Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Не надо, мама... ресницы линяют...

Он больше не произнес ни слова, напрягая всю волю, чтобы сдержаться.

Буря разразилась дома. Она началась за обедом. Степенно тикали «вестминстерские» часы, шуршала газета, которую Максим Федорович просматривал перед едой; Любовь Михайловна, в ярком китайском халате, очень бледная, с усилием глотала суп, как будто у нее болело горло и каждая ложка доставляла ей нестерпимое страдание.

Игорь вылавливал из своей тарелки разваренные лепестки лука, похожие на прозрачные тельца медуз. Покончив с луком, он медленно, с расстановкой произнес заранее составленную и отрепетированную в уме фразу:

– Жаль... Сегодня у директора не хватало Фонвизина... Но если тебе приятно разыгрывать Простакову, то роль Митрофана – не для меня...

Любовь Михайловна оскорбленно прикрыла опухшие веки:

– После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.

Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:

– Если тебе непонятен русский язык, я могу повторить по-английски или по-немецки: школа – мое личное дело. Это собакам присуждают медаль за породу. А я не дог и не доберман-пинчер. Неужели это так трудно усвоить?

– Ты... Ты хуже! – Любовь Михайловна бросила ложку, на скатерти расплылись два круглых пятна..– Я знала, что ты эгоист, но что ты еще и лгун – этого я не могла ожидать!

Лицо Игоря передернулось и порозовело.

– Неправда! – вскрикнул он тонко и пронзительно.– Я никогда никому не лгал!

– Не отказывайся! Ты все время дурачил меня, когда говорил, что у тебя с учебой все в порядке! Ты ни словом не обмолвился о тройках – сплошные тройки! Учителя давно махнули на тебя рукой, все восстановлены против тебя, все, даже Алексей Константинович! И все из-за этого милого Бугрова, из-за этого чудовища! Я сразу сказала, что он тебе не пара – и вот, пот к чему ты пришел! Тебе уже не нужны ни медаль, ни институт, ни будущее – ничего не нужно! Ты думаешь только об одном: а что скажет, чего захочет Бугров? И ни гордости, ни собственного достоинства– преданная собачонка! Ты знаешь, что его собираются исключить из школы?

– Это ложь! – подскочил Игорь.– Ты сама это выдумала!

– Ты не веришь матери?..

– Нет, погоди...– что-то пытаясь сообразить, Игорь растерянно и недоверчиво вглядывался в разгоряченное лицо матери, по которому волнами растекался румянец.– Неужели они так тебе и сказали?..

– Сейчас все подняты на ноги, в гороно, в облоно – всюду занимаются вашим диспутом, и пьесой! И если ты не порвешь – слышишь? – немедленно не порвешь всякие отношения с этим, этим...– она в нетерпении топнула, но так и не сумела подобрать подходящего выражения – тебя вместе с ним даже не допустят до экзаменов!

– Нет-нет, ты все-таки что-то путаешь...– тихо проговорил Игорь.

Черные глаза его сузились, ему показалось, волосы на голове зашевелились – и он несколько раз плотно пригладил их ладонью. Он как будто не расслышал даже последних слов, касавшихся его самого.

– Исключить Бугрова? За что?... За пьесу, которую они сами разрешили? За диспут, где мы громили мещанство?...Тогда пусть уж исключают и меня – мы все делали вместе!

– Но при чем же здесь ты? Ведь всем ясно, что ты был под его влиянием! – Любовь Михайловна сжала горло обеими руками, как бы спасаясь от удушья.– Все понимают, ты– только вторая скрипка! И сам Алексей Константинович, и Леонид Митрофанович тоже...

У Игоря в мозгу промелькнула догадка: да, ведь у Бугрова – отец!.. Они проморгали, и теперь хотят застраховать свою шкуру...

– Свиньи и трусы – вот кто твой Леонид Митрофанович и Алексей Константинович! Свиньи и трусы! Конечно, ты им поддакивала, да? Свиньи и трусы! – Он повторял эти слова, пытаясь хоть в этом найти Исход для своего гнева и презрения.

Любовь Михайловна неловко хлопнула по столу рукой, уронив при этом вилку.

– Ты никого ни в грош не ставишь! – закричала она.– Ни отца, ни мать, ни учителей! Никого! Для тебя не существует никаких авторитетов! И все с тех пор, как ты связался с Бугровым!

