Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
– Фу, как. устала! Но, я научу тебя танцевать, Клим, обязательно!
– Проще научить кочергу,– ответил Клим, не решаясь приблизиться к ней. Она берет его руку в свою, разглядывает:
– Какие у тебя тонкие пальцы, Клим... Ты прирожденный музыкант...
Ему так сладко каждое ее прикосновение – и так жутко вспомнить о поцелуе! Вдруг он замечает пристальный взгляд Николая Николаевича. Климу становится жарко от стыда. Он выдергивает руку:
– Я сейчас! – он выскакивает в переднюю.
«Что я делаю?»
Горячим лбом он прижимается к стеклу. За окном – луна. Он пытается думать о чем-то другом. О хорошем. О Егорове, Мишке. Но вместо этого... Ах, как чудесно это было бы – идти с ней по лунной дорожке, далеко, далеко, в степи, и шептать —да, шептать в ее маленькое ушко самое нежное, самое красивое из всего, что можно выдумать!..
Клим возвращается в гостиную. Валентина Сергеевна танцует с Фомой Никодимовичем. Он обхватил ее – тоненькую, гибкую, как вьюнок,– своими красными клешнями,, притиснул к себе что-то бормочет... Клим садится на диван и пробует не замечать их.
И снова зовут к столу. Никто никого не слушает, все говорят сразу:
– Вот в двенадцатом году мой приятель привез мне осетра– вот это был осетр!..
– А пирожные? У «Братьев Шарляу»!.. Вы представляете – пятьдесят копеек дюжина! Нет, вы представляете?..
– А какое шампанское!..
– Нет, не верится... Ей-богу, не верится, что когда-то я мог себе позволить...
Клим опять вместе с Валентиной Сергеевной. Он упорно ворошит перед собой капусту.
– Что ты, Клим? – она наклоняется, ее волосы щекочут ему ухо.
– Так...
– Ты обиделся?
– На что?—усмехается Клим.
И вдруг – дерзко, вполголоса, но все-таки довольно громко:
– Как вы можете... Вы такая... такая необыкновенная! Вам только по лунным лучам ходить и с соловьями разговаривать! А вы... зачем вы позволяете Фоме Никодимовичу танцевать с вами?
– Ах, вот как? – удивленно прыгают вверх жгутики ее бровей.– Боже! Уже сцены ревности? – она хватает его за волосы, забирает их в кулачок своими, теплыми, мягкими пальцами:
– Какой ты будешь ревнивый муж, Клим!
Она смеется. Конечно, он для нее – только мальчик... Тогда... Тогда зачем эти шутки?
Он роняет тарелку, в спину ему, как ножи, вонзаются испуганные возгласы:
– Что случилось?..
– Он опьянел...
– Вот видите, напоили мальчишку...
Он бросается на сундук, в темной комнате, стискивает зубы и колотит кулаком по обитым жестью бокам.
– Идиот! Идиот! Идиот!
В сундуке гудят замочные пружины.
Все в мире обросло пошлостью, как мохом.
Куда бежать?!.
Треснул залп... Офицер, насвистывая, идет впереди, щелкая стэком по глянцевитым носкам сапог, за ним – солдаты,.,. А там, позади – пустая скала, и только море, и только чайки...
Десятый класс. Редкий урок обходится без напоминаний: предстоят экзамены на аттестат зрелости. Готовьтесь к экзаменам на аттестат зрелости. Самое важное, самое главное, самое ответственное – это аттестат зрелости!
Клим завел в записной книжке графы на каждый предмет. Троек здесь нет. Четверка – проигранное сражение. Только пятерка—настоящая победа. Надо стиснуть зубы и упрямо двигаться к основной дели. Цель – золотая медаль. А за нею – Москва, университет – жизнь, просторная, как небо!
Клим доказывает Мишке, что он тоже может добиться медали. Тогда они поедут вместе. Мишка не верит. Он вздыхает раздавшейся за лето грудью, скептически покачивает головой: уж ему-то мечтать нечего... Но покорно сидит с Климом за уроками, за две недели не получил ни одной тройки. Чем черт не шутит...
Жить стало проще. Словно груз невероятной тяжести свалился с плеч. Они теперь никому не мешают, им никто не мешает. И все довольны – ив школе и дома. И – как по уговору – ни Клим, ни Мишка не вспоминают о Яве. Зачем?..
