Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

К тому времени ему казалось: он видел в жизни все, что можно видеть – остальное лишь повторяло прежнее... Но с первого же раза его поразило и уязвило то бестрепетное, почти величавое спокойствие, с которым держался этот человек.

На второй день Бугров потребовал перо и бумагу. Его заявление было адресовано в ЦК. Потом он писал Сталину, потом – лично – членам политбюро.

Тогда сотни подобных писем начинались одной и той же фразой: «Каждая капля моей крови...» Но дальше... Дальше лейтенант уже знал: в лучшем случае на эти письма не приходило ответа, в худшем – их возвращали с беспощадной резолюцией, которая лишь убыстряла неизбежный конец...

Все заявления Бугрова аккуратно подшивались в папку с его делом. У капитана была острая профессиональная память, но сейчас он не доверял даже ей: неужели этот человек с биографией солдата и политика мог оказаться столь наивным?.. Перелистав несколько страниц, капитан отыскал те слова, которые, в конечном счете, послужили важнейшей из улик:

«...именем революции я утверждаю, что существует заговор... Под покровом провокационных обвинений происходит массовое убийство старых, преданных членов партии... Причиной тому – не только карьеристы и проходимцы, примазавшиеся к нашим рядам... Неужели вы не видите, что происходит у всех на глазах?..»

И дальше – требование немедленно пересмотреть дела «оклеветанных», десяток фамилий тех, кто уже получил высшую меру или обречен...

Для лейтенанта заявление превратилось – уже тогда – в приговор...

Бугров сидел, положив ногу на ногу, смотрел в окно – там на ветках, щебетали птицы. У него был ясный, высокий .лоб; сильные руки, голубые глаза с грустинкой... Лейтенант впервые видел перед собой человека, который сознательно выдает себя с головой, который рвется в им же самим расставленную западню.

Лейтенант бросил заявление на стол.

– Вы просите высшей меры?..

Однажды на допросе Бугров сказал с ленивой насмешкой:

– Вы ведь знаете, что это – липа. Кого вы хотите убедить, меня или себя?

– Гражданин Бугров! – повысил голос лейтенант.– Здесь я задаю вопросы!

Бугров ежедневно приносил ему свои заявления, они мало отличались друг от друга и дальше папки с делом не шли. Кажется, к концу Бугров начал все, понимать.

Лейтенант старался быть беспощадно-суровым, собранным, непреклонным; никто не догадывался, какого напряжения стоило ему это. После каждого допроса он убеждался внутренне в том, что был врагом для Бугрова, но Бугров не был врагом для него. Он испытывал все больше симпатии и сострадания к этому человеку, который был старше, умнее, и – конечно, же – честнее его. И сквозь сострадание все громче звучал голос вины. В чем? Разве он не бессилен спасти его?.. Ему стало нужно, необходимо, чтобы Бугров сам это понял.

После того как следствие завершилось, он вызвал к себе его снова. Задал несколько незначительных вопросов. Но Бугров – он хорошо разгадал его – спросил напрямик:

– Что вам еще нужно от меня?

– Поймите, Бугров, я тут ни при чем. Не будь меня, вас передали бы другому, только и всего...

Бугров с недоверчивым удивлением выслушал его странное признание, произнесенное тихо не только оттого, что капитан всегда помнил истину, что и стены имеют уши. Что-то ожило, засветилось в сумрачном лице Бугрова, но тотчас погасло. Он сказал жестко:

– Да, вы «ни при чем»... Такие, как вы – единственные враги революции, от которых она может погибнуть... Как жаль, что мы поняли это слишком поздно!

Однажды ночью он очнулся – и увидел жену, испуганно забившуюся в дальний угол кровати. Из-под короткой рубашки торчали бледные острые коленки.

– Мне страшно с тобой! Если бы ты знал, что говоришь во сне!..

Он рассмеялся, попытался ее успокоить, припоминая, что такое мог сказать, она покорно легла рядом, но он и в темноте видел ее круглые глаза и чувствовал, что ей и в самом деле с ним страшно...

Капитан вздрогнул.

Ночами он беседует с покойниками!

Торопливо захлопнул папку, накрепко перевязал ее, положил в ящик.