Игорю вдруг припомнилось, как жалко суетился Алексей Константинович на сцене, стараясь задернуть занавес.

– Авторитеты? – переспросил он, косо улыбаясь.– Покажи мне, кто они, эти твои авторитеты?

– Я не могу, не могу больше! Ты слышишь, Макс, что говорит твой сын? – в её голосе забилось рыдание, она вскочила, но тут же бессильно бросилась на стул обеими руками закрыв лицо.

В этот момент «Большой Бен» начал мерно отзванивать положенные семь ударов. Максим Федорович, отогнув обшлаг рукава полосатой пижамы, в которую он облекался, едва переступив, домашний порог, сверил часы.

– Дорогие товарищи,– сказал он, миролюбиво улыбаясь жене и сыну,– я вижу, обмен мнений, принял затяжной характер. Но каким бы горячим ни был ваш спор, жаркое стынет. Поэтому мой совет – перейти ко второму блюду, а остальным мы займемся уже на сытый желудок,– и он протянул тарелку к уже поданной на стол гусятнице.

Максим Федорович, по характеру уравновешенный и мыслящий трезво, к домашним перепалкам относился с добродушным юмором, видя в них, с одной стороны, естественную потребность жены, ограниченной кругом семейных забот, и с другой – почти неизбежную закономерность возраста, в который вступил его сын. Поэтому сегодняшняя ссора не помешала ему дочитать газету, съесть суп и покончить с жарким, несмотря на поминутные упреки Любови Михайловны – «Тебя совершенно не тревожит судьба твоего сына!»– и надутый вид Игоря. Только сложив крест-накрест на опустевшей тарелке вилку и нож и обтерев жирные губы бумажной салфеткой, он притушил улыбку и мягко откашлялся, прежде чем приступить к ведению маленького семейного собрания.

«Нет причины для волнений»...– автоматически подумал Игорь, мельком взглянув на отца, чья фигура выглядела представительно даже в пижаме.

И действительно: спокойным и сочувственным тоном Максим Федорович начал именно с тех слов, которые он всегда произносил в подобных случаях:

– Прежде всего я вообще считаю, что нет причины так волноваться. Игорь достаточно взрослый человек,– на широком лице с твердым высоким подбородком зарябилась и тут же исчезла мгновенная усмешка,—чтобы выбирать самостоятельно своих друзей и знакомых и отвечать самому за свои поступки. Далее...

– Но ты же слышал, Макс!..—попыталась было перебить его жена, но Максим Федорович жестом попросил ее помолчать,

– Далее,– продолжал он,– твои страхи, дорогая, кажутся мне крайне преувеличенными. Представь себе на минуту, что за любую глупость станут исключать из школы – тогда зачем нужны учителя во главе с директором?

Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери,

– Тебе кажется, мы способны лишь на «любую глупость»?

– Не кажется, а я совершенно убежден в этом.

Он произнес последние слова с таким чувством превосходства, что пробить его бронированную уверенность показалось Игорю таким же безнадежным, делом, как сдвинуть плечом Гималайский хребет.

– Значит, борьба с мещанством – это глупость?

– Вполне.

– И Горький тоже был дураком?

– Не думаю.

– Но ведь он всю жизнь боролся с мещанским духом!

– И уверяю тебя, что в его положении это имело смысл. Но когда за это берутся два мальчика, которым еще только предстоит сдать экзамены на аттестат зрелости – тут ничего, кроме глупости, получиться не может.

– Неужели? – Игорь смотрел на отца с нескрываемой иронией.

Максим Федорович удивленно и укоризненно поднял брови, в которых проблескивали морозные нити седины.

– Послушай, Игорь, ты думаешь, вам первым пришло в голову объявить войну мещанству? По-моему, Горький написал своего «Сокола» полвека назад, а то и больше, и в твоем возрасте я тоже знал и о безумстве храбрых, и об ужах, которые рождены ползать, а не парить в небе... С тех пор произошла революция, выросло новое государство, а ужи остались ужами.

– Значит, вы плохо боролись!

– Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?

– Что же делать? Смириться?

– Тебе никто не мешает стать соколом,

– А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?

– Ужи?..– Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.

– Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...

– Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?

Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.

– Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...

– Самое спокойное! – едко поправил Игорь.

– И самое спокойное,– словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.

– И это все, к чему вы пришли? – недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.– А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!

Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.

– Отчего же,– сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,– кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись – ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?

Игорь молча кивнул.

– Но прошу тебя, Любок,– не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет – конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...

Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,– по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.

– Внук Белопольского придет в институт без медали?..

– Я Турбинин,– нехотя усмехнулся Игорь.– Откуда там станет известно о моих предках?

– Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед – тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!

Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.

– Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых.., Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,– голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.– Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас – думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное—это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.

– Я... подумаю, – сказал Игорь.

– А директор?..– вставила Любовь Михайловна.,

– Ну что директор! Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу – да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,– не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология – я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин – довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...

Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? – звонко произнес Игорь вставая.

– Я только советую... И притом—я сказал: не афишировать...

– В принципе это одно и то же. Или еще хуже,– четко проговорил Игорь, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза.

– Осторожность никогда не мешает, Игорь, даже если ты чувствуешь, что прав,..

– Еще бы! – с вызовом воскликнул Игорь.– Ведь иногда опасно быть слишком заметной фигурой, надо пригнуться пониже и не дышать!

В глазах Максима Федоровича отразились удивление и растерянность. Он что-то припоминал, и, припомнив, проговорил строго и сдержанно:

– Это неуместное сравнение, Игорь.

– Отчего же?—усмехнулся сын, вкладывая в свои слова дерзкий намек.– Ведь ты так хорошо объясняешь, почему одни – гибнут, а другие, которые не «афишируют», остаются целы!

Тяжелая тишина. Скрипнул стул.—Игорь поднялся навстречу отцу, надвигающемуся на него – неотвратимо, как будто он, Игорь, стоял где-то внизу, между рельсов, а выше, на крутом подъеме, от состава оторвался перегруженный вагон – и, вначале даже как бы против воли, покатился назад, под уклон, набирая скорость – и все быстрее, быстрее. Мать вскрикнула и бросилась к тому месту, где неминуемо должна была произойти встреча, – но не успела.

Игорь пошатнулся – его голова дважды резко дернулась – влево и вправо, и тут же выпрямилась. Он устоял и даже не сделал попытки защититься. Улыбаясь холодно и упрямо, он негромко спросил:

– За что? За правду?..

Максим Федорович издал какой-то неясный горловой звук – короткая, потрясшая его самого вспышка сменилась испугом, с которым теперь он рассматривал, как незнакомую, свою руку, только что – и впервые за все годы – ударившую сына. Потом он подхватил ее у запястья и – держа на отлете,—как будто с нее капала кровь и он боялся испачкаться, пригнув голову и с трудом переставляя негнущиеся ноги, вышел из гостиной.

В кабинете их было только двое – она и директрисса – никто в мире не мог знать о том разговоре... Но на уроках Лиле постоянно казалось, что девочки украдкой поглядывают в ее сторону или, наоборот, прячут глаза, гася недобрую усмешку. Во всем чудился ей намек: почему Казакова и Широкова смолкли, едва она к ним приблизилась?.. Почему во время культпохода в кино, ей досталось сидеть одной?.. Только при, мысли о Чернышевой все эти обиды заглушало злорадное ощущение своей тайной силы.

Они условились, что Лиля сама, без вызова, станет заходить через день после уроков к директрисе. Она побывала у Калерии Игнатьевны уже дважды, но ничего значительного сообщить не сумела. На третий раз директриса сказала:

– Я полагала, тебе можно доверить это важное поручение, потому что ты честная комсомолка, патриотка и сознаешь долг перед школой, которая тебя воспитала. Что ж, признаюсь: я совершила большую ошибку. Мне придется сделать отсюда свои выводы... Жаль только твою мать: она ведь по-прежнему, наверное, надеется, что ее дочь достойна золотой медали...

– Но я... Больше ничего не слышала...– пролепетала Лиля, глядя в зеленые выпуклые глаза директрисы и не испытывая ничего, кроме бессознательного ужаса перед этими глазами, полыхавшими на бледном, сухом лице холодным огнем.

– Можешь мне ничего не объяснять! Но не думай, что вам удастся что-нибудь скрыть от меня! Им еще придется держать ответ – в другое время и в другом месте! А с ними вместе и еще кое-кому!

Лиля едва доплелась до раздевалки и, отыскав свое пальто, накинула его на плечи и отошла к окну, чтобы застегнуться. Она совершенно обессилела, в голове кружилось, ее мутило, и она со страхом представила, что ее сейчас, здесь, при всех вырвет...

