Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Все тело его набрякло какой-то странной свинцовой пустотой.

Приглушенные голоса заплескались вокруг, набегая друг на друга, как мелкие волны с белыми гребешками пены, предвещающей бурю. Волны катились и опадали, и снова поднимались, и в их беспокойном лоне Мишке чудилось деревянное, мертвое лицо Клима.

Но неужели же Игорь прав?..

– Эх, вы! – крикнул он с отчаянием человека, которого неудержимо затягивает в омут, и вот, в последний раз, он вынырнул, чтобы судорожно глотнуть воздуху:– Эх, вы! Торгуетесь тут, значит? Выступать или нет?.. Клим не торговался! Он за свою шкуру никогда не дрожал! А вы?.. Даже сейчас – только про себя, только за себя!..

Стекла его очков фантастически блестели, отражая свет уличного фонаря.

– Эх, вы, люди! Ну чего вы боитесь? Что, на земле советской власти, что ли, нет? А? Партии нет? Сталина нет? Как будто один Митрофан, да Никонова, да Карпухин!.. Чепуха это! Конечно, одного Лешку или меня кто слушать станет? А если все вместе, всем народом – понимаете, что тогда будет? Тогда пусть попробуют не послушать! Пусть попробуют!..

Мишка неожиданно почувствовал, что нашел самые правильные, самые нужные сейчас слова. Его слушали, слушали! Его, Мишку! Он и ребята слились в единый организм, и он был его сердцем, от него ветвилась густая сеть капилляров, и он гнал, гнал по этим капиллярам свою силу, свою веру, свой гнев!

– Я тоже говорю – пусть попробуют! – ввернул Игонин.– Если все – всем ничего не будет!

Мишка не расслышал в общем рокоте его реплики, но Майя посмотрела на Саньку в упор:

– А если будет? Тогда что?

Лешка Мамыкин крикнул:

– Теперь к Бугрову, братва!..

Но прежде, чем они двинулись к Бугрову, произошло небольшое событие, которое, несмотря на самый неподходящий момент, всех рассмешило.

Явился Михеев.

Он сразу погасил удивленные возгласы, объявив, что его прислал директор, Алексей Константинович. Он, Алексей Константинович, велел передать, чтобы ребята сейчас же разошлись, и не предпринимали ничего необдуманного...

– А мы все уже обдумали,– возразил Витька Лихачев,—Ты за нас не беспокойся!

– Мое дело маленькое,– строго сказал Михеев,– Но предупреждаю...– он оглядел ребят и наткнулся на Лапочкина.—Ты слышал, Лапочкин, что приказал директор? Иди домой!

– Не пойду,– сказал Лапочкин.– Я со всеми!

– Лапочкин! – повторил Михеев еще строже.– Ты ведь слышал!..

Лапочкин ощетинился:

– А чего ты ко мне прилип? Лапочкин, Лапочкин... А что Лапочкин, не человек, что ли?..

Никто никогда не видел, чтобы тишайший Лапочкин так разъярился. Грянул смех.

– Смотри же, Лапочкин,—сказал Михеев,– Как бы у тебя комсомольский билет не оказался лишним!

– А ты кто такой, чтобы мне указывать?.,

– Я комсорг! – сказал Михеев твердо.

– Кто комсорг? Ты – комсорг?..

Витька Лихачев крикнул:

– Стой, ребята! Давайте проголосуем и перевыберем комсорга!...

– А что нам голосовать? – сказал Ипатов.– Мы Михеева и не выбирали. Мы Бугрова выбирали. Что, забыли?..

Михеев больше ничего не сказал, круто повернулся и скрылся за углом.

...Они шли всей оравой, баламутя сонные ночные улицы. Впереди шагали Мишка, Мамыкин и Майя с Наташей Казаковой. Незаметно для остальных Майя легонько подтолкнула Мишку локтем в бок. Обернувшись, он увидел ее повеселевшие глаза. И ему стало тоже неожиданно и как-то горько-весело, может быть, оттого, что именно вот в таких скверных обстоятельствах ему впервые довелось быть довольным самим собой. Он улыбнулся Майе в ответ, но улыбка получилась бледной и неоконченной – Мишка снова подумал о Климе.