Сухо щелкнул замок. Папки уже не было, но еще чувствовался ее гнилой запах. Или теперь уже это – от рук?

Он наскоро вытер их платком и, еще раз проверив, заперты ли все ящики, выключил свет и вышел из кабинета.

На улице было тихо и безлюдно. Сонно шелестели акации, но восток уже наливался синевой. В лицо ударило предутренней свежестью. Капитан сбежал со ступеней и торопливо зашагал прочь.

Ходьба укрощает нервы. Только ни о чем больше не думать. Ни о чем!

Вдруг его окликнули.

Померещилось?..

Раздался тонкий режущий свист.

Капитан замер на месте, правая рука скользнула и задний карман.

От фонарного столба по ту сторону дороги отделился человек.

Что?.. Виктор?..

Он перевел дух, опустил руку.

Но в такой час?.. Здесь?.. И свист... С тех пор?.. Отец и сын... Они мало виделись, говорили еще меньше. Иногда – партия в шахматы, сосредоточенная, молчаливая. Иногда Виктор просил денег – он давал, не расспрашивая, зачем. Вот и все. Почти все... Что же сегодня?..

Пересекая улицу, Виктор зябко запахнул полы пиджака. В его угрюмой фигуре с поднятым воротом было что-то до боли тоскливое, одинокое, капитан едва удержался, чтобы не рвануться к нему навстречу. Пока он сидел в кабинете, наедине с собой и теми, кого давно уже нет, Виктор стоял тут же, напротив, не сводя глаз с освещенного окна. И так – всю жизнь: рядом – но не вместе, чужие, разделенные – неведомо чем...

Но появление сына было столь неожиданным, необычным, что в сердце дрогнула смутная надежда: сегодня. Он не знал, чтосегодня, только подумал: сегодня... И не то испугался, не то обрадовался...

Виктор не ответил на его тревожный, полный ожидания вопрос. Остановился, выставил клином косое плечо вперед, уперся взглядом куда-то вниз и вбок – мимо... Выдавил:

– Где... Бугров?

Дернулось, запрыгало веко,– капитан придавил глаз ладонью.

Нет, нет, никакой мистики! Что может он знать о томБугрове?..

– Где Бугров? – повторил Виктор с упрямым нетерпением, по-прежнему глядя куда-то вбок.

Между ними считалось неписаным законом: не вмешиваться в дела другого. Правда, Бугров – одноклассник, товарищ... Капитан ощутил запоздалую досаду: так вот вся причина того, что Виктор...

– Какой Бугров?..

Он отлично все понимал, но не решил еще, следует ли разговаривать об этом с сыном. И сын тоже его понял.

– Ты знаешь, какой.

– А почему ты за него беспокоишься?

– Неважно. Где он?

Проще всего ему было сказать правду.

– Чудак ты, Витюк,– проговорил капитан, осторожно похлопав сына по костистому плечу.– Твой Бугров давно смотрит сладкие сны.

– Это правда?

– Разве я тебя обманывал?..– он пошарил по карманам, ища папиросы.

– У меня есть,– сказал Виктор смягчаясь.

– Ого! —пальцы капитана ткнулись в жесткую коробку «Казбека».

– Я угощаю,– сказал; Виктор.

Они двинулись домой. Поглядывая мельком на сына, капитан невольно сравнивал его с этим юнцом, который хочет перевернуть мир. Сутуловатый, с прижатыми к ребрам локтями, замкнутый на все ключи... Его словно гнетет и гложет какая-то мысль... И тот: прямой, открытый, прущий напролом незащищенной грудью...

Кольнула зависть: проведя с Бугровым часа четыре, он узнал его больше, чем Виктора, сына, за все восемнадцать лет...

Виктор нарушил молчание:

– Что вы ему пришили?

Не сам вопрос – он ждал его – а требовательно-небрежный тон задели капитана.

– Вот что, Витюк,– он старался говорить возможно мягче,– есть вещи, которые... Ну, что ли, преждевременно пока обсуждать. Нам просто надо кое-что распутать...

Виктор остановился, тряхнул головой; черная прядь волос разбойно упала на глаза:

– Чего же вы его заграбастали? «Просто!..» Потому что другие сморкались в тряпочку, а он говорил, за это, да?..– он метнул в отца взгляд, тяжелый, как камень.