В раздевалку ворвалось несколько десятиклассниц, и среди них – Широкова и Чернышева. Они шумно разговаривали и смеялись. Лиля стояла, опершись о подоконник. Ее заметила Майя, подскочила, обеими ладонями сжала на висках ее голову и повернула к свету:

– Что с тобой? На тебе лица нет!..

Лиля сама испугалась того испуга, который мгновенно стер с Майиных губ веселую улыбку.

Майя озабоченно пощупала ее лоб:

– Ты больна?.. Тебе надо на воздух!.. – и осторожно, под руку, вывела ее из парадного.

За ними высыпали остальные. Лилю наперебой засыпали советами.

– Лихорадка медалис,– сказала Чернышева.– Полчаса физзарядки по утрам и прогулка перед сном. Пошли, девочки!

– Может быть, тебя проводить? – спросила Майя напоследок.

– Нет, мне уже лучше...

Ее сочувствие раздражало Лилю даже больше, чем пренебрежение Чернышевой.

– Зря вы так радуетесь! – хотелось крикнуть ей вслед беззаботно гомонящим одноклассницам.

То ли от чистого теплого воздуха, пронизанного солнцем и голубизной, то ли от неожиданно вспыхнувшей злости – она в самом деле почувствовала себя бодрее. Осталась тоска, ноющая, томительная, словно кто-то с непонятным упорством пощипывал одну и ту же струну, исторгая щемящую унылую ноту.

Она возвращалась домой одинокая, потерянная, не слыша щебета ополоумевших воробьев, не видя набухающих почек, сквозь которые уже кое-где прорезались изумрудные клювики – прежде она непременно остановилась бы полюбоваться ими. Но теперь ей хотелось лишь одного: уснуть, забыть все тревоги, хотелось, если бы не дикие сны, после которых она, очнувшись, подолгу не смыкала глаз по ночам.

Как она стала... доносчицей? Да, доносчицей – это единственно верное слово!.. Если бы она еще не знала Клима, она могла бы поверить тому, что говорила ей директриса. Но она знала, знала его, как никто другой! Она отказывалась, плакала, пока Калерия Игнатьевна не сказала: «Значит, ты заодно с ними?»...– «Нет!» – «Но ведь ты согласилась участвовать, в этой возмутительной пьесе?..» Грязь, грязь, какая грязь!..

Невдалеке от дома ей встретился Красноперов – одно из ее недолгих увлечений. Поиграв белоснежной улыбкой, он пригласил:

– Давай сходим в филармонию на танцы.

– У нас в школе это не разрешается...

Но он так настойчиво уговаривал, смотрел на нее с таким откровенным восхищением, что она с удовольствием прошла с ним несколько кварталов, забыв о своих тяжелых думах.

Потом у Лили неожиданно возникла мысль, от которой ее пронизало холодом и обдало жаром. И ей сделалось вдруг так легко, так радостно от этой дерзкой мысли, что она решила немедленно воспользоваться случаем.

Ладно, она подумает насчет танцев. Прощаясь, Лиля попросила передать Бугрову, чтобы он позвонил ей завтра вечером. Красноперов начал было отказываться, но Лилина улыбка взяла свое.

Назавтра Клим позвонил, и она сказала, что ей необходимо с ним увидеться. По очень важному делу. Очень... Он обещал зайти к ней около восьми часов.

Есть ли справедливость на свете? Ведь она никогда не желала Климу ничего плохого! Почему же всегда ей приходилось вести себя так, будто он – ее злейший враг? Почему она постоянно совершала поступки, за которые он мог ее только презирать? Он еще не знает всего... Иначе он просто не захотел бы с нею разговаривать... Но теперь она загладит, исправит перед ним все свои вины!

Ожидая Клима, она то заглядывала в зеркало, то выбегала на лестничную площадку, прислушивалась, не раздаются ли внизу его шаги, то включала репродуктор – проверить время.

Без пятнадцати восемь в комнате потемнело, прокатился гром, полил дождь – частый, звонкий, весенний. В отчаянье она решила, что он не придет.

Ровно в восемь раздался. громкий стук в дверь, явился Клим. От него пахнуло свежестью – без паль-то, в почерневшем от воды кителе; здороваясь, он по-собачьи тряхнул головой – с мокрой шапки слипшихся волос разлетелись холодные брызги,

– Ты промок?

– Пустяки!

Она еще ни разу не видела его таким радостным и оживленным; даже кашлял он гулко и весело, вытирая ноги о половик.