В классе – новый ученик, Игорь Турбинин. Отлично сложен – среднего роста, стройный, мускулистый. У него красивое лицо, на бледной коже резко выделяются тонкие прямые брови и темные глаза. Смотрят они пристально, не мигая. Узкие губы сжаты в скобку, концами книзу. Не говорит, а цедит – неохотно, через силу. Одет в синюю вельветку с «молниями» по вороту и вдоль нагрудных карманов, наверх выпущен белый воротничок. Кажется, весь он застегнут наглухо своими «молниями». Держится холодно, даже надменно. Слайковский сказал:
– Маркиз!
Так его меж собой и называют: «Маркиз Турбинин».
Климу Игорь не понравился, как, впрочем, и всем в классе. Неприязнь к Турбинину – смутная, неразгаданная– осталась у него навсегда, и в нее, как в тонкую оправу, была заключена их дружба – потому что вскоре они стали друзьями. Началось это так.
Леонид Митрофанович вызвал Клима и предложил ему тему из повторения: взгляды Белинского на литературу. О Белинском Клим мог говорить долго. И он говорил, пока не добрался до «Бородинской годовщины». Тут его перебил Белугин:
– Программа не требует детального анализа роли немецкого идеалиста Гегеля в формировании взглядов революционера-демократа Белинского... Вы запутались в этом вопросе, Бугров. Я попросил бы вас придерживаться учебника...
– Я придерживаюсь самого Белинского,—возразил Клим запальчиво.
Леонид Митрофанович удрученно помолчал.
– Слушаем вас, Михеев,– сказал он, заметив, что тот поднял руку. .
– Отбросив реакционные идеи Гегеля...– Михеев добросовестно отбарабанил несколько вызубренных фраз.
– Совершенно верно,– сказал Леонид Митрофанович.
У Клима вертелось на языке возражение, но вдруг раздался настойчивый голос Турбинина:
– Разрешите мне...
Он поднялся и с выражавшим полное беспристрастие лицом заговорил, медленно, цедя каждое слово:
– Если исходить из того, что сказал Михеев, совершенно непонятно, почему Герцен считал диалектику Гегеля «алгеброй революции». Непонятно также, почему немецкая идеалистическая философия явилась одним из трех источников марксизма...
Леонид Митрофанович пространно заговорил о том, что безродные космополиты считают русскую культуру лишь отголоском западной. При этом Леонид Митрофанович так укоризненно поводил сивыми кустиками бровей и так часто повторял «безродные космополиты», что когда урок кончился, Красноперов крикнул:
– Что, из-за Гегеля в космополиты угодил? – и захохотал.
Клим с Игорем остались в классе вдвоем.
– Дурак,– сказал Клим вдогонку Красноперову.– Начихать ему и на Гегеля и на Белинского.
– А остальным? – усмехнулся Турбинин.– Кроме тебя да меня никто не заглядывал никуда, кроме учебника.
И хотя Климу не понравилось то, что Турбинин так презрительно отозвался о ребятах, в глубине души ему польстило, что Игорь выделил его из всего класса и поставил рядом с собой. Но он тут же устыдился этой грубой лести, в нем вспыхнуло раздражение против Турбинина, и сам себе противореча, он принялся вдруг доказывать, что Михеев, по существу, прав, Гегель все-таки был реакционер и монархист.
Они проспорили всю перемену, а после уроков погуляли по улицам в сопровождении Мишки, который слушал их молча и про себя думал, что оба хотят показать друг другу, сколько они знают.
И действительно, это было так. Игорь и Клим прощупывали друг друга, почти без всякой связи перескакивая от Белинского к статьям Трегуба и Симонова о Маяковском, от Маяковского – к Уитмену, от Уитмена – к Трумэну, от него – к возможности революции в Америке. Больше всего спорили они именно о революции в Америке: Клим считал, что глупо откладывать ее в долгий ящик, а Игорь... Игорь точно назвал, какую численность имеет компартия в США, иронически отозвался о руководстве профсоюзов – он помнил наизусть имена их лидеров – доказал, что рынки сбыта для американских монополий гигантски возросли после войны и что вся Америка наживается сейчас за счет Европы и Азии, Клима потрясло количество фактов и цифр, которыми на память сыпал Турбинин.
