Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Снова молчание.

– Что же вы?.. Ведь у нас диспут, а не урок... Каждый может встать и высказать свое мнение совершенно свободно... Если даже и ошибется – его поправят товарищи... Или старшие...

Никто не откликнулся на ее призыв.

– Пожалуй, придётся мне их расшевелить,– сказала Ангелина Федоровна, решив помочь Никоновой.

«Я отдыхаю, отдыхаю у вас в школе!» – любила повторять она Калерии Игнатьевне в присутствии директоров других школ.

Но кто-то громко объявил:

– Желаю выступить.

Калерия Игнатьевна едва не вскрикнула: наконец-то! Хоть один отыскался! И даже забыла спросить фамилию, а когда спросила,– юноша бросил на ходу:

– Шутов...

Ее обдало жаром: этого только здесь не хватало!.. Но было поздно: Шутов стоял за трибуной, выжидая, пока уляжется шум.

До того, никем не замеченный, он сидел далеко, за колонной, один, без Слайковского, без Тюлькина, без обычной своей свиты, угрюмо наблюдая за всем, что творилось в зале. И сейчас усмехался, как ни в чем не бывало приглаживая челку, довольный, может быть, эффектом, который он произвел.

– Вы хорошо продумали, что скажете? – настороженно спросила Калерия Игнатьевна.

– Конечно,– ответил Шутов небрежно, не глядя в ее сторону.

После первых же слов Калерия Игнатьевна облегченно вздохнула.

– Это что, тот самый?..– заговорили в президиуме.– Из седьмой школы?.. Но вы послушайте, как он говорит!..

– Вот вам бездельник и хулиган! – сказала Калерия Игнатьевна, обращаясь к заведующему домом учителя.– Его надо уметь воспитывать... Но не Сирину... Тот может выращивать разбойников вроде Бугрова...

Она слушала Шутова, кивала в такт его словам; пару раз даже, подбадривая, вставила:

– Продолжайте, продолжайте...

– Злопыхатели! – выкрикивал Шутов.– Клеветники! Критикуют, вопросы поднимают... Какие могут быть такие вопросы? Если тебе что не ясно – подними руку и спроси учителя – он все разъяснит! Кампанелле поклоняются! А кто такой был Кампанелла? Итальянский монах! Зачем нам всякие иностранные кампанеллы, когда у нас есть Леонид Митрофанович, наш классный руководитель?..

– Он что-то путает,—поморщилась Ангелина Федоровна.

– Он волнуется,– пытаясь приглушить возникшую тревогу, сказала Калерия Игнатьевна,– Он волнуется и сбивается, но в целом-то мысль правильная: он осуждает...

А Шутова несло:

– Тут уже говорили предыдущий ораторы: не тем ,чем нужно, занимается Бугров и его труппа! Нашлись теоретики любви! Какая любовь в нашем возрасте? Что нам ,по шестьдесят лет? Нет, нам всего по се мнадцать! И мы еще аттестат зрелости не получили, а они – про любовь!.. Просто позор!

Всхлипнул смешок, другой, третий...

– Они, видите ли, пьесы сочиняют, сатиры! Нас, видите ли, в мещан превратили! А какие мы мещане? Мы по двадцать копеек взносы платим! А если потребуется, так мы не то что ничего не пожалеем,– мы и по сорок копеек внесем. Только нас не трогай, вот так!..

Она слишком поздно поняла свою оплошность. Смех катился по рядам волнами; в президиуме уже улыбались и негодовали; Калерия Игнатьевна стучала костяшками пальцев по столу, но Шутов не знал удержу.

– Замолчите!—крикнула Калерия Игнатьевна, теряя самообладание.– Вам... Вам только в цирке выступать!.. Кто вам позволил устраивать балаган?!

Шутов запнулся. У него было печальное бледное лицо арлекина. Кинув на директрису невинно-дурашливый взгляд, огорчился:

– Балаган? А мне сказали—диспут...

Колокольчик бессильно трепыхнулся в руке Калерии Игнатьевны. Это они всех так настроили! Они! Они!

Она уже знала, как поступит завтра.

Но сейчас?..

Но сейчас?..

Теперь в зале не затыкали кулаками рты, не гнули головы – сцену захлестнуло бурным, веселым валом смеха.