И капитан почувствовал удар. . .

– Есть вещи, которые, тебя не касаются.

Холодом ответа он преграждал путь к дальнейшим

расспросам.

– Нет, касаются! – ощетинился Виктор.– Нет, касаются! Хватит, слышали: «не касаются»! Касаются!

То ли от сырого ветерка, которым потянуло вдоль улицы, то ли от нервного возбуждения все в нем вздрагивало/ даже зубы клацали часто и громко.

– Успокойся, Витюк.– Отец тронул его за плечо.– Он что, твой друг?

– Не друг! – выкрикнул Виктор.—Не друг! Я ему морду бил!..

Капитан усмехнулся недоверчиво:

– Чего же ты?..– и, оглядевшись, прибавил:– Ты не очень шуми...

– Буду шуметь! – закричал Виктор.– Буду! А что? Или, может, меня тоже? Пожалуйста! – вне себя он открыл грудь и двинулся на капитана.– Пожалуйста! Когда прикажете?..

– Тише,– сказал капитан вполголоса, хотя во всю длину пролета улицы кроме них никого не было видно.– Что же мы здесь?.. Идем домой, я тебе все разъясню...

Виктор отскочил, прижался спиной к стене дома. В рассеянной мгле глаза его диковато, блеснули:

– Разъяснишь?.. Все вы разъяснять мастера! Да? У-у-у, гады ползучие! – он взвыл, оскалив зубы, наотмашь ударил в каменную стену кулаком. Лицо его исказилось от боли.– Гады скользкие!.. Учителя, разъяснители!.. Доносчикам только вы верите! А он... человек! Человеку вы верите? Почему его, не меня?... Я в тысячу раз!.. В миллион раз!.. Все слышали, никто не донес. Боятся: у меня – папаша, а я... С меня все началось, с меня!..

– Витька!.. Что ты... Витя... Витюша... Витюк... Домой! Сейчас домой...

Виктор в бешенстве отрывал от себя бессильные, судорожно хватающие руки, вжимался в стену, как будто хотел уйти в нее.

– Домой?.. Сам иди!.. Где – дом? Ты мать сгубил! Радуйся... Всех сгубили! Сволочи... Отца кокнули, теперь – за сына?.. Омерзело все! Уйду я! Уйду...

– Витька, куда же?.. Нельзя так, Витюха... Пойми... Куда?.. Куда же ты?..

– Не могу! Уйду я! Видеть вас всех не могу!..

Он рванулся, выдрался из цепких объятий.

Капитан пьяно шагнул вслед за сыном, остановился, сжимая в руке лоскут от лацкана пиджака.

Виктор бежал по улице, упиравшейся в мост, вздувшийся горбом над рекой.

Гулко стуча подошвами об асфальт, капитан кинулся вслед за сыном, хрипя и задыхаясь.

Нагнал уже на мосту. Виктор стоял, обхватив тонкие чугунные перила. Его глаза, обращенные к светлеющему востоку, казались желтыми, стеклянными.

– Витька!.. Витюша... Я понимаю, все понимаю...—кашель рвал слова в клочья.—Дай досказать... Я же хотел, а ты... Эх, Витюха! Думаешь, мне легко? А надо... Надо! Я бы и рад... Да ведь что же тут от меня зависит? Мне приказано – я исполняю. Винтик... Винтик, Витюха! А не исполнит капитан Шутов – другие капитаны найдутся! И... Да где же тебе понять это, Витюк? Ну, и Бугров твой... Что ж, что вызывали? Я с ним по-хорошему, вежливо... Занятный он парень... А ты?.. Эх! И такое – про нашу мать... Нашу... А? Мне! Двое ведь нас, Витюша, только двое на всем свете! Нам бы держаться друг за дружку, а мы...

Не шевелясь, Виктор смотрел в стальное небо. Казалось, отцовский лепет не долетал до него.

– Что с ним будет? – спросил Виктор, продолжая глядеть вдаль.

– С кем? С Бугровым? Да ничего и не будет! Разве всех, с кем мы дело имеем, мы?.. Чудак! Ничего с ним не будет! Все выяснится...

– Так вот,– перебил его. Виктор.– Если ты... Если с ним что-нибудь... Тогда я... Жизни мне больше нет! Понял?..