– Заходите ко мне как-нибудь,– на прощанье предложил Игорь, делая вид, что ничего не замечает.– Я могу вам показать кое-какие книжонки...
Когда они расстались, Клим восхищенно воскликнул:
– Он знает в десять раз больше, чем мы с тобой, старина!
– Подумаешь...– сказал Мишка.
Больше сказать ему было нечего. Не мог же, в самом деле, он признаться, что уже начал ревновать своего друга к Игорю, который, конечно, смыслит в политике и литературе куда больше, чем он, Мишка Гольцман...
3
Они зашли к Турбинину на другой день после школы,
Игорь отлучился на минуту, оставив их в своей комнате.
– Вот рак-отшельник! – сказал Мишка, удивленно озираясь по сторонам.– Надо же придумать: на улице солнце, а тут...
Под высоким потолком горела лампа, от матовой стеклянной люстры лился мягкий свет. Большое окно было наглухо затворено ставнями и завешено темными шторами – похоже, его никогда не открывали. На противоположной стене висел широкий ковер, он покрывал тахту и почти весь пол, забегая под тумбы старинного письменного стола. Комната напоминала нарядную коробку от дорогих духов, плотно запечатанную; вдобавок – воздух здесь был тяжелый и слегка пахло духами.
– Маркиз! – ворчал Мишка, усаживаясь в глубокое кресло. Кажется, впервые в жизни сидел он в таком кресле.– Маркиз... Ишь ты, даже Наполеон...
Он взял со стола маленькую изящную статуэтку, отлитую из чугуна. Император французов застыл в горделиво-мрачной позе, скрестив на груди руки и натянув треуголку глубоко на лоб.
– Интересно, на черта ему сдался Наполеон? – Мишка повертел статуэтку и поставил на прежнее место рядом с массивным письменным прибором черного мрамора.
Едва войдя сюда, Клим понял, что попал в сокровищницу. Сколько здесь было книг!
Нет, то не были дежурные собрания, классиков, из которых состоит каждая заурядная библиотека.
В строгом подборе ощущался особый вкус! Клим, перебегая глазами от одного корешка к другому, едва вытянув книгу, тотчас возвращал ее на место и переходил к новой... Мемуары Ллойд Джорджа, Бисмарка, Наполеона, Талейрана, биографии крупнейших исторических деятелей, многотомная «История XIX века», Моммзен, Тацит, сочинения Меринга, Клаузевица, Мольтке, Шлиффена о военном искусстве – книги редкостные, об одних Клим только слышал, о других и не помышлял, что они существуют! Вместо ответа на Мишкино ворчание он ткнул ему в руки Плутарха.
– Ну как, освоились? – спросил. Игорь, вернувщись.
Клим издал несколько бессвязных восклицаний, не отрываясь от «Истории Парижской Коммуны». Мишка же сказал:
– Старье,– захлопнул Плутарха и поставил на полку.
– Вот как? – Игорь поджал губы, левая бровь скользнула вверх.
– Конечно. Кому это интересно, что видел во сне Александр Македонский две тысячи лет тому назад?
– А что же тебя интересует? – Игорь опустился на тахту и, забросив ногу на ногу, с холодным любопытством разглядывал Мишку. При этом руки он скрестил на груди точь-в-точь как Наполеон на письменном столе.
– Поэзия,– сказал Мишка, надеясь, что Клим поддержит его.
Но Клим увлеченно листал «Парижскую Коммуну» – приходилось сражаться одному.
– Или, например, техника. Изобретательство. А вся эта дипломатия – так, от нечего делать, чтобы в разговоре образованностью щеголять. Ты что, дипломатом стать хочешь? Тогда языки надо изучать, а не Плутарха.
Вместо ответа Игорь поднялся, достал с верхней полки книгу, вручил Мишке.
– Что это? – недоверчиво заморгал Мишка,– На каком?..
– На английском.
– А ты английский знаешь?
– Тебе тоже неплохо бы изучить английский, раз ты в эдисоны метишь,– сказал Игорь и поставил книгу обратно.
Климу было жаль Мишку, но что можно возразить Турбинину? Они такие невежды – оба, оба! И немецкий знают лишь настолько, чтобы со словарем перевести параграф. А Игорь овладел и английским! Но то был день великих изумлений. В комнату вошла миловидная молодая женщина с такими же темными, как у Игоря, глазами – но взгляд их был приветлив и ласков.
