Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
Правило контраста...
Но Калерию Игнатьевну не занимали общие формулировки – всякая идея у нее была конкретна, и, что-то задумав, она тотчас приступала к исполнению.
Так случилось и на этот раз.
Калерия Игнатьевна пригласила учителей в свой кабинет, где обычно проходили самые важные совещания. Прежде чем изложить свою мысль, она всегда делала некоторое вступление, благодаря которому каждый учитель доводился до состояния смутной треноги и торопливо припоминал, какая из всех его вин является самой последней и виноватой.
– Надеюсь, ни для кого из вас не секрет, что произошло в седьмой, школе,– торжественным тоном начала Калерия Игнатьевна, когда в кабинете наступила тишина и все уселись, кроме близорукого и немолодого учителя математики, которому никогда не хватало места, и он стоял, опершись спиной о дверной косяк, и, задрав подбородок, смотрел куда-то вверх, на шкаф, где красовались спортивные кубки, завоеванные школьными командами на соревнованиях. Филипп Филиппович – так его звали – был человеком серьезным и застенчивым и всем своим видом стремился показать, что ему безразлично – сидеть или стоять, и он вполне обойдется и так. И никто уже не предлагал ему места —все привыкли к странностям Филиппа Филипповича и, как и полагается истинному учителю математики, считали его человеком с чудачинкой.
– Надеюсь, что это ни для кого не секрет и нет необходимости повторять все снова...– Калерия Игнатьевна строго оглядела молчавших учителей.
– Собственно...– уронил задумчиво учитель математики.
– Может быть, уважаемый Филипп Филиппович, вы все-таки позволите раньше мне?..
Математик поежился под осуждающими взглядами учителей и сосредоточился на кубках.
– Да, так вот. Что касается седьмой школы, то ею еще займутся... Разумеется, в другом месте... Но известно ли учительскому коллективу, что у нас также далеко не все благополучно? Многие ученицы докатились до того, что приняли участие в пьесе и диспуте. Кто виноват в этом, если не классные руководители, которые не сумели оградить своих воспитанниц от порочного и разлагающего влияния?.. Больше того!
За спиной учителей проводятся сборища по классам. Известно ли, о чем говорят на этих сборищах?..-
– Я провела в своем классе работу...– рискнула заметить Людмила Сергеевна – та самая молоденькая учительница, которая не умела надлежащим образом одеваться. Но Калерия Игнатьевна даже не посмотрела в ее сторону, хотя и дала понять, что расслышала ее слова.
На месте некоторых она лучше бы помолчала... Воспитательная работа?.. А известно ли, какие высказывания стали распространяться в школе? Высмеивают борьбу с космополитизмом, распространяется повальное критиканство... Незачем много говорить, достаточно привести только один пример... Была повторена фраза о попугае, вызвавшая немедленную реакцию:
– Ах, какой ужас!
– Кто это сказал?..
– Так говорят ученицы, которым вскоре должны вручать аттестат зрелости!
– Может быть, вам передали... неточно?..– сказала классная руководительница из десятого «Б», старая учительница, которая всегда была с директрисой на ножах.– Я никогда не поверю...
– Вы очень плохо знаете своих учениц, иначе не я, а вы сообщили бы здесь подобные вещи!
Учительница попыталась возразить, что, слава богу, знает своих девочек с пятого класса и как-никак ближе всех... Но ей пришлось умолкнуть: обвинительный акт содержал в себе такие факты, которые с педагогической точки зрения были совершенно недопустимы.
– Как, она еще оправдывается? А известно ли ей, что та самая Чернышева – а ведь она столько раз ее защищала! – круглые ночи прогуливаете хулиганами – да, это самое подходящее слово! – из седьмой школы! И это после всех докладов и лекций о моральном облике советской девушки – ночи напролет шляться по темным углам? И это в семнадцать лет? Что станет с ней, когда она будет старше?.. Не мне объяснять к чему приводят такого рода «романы»!.. Но это еще не все! На квартире другой ученицы, тайком от всех, проводятся сходки и встречи, в которых принимают участие школьники со всего города! Ах, вы этого не знаете? Тоже не знаете?..
