не дыша, а больше даже вообще не двигаются, а стоят – ни пыли, ни шума! И все потому, что она, Никонова, в работе не признает мелочей...
Ей послышались странные звуки, которые доносились из девятого «Г», мимо которого она проходила. Калерия Игнатьевна вернулась и, придавив дверь ногой, насторожилась. За дверью раздавались голоса – очень оживленные, но как бы приглушенные насильно – так говорят люди, не желая, чтобы их услышал посторонний. Впрочем, иногда волнение заставляло
забыть о предосторожности – тогда Калерия Игнатьевна различала отдельные восклицания.
– Выходит, любовь – это мещанство?
– Но ведь настоящий человек... Он тоже может влюбиться!
– Еще как!
– А страдать?
– И страдать тоже!
– Я вам скажу, девочки, мальчишки ничего не понимают в любви...
– Есенин... Мопассан...
– А ну вас с вашим Мопассаном! Я говорю – равенство...
– Если полное равенство, тогда зачем у нас ввели рукоделие?
– Потому что из нас клушек готовят!
– Какая же ты будешь женщина, если не сумеешь...
– Ша, девочки, Холера Игнатьевна где-то бродит, вдруг зайдет...
Калерия Игнатьевна не шевельнулась – только губы маленького сжатого рта побелели. До нее донеслись быстрые близящиеся шаги, но она отворила дверь первая.
– Что здесь происходит? – спросила она, разглядывая съежившихся, словно воробьи после раската предгрозового грома, девятиклассниц.– Я спрашиваю, что здесь происходит?—обратилась она к Чернышевой, которая, багрово покраснев, стояла посреди класса, держа в руке «Основы физики».
Запинаясь, та ответила, избегая взгляда туманнозеленых глаз директрисы:
– Людмила Сергеевна поручила мне рассказать о строении атома... .
– А где же сама Людмила Сергеевна?
Девочки молчали.
– Чем же вы занимаетесь?
– Мы кончили... И сейчас...
– Что сейчас?
– Разговаривали...
– О чем же вы разговариваете?
Напряженная тишина.
– Так о чем же вы все-таки разговариваете здесь, тайком от меня, от учителей, может быть, вы все-таки объясните мне, Чернышева?
Как будто мстя себе за минутное смущение, вызванное заставшей их врасплох директрисой, девушка дерзко выпрямилась; Калерия Игнатьевна уже давно составила себе полное представление об этой непокорной, заносчивой ученице, но ее ответ заставил Калерию Игнатьевну подумать, что ей известно еще не все, далеко не все:
– Мы говорили о любви. О том, какая она бывает и какой должна быть...
Если бы Чернышева соврала что-нибудь – это не так потрясло бы директрису. Но в ее невозмутимом тоне Калерия Игнатьевна ощутила предел наглости и бесстыдства. Особенно когда та добавила:
– И тут нет никакой тайны. Мы можем все повторить при вас.
– Прекрасно,– проговорила Калерия Игнатьевна с угрожающе-замедленной интонацией.– Может быть, вам и придется повторить, но в другом месте и в другое время. А сейчас...– она повернулась к оробевшим девочкам.– А сейчас возьмите портфели – и марш по домам.
Ученицы, бесшумно ступая, почти на цыпочках, гуськом потянулись из класса. Калерия Игнатьевна вышла последней.
Человек менее проницательный, может быть, и не придал бы такого значения этому происшествию, но Калерия Игнатьевна сразу почувствовала, что за всем этим кроется нечто более серьезное, чем могло показаться на первый взгляд.
Назавтра она вызвала к себе в кабинет Людмилу Сергеевну. Даже несколько бравируя своей выдержкой, она терпеливо слушала путаные объяснения молоденькой учительницы, поглядывая, то на ее невозможно легкомысленную ямочку на розовом подбородке, то на голубое платье с кармашками, отделанными кружевцами, то на белые модельные туфли-лодочки.
Людмила Сергеевна же, начав оправдываться довольно пылко – Чернышева – отличница, староста физического кружка, в прошлом году она делала блестящий доклад на эту тему, что же плохого, если...– все больше терялась и под конец смешалась совершенно, особенно когда Калерия Игнатьевна, проговорив ледяным тоном: «А что вы скажете на это?» – протянула ей листок, на котором очень четким, каким-то даже торжественным почерком было выведено:
КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ТЕЗИСЫ О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
1. Любовь и дружба должны опираться на полное уважение друг к другу, на полное равенство мужчины и женщины.
2. Но в отношениях между юношами и девушками еще существуют пережитки капитализма, феодализма и патриархата...