– Мой сын много мне рассказывал о вас,– произнесла она певучим голосом, здороваясь с Климом, и тот снова удивился: женщина скорей могла сойти за сестру Игоря, чем за его мать.
Потом Любовь Михайловна – так ее звали – усадила Клима рядом с собой. Ее вопросы звучали не назойливо, но все-таки она сняла настоящий допрос. Когда Клим упомянул, что давно уже живет без отца и матери, по ее гладкому, слегка выпуклому лбу пробежала морщинка, но она тотчас разгладилась, когда выяснилось, что дядя Клима работает врачом в клинике. Клим не обратил на это внимания. Она дважды заставила его пересказать историю с Гегелем и каждый раз смеялась. Серебряные рыбки на алом фоне халата шелковисто блестели и переливались у нее на груди.
– Но все-таки, я думаю, не обязательно доказывать учителям, что кажется вам правильным...– улыбаясь, проговорила она, и Клим не стал с ней спорить.
Потом Любовь Михайловна рассказывала об Игоре. Она упомянула, что ее сын готовится в институт международных отношений.
– Значит, он и вправду хочет стать дипломатом?
– Да, конечно.
– Это еще неизвестно,– возразил Игорь.
– Ах, оставь! – воскликнула мать.
И она, указав на портрет, висевший между стеллажом и ковром, сказала с оттенком гордости:
– Вот его дед, он всю жизнь был дипломатом!..
Так вот в чем дело! Вот откуда у Игоря такая библиотека!..
Потом Любовь Михайловна повела ребят в гостиную, где уже был накрыт стол. Пили чай с рассыпчатым, тающим во рту печеньем. И снова – открытие!
– Может быть, ты сыграешь нам что-нибудь, Игорек?
Игорь отказался. Тогда Любовь Михайловна сама села за пианино. Играла она свободно, без напряжения, и улыбалась, оборачиваясь к мальчикам и встречая ушедший в себя взгляд Клима. А он уперся локтями в стол, сжал голову над недопитым стаканом. Когда Мишка звякнул ложечкой, Клим так скривился, что тот поперхнулся. Игорь с усмешкой наблюдал за своими новыми знакомыми.
Когда Любовь Михайловна кончила, Клим, осторожно ступая, подошел к пианино.
– Что вы играли?
– О, это надо знать! – засмеялась Любовь Михайловна.– Это из «Патетической»... Вам понравилось?
– Еще бы! Зачем нужна поэзия, если можно столько передать звуками!..– он вспомнил о пианино, которое стояло у него дома – «Настоящий «Беккер».– на нем висел замочек и его посыпали нафталином каждую весну. Клим растерянно признался: – Я плохо знаю музыку. Вернее – совсем не знаю...
– Ну что ж, Игорь сумеет вас просветить. Да, Игорь?
– А он тоже играет «Патетическую»?
– Конечно.
Клим повернулся к Игорю и восхищенно спросил?
– А еще что?..
– Всего не перечислишь,– пожал плечами Игорь и посмотрел на мать.– Бетховен, Григ, Чайковский.
– Ты сыграешь?
– Как-нибудь сыграю... Если будешь слушать.
– Конечно, буду! – вырвалось у Клима.,
– Вот и чудесно,—сказала Любовь Михайловна; вставая,– у нас можно организовывать замечательные вечера... Приходите к нам,, я всегда рада видеть приятелей Игоря.
Клим понял, что пора, и заторопился домой. Ему не терпелось поскорее вернуться вновь в этот удивительный дом, где столько книг, и музыка, и так славно дружат между собой мать и сын, похожие на сестру и брата. Они придут сюда завтра же. Можно?..
– Да, конечно...
Игорь вышел их проводить, и тут Клим с огорчением вспомнил – нет, завтра ведь комсомольское собрание... Ах, черт, вот обидно!..
– А что у вас за собрание? – спросил Игорь.
– Перевыборы... Почему у нас? Разве ты не комсомолец? – Клим задал этот вопрос без всякой задней мысли. Ответ Игоря показался ему шуткой.
– А чему ты удивляешься? – сказал Игорь, сдержанно усмехаясь.– Разве это так уж обязательно – быть комсомольцем?