БОЙ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ 

1

–Ждите здесь,– приказал белобрысый.

Клим остался один. Коридор узким тупиком упирался в глухую стену. Толстая ворсистая дорожка, несколько стульев, три безмолвные двери... Под высоким потолком светился круглый желтый плафон, безразличный и тусклый, как рыбий глаз.

После шумной улицы с расплывшимся от солнца асфальтом здесь было сумеречно, прохладно и тихо.

«Забавная история»,—подумал Клим.

И еще раз повторил про себя, что бояться нечего. Абсолютно нечего. Просто смешно чего-то бояться. Сейчас его пригласят войти – и все разъяснится. И снова улица. На тротуаре колышутся узорчатые тепа акаций... Наверное, Кира и Майя еще в библиотеке. Повторяют Горького – _н ни о чем не догадываются. И никто ни о чем не догадывается. Да и о чем догадываться?..

Он вдруг заметил, что стоит перед дверью напряженно вытянувшись, будто ждет команды «...марш!» Усмехнулся, ослабил ногу. Где-то скрипнула дверь, прошуршали шаги... Снова все замерло. Никто не выходил, не приглашал. Может быть, о нем попросту забыли?..

Ему казалось, он стоит бесконечно долго. Собственно, почему бы не присесть? Он хотел сесть, но тотчас подумал: «А если здесь этого не полагается?»

И продолжал стоять. Смешно! Он вел себя так, словно не принадлежал себе. Неужели, чтобы присесть, надо ждать чьего-то разрешения?..

Он заставил себя опуститься на стул, возмущенный тем, что с ним происходит. Происходило что-то странное. С того самого момента, как он увидел машину. Они с Игорем и Мишкой раньше девушек вышли из библиотеки. Простились. И Клим отправился домой. Шел, бормотал стихи:

Мира восторг беспредельный .

Сердцу, певучему дан... 

Во дворе, у подъезда, в котором он жил, стояла «эмка» с блестящим черным верхом. Мало ли почему она могла там стоять? Но он сразу же ощутил какую-то связь между собой и этой «эмкой» и подумал, что ждет она именно его.

Ему хотелось возможно быстрее и незаметнее юркнуть в подъезд, но, против воли, проходя мимо машины, Клим замедлил шаги. Когда он был уже у самого крыльца, сзади щелкнула дверца и чей-то голос произнес:

– Вы – товарищ Бугров?

Он обернулся.

В глаза назойливо рябили цветочки вышитой украинки.У человека, стоявшего перед ним, были бесцветные, чуть намеченные брови, бесцветные ресницы, жидко подсиненные глаза. Весь он был какой-то бесцветный.

– Прошу вас проехать со мной,– с деловитой вежливостью предложил он, уступая Климу дорогу вперед.

Клим не удивился. Как будто, таясь от себя, он только и ждал этого человека и эту машину, и теперь, с их появлением, испытывал что-то вроде облегчения. Ему стало все равно. Все – все равно. Странное, дряблое безразличие овладело им. То есть ему хотелось возмутиться: «Что вам нужно? Я не хочу никуда ехать! Мне некогда!» Но он промолчал. Только с трудом отодрав язык от сухого неба, пролепетал:

– Пожалуйста...– и послушно полез в машину.

И ни о чем не спросил – всю дорогу. Шофер тоже

ни о чем не спрашивал. И белобрысый не проронил больше ни слова. Они молчали – все трое —многозначительно и торжественно, как вожди индейского племени. Как будто всем троим все давно было ясно. Да, ясно. Неужели тебе еще не ясно?.. Нет! Но ведь ты же слышал... Кто поверит этим дурацким сплетням! Сплетням?.. Но ты же понял сразу, куда тебя везут... Я ничего не знаю! Нет, знаешь... Не притворяйся...

Он спорил сам с собой, прикидываясь беззаботным и храбрым. Но когда машина притормозила возле большого серого здания, его затошнило от страха. Он тут же сказал себе, что все это – не более, чем забавная история, и что ему нечего, бояться. Нечего. Нечего. Нечего.

Миновав часовых, они поднялись по лестнице; запутанный лабиринт коридоров привел их сюда, в этот короткий тупик. Сколько с тех пор прошло времени? Час, два? Он устал от ожидания, от неизвестности, от желания хоть что-нибудь понять, устал, как будто целый. день таскал на плечах сырые бревна.