Он ничего не просил. Он требовал. Но после всего, что случилось, и это уже было краешком надежды.

– Вот мы и поговорили,– усмехнулся про себя капитан.– За всю жизнь – один раз... Поговорили... Ты что же мне... Совсем не веришь?..– Он ждал ответа, не решаясь взглянуть на сына.

Внизу, под мостом, тревожно журчала вода.

6

На другой день Клим вышел из дому рано, ему хотелось избежать расспросов, охов и причитаний, а главное – побыть одному. Памятуя о вчерашнем, он желал теперь предстать перед капитаном решительным, собранным, презрительно-спокойным.

Дома еще отбрасывали прохладные длинные тени, а воздух в вышине уже дрожал и золотился разливом солнечных лучей. Белое круглое облако висело в голубом небе, как сторожевой аэростат. Женщина и приспущенной сорочке выплыла в черной проруби окна: волосы ее были спутаны, в руке она держала небольшое зеркало.

В подворотне дремал пес, положив рыжую голову между лап; во сне он шевелил ушами, подергивал влажно блестящим носом.

Где-то на окраинах уже шумели базары. По дороге бодро вышагивала старуха с кошелкой, по-солдатски вытянув жилистую шею. Из кошелки торчал трепетный рыбий хвост, зажатый пучками пурпурной редиски и банкой с топленым молоком под каленой коричневой пенкой...

Как странно! Он видел все это тысячу раз – и теперь видел впервые так свежо и остро, как будто вернулся из долгой отлучки или готовился покинуть эти места навсегда. В нем неожиданно проснулось жадное любопытство. Он задержался, разглядывая двух стариков с бронзовыми лицами капитанов дальнего плаванья – они сидели на корточках перед маленькой парикмахерской, развернув газеты... Молодая женщина везла в коляске ребенка, малыш лежал запрокинув головку, не мигая, серьезный, деловитый, и выдувал изо рта радужные пузыри. Клим улыбнулся, попытался разгадать, мальчик это или девочка? Он проходил мимо пустыря с недостроенным домом, когда, словно из-под земли, вывернулась и прямо на него помчалась ватага ребятишек; под ноги ударилась, консервная банка; крутолобый мальчуган ткнулся ему в живот и, слепой от азарта, отпрянул и кинулся вслед за банкой. Выцветшая синяя рубашонка парусом надулась на его спине.

Он забрел в. сквер, тот самый, куда попал вчера, и оказался на той же самой скамейке. Садовник поливал клумбы, в струе бившей из шланга воды плясали радуги. Клим обломил свисавшую над скамейкой веточку, понюхал, растер между ладонями шелковистый кленовый листочек и снова понюхал – от руки пахло медом, полем, прозрачной волной, набегающей на желтый песок, и знойное верещание кузнечиков чуялось в этом запахе.

Клим долго сидел, упершись локтями в колени, расставив ноги. Он разворошил носком чуть взбугрившуюся корочку земли – и увидел сморщенные, уперевшиеся остренькими бледно-зелеными язычками вниз ростки травы. Живой струйкой текли под камень муравьи, черненькие лакированные тельца их отражали солнце.

На соседнюю скамейку опустилась девушка, положила рядом стопку книг, раскрыла тетрадку. Строго посмотрев на Клима, поджала пухленькие губки, повернулась спиной. Сквозь прозрачный рукав ее кофточки просвечивало тонкое плечо.

Да, все вокруг было так тихо, так просто, так бездумно и ясно.

Что есть истина? Зачем и кому нужны эти беспрерывные метания и поиски? Зачем, если можно сидеть и жмуриться от солнца, и полными легкими дышать сыроватым утренним воздухом, и смотреть на муравьев и на девушку, и не шевелиться, и быть счастливым?..

Он почти не поверил себе, когда, посмотрев на часы, вспомнил о капитане. Пора. И проходя мимо девушки, склонившейся над тетрадкой, внезапно почувствовал себя старым, усталым и мудрым.