Раздался чей-то смешок – до того беспомощно-изумленное выражение застыло на дряблом, в глубоких складках лице классной руководительницы десятого «Б». И вслед за тем улыбнулись остальные, осторожно и опасливо, так как никто не знал, какое место уготовано ему самому в уничтожающей директорской инвективе.
– Но это же настоящий дом свиданий! – сказала учительница химии, по-птичьи вертя длинной шеей.– Только представить себе...
– Дом свиданий? Ну, нет, Анна Степановна,– если бы, если бы только это! – горько вздохнула, директриса.
– Но что же еще?..
– И-да-с,– протянул учитель черчения, облизнув сухие губы и потрогав пальцами сизоватый нос.– Где компания —там и алкогольные напитки. А алкоголь в таком возрасте...
– И это современная молодежь! – воскликнула преподавательница русского языка, сверкнув очками.– Наши девочки, наши скромницы... Просто ужас! Мне говорили, из-под полы продаются заграничные пластинки с такой музыкой... Воображаю, какие там устраивают вальпургиевы ночи!
Было высказано много предположений, но ни одно из них не попало в цель. Когда бурная фантазия одних окончательно сбила с толку других и все обратили вопрошающее взгляды к директрисе, Калерия Игнатьевна приоткрыла карты:
– Если бы только танцы... Или водка... Если бы! Мне приходилось видеть на своем веку многое. Но когда собираются – заметьте, собираются без всякого повода! – На частной квартире – я еще раз повторяю – не в школе, а на частной квартире – и при этом не. заводят патефон... Да, не заводят патефон и не пьют алкогольных напитков! Я спрашиваю: зачем они собираются? – директриса обвела всех победо
– Да, да, они го-во-рят! Я вижу, Мария Ивановна,– так звали классную руководительницу десятого «Б» – вы хотите задать вопрос. Так вот, эти миленькие мальчики и девочки говорят не о подготовке к экзаменам, уверяю вас!
Калория Игнатьевна остановилась, любуясь эффектом. Даже Филипп Филиппович отвлекся от созерцания кубков, и в наступившей тишине прозвучал его задумчивый голос:
– Действительно странно...
Остальные молчали, пораженные роем догадок, и ждали дальнейших объяснений. Калерия Игнатьевна расправила, свои прямые плечи. В ее глазах билось зеленое пламя.
– Именно там сочиняют эти грязные пасквили! – Калерия Игнатьевна продемонстрировала экземпляр комедии «Не наше дело», лежавший перед нею на столе.– Там высмеивают учителей, порочат добропорядочных учеников, внушают бунтарские настроения нашим школьницам, там...
Каждое «там» становилось.все более устрашающим и сопровождалось все более громким похлопыванием по столу свернутой в трубочку тетрадкой с пьесой.
– Но я не сообщаю еще о самом главном: может быть, наступит время, когда этим займутся в другом месте... Я хочу только сказать, что все это происходит у нас под носом, и мы ничего не знаем, хотя факты, о которых шла речь, у всех на виду и могли бы заставить кое-кого призадуматься!
И потрясающие по силе «там», и глубокомысленные недомолвки, и последний, исторгнутый из самого сердца упрек подействовали на учителей угнетающе.
– Что же теперь делать? – растерянно спросила Людмила Сергеевна, чувствуя, как у нее дрожит и холодеет кожа между лопаток.
– Что делать? – Калерия Игнатьевна страдальчески усмехнулась.– Если бы я ждала, пока вы сами додумаетесь, что делать, в один прекрасный день вся школа бы взлетела на воздух.
И она изложила свой план. Нужно провести диспут. Контрдиспут, если угодно! Разбить на нем, вытащив их на белый свет, все эти так называемые «взгляды», замутившие немало голов, заставить раскаяться зачинщиков и дать наглядный урок всем, как надо проводить такие диспуты. К нему будет готовиться вся школа, на диспут надо пригласить представителей из гороно, районо, из райкома партии, из комсомольских органов, учителей и директоров других школ и, конечно же, Сирина—пусть поучится... Это должно быть настоящее, образцовое, показательное мероприятие, которое навсегда запомнится и участникам и приглашенным! Лучшие ученицы дадут в своих выступлениях достойную отповедь жалким отщепенцам!
– А если те вдруг вздумают выступить сами и начать спор?..