И все-таки им было весело, какая-то задорная, бесшабашная веселость овладела всей ватагой и потому, что все они были вместе, и потому, что вместе решились и начали свой поход... И даже когда они подошли к дому Бугрова и, заполнив коридорчик и лестницу, ждали, что скажут вошедшие в квартиру Клима Мишка и Майя, и потом, когда-те появились и сообщили, что Клима еще нет – даже это не смутило ребят, особенно, когда кто-то вслух сообразил, что нет не только Клима, но и Киры. Значит, они вместе, значит, все в порядке и нужно только ждать...

Они ждали полчаса, может быть, час, но Клима все не было. Для Мишки время тянулось невыносимо медленно, и он несколько раз выходил на улицу, прислушивался и возвращался с досадливым вздохом:

– Нет никого...

Вместе с Лешкой Мамыкивым, у которого нашелся коробок спичек, они полезли на чердак, сопровождаемые шутливыми остротами. Может быть, эта мысль возникла у Мишки под влиянием тревожного беспокойства, все больше мучившего его, может быть – просто ему надоело бестолковое ожидание...

Их не было довольно долго, так что Лихачев предложил сходить за ними. Когда они вернулись, даже при свете тусклой коридорной лампочки было видно, как смертельно бледны их лица. У Мишки вся голова была в паутине, но он не замечал этого. Его губы дергались, пытаясь выговорить какое-то слово и рождая только невнятное шипение:

– К-к-к... Клим... з-з а стрелился,– наконец проговорил он, заикаясь.

23

Значит, вот как...

«Ты никогда не хотел видеть, какая я на самом деле»...

Но разве это была не ты – гордая чайка, мерцающий свет звезды, прозрачный ручей в березовой роще?...

Нет-нет, я знаю тебя лучше, чем ты сама! Это лишь смятение, отчаянье, это на одно мгновение – налетел ветер и согнул, чистую, нежную, тонкую...

Но разве... Разве человек живет годы, десятилетия?.. Так только кажется... Человек живет один день, один миг, а все остальное – ради того мига... Этот день, этот миг – завтра... Надо выстоять, не согнуться!..

Он шел по дорожке через садик, раскинувшийся перед входом в больницу. За годы войны садик запустили, часть деревьев повырубали, молодые посадки сломали, все заросло бурьяном, только несколько старых тополей и акаций вздымали вверх высокие зеленые кроны. Днем здесь гуляли больные в полосатых пижамах, родичи приносили сюда передачи в тощих кошелках... Но сейчас тут было пустынно и мертво.

Клим двигался медленной, усталой походкой, и единственное, что он испытывал, было чувство покоя. Обманчивого покоя, когда кажется, что все решено и обретена полная ясность. Он еще не знал, что его сердце лишь оглушено и отупело от боли, и еще все впереди —тоска с обвисшими крыльями, устойчивая горечь воспоминаний и жалкие, нищие надежды. Это было еще впереди. Теперь же, после встречи с Кирой, ощущалось только странное облегчение – и ничего больше.

Когда позади затрещали низкие кусты желтой акации и шелестнули чьи-то шаги– все в нем напряглось до предела и замерло.

Она!..

Он резко повернулся назад.

Перед ним стоял Шутов.

Шутов?..

Недоумение, досада, стыд – за то, что спокойствие оказалось только призраком – он ждал, он хотел, он верил: она вернется!

Едва поняв, кто перед ним, он отвернулся и быстро пошел прочь.

Но Шутов окликнул:

– Погоди, Клим!,,..

Клим... Не Бугров, а Клим?.. Он остановился и напряженно всмотрелся в своего давнего врага.

Расстегнутая рубашка, ворот; задравшийся торчком из-под пиджака, всклоченные волосы... Стремительность, с которой Шутов настиг его, подсказывала, что он искал этой встречи. Наверное, сторожил его где-то поблизости и теперь, по привычке опустив голову, исподлобья сверлил, его своим взглядом.

Клим невольно отодвинулся.

– Ну? – нетерпеливо, спросил он.

– Погоди,– отрывисто проговорил Шутов.– Есть разговор...

Среди ветвей, где-то неподалеку, рассыпала голосистые трели невидимая птица. Едва она замолкла, ей , ответила другая: кувыр-р-ль, кувыр-р-рль...

Шутов провел рукой по лбу, словно пытаясь что-то припомнить.

– Торопишься?..

– Да.

– Конечно, конечно... Который теперь час?..

– Часов одиннадцать.

– Вот оно что!.. Одиннадцать?.. Это кто?