Он выбрал окольный путь – не тот, которым ехали они вчера в «эмке»,– и старался всю дорогу не думать, куда и зачем он идет. Но самообман не мог длиться долго. Все неотвязней представлялась ему сумрачная коробка кабинета с серым силуэтом в окне; и постепенно ласковое синее небо с белым облачком, и люди па залитых солнцем улицах, и весь город с его воскресной суетой – все это отошло куда-то в сторону ,стало далеким, недосягаемым. Его все сильнее охватывало нетерпение. Он еще не знал, что именно скажет капитану, но он скажет ему такое, что заставит его отступить, устыдиться своих подозрений. Он отомстит за Киру, за Игоря, за Майю – за всех! .Он уже наслаждался заранее, видя испуг и смятение капитана: «Какое право вы имеете...» Ага, это и будут первые слова, с них он и начнет!

И снова все получилось не так, как ему рисовалось.

Едва он переступил порог, капитан соскочил со своего стула и так горячо взмахнул руками, словно раскрывал объятия:

– А-а-а, товарищ Бугров!

Он даже перегнулся через стол навстречу Климу, и, опешив, Клим – ничего другого ему не оставалось – пожал приветливо протянутую руку.

Лицо капитана сияло. Казалось, и на нем сегодня лежал отблеск чудесного утра; несмотря на синеву

под глазами, он выглядел свежо и молодо, улыбка широко раздвинула губы, округлив впалые щеки и, смягчая острые выступы скул, собрала на них веселые морщинки.

Пиджак, небрежно брошенный, свисал со спинки стула; капитан был в белой рубашке апаш, юношески худощавый, узкоплечий. Казалось, он заглянул сюда только на минуту, поджидая Клима, чтобы немедленно выбраться из этого кабинета куда-нибудь на зеленый простор... Да и сам кабинет... В распахнутое настежь окно тянулись ветви клена, слышалось воробьиное чириканье и короткие смешочки велосипедных звонков. Что бы все это значило? Клим, недоумевая, присел, незаметно вытер о штанину ладонь – рука у капитана была горячей и потной.

– Ну вот и замечательно, товарищ Бугров,– говорил капитан, щуря свои светлые маленькие глазки, как если бы в них застрял солнечный зайчик.– Вот и превосходно!.. Вот и отлично, товарищ Бугров! Долго я вас не задержу, вы ведь к экзаменам готовитесь. Так ведь? Понимаю, все, все понимаю!– он подморгнул белесыми ресницами, кивнул на окно: —А денек-то, денек сегодня!.. В такой денек не то что экзамены...Футбол, а? Или на пляж, да в лодочке, да с девочкой?.. Хорошо! Но вместе с тем – ведь экзамены-то на носу .товарищ Бугров?.. Ничего, жизнь велика, будет еще и пляж и все такое!..

Он посмеивался, сыпал словами... Клим еще держал в уме готовую фразу, с которой думал начать разговор, но уже чувствовал себя сбитым с толку и обезоруженным, Какие экзамены? Чего он вертит? И пляж... Вчера только исключение из школы считалось мягкой мерой, а сегодня... Нет-нет, не верил он ни его фальшивым улыбкам, ни дружескому тону – и все-таки... все-таки... Ну да! Все разъяснилось, все стало понятным капитану! Иначе почему он так переменился?..

А капитан, словно прочитав его мысли, заторопился им навстречу.

– Вчера мы погорячились, товарищ Бугров,– заговорил он, барабаня по столу пальцами и не без некоторого кокетства наклонив голову.– Оба погорячились, чего греха таить...И ведь, если всерьез, из-за чего? Да не из-за чего! Так ведь, товарищ Бугров?

Клим напряженно пытался сообразить, что крылось за словами капитана.

– Но вы меня-то поймите, товарищ Бугров,– заспешил капитан, перехватив его неопределенный кивок.– Вы себя на мое место поставьте: ведь факты, факты налицо? Куда от них денешься? Они требуют объяснений! – он развел руками, как бы подсмеиваясь над самим собой, а заодно приглашая посмеяться и Клима. – И как же тут догадаться сразу, что все это – лишь игра, увлекательная, заманчивая, но все-таки игра! Да вы поближе, поближе присядьте, товарищ Бугров, вот вам и перо..Подпись внизу, на каждой странице... В нашем деле приходится докапываться до самой сути, иначе нельзя – мало ли какие встречаются люди!.. Иной помалкивает, а загляни в него – и такая там гниль, такое... А случается наоборот: и шум, и гром, и пыль столбом, кажется, тут-то и есть над чем поразмыслить, а увидишь человека – и поймешь: наш он, советский человек, только молод, поиграть ему хочется, потому что слишком уж беззаботная у него молодость. Вот он и начинает со скуки выдумывать себе забавы...