– Никаких выступлений, никаких споров! Уж на этом диспуте пусть будут хозяевами те, на кого мы можем надеяться!
– Позвольте ,– вдруг заметил Филипп Филиппович, которому всегда казалось неясно и непонятно то, что другим было совершенно ясно и понятно.– Но ведь, насколько я помню, в переводе с латинского «диспут» означает «спор»...
– Уважаемый Филипп Филиппович,—усмехаясь, ответила ему директриса,– очнитесь! Сейчас не времена Ромула и Рема, сейчас тысяча девятьсот сорок восьмой год!
24
Дорогу, дорогу гасконцам!
Мы южного неба сыны!
Мы нее под полуденным солнцем
И с солнцем в крови рождены!
Эти строки вертелись у Клима в голове в тот день с самого утра. В пятую школу они с Игорем и Мишкой явилась в отличнейшем настроении. Открытый бой? Что может быть лучше! Дорогу гасконцам!
Девушки встретили их у входа. Вид у обеих был встревоженный. Кира с досадой оборвала балагурящих ребят:
– Оставьте свои шуточки! Сегодня не до них...
У Майи припухли и порозовели веки; глаза, всегда
живые и ясные, смотрели пасмурно.
Директриса, директриса, директриса... У них с языка не сходило это слово. Да, да, она их опять вызывала, грозила, требовала, чтобы они выступили с покаянными речами, признали ошибки, перестали встречаться... С кем?.. Разве не ясно?..
– А-а,– протянул Клим, не сразу догадавшись.– Ну что ж, если так – «мы в пустыню удалимся от прекрасных здешних мест»...
Кира топнула ногой:
– Как тебе не стыдно!
И снова: директриса, директриса...
– Послушайте,– не вытерпел Игорь,– куда мы пришли: на диспут или на суд?
Майя с Кирой переглянулись, у Майи вырвался, вздох:
– Скорее всего – на суд...
– Ай, бросьте! – отмахнулся Мишка.– Вот еще паникеры!
– Кто – мы?!
– Конечно,– рассмеялся Клим,—Дорогу гасконцам! Пошли занимать места!
...Ребята бывали здесь и раньше – в «эпоху» изучения «женских персонажей», когда им волей-неволей Пришлось превратиться в заядлых завсегдатаев школьных вечеров. В то время они острили над развешанными на каждом шагу нравоучительными табличками, над портретами классиков с гордыми лицами первых учеников; они смолкали – только перед блистательным актовым залом, огромным, с белыми колоннами по углам, с переливчатым сиянием люстр и зеркальным паркетом, по которому хотелось не идти, а – ступать, нет – парить!.. Это пожалуй, было единственное, чем они не могли не восхищаться.
Но теперь... Каким родным и милым казался им отсюда их собственный – узкий, мрачноватый залик с маленькой сценкой, старый добрый друг и союзник во всех сражениях и победах!
Пробираясь через толпу, заполнившую широкий проход между рядами, они смеялись, иронизируя над всем, что попадалось им на глаза. Да, здесь привыкли к порханию вальсов, к сладчайшим падеграсам, здесь ставили «Русалку». Пачки для гражданок, приписанных к речному дну, шили в ателье, люмпен-пролетарий Мельник потрясал зрителей атласными штанами. «Ах, какие декорации! Какие костюмы!»
Вокруг было много знакомых, и еще больше тех, кого они не знали, но кто знал их. Кивки, приветствия, протянутые руки...
Только Лилю Клим окликнул дважды—она не оглянулись. Впрочем, в таком шуме разве можно расслышать?..
Сбоку их позвали Мамыкин и Лихачев; там сидели Павел Ипатов, Лапочкин, Емельянов, еще кто-то – и несколько мест оставались пустыми, наверное, берегли специально для них.
Но Кира сказала:
– Нет, еще решат, что мы прячемся! – и потащила ребят в первый ряд.
Майя проявила себя самой осведомленной: она называла директоров школ, представителей районо, которые рассаживались на сцене, вдоль длинного стола, накрытого зеленым сукном. Кстати, среди них оказались и старые знакомые: Шура Хорошилова, Ангелина Федоровна...