Издали, со стороны психиатрического корпуса, донесся гортанный смех.

– Сумасшедшие.

– Веселый народ... Часто они так?..

Он говорил, не думая, и вряд ли понимал, что говорил – слова сами собой срывались у него с языка.

Что случилось? Зачем он Шутову? Они были врагами, всегда. И даже когда ему пересказали выступление Шутова в пятой школе, Клим думал, что тому просто захотелось вновь раздуть свою чадящую славу. Правда, в последние дни он ловил иногда на себе украдкой брошенные непонятные взгляды Шутова. Они раздражали его. И сейчас... Что ему нужно?..

Шутов похлопал себя по карманам.

– У тебя курить есть?

– Я не курю .

– Не куришь?.. Да, да... Это верно... Это верно... Это хорошо, что не куришь...

«Смеется»,– мелькнуло у Клима.

Но Шутов не смеялся. Он вытащил завалявшийся в брюках окурок, достал спички, но так и забыл про коробок, зажатый в руке.

– Каяться будешь?

– Что?..

– Каяться... Ну, ошибки признавать... Прощения просить... Завтра... будешь? – глухим, рвущимся голосом спросил Шутов.

– За что – прощения?

Клима начала возмущать эта нелепая сцена.

Шутов смотрел на него долго, испытующе, потом у него вырвался удовлетворенный вздох.

– Я так и думал,– проговорил он и чиркнул спичкой.

Короткая вспышка вырвала из темноты сломанные усмешкой губы. Нижняя была рассечена в двух местах.

– У тебя кровь,– сказал Клим с отвращением, решив, что Шутов пьян.

Тот провел по губам ладонью.

– А?.. Да... Пустяки,– он глубоко затянулся и выдохнул дым прямо в лицо Климу.– Я ведь завтра тоже выступлю.

В его голосе послышалось торжество.

– Ты?..

– Я.

– Зачем? —не меняя враждебного тона, проговорил Клим.– Мое дело – мне и отвечать.

– А ты не благородничай. Терпеть не могу в тебе этого благородства...

– А мне плевать, можешь или не можешь! И не суйся не в свое дело! ....

После всего... После всего, что было... Дойти до того, чтобы еще принимать помощь от Шутова?..

– Значит, не хочешь? – с какой-то неестественной покорностью произнес Шутов.

– Нет!

– Не хочешь?..

– Ни за что!

Вдруг Шутов рассмеялся – негромким коротким смешком – к придвинулся к Климу.

– Я выступлю. Это не для тебя, а... Спутал нас черт одной веревочкой. Всех спутал. А тебя со мной – особенно: не разорвать?.. Только раньше я сам ничего не знал про это, сегодня узнал! Не думай, что я такая сука, что я знал раньше... А завтра и ты узнаешь! Я хотел тебе сегодня сказать, да ты все равно не поверишь. И правильно—не поверишь! А почему мне верить?.. Ведь с меня все началось. Тогда, после пьесы... Если бы не я с той запиской, так ничего бы, может, и не было. Но я не знал, Клим, это я тебе как богу говорю! Потому что я подлец, но не до такой же степени, чтобы... Ладно! Завтра, Клим! Все узнаешь, все поймешь!..

Он стоял так близко, что Клим не мог видеть его глаз, и смотрел на его разбитые, в крови губы. Он хотел спросить Шутова, о какой веревочке тот говорит, но не успел. ...

– Запомни, Клим, оба мы были честные, только каждый – на свой лад... А теперь признаю: твоя взяла! Теперь – вместе... А там – будь что будет! А если мне похуже будет... А мне-то уж наверняка похуже, будет, чем тебе, Клим.., Не продашь? Знаю, что не продашь! Ты не такой, чтобы продавать!. А я ...Я тоже, Клим. Ты меня еще не знаешь.. Завтра, завтра все узнаешь, а пока... Я тебе как брат буду, больше, чем брат... Потому что... Мамонты воскресают, Клим! И мы всем свиньям покажем, что мамонты воскресают!..

Он схватил Клима за плечи, стиснул их жесткими, как железо, пальцами и тряхнул так, что у Клима клацнули зубы.

– Вот так, Клим, вот так! Мамонты воскресают!..– и канул в темноту.

Когда Длим кинулся ему вдогонку, было уже поздно. Шутов исчез так же внезапно, как и появился. Озаряя безлюдную улицу светом фар, мимо проехала машина скорой помощи.