Клим слушал его рассеянно, просматривая чисто, без помарок переписанные протоколы вчерашнего допроса. Здесь все было правильно, ответы излагались точно – во всяком случае, насколько мог он теперь припомнить,– он ставил свою подпись внизу каждого листа. Но какая-то едва уловимая фальшь сквозила во всем, что он читал. Он долго не мог понять, в чем дело, пока не наткнулся на фразу: «Мы хотели в пьесе высмеять некоторых учеников нашего класса»... Все правильно, правильно, но ведь получается, как будто они в самом деле... затеяли просто игру, как будто... всю кашу они заварили только для того, чтобы отомстить Белугину и высмеять Михеева... Он вслушался в то, о чем говорил теперь капитан: игра... Он столько раз варьировал это слово, что сомнения быть не могло: он всерьез принимал их за эдаких шалунишек с фантазией, возбужденной книжками!

И – наконец, в заключение допроса: «...все мои ошибки явились результатом необдуманности, легкомыслия, политической незрелости...»

– Мы не играли, товарищ капитан,—сказал Клим,– мы боролись!

Лицо капитана озарила добродушнейшая из улыбок.

– Как же вы не играли, товарищ Бугров? Самым настоящим образом играли, теперь-то вам это должно быть ясно...

– Во что играли?

– Да хоть в героев, например. Вам ведь обязательно хотелось стать героями. Не так? Обязательно героями! Вот вы и создали себе такую обстановку, чтобы разыграть эту роль. И ну подражать – и Корчагину, и Кампанелле... А что там в конце-концов получится, к чему ваша игра приведет – это вас интересовало меньше всего...

– Но мы боролись, товарищ капитан! Все равно– мы боролись!

Капитан испуганно приложил палец к губам:

– Тс-ссс... Вы очень любите это слово... Боролись! Мы боролись! – и снова засмеялся, жмуря светло-голубые глазки.– И еще одно слово вы очень любите: революция!.. Революция Духа! Слова, прекрасные, _:звонкие слова! Но – слова, слова, товарищ Бугров,– только слова, только словами вы играете, товарищ Бугров. Только! Ведь вы посмотрите, оглядитесь вокруг, вы же умный человек, товарищ Бугров, хотя еще и так молоды, очень молоды... Вы оглядитесь вокруг: огромная страна, живут в ней двести миллионов... Они не на словах– заметьте это, товарищ Бугров,– не на словах, а на деле совершили первыми в мире социалистический переворот, они отстояли его в гражданской войне, они разбили фашизм в Отечественной... Они проливали кровь и отдавали свои жизни во имя пути, по которому теперь идут. Путь этот нелегкий, нам мешают и внешние враги, и кое-какие наши внутренние трудности – вы видите, в магазинах очереди за мясом, за мукой, за мануфактурой... Но этот громадный народ терпеливо, героически борется за свое будущее– не на словах, опять-таки заметьте, товарищ Бугров. Мы уже почти восстановили города, разрушенные войной, мы начали строительство грандиозных гидростанций на Волге, мы приняли план преобразования природы. Пройдет немного лет, и наша страна будет самой богатой на земле! Народ занят споим делом – огромным, всемирным историческим делом,– и вдруг несколько мальчиков и девочек, которые ничего не знают, кроме книжек,– и не так-то уж много вы прочли их, Бугров, просто не успели, не могли еще успеть! – ничего не видели, кроме своей школы,– эти самые мальчики и девочки берут на себя роль чуть ли не вождей революции! Частные недостатки... Да кто же говорит, что у нас все хорошо!