– Ну, говори, что у тебя за тайны?

Она провела его в комнату, Клим присел на краешек стула, в нетерпеливой позе, готовый в любую минуту подняться и уйти.

– Садись на диван,– сказала Лиля.

– С меня капает!..– он рассмеялся.

– Все равно, садись...

Она так настаивала, что ему пришлось сдаться.

– Телячьи нежности,– пробормотал он при этом,– но если тебе так уж хочется, что ж...

Он словно делал ей одолжение.

Она села напротив, но так, сразу, ей было трудно начать разговор. Хотя она все заранее продумала – все, что ему скажет.

Они помолчали, Клим огляделся по сторонам.

– Давненько я у тебя не был...

Взгляд его наткнулся на столик с зеркальцем и безделушками. Он снисходительно усмехнулся. Он вовсе не походил на человека, которого нужно спасать от беды.

– Ты очень на меня сердишься? – спросила она,

– За что?..

– За то, что я не пришла на спектакль...

– Теперь уже не стоит об этом вспоминать. Сначала я, правда, думал, что все погибло, но мы выкрутились. За тебя играла Рая Карасик. Помнишь, она ведь появлялась только в одной картине первого акта...

Вот как все легко и просто! Она должна была всего лишь сыграть роль в пьесе, но и тут без нее обошлись.. Сыграли за нее...

– Но ты не поверил... Ты решил, что я нарочно... А я пролежала в постели целую неделю.

– Ладно,– сказала она.—Ты прав: теперь об этом не стоит вспоминать.

Дождь барабанил по крыше все сильнее и сильнее. В комнате сделалось совсем темно.

– Может быть, включить свет?—спросил Клим.– Где у вас тут выключатель?

– Не надо,– сказала Лиля.– Так лучше.

Она поднялась, отошла к окну.

– Я просила тебя прийти вовсе не для того, чтобы вспоминать старое. Зачем?..– в ее голосе зазвучало горькое торжество.– Дело касается только тебя, тебя одного. Вернее – всех вас, но тебя – больше, чем остальных!

– Меня?..

– Да, тебя!

Она помедлила, В ту минуту ей представилась Калерия Игнатьевна с ее страшными, вспученными базедовой болезнью глазами, и она ощутила знакомый ужас, ужас и острое наслаждение от того, чем она рискует и на что идет.

– Но ты должен дать мне слово, что никто не узнает, что я тебе сейчас расскажу. Никто и никогда. Потому что если это дойдет до нашей директрисы – мне конец. Понимаешь?..

– Понимаю...– он привстал с дивана и тут же опять сел.– Нет, я ничего не понимаю!

– Сейчас поймешь! Вы попались ей в руки. Она обо всем знает: о пьесе, о том, что произошло тогда, на вечере... О том, что вы собираетесь у Майи... О чем вы говорите, о чем думаете... Ей все известно. Все ...

– Ну и что же? Пусть себе знает! Как будто нам есть что скрывать!

– Ты ничего не понимаешь! – она подошла к нему поближе и теперь видела его лицо, напряженное и недоверчивое.– Если бы ты знал нашу директрису!.. Она считает вас... бандой... и еще хуже. За то, что вы критикуете учителей... И вообще все критикуете... За вами следят... Наблюдают за каждым вашим шагом... Вы все, все попали в западню!

Наверное, было все-таки слишком темно: ей показалось, что он улыбается.

– Вы должны прекратить ваши встречи, сходки... Стать ниже травы, тише воды... Вы должны не подавать ей никакого повода... И прекратить встречаться с нашими девочками. Все началось ведь именно с этого. Она бы не тронула вас, если бы не замешались и наши... Особенно Чернышева и Широкова...

Она слишком поздно заметила свою оплошность: об этом следовало сказать иначе!..

Клим неприязненно отодвинулся от нее, и Лиля услышала его смех, жесткий, колючий.

– А что нами должен заняться райком комсомолла – это тебе известно? И что меня не допустят до экзаменов? И что меня исключают или даже уже исключили из школы – это тебе известно? Неужели нет? Тогда, ты слишком мало знаешь! Могу сообщить! И без всякой тайны – об этом знают все в городе! Мне уже об этом рассказывали... Чернышева, Турбинин и еще кто-то... Так что от тебя я не услышал ничего нового!..

– Клим, но я тебе говорю правду!.. Я могу поклясться чем хочешь, что это правда!..