Правду говоря, Клим не очень верил слухам, будто этот диспут под стандартным названием «О моральном облике советского молодого человека» в основном нацелен против них: не велика ли честь?.. Сейчас он убедился в справедливости своих сомнений: столько гостей!
Майя указала на невысокую моложавую женщину и черном костюме.
– Так это и есть, ваша Горгона?..
Около директрисы появилась ученица в беленьком фартучке. Она с мучительно серьезным видом выслушала Калерию Игнатьевну, потом подошла к трибуне и звонким нетвердым голосом объявила диспут открытым. Потом встала директриса. Она выразила надежду, что участники диспута продемонстрируют перед гостями (короткие аплодисменты) высокую идейность и сознательность. Потом она села и снова что-то просуфлировала ученице в беленьком фартучке.
– Так у вас и ведут диспуты? – фыркнул Игорь.
– Подождите,– сказала Кира сдержанно,—это еще только начало...
Потом был доклад. Его читала Мария Германовна – из тех учительниц, которых фотографируют в окружении малышей с букетами для первосентябрьских номеров газет: «Первый раз в первый класс». Седеющие волосы, пухленькие щеки, напоминающие подушечки для иголок. С проникновенными нотками в приятном грудном голосе она минут пятнадцать говорила о том, что всем давно известно.
По залу, неудержимо разрастаясь, шелестел шепоток.
– Ты не знаешь, зачем мы сюда пришли? – сказал Мишке Клим.
Мишка сидел, прикрыв глаза, и шевелил губами. На коленях у него лежал блокнот с немецкими предлогами, выписанными в столбик.
– Молодец,– сказал Клим.– Ты выдержишь любой конкурс. А формул по физике у тебя нет? Мне нужны формулы по физике...
Но в этот момент Кира с силой стиснула его локоть:
– Слышишь?.. Это про нас!
Кровь отхлынула от ее щек, в ярком электрическом свете они казались желтыми, как у малярика.
– Наконец-то!—радостно вырвалось у Клима.
Надтреснутый голос Марии Германовны поднялся до пронзительного пафоса:
– ...Но нашлись люди, которым, видите ли, не по вкусу наша чудесная советская молодежь! Да, друзья мои, в вашем здоровом, цветущем коллективе отыскалась кучка жалких «умников»... Они вообразили себя солью земли, а всех остальных объявили обывателями и мещанами!
Взгляды со всех сторон устремились теперь на пятерку. Майя потупила голову, не смея поднять глаз. Игорь брезгливо щурился, скрестив руки на груди. Мишка возмущенно шаркал сапогами; всякий раз, когда Мария Германовна останавливалась, чтобы перемести дыхание, он ворчал:
– Нет, надо же?! Ну и ну! – и со свистом выпускал в кулак воздух.
Каждая жилка на лице Киры была напряжена до предела, но все лицо застыло в неподвижности гипсовой маски. Только потемневшие зрачки струили какое-то нетерпеливое, гневное любопытство: дальше, дальше, что вы сможете сказать еще?..
Она нервничала. Они все нервничали. Им еще никогда не приходилось выносить ничего подобного. Но Клима научил кое-чему прошлый диспут. Слова Марии Германооиы отскакивали от него, как горох. Он чувствовал только прилив азартного возбуждения. Больше ничего. Он сказал, перефразируя Некрасова:
– Гасконцы ищут одобренья не в сладком ропоте хмалы, а в диких криках озлобленья... Чудаки! Сейчас начинается самое интересное.
– Конечно,– сказал Мишка,– вообще-то конечно...
– ...Эти горе-критики принялись высмеивать своих учителей, оскорблять товарищей, проповедовать неуважение к старшим, внушать остальным грубое, недостойное советского юноши отношение к девушке. По кого они могли обмануть? Горе герои встретили достойный отпор! Не найдя никакой поддержки в своей школе, они принялись выискивать себе «сподвижников» на стороне...
В зале стояла такая тишина, что когда она пила из стакана, было слышно, как вода булькает у нее в горле.