Лучше не думать. Или думать о совершенно постороннем. Да, Блок... Был, говорят, отличным спортсменом... Любопытно: автор «Незнакомки» вертится на брусьях... «Мира восторг беспредельный»... Сон был длинный, и зыбкий, как звезды. И Кира... Сначала снился только ее голос – вот странно! И он, этот голос, читал Блока: «Мира восторг беспредельный»... А потом появилась она – в той белой матроске, легкая, призрачная, как свет, как запах, как тишина...

Конечно, это случилось в тот самый вечер, когда она приходила к нему, и он все ей объяснил: что любовь он просто придумал, и они будут – как брат и сестра, и стало так хорошо и просто – как брат и сестра! Но в ту же ночь, возвращаясь домой,– он хорошо помнил – на углу, где аптека, топтались двое пьяных, пустой, ярко освещенный трамвай пронзительно скрежетнул по рельсам, стрельнул в небо голубой молнией – в этот самый момент его вдруг озарило: ведь все, в чем он уверял ее,– ложь! К чему бороться с самим собой?.. Но она об этом никогда не узнает. И все между ними останется так же хорошо и просто, как сегодня вечером —брат и сестра... Без мещанских драм! Он был счастлив.

– Что это?

– Стихи...

– Спрячьте.

Клим не заметил, как перед ним возник белобрысый, и не сразу сообразил, в чем дело. А потом, сообразив, не спеша, почти насмешливо рассовал по карманам авторучку и записную книжку – каждое из его движений белобрысый сопровождал настойчиво торопящим взглядом, и Клим нарочно мешкал, чтобы подчеркнуть свою независимость. Белобрысый не видел Киры, не способен проникнуть в те мысли, которые наполняли его минуту назад – Клим, ясно чувствовал свое превосходство, ему попросту сделалось жаль белобрысого...

– Идемте...

Комната напоминала спичечную коробку, поставленную боком – высокая, длинная. Клим задержался на пороге – свет, бивший из окна, после тусклых коридорных сумерек ослепил его. Он увидел только черный силуэт человека, сидевшего спиной к окну за широким письменным столом. Клим ступил несколько шагов, но стол, казалось, не приблизился, а отодвинулся еще дальше.

– Разрешите идти, товарищ капитан?

Человек едва заметно кивнул и, не поднимая головы, продолжал перелистывать папку с бумагами. По-военному щелкнув каблуками, белобрысый удалился – Клим не услышал, а скорее почувствовал, как бесшумно и плотно затворилась дверь.

Из окна доносился смутный гул. Стекло жалобно тенькнуло – должно быть, внизу проехал грузовик. Сухо шелестели страницы. Клим переминался с ноги на ногу,—капитан, видимо, совершенно забыл о нем.

Капитан?.. Ни в костюме, ни в облике хмурого человека с косо срезанными сутулыми плечами не было ничего военного. Сырые осенние глаза, мятые веки... Лицо невыразительное, с мелкими, неприметными чертами – такое встретишь на улице и пройдешь не запомнив. Если оно чем-то и выделялось на светлом фоне окна, то лишь глубокими впадинами на щеках и над висками, где темными сгустками собирались тени, особенно когда капитан затягивался. Курил он много и жадно, казалось, не курил, а пил дым.

– Садитесь, товарищ Бугров,—проронил он как бы между прочим в ту самую минуту, когда Клим решил откашляться, чтобы напомнить о себе. Голос капитана, тихий и невнятный, дошел до Клима так, словно у него заложило уши. Но хотя его назвали, Климу почудилось, что капитан обращался не к нему, а к кому-то другому. Он даже оглянулся – убедиться, что в комнате больше никого нет. И увидел позади себя стул,—вероятно, подставленный белобрысым. Стул находился почти посреди комнаты. Клим подумал, что надо его пододвинуть поближе. Иначе как же они будут разговаривать?..

– Садитесь,– повторил далекий голос.

И Клим, обернувшись, перехватил короткий скользящий взгляд, от которого ему почему-то сделалось не но себе. Ощущая противную слабость в коленях, он сел, одновременно и радуясь возможности вытянуть ноги, и негодуя – что-то унижающее заключалось в том, что его могли разглядывать от головы до пят, как манекен в магазинной витрине.