Что случилось? Что он узнал? Почему вспомнил ту записку?.. И мамонты... На что намекал Шутов?..

Напрасно пытался он в чем-то разобраться. Бывают дни, похожие на землетрясение: каждая минута грозит новым толчком. Он устал. Он еле добрался до своего дома ,и прежде, чем успел что-нибудь сообразить, – навстречу ему высыпала целая ватага ребят, и Мишка обхватил его и смял в своих объятиях, изо всех сил колотя по спине и крича:

– Жив! Сволочь, мерзавец, негодяй – жив!..

А Майя встала на цыпочки и поцеловала его в макушку.

Потом он почувствовал, что его, как полено, перебросили из рук в руки, и перед ним было уже другое лицо – Мамыкин, и тот мял и тискал его так, что хрустели кости, потом его передали ещё кому-то, и он ничего не понимал и не отбивался.

24

Клим растерялся.

Он никого не ждал.

Он ощущал себя осколком метеора, брошенного в холодную, мертвую пустоту вселенной. Это было и там, в степи, это было и тогда, когда он подходил к своему дому.

И вот – пустота кончилась.

Ребята забили всю комнату, они сгрудились вокруг Клима, они толкали, хлопали, щипали, смеялись, оглушали вопросами, перебивая друг друга, и все хотели заглянуть в его недоуменные, растерянные, обрадованные глаза. Он плохо думал о них– и теперь ему было тепло и сладко от блаженного чувства стыда.

Мишка, счастливо разулыбив рот, уже в третий раз принимался объяснять, как, забравшись вместе с Мамыкиным на чердак, он не нашел в потаенном углу пистолета...

– Вот и-и-дол! – возмущенно гудел Пашка Ипатов, ухватив Мишку за оттопыренное ухо и раскачивая его голову наподобие китайского болванчика.

– Сам ты идол! – смеясь, орал Мишка, выдирая из Пашкиных пальцев багровое ухо.– Скажи спасибо, что я ошибся!

– Вот тебе какое спасибо!– Наташа Казакова крепко шлепнула Мишку по спине и обратилась к Климу:– Настоящий псих! Прибежал и вопит: «Бугров застрелился!»

Все снова покатывались, вспоминая вытаращенные Мишкины глаза, и Клим смеялся, и Мишка смеялся тоже, но оба они старались не встречаться взглядами, потому что Мишка понимал: пистолета все-таки на месте не оказалось, и он не так уж ошибся, не так уж ошибся... И Клим знал, что Мишка кое о чем догадывается, а ему не хотелось, чтобы Мишка догадался... Особенно теперь, когда все кончилось!

Всё кончилось... Все разрешилось, все стало на свое место —и правда торжествует! Сообщить об этом и пришли ребята!.,

Он усмехнулся про себя, подумав о Кире. Его удивило только, почему с ребятами нет Игоря.

– Не знаю,– ответила ему Майя и, отвернувшись, начала тщательно заплетать распустившуюся косу.

Что-то в ее тоне насторожило Клима, но на пороге появился Николай Николаевич. Он был в своей пижаме в зеленую полоску, и его бледное лицо альбиноса с белыми бровями и веками без ресниц отливало зловеще-зеленоватым цветом.

Он сдержанно улыбнулся, обнажая высокие розовые десны, и попросил Клима зайти к нему, когда гости – он выделил это слово – разойдутся.

Клим покорно вытерпел поцелуй Надежды Ивановны и был ей благодарен за то, что на этот раз она ограничилась лишь одним восклицанием: «Воскрес!»

А когда она поставила, на стол корзиночку с хлебом и кастрюльку, полную молока, он объявил, что она– гений.

После того, как от буханки не осталось даже крошек, а кастрюлька, пущенная по кругу, опустела, Клим потребовал, чтобы ему рассказали все подробно.

Он сидел на сундуке в излюбленной позе – упершись в крышку каблуком, обхватив руками колено и прижавшись к нему подбородком – сидел и слушал, хмуря широкий, нависший над глазами лоб. Слушал Мамыкина, который говорил, с трудом подыскивая слова, слушал Витьку Лихачева, который не мог сдержать возбуждения и ежеминутно прерывал Лешку, слушал Раечку Карасик, не умевшую молчать, когда говорят другие, и Лапочкина. Слушал всех, и мало-помалу в глазах Клима туманился и гас блеск, к нему возвращалось чувство усталости и горечи.