Клим откинулся на спинку и, подперев рукой свою крутолобую голову, не отрываясь, следил, как она возвращает девушке в фартучке стакан, как вытирает губы кружевным платочком... Не так уж она безобидна... И все-таки – хорошо, пусть эта Мария Германовна. Конечно, она не Лев Толстой, но все-таки учительница... И не один десяток лет говорит ребятам о проблеме лишних людей, о Рахметове... И наверное далее у нее есть внуки... По воскресеньям она выходит с ними гулять не спеша, с достоинством, и встречные уступают им дорогу... А сейчас она стоит перед залом, где столько народу... И сидят представители – гости, взрослые, уважаемые люди... А она стоит перед всеми – такая благородная, достойная – и врет... Наивно, глупо, с вдохновением врет... Неужели она сама в это верит? Верит ли она – вот чего он не мог понять. Но там... в президиуме... Там-то верят, верят ее седине, ее вздрагивающему от негодования голосу... Ну, хорошо, когда-нибудь она все-таки кончит.– Тогда надо взять слово—и спокойно, вежливо... Пожалуй, очень спокойно не выйдет, и очень вежливо – тоже, но все-таки... Спокойно и вежливо...
– И к нашему стыду, друзья мои, к нашему величайшему стыду, в нашей школе нашлись ученицы, которым не дорога ни честь своего коллектива, ни своя собственная девическая гордость! Вместо того, чтобы поступить, как им велит их комсомольская совесть, совесть воспитанниц советской школы, они примкнули к этой ничтожной кучке злопыхателей! Они ответили черной неблагодарностью на заботу своих учителей, не вняли советам своих подруг... Ученицы десятого, выпускного класса Чернышева и Широкова пошли на поводу у «героев» из седьмой школы!..
– Нет, это надо же, а? – сказал Мишка, ерзая по сидению.
Как раз в это мгновение Мария Германовна сделала драматическую паузу, и Мишкин возглас прозвучал неожиданно громко.
Заскрипели стулья, кое-где раздались смешки.
– В чем дело?—поднялась Калерия Игнатьевна.
Мишка беспомощно моргал, видя перед собой только взбешенно круглящиеся глаза Клима. Вопрос директрисы, ни к кому, собственно, прямо не обращенный, мог бы остаться без ответа. Но Мишка вдруг качнулся вперед и, как будто даже против воли, разжимая толстые рыхлые губы, выдохнул квадратной грудью:
– Неправда все это!
– Что – неправда? – негромко переспросила директриса, мягко, почти сочувственно улыбаясь.
– В докладе! – сказал Мишка и зачем-то снял очки,
Вокруг захихикали. Мишка стоял, улыбаясь, и подслеповато щурился. Ему казалось, он кубарем летит с ледяной горы.
– Вы из какой школы? – еще мягче спросила директриса.
– Из седьмой.
– А-а-а...– пропела Калерия Игнатьевна.– Ну, теперь все понятно...
И сидевшие с нею рядом, в президиуме, весело и облегченно заулыбались и перекивнулись.
– Передайте вашим учителям, чтобы они научили вас, как надо себя вести в общественном месте,– сказала директриса.
Клим крикнул:
– Это диспут, а не молебен!
– А это еще кто там? – уже с угрозой сказала директриса.
– Бугров, тоже из седьмой! – Клим вскочил, коснулся Мишкиного плеча своим.
– Тот самый Бугров?..– Калерия Игнатьевна, склонив набок голову, разглядывала его, как чудовище. – Ну, чего же можно еще ждать от седьмой школы!.. Продолжайте, Мария Германовна...
Доклад продолжался. Его глупость уже не казалась Климу больше такой наивно-простодушной: получив поддержку, она зацвела вовсю, махрово и буйно. И не успела Мария Германовна закрыть свою тетрадку, он крикнул:
– Прошу слова!
К трибуне подскочила Хорошилова. Стекла ее очком блестели холодно, как ртуть.
Товарищи! Мы должны твердо сказать Бугрову и его компании...
– Что они все, с ума посходили? – пробормотал Мишка.
Клим ждал, сцепив зубы. Едва она кончила, он снова вскинул руку.
– Прошу слова!..
– Слова!..– эхом откликнулся Мишка.
Девушка, ведущая диспут, объявила:
Выступает ученица десятого «В» Изольда Никитина...
Они что – не слышат?!
– Все это нарочно. Неужели ты не понимаешь? – сказала Кира.
– Наш класс осуждает... Единодушно осуждает недостойное поведение...