– Нет, погоди,– Клим остановился.– Ты что, в самом деле не понимаешь, зачем в комсомол вступают? Или ты нас разыгрываешь? А?
– Может быть, тебе объяснить? – сказал Мишка сплюнул себе под ноги и растер плевок.
– Что ж, объясни. Какая разница между комсомольцами и некомсомольцами? Между вами и мной например? Или Слайковским? Или Михеевым?
– Михеев – это еще не весь комсомол,– неожиданно побагровел Мишка.—Ты что, не знаешь, что такое комсомол?..
– Цып-цып-цып, петушок,– засмеялся Игорь.– Ты не кукарекай. Четыре ордена, Александр Матросов – все это мы как-нибудь и сами знаем....
И пока Клим и Мишка подыскивали, что ответить, Игорь продолжал спокойно, даже не без иронии, развивать свою мысль.
– Учеба? Я учусь не хуже, пожалуй, чем тот же Слайковский... (...чем ты,– слышалось Мишке). Дисциплина? Что ж, пока меня из класса не выставляют. А что еще? Взносы не плачу? На собрания времени не трачу? Ну вот, соберетесь вы, поговорите. Кому от этого польза?.. Говорят, что к вам в прошлом году затесался даже такой комсомолец, что его судить хотели за воровство...
Все это было, в сущности, дьявольски правильно, и, наверное, именно поэтому показалось и Климу и Мишке особенно обидным.
– Ты помолчи лучше, если не знаешь! – взбешенный хладнокровием Игоря, закричал Мишка так, что даже на другой стороне улицы на них стали оборачиваться.– Если бы все были такими, как Егоров, так знаешь, что бы тогда было!
– А что бы тогда было? – повторил, уже с явной издевкой, Игорь.
Сердце Клима обожгла такая ярость, что он был не в силах сказать что-нибудь связное.
– Если ты не в комсомоле, значит, ты против... против...– заговорил он, вплотную подступая к Игорю,– ты одиночка, ты себя коллективу противопоставляешь, вот что! Комсомол вместе с партией! А ты с кем? Со своим Ллойд Джорджем? С Бисмарком, да?..– он совсем потерял голову.– Ты – индивидуалист, вот ты кто!
– Ну, тише,– поднял руки, словно защищаясь, Игорь.– Вы уже начинаете волноваться, джентльмены. Нечего мне приписывать контрреволюцию. А громкие слова – комсомол, индивидуализм, коллектив – это мы слышали, как я уже заметил выше...
Дорогой домой Мишка осыпал Игоря ругательствами:
– Я сразу его понял, аристократишку из себя корчит, а сам...– и упрекал Клима: – Тоже, Бетховен, Бетховен... Да черт с ним, с Бетховеном! Дрянь такая...– последнее уже относилось к Игорю.
Клим понуро молчал. Ему вспомнилось, как три года назад их принимали в комсомол... Тогда им казалось... казалось, что отныне началась новая жизнь, что сам Ленин ежеминутно следит за каждым их шагом... И что же? Почему они ничего не смогли ответить Игорю?..
Михеев заключил доклад словами «...к новым вершинам»,и Лапочкин, хмуря выцветшие брови, сказал ответственным тоном:
– Переходим к обсуждению.
Он был тихим, безобидным пареньком. Его круглая, как шар, голова поросла реденьким мягким пушком, и он без особых возражений позволял выдергивать по нескольку волосков, говоря, что ему ничуть не больно.
– Кто желает высказаться? – повторил он и постучал по столу карандашиком, хотя в этом не было никакой надобности.
На подоконник слетел воробей. Потом возле него примостился второй. Они сидели друг против друга, почти соприкасаясь черненькими клювиками. Все наблюдали за воробьями. Но те, вероятно, остались недовольны знакомством – и фыркнув серыми крылышками, разлетелись в разные стороны.
– Разрешите мне?.– Леонид Митрофанович неловко выкарабкался из-за парты, одернул пиджак, смахнул с лацкана невидимую пылинку и начал с той самой фразы, которой начинал каждый урок.
– Товарищи,– сказал он,– в этом году перед вами поставлена ответственная задача...
Его назначили в десятый классным руководителем, а Веру Николаевну перевели в завучи, даже математику теперь преподавала другая учительница.