Пока она читала, Калерия Игнатьевна искоса разглядывала свое отражение в стеклянном абажуре настольной лампы: несмотря на пятьдесят, еще вполне моложавое лицо, с темными гладкими волосами, собранными в узел па затылке, прямые плечи, во всем облике – собранность, подтянутость, деловитость...
– Странно...– пробормотала Людмила Сергеевна, возвращая листок директрисе.– Действительно, это очень странно...
– И только? – Калерия Игнатьевна рывком выхватила страничку с «тезисами».– Но на вашем месте, милая моя, мне бы отнюдь не показалось странным, если бы это обнаружили у одной из моих учениц,– на нашем месте!.. Взгляните на себя! Куда вы явились? В школу – или... или...
Людмила Сергеевна растерянно посмотрела на спои белые лодочки и спрятала ноги под стул.
– Но у меня сегодня... Сегодня день рождения, Калерия Игнатьевна, и я...
Но даже эти слова, произнесенные прерывающимся голоском, прозвучали в тот момент в высшей степени вызывающе.
– А я попрошу вас забыть о ваших днях рождения, пока вы находитесь в школе! – Калерия Игнатьевна резко поднялась, и вслед за ней встала Людмила Сергеевна.– Да, забыть! Я неоднократно предлагала вам изменить свой внешний облик, если вы хотите работать в моей школе! И не только внешний, но и внутренний! То вы бегаете с воспитанницами на каток, то передоверяете свои обязанности ученицам – и не видите того, что творится у вас буквально под носом! Вы понимаете, к чему это может привести?..– она подняла над головой злосчастную страничку.– Понимаете или нет?..
– По-ни-маю...– робко произнесла Людмила Сергеевна, глядя на узорчатый ковер, застилавший пол кабинета.
– К разврату!
Людмила Сергеевна вздрогнула.
– Да-да, к разврату! Поверьте моему опыту, Людмила Сергеевна! Более того, я убеждена, что пока мы знаем еще не все!.. Надеюсь, вы слышали, что произошло в седьмой школе? Когда мне рассказали об этом, в гороно, честно признаюсь вам – я не поверила! Но теперь... когда я собственными ушами слышала, как на занятиях по физике наши скромницы рассуждают о Есенине и Мопассане... А я слышала далеко не все, далеко не все, Людмила Сергеевна! Когда мне принесли вот это «сочинение», которое вы только что прочитали... Теперь я верю всему, Людмила Сергеевна! Верю всему!
– Но что же теперь делать?..– угасшим тоном произнесла молодая учительница, подавленная только что осознанными размерами своей вины.
– А что вы можете делать?.. Вы?..
Зато сама Калерия Игнатьевна знала, что надо делать.
Тридцать, лет назад она впервые в качестве педагога переступила порог детского дома, в котором вскоре вспыхнул мятеж. Детдомовцы побили стекла и выпустили перья из подушек. Пожарная команда, приставив лестницы к крыше, по одному спускала на землю взятых в плен бунтарей. Завдетдомом уже не вернулся в свое удобное кресло из графского особняка, сменив его на значительно более жесткую скамью под-судимых – за воровство и хищения. Калерия Игнатьевна тоже не вернулась в детдом. Совесть ее была чиста, но в ее сердце навсегда залег страх перед теми, кого она опекала. С годами он ослабел, стерся, видоизменился в целую систему строго продуманных мер, которые в самом зародыше уничтожали любое неповиновение.
Итак, она знала, как следует поступить.
Людмилу Сергеевну сменила Жерехова, ученица довольно бестолковая, но преданная. Она описала спектакль и диспут, который после него разгорелся («Ужас, ужас, что было, Калерия Игнатьевна!») и перечислила всех девушек, которые там присутствовали. Никонова записала все фамилии и только один раз усомнилась:
– Как, и Картавина?.
Жерехова добросовестно созналась, что допустила ошибку: нет, Картавина на вечер не приходила, она должна была играть в пьесе, но за день до того заболела и не явилась...
– Говорят, Широкова, у вас есть текст пьесы, которую ставили в седьмой школе? – спросила в конце урока со странной застенчивостью Людмила Сергеевна.– Мне хотелось бы ее прочитать...
Кира и Майя переглянулись. Кира чуть заметно пожала плечами, но Майя проговорила: «Хорошо, Людмила Сергеевна...» – и открыла сумку.
Через несколько минут тетрадь лежала на столе перед Калерией Игнатьевной, которая к тому, времени, уже успела внимательно изучить довольно длинный список. Имена Чернышевой и Широковой она подчеркнула двумя жирными чертами, против фамилии Лили поставила знак вопроса.
– Пригласите ко мне Картавину,– сказала она учительнице физики.