И пережитки в сознании у нас есть, еще надо их искоренять, надо, я ведь не против, я за, товарищ Бугров! Но эти пережитки, эти частные недостатки преувеличиваются вами до гигантских размеров, они заслоняют все остальное, вы хотите поднять против них двести миллионов – вы, несколько мальчиков, и девочек... Из несправедливости, допущенной учителем,– есть и такие учителя, я вам верю! – вы делаете мировую катастрофу; из того, что вам встретились два-три шкурника и лгуна, вы делаете вывод, что нужно немедленно снарядить дивизии борцов с мещанством!.. Ну, разве это не игра, не детская игра?.. Пока дети еще играют, им кажется, они заняты важнейшей работой. Но потом они отбрасывают свои формочки: им стало понятно, куличики – из песка, игра – это игра. Хлеб пекут не так быстро. Прежде, чем испечь, надо посеять, собрать, перемолоть, заквасить тесто! Вы серьезный и умный человек, товарищ Бугров, я не думаю, чтобы вы этого не понимали!

Да, да, кто же я такой, чтобы учить других? – думал Клим, слушая капитана.– Люди счастливы... и без меня. А я... Я такой же, как другие, ничем не лучше, а даже хуже, потому что еще ничем не доказал... А они доказали... Делали революцию, строили, защищали... Ведь это главное, это, а не то, о чем мы говорим...

Перед его глазами мелькнули старики с бронзовыми капитанскими лицами, женщина с ребенком, цветы, трепетавшие под упругой струей; бившей из шланга... И небо с золотистым облачком, которое неподвижно висело в бездонной голубизне, словно в избытке счастья... Вот она, жизнь! Жизнь – огромная,, прекрасная жизнь, из которой он отобрал и взвалил себе на плечи, как вериги, только мрачное, темное, мерзкое... Зачем?..

Все это было лишь отзвуком его собственных мыслей – тех, которые возникли на улице. Да, игра, мальчики и девочки собрались впятером и составляют никому не нужные планы... Буря в стакане воды... А небо так высоко и прозрачно!

«Я понял вас, понял!» – хотелось крикнуть ему капитану, а тот продолжал говорить, хотя все уже было сказано. Голос его, звучавший как бы издалека, пробивался сквозь толщу мыслей, которые нахлынули на Клима и в которых он спешил разобраться.

– Книжки, все по книжкам... . Герои, рыцари без страха и упрека, товарищ Бугров, хорошо, если так...

А если в жизни получается наоборот? Если одни прут по ней на виду у всех прямо на постамент, приготовленный историей... А другие... Другие – они, может быть, ничуть не хуже, товарищ Бугров, да живут они не напоказ, не для истории... И жертвуют не жизнью—. таких сколько угодно – а, скажем, совестью? Если им – во имя, как вы говорите, революции, приходится идти, скажем, на подлость. Как тогда? Переступить через все... Через себя самого! Тогда как? Кто им, таким вот, памятник поставит? Где там! Собственные дети назовут их прокаженными и отойдут, не оглянувшись даже... А ведь они... Они тоже, может быть, достойны стоять рядом с теми героями! Потому что отдали все, всем пожертвовали, даже совестью!

Капитан пристально смотрел на Клима, но ответа казалось, не ждал. Он говорил, как будто находился один в пустой комнате, и столько тоски и чего-то еще, пугающего, непонятного Климу, было в его голосе, что Клим наконец решился перебить его.

– Но как же так, товарищ капитан,– пытаясь разобраться в смутном смысле его слов, заговорил Клим,– как же так: пожертвовать совестью? Разве что нужно..._Если человек предан революции?.. Наоборот, революция – это и есть совесть!

Ему хотелось чем-то подбодрить капитана, пробудить,, растолкать – тот говорил, будто во сне,

– Разве нужно?...– задумчиво повторил капитан, всё так же, издалека, сквозь плотную пелену тумана глядя на Клима.—А как по-вашему назвать... Вы читали, наверное, вы помните... Есть такая притча – как судили десятерых преступников... Один из них был честный, ни в чем не повинный, а который из десяти – неизвестно... А девять остальных – очень опасные, преступники, очень! Отпускать их никак нельзя. Но ведь и казнить всех десятерых – значит, одним честным пожертвовать... Как быть? Как бы вы поступили, товарищ Бугров? Одного ведь этого казнить – значит, казнить и свою совесть, все в себе казнить, а отпустить... нельзя!..

Губы его кривились в странной усмешке, а голубые глаза были по-прежнему холодны и пронзительно вглядывались, всасывались в Клима, как будто им мало было того, что он скажет, и они хотели проникнуть в самый сокровенный уголок его души...