Мишка, пристроив на коленях «Технику – молодежи», читал статью про межпланетные путешествия. Они с Климом заняли ту же парту, что и прежде,– последнюю, в светлом углу, перед окном. И по-прежнему впереди него егозил Слайковский. Но со вчерашнего дня он выселил Боба Тюлькина, и его место занял тот тип, которого Клим и Мишка встретили на памятной вечеринке.
Клим сидел, сжимая кулаки в карманах, и старался не смотреть в его спину. Говорили, будто Шутова за какую-то скандальную историю исключили из школы, где он учился раньше. Но Клим не любил сплетен, да и, в сущности, какое ему дело до Шутова?
...И когда Леонид Митрофанович закруглил свою речь длиннейшим периодом и Лапочкин снова спросил: «Кто желает?..» – он опять стегнул себя: «Трус!» – но так и не поднял руки. Да, он боялся. Боялся смеха, боялся того, что кто-нибудь вспомнит про Яву... А Игорь, которого не было в классе, улыбался ему откуда-то издали своей насмешливой, едкой улыбкой.
– Прения закончены,– невозмутимо произнес Лапочкин.– Кто за то, чтобы признать работу группы удовлетворительной?
Только тут, неожиданно для самого себя, Клим глухо выкрикнул:
– Есть другое предложение!
Все обернулись. Михеев, сидевший за столом рядом с Лапочкиным, удивленно поднял голову:
– Какое?
– Предлагаю признать работу группы плохой!
Клим уже спешил по проходу, задевая об углы парт; у доски остановился, осмотрелся хмуро, исподлобья, левой рукой нащупал в кармане карандаш, острый грифель вонзился в ладонь.
– Давайте хоть раз поговорим честно!..
...Вот они все перед ним – пятнадцать комсомольцев, пятнадцать– товарищей... Вот они все перед ним– пусть разные, пусть всякие, но ведь все они соединены одним стерженьком – все получали в райкоме комсомольские билеты, у всех заявление начиналось словом: «Клянусь...» И каждый из них ему ближе, чем этот ничтожный скептик с его английским языком!..
– Давайте поговорим честно. Ведь все равно – когда-нибудь об этом надо же поговорить!.. Михеев подробно перечислил: столько-то вечеров, столько-то культпоходов,, столько-то отличников... Как будто тут не комсорг выступал, а главбух! А я спрашиваю: кто мы такие?.. Кто мы – комсомольцы или нет?..
– Бугров дает! – хихикнул Слайковский.– А кто же мы такие?..
– Обыватели! Вот мы кто!..– крикнул Клим.
Лапочкин застучал карандашиком, но где ему было унять поднявшийся шум! Клим повысил голос:
– Да, обыватели! Обыватель:—это кто все делает для собственной выгоды! А мы? Вечер организуем а девочками потанцевать – а в плане галочка: мероприятие! Человек зубрит на пятерку – с ним носятся» примерный комсомолец! А что в нем примерного? Он для себя старается – только и всего!.. Что мы сделали хорошего?.. Важного?.. Для всех, для общества?.. Добровольно, по желанию – что?
– А чего ты хочешь, Бугров? – перебил его Михеев, скользнув беспокойным взглядом по взбудораженному классу.—Или ты против борьбы за. успеваемость? Против культмассовой работы? Так тебя понимать?
– Я против своей выгоды!.. Понял? – загремел Клим, выкатывая глаза.– Нечего свою выгоду за долг перед родиной выдавать! Когда Матросов на дот шел, он про выгоду не думал! А мы? Чем мы отличаемся от некомсомольцев? Двадцать копеек платим?..
Дальше он почти слово в слово повторил то, что говорил им Игорь.
Весь десятый вздыбился.
К доске выскочил Витька Лихачев. От нетерпения он дергал свой рыжий хохол и перебирал ногами, как жеребец перед скачкой.
– Верно, ребята, это все верно,– заговорил он, диковато озираясь и налегая на «о»,– я тоже вот.... Вступил в комсомол... А зачем?.. Скука зеленая...– он растерянно запнулся, как будто сам испугался своих мыслей, сокрушенно махнул рукой и, бормотнув: – Да чего там, вы и сами знаете...– вернулся на свое место.
Кто-то захлопал, кто-то засмеялся. Неизвестно, как обернулось бы дело дальше, но тут поднялся Михеев.