Высокая талия, гибкая шея...
– Хорошо,– сказал. Игорь,– пускай только эта цапля кончит...
Но когда он шагнул к сцене, какая-то девушка уже заняла трибуну.
Тогда все стало ясно. Кира права. Это не диспут. Это заговор. Их не замечали. Им не давали слова. Выступавшие сменяли друг друга. Все они демонстрировали высокую идейность и сознательность. Раньше их что-то не было видно, тех, кто теперь затверженно читал по бумажке. Раньше они отсиживались по своим щелям, зубрили учебники – теперь они публично держали экзамен. На подлость. На глупость. На лицемерие!..
Тогда, после пьесы, были минуты, когда казалось, что все погибло. Но там был бой. Открытый, свирепый, неравный, но – честный, бой по всем правилам!
А здесь?..
Но те-то, в президиуме.. Уважаемые, рассудительные люди... А впрочем – они не виноваты..,. Они не знают, как их обманывают...
– Выступает Людмила Жерехова...
Ба! И Жерехова пошла в ход!..
Но в зале не одни жереховы...
Где вы – правдолюбец Лешка 'Мамыкин, отчаянный Витька Лихачев, Наташа Казакова, Юля Попова, Рая Карасик, и все остальные, чьих имен и не перечислишь?.. Ведь вы соглашались, жали руки, клялись... Что же вы? Чего вы ждете еще?..
Клим скользит по рядам, скованным, отчужденно молчащим... Ломаются, никнут, опадают, как бритвой подсеченные, взгляды.
Клим сжал кулаки в карманах, стиснул зубы, ему хотелось рычать и стонать от злости, от боли, от обиды...
У Киры на матовой коже лба блестят крупинки нота. Странная мысль: она только кажется такой твердой, остро-отграненной, хочет казаться...
...– Ученица десятого «А» Картавина...
Лиля?! Наконец-то!
Клим встрепенулся. Он верил, ждал: найдется человек– и светлый луч пронзит кромешный хаос неистовой лжи...Лиля?.. Удача, двойная удача – разом будут разбиты подозрения, – с которыми относились к ней все, почти все – кроме него...
– Как только она кончат – всем аплодировать! – вполголоса предупредил он, заранее торжествуя.
Ее красивая кукольная головка уже покачивалась над трибуной.
– ...Чернышева любит всех упрекать в нечестности. Но если она сама такая уж честная, пусть выступит здесь и расскажет, чем она занимается после двенадцати ночи на улице! А если не хочет, может и не рассказывать, это и так известно всем и каждому!
Кто-то прыснул, хохоток мелкой рябью пробежал по залу. Клим не видел, как она сошла с трибуны. Болотная тина с тяжелым плеском сомкнулась над ним.
Смейся, Кампанелла!
Он не успел еще сообразить, чем ответить на эту гнусность – там, где только что была Картавина, уже стояла Майя.
– Вам никто пока не давал слова, Широкова,– сказала Калерия Игнатьевна, удивленно приподняв узкие брови.– Но если в вас,– голос ее налился угрозой,– но если в вас заговорила совесть...
– Да, совесть,– повторила Майя почти автоматически.
С инстинктивной брезгливостью она отступила от трибуны, словно ей претило место, с которого прозвучал грязный поклеп.
Она подалась вперед, и теперь ее стало видно всю – с головы до ног. Правую ногу она выставила перед собой, как бы готовая шагнуть прямо в зал.
Нет, это была уже не та Майя, к которой привык Клим и все, кто ее знал,– добрая, легкомысленная, безмятежно прощающая любую обиду девочка, сейчас она вся светилась оскорбленным достоинством. Кирпично-красные пятна легли на широкие скулы, глаза блестели незнакомо и сухо.
Несколько секунд она стояла так, стиснутая, как стальным обручем, загадочно-зловещей тишиной. Потом резко выбросила вперед руку, и в ней трепыхнул белым флажком лоскуток бумаги.
– Я прочту... Это мне передали сегодня утром: «Прости, прости за все, что я скажу про вас на диспуте. Ты совсем не такая, и вы все... Но что я могу поделать?.. Ты должна будешь презирать меня, но не отворачивайся от меня совсем...Твоя верная подруга была и есть...»