Шевельнулось подозрение: или тот, за столом, не хочет, чтобы Клим видел, что у него в папке? Но за кого же его принимают?! Лишь теперь стала проясняться туманная мысль, возникшая в самом начале, когда белобрысый окликнул его: да-да, его принимают за другого! За кого? Клим тотчас отбросил чудовищное предположение.

Но все-таки есть же какая-то причина, почему он здесь понадобился?

Капитан повернул голову, открывая в столе боковой ящик,– свет упал на его лицо с болезненно худыми скулами, с резкими морщинами на плоском лбу.

У него масса дел, наверное, очень важных, государственных дел, и он очень устал, и знает его, Клима... Не может быть, чтобы повод оказался пустяковым. По пустякам сюда не вызывают. Почему же вызвали его, именно его?.:, А если нужна его помощь? Если на него надеются?.. Где-то рядом с лицом капитана затрепетал вдруг огненный лик Дзержинского, с острой, как меч, бородкой. Клим подтянулся, сел прямо, не касаясь спинки стула. Да, он так и скажет: не скрывайте от меня ничего, товарищ капитан, я комсомолец, можете мне во всем довериться, и если понадобится отдать жизнь – поэты умеют умирать!..

Капитан все так же молча листал папку, иногда задерживаясь на какой-нибудь странице. Наконец, закурив очередную папиросу, он откинулся назад, выпустил изо рта тонкую струю дыма и, сосредоточенно наблюдая за ней, обронил:

– Рассказывайте.

«Это он мне?» – удивился Клим и переспросил:

– Рассказывать?.. О чем?..

– Не притворяйтесь,– капитан продолжал смотреть ничего не выражающим взглядом куда-то поверх головы Клима —туда, где, лениво ветвясь, расплывался и таял дымок.– Я спрашиваю о вашей подпольной организации, о том, как вы решили бороться с советской властью... Все, все рассказывайте.

Тон у него был равнодушный, будничный.

– Что такое?..– Сбитый с толку этим тоном, Клим даже не сразу поймал смысл его слов.– Организация?.. Какая... организация?..

– Как это какая? – сказал капитан, не повышай голоса.– Как это какая? Вам что – ничего про нее не известно?..

Теперь, щурясь, он смотрел Климу на лоб, как будто намеренно избегая встречаться с ним глазами. У Клима заломило в висках.

– Да какая же организация? – воскликнул он, подавшись вперед. – Вы что-нибудь путаете, товарищ капитан! Я...Мы...

Взгляд капитана был нацелен в упор – холодный, изучающий, он ввинчивался в него, как стальной винт в дерево, и, казалось, проникал в такие тайники, куда Клим никогда сам не заглядывал и, больше того, даже не подозревал, что они существуют.

А вдруг... А если... В мозгу взорвались и рассыпались искрами обрывки фраз, брошенных их противниками на диспуте в пятой школе... гнусные намёки... шепоток... слухи, которые в последние дни, как мокрицы, выползали из темных щелей... Нет-нет, не может быть!..

Глаза капитана не то чтобы смягчились, а отошли, отступили, спрятались в узких разрезах. Пока он вынимал из ящика листы чистой графленой бумаги, Клим следил за ним, пытаясь сообразить, чем вызвана странная шутка капитана. Но лицо с плотно сжатыми губами было непроницаемо.

Как и все, что говорил капитан, вопрос прозвучал неожиданно.

– Чья... фамилия?– запинаясь, переспросил Клим.

– Ваша, ваша фамилия.

Похоже, его разыгрывали. Все время разыгрывали. Ведь капитану отлично известно, как его зовут...

...Имя?.. Год рождения?.. Местом рождения?.. Обычные анкетные вопросы... И хотя капитан задавал, их небрежно, даже не выпуская изо рта папиросы, – только время от времени перекатывал ее из одного угла губ в другой – Климу, прекрасно сознававшему, что не ради этих вопросов его вызвали, они постепенно начинали казаться полными особого значения. Чувство настороженности не угасло совсем, но, утихнув, тлело где-то внутри.. Какого черта?.. Ему нечего скрывать, нечего стыдиться!