Из выступления Бугрова он вывел только, что тот покушался на его авторитет. Клим кусал ногти, слушая спокойные возражения Михеева.
Мишка давно уже отложил в сторону «Технику – молодежи». Он терзал свое ухо – это у него всегда служило знаком волнения – и недовольно фыркал.
– Ты не фыркай, герой,– сказал Клим сердито,– все отмалчиваешься.
Он уже почувствовал, что бой проигран, особенно после того, как Михеев объявил, что если кое-кому – он смотрел при этом на Лихачева—пребывание в комсомоле не по душе, то...
Закончил он в гробовом безмолвии.
– Ну и свинья,– сказал Мишка.
Выступить он так и не решился. Однако у Клима еще теплилась последняя, смутная надежда, пока вновь не взял слово Леонид Митрофанович, Как только он откашлялся и окинул класс кротким, ясным взглядом, Клим понял – все кончено – и снова подумал о ребятах и о Турбинине: неужели же он прав?..
За оценку «удовлетворительно» проголосовали все, кроме Бугрова и Гольцмана. Михеев торжествовал. Его торжество было столь полным, что при выдвижении кандидатуры нового комсорга он даже попытался взять самоотвод:
– Я уже два года комсорг,—сказал он, скромно потупясь,– и если я плохо справляюсь, то тем более...
Он знал, что его упросят остаться.
Но тут произошло нечто совершенно удивительное для всех, и особенно для Клима. Шутов, который все время сидел молча, вероятно, еще чувствуя себя новичком, предложил:
– А вы – Бугрова... Он ведь у вас... это самое... главный пропагандист и агитатор...
Странное было у него лицо, когда, выговаривая это, он повернулся назад, к Климу,– точно такое же, как в тот момент, когда он закусывал хрустким огурцом: внешне равнодушное, как будто даже утомленное, с глубоко запрятанной тяжелой, давящей усмешкой.
Но только Клим заметил то, второе, скрытое выражение его лица и насторожился, как ребята загалдели, приняв слова Шутова всерьез:
– Верно! Валяй, Бугров!..
Его фамилию вписали в бюллетень рядом с фамилией Михеева.
– Смотрите,– сказал Клим,– я не отнекиваюсь. Только учтите: вам же хуже будет, если меня выберете!
Он получил тринадцать голосов. Одним из двух, голосовавших против, был сам Клим. Кто был вторым, знал только Михеев. Он поздравил Бугрова с избранием, вручил тетрадь протоколов. Лапочкин сказал Климу:
– За тебя – чертова дюжина. Число несчастливое.
– Вот мы тебя обсудим на следующем собрании за религиозные предрассудки,– отвечал Клим.
Он улыбался, но глаза у него были вполне серьезны. «Посмотрим, Турбинин, теперь – посмотрим!» – повторял он про себя.
5
– Валентина Сергеевна забыла у нас шарфик,– сказала Надежда Ивановна.
– Я могу занести ей,– непроизвольно вырвалось у Клима. Он тут же смутился и добавил: – Я буду сегодня в библиотеке, там недалеко.
Золотисто-коричневый шарфик, завернутый в газету, свободно уместился во внутреннем кармане кителя. Но в библиотеке он забыл о нем, роясь в газетных подшивках. С чего начать? Ответ не вызывал у него никаких затруднений. Ребят надо ввести в курс международных событий – пусть почувствуют грандиозность эпохи! Потом перейти к «Анти-Дюрингу» и отыскать такое дело, чтобы доказать Турбинину, что он – всего-навсего жалкий индивидуалист.
Оторвавшись от подшивки, он посмотрел в угол просторного зала, туда, где между окном и стеной с портретом Гоголя находился длинный стол. Конечно же, они здесь – те две девушки. Он видит их часто – всегда за одним и тем же столом – и привык отличать даже по спинам, по волосам: у одной длинные косы, у другой – короткая стрижка, задорные завитки над маленькими ушами.
Когда он дочитал статью о забастовках во Франции и снова поднял голову, их уже не было. Клим потянулся в карман за карандашом – и нащупал шарфик. Палец случайно прорвал обертку, притронулся к нежной, скользящей материи. Он тут же вспомнил: таким же нежным было ее прикосновение, когда она склонилась к нему...