Когда они кончили и наступила тишина, он еще долго сидел в скрещении ждущих, горячих, вопрошающих взглядов – сидел, будто и не замечая, что слушать уже некого и пришла пора говорить ему.

Потом он поднялся, выпрямил затекшие ноги и, глядя в пол, медленно сказал:

– Нет, вы плохо придумали, братцы...

В спину ему кто-то изумленно, почти негодуя, выстрелил:

– Почему?

Он стал у распахнутого настежь окна, сквозь густые ветви тополя слабо просвечивали звезды. Надежда, неведомо почему вспыхнувшая в его сердце, потухла. Это было тяжелей, чем если бы она не загоралась совсем.

Была ночь, и звезды, и дремотный шелест листвы... Была Кира – она таяла, уходя во мрак, таяла – и не могла растаять... Была ясность, обретенная там, в закатной багряной степи, и ребята... Их лица, как на крутящемся барабане, выплывали из тьмы и уводили . во тьму – Лешка Мамыкин, с бычьим упорством ищущий истины, взбалмошная Раечка, отчаянный Витька Лихачев, мальчишистая Наташа Казакова, Костя.Еремин, похожий на сердитого кролика... Они появлялись и исчезали, и вместо них тьма рождала в своих недрах лики Карпухина, Митрофана, Никоновой... Новые жертвы? Зачем?.. Они еще ничего не знают, и пусть никогда капитан Шутов не предстанет перед ними...

Он обернулся. Поднял глаза и сказал упрямо и грустно, стараясь смягчить свои слова, чтобы они не обиделись:

– Вы не поможете. Мне... не нужна ваша помощь.

– Ты не думай, что мы боимся! – произнес Гена Емельянов, решительно насупясь.

– Разве вам непонятно, что мне опять припишут, будто это я вас принудил, подстрекнул и так далее?..

– Но мы же сами!

– А кто вам поверит?

За его спокойной иронией сквозила такая тоска, что Майя испуганно охнула:

– Клим, но нельзя же так!..

Ее лицо выражало столько сострадания и боли, что он попытался улыбнуться. Но улыбка едва тронула его губы – и замерла.

Было слышно, как Лешка со свистом цыкнул сквозь зубы и, шаркнув ногой, растер на полу плевок.

Мишка, отделившись от группы тесно сжавшихся ребят, тяжело дыша, подошел к Климу – коренастый, широкоплечий, с отвисшей от гнева челюстью – остановился против растерянно улыбающегося Бугрова, шумно вдохнул воздух и со словами: «Паршивый индивидуалист!» – коротким движением ткнул его в грудь .

...Игорь вошел почти незамеченным. Никто не обратил внимания на его стук. Он постоял перед дверью, прислушиваясь к возбужденным голосам, но так ничего и не сумел разобрать. Ему хотелось застать Клима одного, поговорить без свидетелей... Раздумывая, стоит ли входить, он приотворил, дверь, но кто-то изнутри нажал и едва не прищемил, Игорю пальцы. Игорь разозлился и надавил на дверь плечом. Она подалась туго – он протиснулся в щель. Павел Ипатов, подпиравший дверь спиной, только мельком взглянул на него, продолжая спорить с Казаковой.

Игорь отыскал Клима – тот стоял у книжного шкафа, на него наседали ребята. Игорь ухватил несколько слов:

– И все пойдут за нами...

– Вера Николаевна не сказала бы зря...

– Люди ведь...

Что случилось? Игорь прислонился к стенке, скрестив руки на груди.

Клим увидел его и, через головы, обрадованно помахал рукой. Он пробрался сквозь плотное кольцо ребят и подошел к Игорю.

– Знаешь, на какое дело нас подбивают?..

Игорь слегка кивнул на дверь в гостиную и тихо предложил:

– Пойдем потолкуем.

Клим бросил на ребят извиняющийся взгляд, и они прошли с Игорем в комнату с чинно зачехленными креслами, в тот угол, где росла, упираясь в самый потолок веерами листьев, раскидистая пальма.

– Уф, до чего же я устал! – вырвалось у Клима, когда он кинулся в кресло и на секунду прикрыл глаза —До чего устал!..