Год вступления в ВЛКСМ?.. Клим назвал даже месяц – назвал не без умысла, чтобы от капитана не ускользнуло, что его приняли в комсомол еще до того, как ему исполнилось четырнадцать. В глубине души он надеялся, что капитан обратит на это внимание, и тогда Клим расскажет смешную историю: как он убеждал бюро райкома, что тринадцать с половиной – это все-таки ближе к четырнадцати... Ему очень хотелось расположить к себе капитана,– не то чтобы расположить, а чтобы тот поскорее понял, кто перед ним сидит. Но капитан записал его ответ, как и все предыдущие, и ничего не заметил, а спросил о родителях. И когда разговор коснулся отца, Клим насупил свои широкие брови и отвечал, глядя на капитана прямо, истово, словно давал присягу.

Что ему известно об отце?.. Он был враг народа. Как он относится к своему отцу? Так же, как и к любому предателю. Что он знает о его прошлом? Немного... Зачем говорить о былых заслугах, если о таких людях в «Кратком курсе» сказано... Он беспощадно повторил суровые, гневные слова. Он сказал капитану то же, что говорил своим друзьям, то, что для него самого давно уже стало мрачной, бесповоротной и единственно возможной правдой.

На лице капитана промелькнула туманная усмешка. Она длилась мгновение, но Клима опалило стыдом. Нет, капитан – это не Кира: он просто не верит ему!

В нем взбунтовалась оскорбленная гордость. Он упорно смотрел на круглую ножку массивного письменного стола, не поднимая глаз на капитана. Отвечал отрывисто, коротко, не думая – ему хитрить не к чему, а уж там верить или не верить – ваше дело!..

– У вас много товарищей?

– Много.

– Назовите самых близких.

Из мстительного озорства Клим перечислил почти весь класс.

– А самые близкие?

Назвал Игоря и Мишку. О Кире и Майе – ни слова. Почему-то не хотелось произносить перед капитаном их имена. Нет, не хотелось!..

– Вы давно знакомы?

Он сказал.

– Почему вы избрали в качестве друзей Турбинина и Гольцмана? _

Забавно. Разве друзей выбирают? Может быть, вам рассказать, товарищ капитан, о Яве? О Егорове? Об экспедиции на фронт?.. Или о том, как с Игорем бродили ночи напролет и было похоже – всю жизнь они искали друг друга – и нашли?.. Это слишком долго рассказывать, товарищ капитан!..

Он ответил:

– У нас общее мировоззрение.

– Общее – что?..

– Мировоззрение. Взгляд на мир,– хмуро пояснил Клим.

Что-то булькнуло в горле у капитана – словно из бутылки потекла вода. Он закашлялся. Клим вскинул голову. Чиркнув спичкой, капитан прикурил– на секунду в глубине зрачков метнулись насмешливые огоньки. Он снова взялся за перо, но теперь в его бесцветный голос влилась живая струйка иронии.

– У вас, что же, особое какое-нибудь мировоззрение?.. Не такое, как у всех?

– Такое и не такое,твердо сказал Клим: – Все человечество мы делим на два класса: на людей и на мещан.

– Понятно,– сказал капитан.– Значит, решили поправить марксизм?

– Не поправить, а продолжить,– сказал Клим.– Продолжить.

И чтобы его слова звучали весомее, прибавил:

– Марксизм – не догма, а руководство к действию.

– Очень интересно,– сказал, капитан.– Так что же, все-таки, у вас за мировоззрение?

Он колебался. Капитан ждал.

– Мы считаем, что наступило время для третьей революции.

– Вот как? Это что-то новое.

Клима уколола усмешка, с которой капитан отнесся к его словам.

– Совсем не новое! – воскликнул Клим запальчиво.– Еще Маяковский писал:

Взрывами мысли головы содрогая,

Артиллерией сердец ухая,

Встает из времен революция другая —

Третья революция

– Духа!

 Еще Маяковский!.. И правильно! В семнадцатом свергли капитализм в экономике, а мы должны разбить его в чувствах, мыслях, морали! Разве не так? Разве мещане сдадутся без боя?..

– Значит, вы хотели начать... эту революцию?

– Мы решили бороться. Мы не могли сидеть сложа руки!..

– И что же?..