17
Из школы вышли все вместе и двинулись по улице, перегородив тротуар и тесня прохожих к обочине дороги, и уже никто не вспоминал о драке перед химкабинетом, да, собственно, и драки-то никакой не было, потому что когда Лешка Мамыкин сказал: «Ну, а еще кто хочет?» – ни Шутов, ни Слайковский и пальцем не шевельнули, чтобы защитить своего соратника, и Красноперов поднялся с пола и, негромко ругаясь сквозь зубы, стал отряхиваться – полы в коридоре были грязные,– весна, ничего не поделаешь, натоптали!
А теперь они шли по улице, все вместе, и болтали– так, ни о чем и обо всем сразу – об экзаменах на аттестат зрелости, о кинофильме «Русский вопрос», о конкурсе в МГУ, о щуках, на которых можно охотиться с ружьем, а на самом перекрестке, задрав головы, следили за высоким полетом белого змея, вынырнувшего из-за крыш, и когда милиционер негодующе засвистел, Витька Лихачев отдал ему честь и пропел:
Мы лишь из колыбели,
Нам восемнадцать лет,
и остальные подхватили:
Мы умственно созрели
Для венских оперетт!
И все было, как в доброе старое время, и еще лучше, и когда пришла пора сворачивать, никому не хотелось расставаться, и его проводили еще квартала два, и напоследок Пашка Ипатов напомнил:
– Дома руку хорошенько промой, не осталось ли чего?!
А Боря Лапочкин крикнул уже вдогонку:
– И йодом, йодом!...
Дальше они пошли с Мишкой вдвоем.
В городе шумела весна: из водосточных труб хлестали веселые мутные потоки, улицы развезло, и дворники, махнув рукой на весенние беспорядки, блаженно грелись у ворот.
– Ну,– сказал Мишка,– теперь ты признаешь, что ты скотина?
– Ладно,– сказал Клим, смущенно посмеиваясь,– признаю...
– То-то, же,—сказал Мишка.– Да повтори еще раз, а то я не расслышал.
Так был закончен вчерашний спор, тот самый спор, который разгорелся около часу ночи, когда к Бугрову ворвался Мишка, злой, как сто тысяч чертей, и стал кричать, что ему это надоело, что всем это надоело – какого дьявола, почему Клим снова не пришел к Майе, и вообще – где он пропадал весь день – и он, Мишка, и Майя, и Игорь разыскивали его по всему городу – а он...
Клим сказал:
– А почему я обязан приходить к Майе?
– Ах, вот оно что...– зловеще-ровным голосом проговорил Мишка.– Значит, пускай с мещанством борются другие, а он будет отсиживаться дома?.. Ты знаешь, что сегодня у Майи собралось полгорода, и там началось такое...
По когда он объяснил Климу, что именно там началось, Клим сказал:
– Ничего. Как-нибудь обойдетесь без меня. Без меня даже лучше. Никто не станет вас компрометировать...
Он процедил это слово сквозь зубы и при этом как-то нехорошо улыбнулся, и Мишка увидел его крутой широкий затылок.
Мишка растерялся. Он скользнул взглядом по плите с закопченными кастрюлями и грудой тарелок, по столу, где лежали сборник речей Вышинского и надкушенная краюшка хлеба, к которой осторожно подбирался рыжий таракан – и после шумных, веселых и яростных споров, весь вечер пылавших у Майи, на него вдруг дохнуло таким одиночеством и тоской, что защекотало в носу.
Но Мишка не умел уговаривать, не умел утешать. Он собрал все силы, чтобы снова разозлиться. Он сбил щелчком таракана, который уже успел взобраться на краюшку, и опять закричал на Клима, пускай он не прикрывается всякими подлыми словечками!! Компрометировать? Какое он право имеет так говорить?..
Он очень кричал, и Клим, по-прежнему не оборачиваясь, напомнил, что сейчас – около часу ночи, и все спят, пусть говорит тише, и потом: не компрометировать, а компрометировать...
– Хорошо,– сказал тогда ему Мишка ломким шепотом,– я не знаю, как это там по-французски, а по-русски – ты просто скотина, если можешь так думать о наших ребятах! Просто скотина!..
Он ушел, бессильный что-нибудь доказать Климу.
На другой день они не разговаривали. А после практических занятий по химии Витька Лихачев ударил Красноперова.
Толкаясь, они мыли колбочки и пробирки, и с чего именно началось – этого никто не знал, но так уже само собой получалось, что в эти дни любой разговор сводился к тем вопросам, которые взбудоражили всех после пьесы.
– Своя рубашка ближе к телу,– сказал Слайковский.– Народная мудрость! А вы – общественное выше личного!.. Вы что, выходит, против народа?..
Мишка не нашелся сразу с ответом, но его выручил. Игорь:
– Это не народная мудрость, это кулацкая пословица.
– А ты почем знаешь? На ней написано, кто её сложил?