Игорь опустился напротив и вытянул ноги, упершись в кадку с пальмой. Но пальма мешала им видеть, друг друга, и Клим через минуту вскочил, и присел на ручку кресла, в котором сидел Игорь.

– Ты молодец, что пришел – торопливо заговорил он, заглядывая Игорю в лицо.– Я думал... Я никогда еще столько не думал, как сегодня! Помнишь, на острове?. .Ты был прав. Я признаю, что ты был прав ...Я просто никогда бы не поверил... Не поверил, что все так получится!.. Ты был прав! – повторил он еще раз, боясь, что Игорь не поймет, не примет его раскаяния, но Игорь, вероятно, из благородства сохранял совершенное безучастие к его словам.

То бегая по комнате, то присаживаясь рядом, с Игорем, Клим рассказывал о ребятах, о том, что они решили выступить завтра.

– А наша-то божья коровка Лапочкин, ты знаешь, что он мне сказал, когда я начал их отговаривать?.. «Эх, ты, а еще пьесу написал «Не наше дело»! А? Вот черт!..—Клим расхохотался.

Игорь с каменной невозмутимостью встретил его смех.

– Сейчас они все герои. Но не успеет начаться актив, как они откажутся от своих слов.

– Брось!..

– Уверен.

– Ты становишься циником, старик!

– Лучше быть циником, чем кретином.

Он не шутил.

Клим нахмурился.

– Разве нельзя быть ни тем, ни другим и все-таки оставаться человеком?..

Вместо ответа Игорь взял со стола пепельницу, повертел и поставил на место. Видимо, он даже не считал нужным возражать Климу.

– Вот так,– проговорил он, помолчав.– Правда нужна, может быть, только нам с тобой, а зачем она... этим?..– он кивнул на дверь.

– Но тогда во имя чего мы будем бороться?

– А кто тебе сказал, что мы должны бороться?..

Клим не сразу понял смысл слов Игоря, а когда понял – не поверил тому, что Игорь произнес то, что хотел.

– Что? Что ты сказал? – переспросил он, внезапно прекратив кружиться вокруг стола. Игорь стоял теперь по одну сторону стола, Клим – по другую, и на неподвижное, бледное лицо Турбинина падал яркий свет подвешенной к потолку лампы.

– Я сказал, что теперь борьба не имеет смысла. Теперь...– подчеркнул Игорь.

– Не имеет смысла...– протяжно повторил Клим, недоверчиво прислушиваясь к своему голосу.– Не имеет смысла... А что... Что же еще имеет смысл?

Подходя к Игорю, он зацепил ногой за стул, и стул с грохотом свалился на пол.

–Что еще имеет смысл? – слова вырывались из него, шипя, как брошенные в воду раскаленные камни.– Что имеет смысл? Аттестат в том, что мы стали вполне законченными мерзавцами? Кусок красного картона в кармане? Золотая медаль на шею дрессированным собачкам? Это? Это имеет смысл?..

– Потише,– сказал Игорь, невольно отодвигаясь и выставляя перед собой руку.– Только потише. И пожалуйста, без истерики. Без святых истин. Их мы слышали. Их мы изрекали сами. И за это расплатились. Уже. Сполна. Пусть пробуют другие. Пусть. А с меня хватит. Биться головой об стенку? Так ведь больно-то не стенке, а голове! Конечно, если это голова. Голова, а не дубина.

– Что с ним?.. Не может быть? Игорь...

Клим смотрел ему в лицо, он искал в нем то, что противоречило бы словам...

– Я заранее знаю все, что ты хочешь сказать. Так вот. Мы дрались. Мы-то дрались. Пускай теперь ломают себе шею эти... Лапочкины! Хватит с нас. Мы были честными, насколько могли. Пусть кто-нибудь теперь заговорит о честности – мы плюнем ему в рожу!

Теперь Игорь сам приблизился к нему, он рос, вытягивался, его голова на тонкой шее насмешливо кивала откуда-то сверху, и глаза блестели холодным, слепящим блеском.

– Помнишь, мы говорили об отце?.. О твоём отце... Так вот, я узнал точно: он был так же виноват, как ты... Как я... Его расстреляли. А все осталось как раньше. А ты ищешь смысла. Смысла!..

Да, об отце. Шутов тоже... На что-то намекал... Надо было спросить... Да, надо было, надо... Он хотел одного: ответить... Чем?..