– Ты можешь поклясться даже бородой Магомета, и все-таки я ни за что не поверю, что эти дурацкие слухи – правда!

– Это не слухи!..

– Тогда откуда ты это все знаешь?..

Она молчала. Он требовал от нее невозможного. Она не могла ему признаться, что стала... стала...

– Я знаю, Клим! Я знаю это совершенно точно!. Ты можешь мне не верить в чем угодно, но в этом ты должен мне поверить, Клим!..

– Откуда ты это знаешь?..– непреклонно повторил он.– Ты хочешь, чтобы я поверил даже тому, будто за нами следят? Это у тебя от шпионской литературы. Видишь, когда-то я тебе приносил «Коммунистический манифест» – ты не хотела... Читай по крайней мере Маяковского или Гёте – все-таки полезней!..

Он больше не хотел ее слушать. Он смеялся.

– Мы – космополиты... Мы – клеветники... Мы – злопыхатели... А тебе не кажется, что я – поп Гапон?

Ей не удалось его ни в чем убедить. Он сказал, что завтра у Майи соберутся ребята. Теперь уж – наверняка! Чтобы не сочли, что они трусят этих идиотских сплетен! Соберутся все – пусть она тоже приходит! А директрисе – привет, говорят, она действительно очень милая тетка! Все это он договаривал на ходу. Он сказал, что занят, ему пора, он может опоздать...

– А ты не обижайся,– они были уже в дверях,– у меня просто сегодня великолепное настроение... И сама подумай: это же глупость в сорок четвертой степени!

– Клим!– крикнула она ему в открытое окно – Клим, подожди!

Он обернулся, помахал ей рукой, счастливо улыбнулся – и быстро пошел по дороге, не прячась от непрекращающегося дождя. Кусая ногти, она смотрела ему вслед.

Он не поверил. Ей никто не верит. Даже когда она не лжет. Почему она так несчастна? Она должна была объяснить ему все, до конца. Он бы понял, что это ради него. Ради него!.. Пусть позор и презрение... Он бы понял... Он бы понял...

Кажется, он сказал, что идет в библиотеку. Она выбежала на улицу – пришлось вернуться за дождевиком. Он уже успел дойти до библиотеки. Зачем ему? Ведь уже так поздно... Она бежала по улицам, промочила туфли, остановилась только один раз, перед самой библиотекой, где бурлил целый потоп. Вода клокотала в темноте, хлестала из подворотни, заливая тротуар. По ту сторону потока она услышала смех и слова:

– Ты так и не накинешь плащ?

– Конечно, нет!

– Но ты ведь и так кашляешь!..

– Пустяки. Я люблю дождь.

– Я тоже. Замечательная гроза, правда?

– Правда!.. Мы так и будем оба мокнуть?

– Равенство – так равенство!

И снова смех.

Лиля узнала голоса, и при вспышке расколовшей небо молнии метнулась в сторону, прижалась к стене.

Потом она бежала домой, и зубы цокали, выбивая неудержимую дробь. Какое счастье, что она не успела! Им было бы теперь над кем смеяться...

Назавтра в классе на уроке вспыхнул спор: влиял ли Байрон на Пушкина? Спор продолжался и в перемену.

– Если сам Пушкин писал «...властитель наших дум» – так за что же мне поставили тройку?– негодовала Синицына.

– За космополитизм – вот за что!

– Заладили по любому поводу: космополитизм, космополитизм,– сказала Чернышева.– Как попугаи.

...В этот день Лиля впервые вышла от директрисы, услышав, что она, наконец, осознала свой долг.

22

А вечером того же дня у Майи было особенно шумно.

Потные лбы, взмокшие вихры, блестящие глаза.

Напрасно Казакова стучала по столу, пытаясь унять шум.

Клим диктовал, его перебивали, то возражая, то подсказывая, и Кира, примостясь на уголке, писала, зачеркивала, исправляла и писала снова:

КЛУБ ИМЕНИ КАМПАНЕЛЛЫ

§1

Клуб носит имя человека, который первым на земном шаре всю жизнь словом и делом боролся за Город Солнца.

§2

Член клуба имени Кампанеллы всегда и при любых условиях следует принципу:.: «Общественное– все, личное – ничто» .

§3

Каждый член КИКа считает своим долгом вести борьбу с врагами коммунистического общества, как открытыми– мировая буржуазия, так и скрытыми– мещане.