Клим поморщился, вспомнив о диспуте в пятой школе.

– Это слишком длинная история, товарищ капитан...

– А вы расскажите. У нас есть время...– он поднялся, зажег свет.

В кабинете с голыми неприкаянными стенами стало уютней, теплее.

– Так я слушаю вас, товарищ Бугров,– капитан пододвинул на край стола пачку папирос.– Вы курите?

– Нет, что вы! – Клим вспыхнул от смущения и признательности за то, что с ним обращаются с уважением, как с равным.

Клим не признавал авторитетов. Многих удивляла самостоятельность его поступков, категоричность суждений. Но в глубине души Клима жила постоянная, томительная тоска – тоска по умному, опытному, всеведущему человеку... Он ждал: однажды явится этот человек – и тогда все прояснится, и распутается дьявольский клубок, именуемый жизнью!

Капитан оказался первым, кто не мешал ему выговориться до конца. Он боялся лишь одного: чтобы тот не прервал его. Тут было все: и недовольство современной литературой («Настоящий сироп, верно, товарищ капитан?»), и то, какой должна стать мораль при коммунизме, и то, как они с Игорем сочинили комедию и что получилось из их великого бунта...

Капитан слушал длинную, сбивчивую речь с ненаигранным интересом, его утомленное, землистое лицо посветлело, морщинки на лбу разгладились, он кивал, улыбался с возбуждающим доверие и откровенность юморком.

– Теперь вы понимаете, какое у нас мировоззрение, товарищ капитан?...

Клим смолк, с нетерпением ожидая ответа. Капитан сделал какие-то пометки в лежавшем перед ним листе бумаги, отбросил перо, потер весело руки.

– Да-а, это вы здорово придумали... Целая система взглядов, а?..– он прошелся,по кабинету, одобрительно посмеиваясь, потом присел на подоконник, задумчиво потрогал переносицу:

– И вас обвинили... Обвинили...

– В клевете на советскую молодежь! – подсказал Клим и рассмеялся.

Раньше эта фраза вызывала в нем ярость, но сейчас, в разговоре с капитаном, он ощутил весь ее очевидный комизм. И капитан—тоже.

– Да,– сказал он, сокрушенно покачивая головой.– Да, да, да. Значит, в клевете... В клевете на советскую молодежь... Хотя вы....

– Хотя мы и не думали клеветать! Разве мы не знаем, что советская молодежь...

– Да,—сказал капитан, прикрывая глаза и как бы заранее соглашаясь со всем, что еще только намеревался объяснить Клим.—Да, да, да...—Потом вспомнил:

– Как это у вас в комедии... Фикус, Медалькин, Богомолов?.. Это кто же такие?...

– Как – кто?– удивился Клим.– Наши герои... Отрицательные персонажи...

– Да-да, отрицательные персонажи... Так вот.... Кто же такой Богомолов? Это, что же, ученик есть такой у вас – Богомолов?

Видимо, капитан сам чувствовал беспомощность своего вопроса, он добавил:

– Я ведь не литератор, не знаю, как это получается в процессе творчества... Вы что, списывали с кого-то, например, того же Богомолова?

– Нет, что вы! – Клим снисходительно прощал капитану так искренне признаваемую неосведомленность в творческом процессе.– Конечно, мы не списывали! То есть в какой-то степени... У нас были прототипы. Скажем, наш комсорг Михеев. Притворяется идейным человеком, а на самом деле трус, лицемер и подхалим. Его ничто не интересует, кроме своей выгоды. Понимаете, ему важно не то, какую он пользу принесет, а как его райком оценит. Райком или директор, или классный руководитель – вот и все!.. Кое-что мы и взяли от него для нашего Богомолова...

– Так вот вы бы и назвали своего героя не Богомолов, а Михеев,– наивно предложил капитан.– Чтобы все знали, кого вы имеете в виду...

– Да разве Михеев – один такой?..

– А что – нет?

– Конечно, нет! И мы хотели всех заставить подумать, мы хотели создать тип!

– То есть сделать из частного явления типическое?..

– Верно, товарищ капитан! – обрадовался Клим.– А говорите – не разбираетесь!

От него не ускользнула неточность употребленного капитаном выражения, но спорить, по мелочам тем более, было неловко, он лишь незаметно его поправил:

– В литературе обобщают то, что есть в жизни... Мы обобщали.