Комната качнулась и стала на свое место, неподвижно,. крепко, устойчиво.

– Уходи,– сказал Клим без злобы, как-то равнодушно, с вялым безразличием,

И ушел первый – в комнату, где галдели ребята. Игорь вышел незаметно, тихо.

25

Сундук скрипел. Он начинал скрипеть при малейшем движении протяжным, сухим скрипом. Всю комнату наполнял этот невыносимый скрип. Тогда Клим переставал шевелиться. Он лежал на спине неподвижно, глядя в темноту. Он старался перехитрить сундук, и ему это удавалось. Но не надолго.

В темноте загорались тусклые красные пятна. Это выползали морские крабы. Они приближались, неуклюже переваливая на тонких лапках широкие плоские тельца и выставив перед собою острые клешни. Полчища крабов окружали его со всех сторон, готовые вцепиться в его тело, но они не спешили, они чего-то ждали, зная, что он полностью в их власти, и смотрели на него, выпучив свои холодные, бессмысленные глазки.

Он отлично чувствовал, что это сон, и, однако, всякий раз вскрикивал и просыпался.

И снова раздавался скрип, и он ворочался, не зная, куда деваться от этого скрипа, а сундук скрипел все громче, все беспокойней... И все начиналось опять: Кира, Игорь, ребята, Карпухин, Кира, Игорь... И сундук, как будто понимая, о чем он думает неотступно, неотвязчиво предостерегал его, и скрип этот длинными тонкими занозами вонзался в мозг. Он был похож на голос, знакомый и забытый голос, далекий голос, который преследовал его все эти дни. Он пытался вспомнить, где и когда уже слышал этот голос, пытался – и не мог, и ворочался с боку на бок, и вслушивался снова и снова, пока в голове не вспыхнула фраза: «Поменьше задумывайтесь, товарищ Бугров, поменьше...» Да, это был голос капитана. Как странно, что он не подумал о нем раньше!

Он лег на живот, обхватил руками подушку и прижался к ней лицом. Ах, как жаль, что вас нет сейчас здесь, товарищ капитан!.. Мы бы хорошо поговорили! Как, жаль..

Если вы правы, товарищ капитан, то зачем явились ребята? Зачем они выступят завтра и скажут то же самое, что говорил я? Они думали так же и раньше, только боялись... А теперь не хотят бояться... И почему нужно бояться думать, товарищ, капитан, почему?... Ах, как жаль, что вас ле было здесь, товарищ капитан. Что бы вы сказали Лешке Мамыкину, Наташе Казаковой и всем остальным?..

Подушка стала горячей, он оттолкнул ее в угол, сел. Пятка ударилась о замок, висевший на сундуке, замок глухо звякнул. Клим не почувствовал боли. Перед ним призрачно мерцало лицо капитана, то растворяясь во мраке, то возникая снова. И всякий раз оно было другим, или непреклонно-жестким, или усталым, с втянутыми внутрь щеками, или грустным, с глубоко запавшей в глаза печалью – как у больной собаки... Сам он верил в то, о чем говорил, или лгал, или хотел, чтобы и Клим, и все на свете превратились в глухих и слепых идиотов? Но зачем?.. Зачем?..

Дрожащие медные звуки, надколов тишину, медленно таяли в воздухе. Два часа ночи. Безмолвие снова сомкнулось над головой – густое, плотное, черное. Он не мог спать. Не мог сидеть. Не мог лежать. Он ходил по комнате, огибая смутные очертания предметов, шлепая по полу босыми ногами; горячая духота сжимала горло, не давала дышать. Он думал о капитане. И о Шутове, его сыне. О его странном появлении в саду и странных, загадочных его словах.. Что случилось с Шутовым? Самым откровенным, самым нелицемерным его врагом? «Это я во всем виноват»... Чудак! Разве только в тебе дело?.. Кира, Игорь... и вдруг – Шутов! От него можно ждать всего. Что он задумал выкинуть завтра? Но зачем, когда с ними ребята и больше они не одиноки?.. Шутова надо предупредить, немедленно, у него сумасшедшие глаза... Сейчас? Уже поздно... Ну и что же? Шутов не спит.. Не может быть, чтобы он спал. Виктор. Витька. Никогда, до этой ночи не называли они друг друга по имени... Виктор... Что-то страшное у него на душе, и рядом нет человека. Никого. Он один. Клим знал, что это значит. Он один. Их двое. Они не спят. И думают друг о друге. Тогда почему они не вместе? Чего он ждет? А капитан? Если он встретится?.. Что ж, пусть! Тем лучше!