– Да что же тут такого, товарищ капитан? – Клим ни на ^?секунду не задумался.– Если эти девять контрреволюционеры – значит, дело простое: надо расстрелять.

– Всех?..

– Всех.

– И того, кто не виновен?..,

– Такова логика революции,– жестко отчеканил Клим.– Личность – ничто, если общее благо требует!

– И судья в ваших глазах был бы честным человеком?

– Конечно! Он бы поступил правильно.

– Да?..– взгляд капитана обострился до предела,—А если бы.., оказалось, что этот один – ваш самый близкий человек, ну, скажем, близкий друг... или... отец? Тогда как?

Было слышно, как шелестят ветки клена за окном.

Ответ казался Климу абсолютно ясным, и, однако, что-то заставило его помедлить – не то очень уж настороженное внимание капитана, не то вот это последнее – ненамеренное, видимо, упоминание об отце...

Он так и не успел ответить—мышцы на лице капитана ослабли, веки обмякли, пряча глаза, по губам скользнула торопливая улыбочка – он рассмеялся своим булькающим смехом.

– Так-то, товарищ Бугров! Не смущайте свою молодую голову христианскими легендами. Это ведь легенда, только легенда, иначе говоря – сказочка.... Тысячи две лет назад ее придумали – а я ее вспомнил, и сам не знаю почему вспомнил!

Он набросил на плечи пиджак, как будто ему стало холодно, встал:

– А теперь можете идти, товарищ Бугров,– сейчас я вам выпишу пропуск... Идите, учите, готовьтесь к экзаменам... И... не задумывайтесь очень много, товарищ Бугров. Не задумывайтесь... Поменьше задумывайтесь... Вам ведь всего семнадцать, вы имеете время во всем разобраться, вся жизнь впереди, – хорошо! – И смотрите, какой день сегодня! Идите, побросайте мяч через сетку, пригласите девушку в кино, помечтайте о будущем – вообще шире грудь, товарищ Бугров,– и берите от жизни все, что можно! И поменьше задумывайтесь!... Придет время – вы еще вспомните и скажете, что прав был капитан Шутов!

Он проводил его к дверям, вручил пропуск, и Клим снова почувствовал в своей руке его потную ладонь.

Шутов?.. Неужели отец? Уже выйдя из кабинета, Клим оглянулся, чтобы проверить сходство. Капитан стоял в конце длинного коридора – маленький, с обвисшими плечами, как будто придавленный невидимой тяжестью. Заметив, что Клим остановился, он бодро помахал ему и улыбнулся какой-то жалкой, вымученной улыбкой.

7

Мишки дома не было.

– Все утро сидел туча тучей, ровно отца родного хоронить собрался, а потом – как сквозь землю...– бушевала тетя Соня.– И где его черти носят, окаянного?

В самом деле, где его черти носят?..

Клим разыскал телефон-автомат на почтамте, в глубине зала, где аккуратный старичок, сидя под табличкой «стол услуг» торговал конвертами и надписывал посылочные ящики. Набирая номер, Клим загляделся на его гладкую лысину, бескровную, с густой сеткой синих прожилок, похожую на контурную карту. Старик платочком стирал с нее липкую испарину:

– Ты мамаша, вникни: есть Ростов-на-Дону, а есть просто Ростов...

Мамаша – на вид его сверстница – горестно уговаривала:

– Да ты уж, отец, постарайся, напиши, чтоб дошло...

Гудки прекратились не сразу. Потом красивый женский голос с ленивой грацией ответил:

– Игоря нет... А кто это спрашивает?

Климу представилось, как Любовь Михайловна, не вставая с кушетки, тянется к телефону – розовые пальчики с лакированными ноготками. Как он не похож, этот голос, на тот, вчерашний: «Чтобы ноги вашей больше...»

– А кто спрашивает?..

Теперь он почувствовал, как на том конце провода ее рука вцепилась в трубку: в голосе послышалась тревога, почти испуг. Чего только не сделает с человеком страх!

– Кто спрашивает?..

Теперь трубку так и корчило от страха.

В нем проснулось злорадство:

– Это Бугров. Не волнуйтесь, Любовь Михайловна, и передайте Игорю: жизнь прекрасна и удивительна!..