– А разве я не так говорю? – с внезапной суховатостью спросил капитан.– Я же и говорю: вы обобщали частные отрицательные явления, изображали их типическими... Так?

– Да, так! – поспешно подтвердил Клим, испугавшись, что капитан может обидеться из-за его дурацкого педантизма.

– Вы согласны?...

– Согласен!..

– То-то же,– сказал капитан.– А то вы совсем уж меня в своих тонкостях запутали...– он присел к столу, что-то записал и, вновь повеселев, обратился к Климу, заставив забыть о мимолетном ощущении скрытого подвоха.– Так вы, что же, решили воевать с мещанством... втроем?..

Ну, нет! Втроем... Не такие уж они детишки-глупышки! У них имелись сторонники во всех почти школах! Правда, по-настоящему преданных было всего пятеро...

– Но вы назвали только троих?..

Стыдясь прежней своей недоверчивости, Клим рассказал о Кире и Майе. Он выдал им великолепную аттестацию: убежденные противницы обывательщины, борцы за полную эмансипацию женщины, несмотря на сопротивление директрисы, им удалось проделать колоссальную работу в смысле пропаганды новых идей...

– Вы часто встречались?

– Да. Почти ежедневно...

– Где?

– У Широковой...

– Почему для своих встреч вы избрали квартиру, а не школу, допустим?.. Удобнее?

– Да, так нам никто не мешал.

– А ваши учителя... Вы не извещали их об этих встречах?

– Что вы! Зачем?..

– А все-таки... Почему вы не приглашали кого-нибудь из старших?

Странный вопрос! Уж не Николая ли Николаевича?.. .

– Там бывала одна старшая...

Капитан, гася окурок, задержал руку.

– Кто же?..

– Майина бабушка...– Клим вспомнил: действительно, к ним иногда заглядывала старушка, жившая за стеной: «И чего вы гогочете, ровно гуси – го-го-го! Спать не даете: у меня скрозь стенку все слышно!»

– Значит, вы встречались только впятером и держали это от всех в строгом секрете?

Ну вот! К чему им хранить свой идеи в секрете? Наоборот! Последнее время у Широковой собиралось столько народу – яблоку негде упасть!

И чем же вы занимались на ваших... сходках?

– Да все то же самое, товарищ капитан! Спорили...

– Да-да, понимаю...– капитан улыбнулся, вздохнул.– Споры, споры... В спорах рождается истина... Так о чем же вы спорили?

– Да обо всем...– Клим попытался припомнить жаркие, порой бестолковые схватки.– Даже о танцах, например...

– О танцах?..

Ему доставил удовольствие недоуменный тон капитана.

– Еще бы! Мы хотим, чтобы учились шевелить не ногами, а мозгами. Танцы – развлечение для идиотов... Людям не о чем говорить – вот они и выделывают вензеля...

– Очень интересно... А еще о чем вы говорили? – капитан подмигнул – Критиковали учителей? Школу? Советских писателей? – Вы ведь не очень высокого мнения о них, а?.. .

– Все было,– сказал Клим, радуюсь тому, что капитан начинает понимать атмосферу их стихийных диспутов.– И школу, конечно. Вы ведь посмотрите; что получается:, мы только красивые слова произносим о долге, о Родине, а живем – как трутни. Какая от нас польза обществу? Из нас выращивают настоящих обывателей!..

– Но разве вы не могли .поговорить об этом открыто... На собрании в своей комсомольской ячейке? Ведь есть же у вас в школе комсомольская ячейка?..

Ячейка... В этом слове звучал намек на что-то сплоченное, боевоё, отважное...

– Нет,– сказал Клим, покачав головой.– Это не то... У нас на собраниях умеют просиживать штаны и тянуть руку, если голосуют... А вообще, если бы мы знали, что вы интересуетесь, мы бы вас пригласили к себе, товарищ капитан!.. Жаль, тогда мы не были знакомы...

Капитан вдруг закашлялся, жилки на висках у него напряглись и посинели. Одной рукой он конвульсивно стиснул край стола, другой поднес ко рту плевательницу – коричневого стекла, с завинчивающейся крышкой. Клим хорошо помнил– такая была у матери...