Улицы были пусты, от мостовой веяло холодом. Все вымерло —жили только звезды, теплые, далекие, спешившие отдать ночи свою последнюю яркость.

Он шел быстро, стараясь согреться, и не мог унять дрожь. Он снова думал о капитане. О том солнечном утре, перед вторым допросом. О, сколько солнца! Какая безмятежность струится с неба! Женщина с коляской... Бронзовые .старики... Девушка на скамейке, сквозь прозрачный рукавчик льется упругая линия плеча... Все в этом мире добротно, несомненно – и нет здесь места ни боли, ни страсти, ни поискам...

А Кира? Как вписать в это слащавенькое небо ее трагические глаза? И жалкую измену Игоря? И Шутова, и хохот сумасшедших, и Мишку, и Майю, и бунтующих ребят, и завтрашний бой?.. Нет, товарищ капитан, вы неудачный художник...

Он знал дом, в котором жил Виктор, но не знал ни этажа, ни двери. В трех рядах окон с тускло белевшими, бельмами ставен светилось два окна – они как будто ждали его прихода.

Клим поднялся по лестнице. Справа возле двери был звонок, но он не хотел лишнего шума и постучал, совсем тихо. За дверью откликнулся голос:

– Это ты?

Быстрые мягкие шаги. Щёлкнув коротким язычком замка, дверь распахнулась. На пороге стоял капитан Шутов.

26

Среди событий этой ночи самым невероятным оказалась встреча с капитаном Шутовым. Чувство фантастичности, нереальности происходящего захватило Клима с первого же момента, едва увидел он капитана, который стоял на пороге, ухватившись, руками за дверной косяк, и дышал трудно и неровно, как после быстрого бега. Рубашка, выбившись из брюк, свисала с его худых плеч длинным белым балахоном, похожая на санбенито, в котором выводили на казнь еретиков, только вместо чертей и языков пламени на ней расплылись оранжевые и багровые пятна. Может быть, мысль о санбенито возникла у Клима, когда он увидел лицо капитана – с ввалившимися, заросшими грязной щетиной щеками, оно почернело и казалось обуглившимся, как головня. Только два глаза, два желтых янтарных глаза жили на этом лице. Упершись в Клима, они сначала погасли, потом вспыхнули – и в какое-то мгновение попеременно отразили удивление, испуг и наконец странное тупое, удовлетворение.

– А-а, борец за справедливость пожаловал,– проговорил он, растягивая слова и усмехаясь.– Ну, как она поживает, мировая справедливость?..– он икнул.

«Узнал»,– подумал Клим. Дорогой сюда он думал о капитане и ждал встречи с ним, но не такой... Теперь, из-за стыда за капитана и физического отвращения к пьяному, ему захотелось вдруг опрометью кинуться отсюда на улицу, но он вспомнил о Викторе и, сделав над собой усилие, остался.

– Я... Мне нужен Виктор...– пробормотал он, опуская глаза.

– Виктор?..

В лице капитана что-то болезненно дрогнуло – и Клим ощутил на себе его взгляд, горячий и ненавидящий.

– Мне очень нужен Виктор,– уже более настойчиво повторил Клим.

Из груди капитана вырвалось знакомое бульканье, заменявшее ему смех.

– Ну что ж, проходи...

Капитан посторонился – и Клим, подавив в себе нехорошее предчувствие и весь внутренне насторожась, переступил порог. И тут же раздался пронзительный, долгий, хватающий за душу вой. Не успев сообразить, в чем дело, Клим отпрянул к стене и стукнулся о нее затылком! Капитан нагнулся и подхватил на руки вывернувшегося из-под ног Клима кота. Кот был покрыт блестящей черной шерстью, капитан молча прижал его к груди, провел рукой по круто выгнутой спине и, смутно улыбаясь, двинулся вперед. Клим смущенно следовал за ним.

Сначала ему показалось, что, несмотря на поздний час, в квартире много народу: во всех комнатах, даже в ванной – они прошли мимо – горел свет, и все двери были распахнуты настежь. Но полное безмолвие нарушало только жалобное мяуканье кота, а яркий свет лишь усиливал ощущение какого-то смятенного беспорядка во всем доме.