Майя подняла от листочка вспыхнувшее гневом лицо.
Среди душного молчания проскрипел голос директрисы:
– Мне жаль вас, Широкова, за вашу глупую выходку... Кто написал вам эту записку?
– Не все ли равно? Ее могли написать почти все, кто здесь выступал,– и Майя, скомкав лоскутик, порывисто шагнула к лесенке, от сцены к залу, откуда, в ответ на ее последние слова, донесся густой рокот.
– Кто написал эту записку? – поднялась Калерия Игнатьевна, с шумом отодвинув стул.
Майя, щурясь, с расстановкой проговорила:
– Этого я не могу вам сказать, Калерия Игнатьевна.
– Дай сюда твою записку!
– Я не могу, Калерия Игнатьевна.
Майя опустила голову, стыдясь не то за себя, не то за автора записки, не то за саму Калерию Игнатьевну, которая при всех стучала на нее по столу.
В президиуме заскрипели стулья, послышался недоуменный говор.
– Так вы не отдадите мне записки?
– Нет, Калерия Игнатьевна.
– Оч-чень хорошо...– Калерия Игнатьевна успокоительно кивнула директору двадцатой школы, который смущенно пытался сказать ей что-то.– Тогда я объясню всем, в чем дело. Вы сами написали эту записку, сами! Чтобы оклеветать честных учениц и вылезти сухими из воды!..– она победоносно усмехнулась.
– Зачем вы так говорите? – серьезно и тихо проговорила Майя.– Вы ведь сами знаете, что это неправда.
– Ах, неправда? Значит, я говорю неправду? Тогда пусть встанет тот, кто написал эту записку!
В гнетущей тишине весело прозвучал чей-то голос:
– Нашли дурака!
Майя стояла, теребя кончик тугой косы, и смотрела в зал, улыбаясь горькой и скорбной улыбкой.
– Ну, что, Широкова, кто из нас говорит неправду? Вы или я?
Калерия Игнатьевна не скрывала своего торжества:
– Скажи, кто написал! – крикнул Игорь.
Его поддержали Клим и Мишка. Сквозь поднявшийся в зале шум они неистово кричали Майе:
– Имя! Имя!..
Только Кира, кусая губы, повторяла:
– Нет, она не скажет, не скажет...
И лишь когда Майя неторопливо, старательно разорвала записку на мелкие клочки – они осели на пол не тающими снежинками – Кира ахнула, как будто до последнего мгновения у нее еще таилась надежда:
– Эх, Майка!..
Зал гудел.
– А если мы попросим удалиться тех, кто не умеет себя вести, как положено?! – прокричала директриса.
– Мы уйдем и без вашей просьбы! – заорал Клим, уже шагая вдоль ряда.
– Мы уйдем – эхом вторил Мишка, яростно подталкивая Клима в спину.
За ними поднялись и Кира с Игорем.
– Надеюсь, никто не станет возражать,– сказала Калерия Игнатьевна с искусственным смешком.– Для нас это не большая потеря!..
В проходе к ним присоединилась Майя.
Они шли по громадному, залитому сверканием люстр залу с круглыми колоннами; шли по зеркальному паркету – он мерной зыбью качался у них под ногами; шли сквозь лица – длинные и белые, как свечи.
Клим был окружен плотной кучкой друзей. Перед тем как распахнуть дверь, он обернулся, крикнул:
– Трусы! Да, мы пойдем, а вы оставайтесь!
25
Дверь захлопнулась. И в ту же секунду в задних рядах неожиданно пискнуло:
– Это же я написала!..
Голос был едва слышен. Все заоборачивались, ища, кому он принадлежит.
– Встаньте, кто это сказал,– нахмурилась Калерия Игнатьевна.
– А я стою...
Только теперь ее разглядели —девушку с изумленно-испуганными глазами на круглом лице, такую маленькую, что издали сначала даже не заметили, что она и в самом деле стоит, едва возвышаясь над теми, кто сидел вокруг.
По залу прошелестело:
– Горошкина... Тамара Горошкина...Из десятого «А»...
– Тише,—сказала Калерия Игнатьевна.– Что там случилось, Горошкина?..
– Я хочу сказать... Я уже сказала.