– Может, воды? – спросил Клим, страдальчески кривя губы, как будто его самого душил кашель.

Капитан сердито отмахнулся и между двумя приступами кашля резко бросил:

– Сидите!

«Чего он разозлился?» – подумал Клим.

Капитан склонился над столом, обняв руками голову и тяжело отдуваясь. Руки у него были узкие, бледные, худые – и Клим снова вспомнил о матери. Не о той, которая выходила из себя по любому поводу и особенно когда он говорил об отце, а о той маленькой, хрупкой, как девочка, женщине, которая любила, закрыв глаза, ворошить пальцами его волосы, когда он сгибался над кроватью и в этой неловкой позе стоял долго, не шевелясь, прощая ей все, все...

– А вы не скажете, чём вы занимались на одной из таких сходок... 12 апреля?..– спросил капитан, отдышавшись и вытирая взмокший лоб.

Вопрос показался Климу нелепым.

– Откуда же я помню? Ведь мы ничего не записывали...

– Вот именно,– сказал капитан.– Вы не вели протоколов?

– Конечно, нет!

Самый вопрос о протоколах его рассмешил.

Капитан странно усмехнулся, обнажив два желтоватых ряда сомкнутых зубов, постучал по ним кончиком ручки, словно желая проверить их крепость.

– Значит, не вели?..

Клим смутился и, чувствуя, что краснеет, покраснел еще больше...

– Правильно, товарищ капитан. Однажды ради шутки мы писали. То есть не настоящий протокол, а так... Просто так. Но мы и сами потом забыли про него – он где-то затерялся...

– Продолжайте,– сказал капитан.– Вы вспомнили, о чем шла речь?..

Ну еще бы! Клим великолепно помнил тот вечер, когда родилась мысль о КИКе. Все-таки сама идея была неплохой... Но Игорь оказался прав: они слишком понадеялись на тех, кто так трусливо предал их во время побоища в пятой школе!

– Так вы утверждаете, что ваш клуб так и не был создан?

– Да,– честно сознался Клим.– С клубом у нас получилась чистейшая маниловщина.

– И на том дело кончилось?

– К сожалению, кончилось, товарищ капитан.

– А что если она, эта ваша организация под названием клуба имени Кампанеллы, все-таки продолжала существовать и действовать?

– Но этого не может быть, товарищ капитан. Уж я бы знал...

– А вы и знаете об этом,– улыбнулся капитан.– Знаете, товарищ Бугров!

– Я могу дать слово комсомольца, что у нас ничего не вышло с КИКом! – воскликнул Клим, начиная сердиться и все больше изумляясь: отчего капитан так ухватился за их нереальную затею?..

Капитан выдержал длинную паузу, во время которой не мигая, с упреком и ожиданием смотрел на Клима своими глубоко запавшими глазами, и все так же, не отводя взгляда, открыл папку и достал какую-то тетрадь. Затем, растягивая каждый слог, медленно, произнес:

– Я не хочу лишать вас комсомольского слова,– и, развернув тетрадку, помахал ею над головой.– Узнаете?

– Да,– сказал Клим, невольно потянувшись к тетрадке.—Это наш журнал...

Да, это был их журнал – последний залп, которым они ударили в тех, кто торжествовал над ними победу! Это был их ответ, их флаг, которым они заявили, что не сдались и никогда не сдадутся!.. Тогда, после схватки в пятой школе, охваченные отчаяньем и яростью, повергнутые, но не уничтоженные, они мечтали о мщении, и все дружно ухватились за его идею издать журнал, пригласить противников выступить в нем, подняв забрало, и разгромить их в открытом бою! Конечно же, они еще раз перетрусили – эти девочки и мальчики, что так благовоспитанно издевались над ними, повторяя чужие слова и мысли! Тогда они сами – в основном он сам – в одну ночь написали все статьи, в которых смешали с грязью своих лицемерных обличителей. Несколько экземпляров «Прочь с дороги!» – так назвали журнал – переписанные Кирой и Майей, пошли гулять по школам из рук в руки.

Ну и что же?.. Он головой ручается за правильность каждого слова!

Капитан остановил его, указав пальцем на буквы, нарисованные снизу, под заголовком, и обведенные кружком: «КИК»...