Он сдал газеты и спустился вниз. На пороге выходной двери что-то шелестнуло, выпорхнув из-под его ноги. Тетрадь. Он поднял ее. На обложке отпечатался грязный след подошвы. В тусклом свете -фонаря, висевшего над подъездом, различил буквы: «ДКЧ».
Клим вернулся к вешалке, хотел протиснуться к гардеробщице, но ее осаждало множество народа. Попытался объяснить:
– У меня тетрадь, кто-то потерял...
Его оборвали:
– Ничего, не знаем, займите очередь.
Можно было бы отдать ее библиотекарше, но наверх не пускали в пальто. Клим решил занести сюда тетрадь завтра.
На улице ему снова встретились те две девушки, но Клим не обратил на них внимания.
Валентина Сергеевна... Два дня назад он видел сон. Постыдный ‘сон, о котором никому не рассказал бы... Он преследовал его неотступно.
То, что он испытывал теперь, думая о Валентине Сергеевне, лишь отчасти походило на обожание, с которым когда-то Клим относился к артистке оперного театра – молодой женщине с огромными детскими глазами, которая серебристым голоском пела партию Жермен в «Корневильских колоколах». Та вся была из сказки, и сама – как неуловимая мелодия – ее можно слышать, нельзя коснуться... Нет, теперь, .после того пьяного вечера, нечто дразнящее, соблазнительное и нечистое приводило его в смятение, тянуло к ней и в то же время отталкивало. Он знал, что она не умна и никогда не поймет и не разделит его стремлений и мыслей, а без этого он не мог представить себе любви... Но был поцелуй – и ее мягкие руки, и покатые плечи под струящимся шелком, и тело, манящее, смело очерченное платьем...
– Развратник, старый павиан! – укорял он себя, и представлял, почти по Бальзаку, как, завернувшись и штору, прячется в ее спальне, и вот она приходит и, готовясь ко сну, поворачивается перед зеркалом – обнаженная и прекрасная.
Когда наконец он решился нажать на кнопку звонка, ему пришлось ждать несколько минут. Он уже собрался уходить, но за дверью послышались легкие шаги.
– Кто там?
В передней он протянул ей маленький сверток:
– Вы забыли свой шарф...
Она была в небрежно наброшенном на плечи халатике. Зеленый, как майская листва, он очень шел к золотистым волосам. Но лицо ее выглядело какими то помятым, глаза – по сравнению с тем вечером —поблекли, вся она казалась утомленной и разбитой.
– Вы забыли свой шарф...– повторил Клим. Он попытался завязать разговор: – Вам понравилось у нас? ..
– Очень. Помнишь, как я учила тебя танцевать?– она немного оживилась.
– Конечно!
Все-таки она была очень хороша, в этом халатике и домашних туфлях на босу ногу.
– Ну, ты извини меня, Клим, страшно болит голова.– Забросив руки к затылку, она стала приглаживать волосы. Ее талия гибко-прогнулась, под распахнувшимся халатом мелькнула узкая белая полоска ноги. Клим испуганно отвел глаза.
– Я пошел,– сказал он.
– Заходи в другой раз,– сказала Валентина Сергеевна,– а сейчас я плохо себя чувствую и рано легла...
Прощаясь, он выронил тетрадь, найденную в библиотеке, и, нагнувшись за ней, заметил мужские калоши. «Н. Б.» – медные буквы, вбитые в стельки...
Только на лестнице он вспомнил, что в комнате, за плотно закрытой дверью, ему чудился какой-то шорох. Тогда он подумал о калошах. «Н. Б.»...—Николай Бугров! Эти буквы кочевали с одной пары дядюшкиных калош на другую!
Дома Николая Николаевича не оказалось. Он позвонил из больницы, сказал, что задержится. Пришел через полчаса.
– Совещание,– сказал он и долго мыл руки под умывальником.
Он подошел к Надежде Ивановне, накрывавшей стол, прижался губами к виску – что-то шепнул. Она улыбнулась, кивнула.
– Ты устал?
– Безмерно...
6
В эту ночь у Клима долго не гаснет свет. Веселая ночь! Великая ночь! Стихи сами рвутся на бумагу. Долой грязь и пошлость! Долой три измерения! Да здравствует свобода! Да здравствует четвертое измерение, в котором живет мечта!