Она повела головой на коротенькой шейке, все с тем же удивленным выражением прислушиваясь к пробежавшим по залу смешкам,– и с глуповатым простодушием добавила:
– Ну, чего они смеются?..
Тут уж не выдержали даже те, кто в президиуме, даже Калерия Игнатьевна вдруг улыбнулась и участливым тоном сказала:
– Наверное, Горошкина, ты плохо себя чувствуешь,– садись.
Ее замечание вызвало в ответ одобрительный смех, и сама Тамара Горошкина тоже, заулыбалась, растерянно и жалко, и опустилась на свое место, но тут же снова поднялась и повторила:
– Это же я написала.
– Хорошо,– сказала Калерия Игнатьевна уже несколько раздраженно.– Мы потом во всем разберемся, а пока садись.. Кто хочет выступить?
Но какой-то странный смешок сорвался с губ Горошкиной, затем лицо ее сморщилось, перекосилось, как будто ей смертельно захотелось чихнуть – и вдруг она повалилась вперед, на спинку стоявшей перед нею скамьи, и разрыдалась, неудержимо, страшно, с какими-то басовыми нотами.
– Вот видите, я же говорила, что она себя плохо чувствует,– одолев мгновенную нерешительность, повелительно и твердо сказала Калерия Игнатьевна.– Помогите же ей, выведите ее в коридор!..
Несколько девочек бросились к Тамаре, подхватили ее под мышки, но она забарахталась и вырвалась из их объятий.
– Не хочу! – вскрикнула она, отнимая от лица руки,– растрепанная, с мокрыми щеками и глазами, блестевшими от слез: —Я не хочу уходить! Это же я написала! Зачем же они!.. Зачем же вы, Калерия Игнатьевна?.. Вы сами... Мне... У себя в кабинете... Сами!..
– Что такое, Горошкина? – повысила голос Калерия Игнатьевна.– Может быть, ты хочешь сказать, что тебя кто-нибудь заставил выступать?..
– Всех! Всех вы...– кричала Тамара, комкая платочек и почему-то приподнимаясь на цыпочки.– Всех! Всех! А они... Они же ничего плохого... Зачем же вы, Калерия Игнатьевна?.. Зачем?..
– Ну как же, как же! Во всем виноват директор! – Калерия Игнатьевна попыталась пепельно-серыми губами обозначить улыбку.– Наследственная истеричка,– прибавила она, склонившись к Ангелине Федоровне.– Притом из этой же компании.
Но теперь ей хотелось лишь одного: скорее завершить этот несчастный диспут, который вначале катил, как автомобиль по новому шоссе, потом свернул и запетлял вкось и вкривь по ямам и колдобинам, пока совсем не забуксовал, не завяз, оседая все глубже и безнадежней.
– Кончайте, достаточно, Калерия Игнатьевна,– услышала она за спиной негодующий голос директора двадцатой школы. Его поддержали остальные:
– Так больше невозможно... Прекратите...
Но в списке, лежавшем перед нею, значилось еще много фамилий, и залпом выпив стакан воды, поднесенный Ангелиной Федоровной, она почувствовала, что нет, еще не все потеряно.
– Надеюсь, теперь нам уже никто не помешает,– заговорила она, стараясь вернуть себе энергичные, властные интонации.– Кто желает выступить?
Зал молчал.
– Кто желает выступить? – она повысила тон.
Не поднялось ни одной руки.
– Пожалуйста,– сказала Калерия Игнатьевна,– пожалуйста, Ларионова. Вы хотите?
Молчание.
– Ну, что же, мы ждем вас, Ларионова.
– Нет,– раздался робкий голосок,—я... я не хотела...
Калерия Игнатьевна одернула жакет, плотно, как офицерский китель, обтягивающий ее сухую фигуру, оглянулась, как бы ища сочувствия, на президиум...
– Значит, Ларионова, вы отказываетесь? Ну, что же, ну что же... Тогда выступит ученица десятого «Б» Светлана Галкина... Комсорг,—она с нажимом произнесла последнее слово.
– Я не подготовилась,– раздалось откуда-то сбоку.
– Ничего,– спокойно сказала Калерия Игнатьевна.– Мы знаем, вы умеете говорить, если захотите... Пожалуйста, Светлана...