§4

Член КИКа является (независимо от возраста) гражданином и бойцом; это значит, что совершенствование своей личности– дело важное и необходимое, но его. надо сочетать с ежедневной активной борьбой за счастье всего человечества.

§5

КИК добьется, чтобы директора школ выполняли указания Карла Маркса: каждый человек с двенадцати лет способен к труду (развить: колония Макаренко – школьный завод– общественная работа). Никто не имеет права быть паразитом!

§6

Члены КИКа не признают никаких различий пола. Полное равенство!

§7

Члены КИКа считают главным правилом: говори, что думаешь, делай, что говоришь. Приспособленчество, трусость и лицемерие несовместимы с пребыванием в КИКе.

§8

Почетными членами Клуба имени Кампанеллы являются

Величайшие Борцы за Свободу и Счастье для Всех:

Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, а также:

Спартак, Робеспьер, Марат, Фурье, Сен-Симон, Чернышевский, Луиза Мишель, Вера Засулич, Джон Браун, Эрнст Тельман, Роза Люксембург, Клара Цеткин, Крупская, Николай Островский и Владимир Маяковский.

Шум, поднятый скандальной историей, разрастался.

Раньше седьмую школу ничем не выделяли среди остальных школ города. И когда в ней случалось какое-нибудь чрезвычайное происшествие – не чаще, чем в других школах – в чуткой на ухо учительской среде говорили: «Непонятно, как там допустили такое!..» – точно так же, как о любом чрезвычайном происшествии в любой школе. Но теперь...

«Ах, это там, где директором Сирин?.. Все ясно и понятно...» Все, что относилось к седьмой, сопровождали многозначительным покачиванием головы... «Чего же от них можно ожидать?» Припоминали, как два месяца назад из седьмой школы отправили в детскую колонию одного ученика; как полгода назад какой-то класс вместо уроков отправился на каток; как прошлой зимой там чуть не загорелась елка; выяснилось, что учитель географии не живет со своей женой; а учительницу физкультуры частенько видели на улицах с молодыми офицерами. Более проницательные педагоги тонко улыбались, неожиданно восстановив в памяти выступление Сирина во время зимней учительской конференции, где он, якобы, намекая на пятую школу во главе с Калерией Игнатьевной, заявил, что «не признает аракчеевской дисциплины». Зная характер Алексея Константиновича, можно усомниться в точности этой цитаты, слишком для него резкой, но вполне допустимо, что он действительно выразился в этом духе. Словом, для многих событий теперь нашлось объяснение, и оно сводилось к тому, что в седьмой школе никогда не велось воспитательной работы, там всегда была развалена дисциплина, и вот – пожалуйста...

– Позор! – говорили в районо, если речь заходила о седьмой школе.

– Позор! – говорили в гороно, если речь заходила о районо, вполне справедливо полагая, что виноват и районо.

– Позор! – говорили в облоно, также не без основания обвиняя гороно в случившемся.

Правда, находились учителя, которые считали, что во всем надо разобраться толком, но к таким относились с подозрением:

– Нет,– смущенно отвечали «вольнодумцы»,– мы не поддерживаем... Но однако:..

– Ну то-то же! – удовлетворенно заключали те, кому давно было все ясно и понятно, а иные добавляли:

– От всего сердца вам советую: попридержите-ка вы свои «но» при себе – так оно будет лучше и для вас и для...

Последнее соображение казалось особенно веским, после него мало находилось охотников продолжать спор.

Калерия Игнатьевна была одной из тех, кому все давно «ясно и понятно»; кроме того, Никонова отличалась особенной дальновидностью. Как опытный ревматик по ломоте в суставах определяет перемену погоды, так и она, прислушиваясь к тому, о чем говорят «в верхах», могла бы предсказать все наперед, вплоть до доклада завоблоно на летней учительской конференции, доклада, где в адрес к тому времени уже снятого директора седьмой школы обязательно будут брошены слова: «разложение», «попустительство», и «политическая близорукость». Ее узкий, но острый ум любую борьбу идей, мнений, течений всегда проецировал в виде интриг между людьми – интриг, где решали положение сила, ловкость и умение чувствовать дух времени. Поэтому одним из золотых правил Калерии Игнатьевны было правило контраста. Это правило подсказывало, что в упомянутом докладе завоблоно не сможет ограничиться событиями в седьмой школе. Ему не обойтись и без такого примера, в котором будут фигурировать слова «твердость», «принципиальность» и «высокая сознательность».