Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Клим чувствовал, что запутался. Он никак не мог объяснить, с какой именно целью были написаны эти буквы, хотя – в самый последний момент и, кажется, только на двух экземплярах—он нарисовал их собственноручно. Может быть – оттого, что ему не хотелось расставаться с увлекательной идеей, может быть – из стремления наперекор всему заявить, что клуб Кампанеллы когда-нибудь будет создан,—он и сам не помнил точно.
– Что же, товарищ Бугров,– получается, вы хотели утаить, что организация все-таки есть? – сказал капитан, покачивая головой и, вытащив из папки исписанный лист, щелкнул по нему пальцем: – Вот ваши слова: «Никакой организации не было»... Я надеялся, что вам можно верить, а выходит...
– Но, товарищ капитан!.,
– Но вы же, вы сами заявили мне, что вам не по нраву комсомол и что вы решили противопоставить ему свою собственную тайную организацию! Вы сами признали, что она была тайной, подпольной! Мало того, она имела даже свой устав и нелегальный орган!
Что это? Неужели повторение шутки, с которой начался их разговор?.. Неужели это всерьез?.. Капитан взмахнул рукой, чтобы он замолчал.
– Вы сами сознались, что в своей аполитичной пьесе облыжно оклеветали советскую молодежь, «обобщая частные отрицательные явления и выдавая их за типичные» для нашей действительности! Это ваши слова! Вы охаивали советскую школу, советских учителей, утверждая, что они «выращивают мещан» – тоже ваши слова!.. Все это записано здесь!
– Но мы... Но я этого не говорил! Вы же меня неправильно поняли, товарищ капитан!..
– Я вас отлично понял, товарищ Бугров! Отлично! И вы сами прекрасно понимали, что делаете! Я не со-ветую вам юлить и выкручиваться, товарищ Бугров, нам все давно известно!
У Клима сдавило горло. Нет, капитан и не думал шутить. Глубокие жесткие складки легли у него от носа к подбородку, рука, лежавшая на тетрадке с надписью «Прочь с дороги!», сжалась в костлявый кулак, только глаза его, маленькие, тусклые, улыбались насмешливо, холодно, беспощадно.
2
Все дальнейшее представлялось Климу сплошной бессмыслицей. Когда Михеев обвинил их в клевете на советскую молодежь – ему было просто не под силу выдумать что-нибудь другое своим озлобленным, унылым умишком. Когда в пятой школе на них обрушились потоки ядовитой лжи и простодушной глупости – что ж, и это естественно: так испокон веков обороняется мещанство. Но теперь..,. Теперь перед ним были не Михеев, не Картавина, не премудрый Леонид Митрофанович, и неиспепеляемая ненавистью Никонова, перед ним сидел человек, которому он во всем доверял, не мог не доверять, должен доверять...
И если бы он хоть кричал, топал ногами, если бы он в порыве бешенства утратил способность соображать... Но нет – спокойно, расчетливо, с безупречной логикой он доказывал, что Клим и его друзья очернили советский народ, создали организацию для борьбы с советским строем, издавали подпольный журнал, и что единственная возможность смягчить их вину – это открыть, кто руководил их действиями.
Какая дичь! Какой бред! Какая нелепость!..
Так думал Клим, потому что не знал, не мог знать, что однажды утром, веселым весенним утром, когда он переписывал с отливающей солнцем доски задачу, этим-самым голубым весенним утром капитан распечатал длинное письмо, исписанное мелким женским почерком. Он перечитал его дважды и подчеркнул слова: «матерого врага народа», «тайные сборища», «вербуют сторонников», «политически вредные»... Потом, отложив письмо, он снова, как будто что-то вспомнив, потянулся к нему и отыскал фамилию Бугрова. Он выделил ее из списка прочих фамилий и около поставил восклицательный знак.
Клим не знал, не мог знать, что спустя полчаса капитан пригласил войти дожидавшегося в коридоре Леонида Митрофановича Белугина, и после его ухода в третий раз перечитал письмо, удивляясь тому, что рассказанное Белугиным точь-в-точь соответствовало изложенному на четырех листах бумаги.
Клим не знал, не мог знать, что перед ним в том же кабинете побывали и директор его школы Алексей Константинович Сирин, и добрый их заступник Евгений Карпухин, и еще несколько человек, которых строго-настрого обязали забыть, с какой целью их вызывали и какие разговоры с ними вели.
У Клима никогда не было повода задуматься над тем, как порой даже вполне честные люди под прессом страха и малодушия, сами этого не замечая, невольно искажают пропорции и контуры событий, изображая их так, что они начинают соответствовать возникшим обстоятельствам. Как затем, на основе искаженных фактов, изложенных этими честными людьми, путем широких сопоставлений и тонких аналогий ум подозрительный и пристрастный может построить вполне логичный и удобный по необычайной простоте вывод – вывод, который объясняет все, за исключением разве лишь действительной истины...
Наконец, Клим не знал, не догадывался, что за человек сидит перед ним в продолжение трех часов...
Знай Клим обо всем сказанном, он мог бы понять, что в случившемся не было ничего чрезвычайного, из ряда вон выходящего для того времени. Но Клим не знал – и, потрясенный абсурдностью невероятных обвинений, барахтался, как слепой щенок, которого неожиданно накрыли сетью – и он пытается разорвать ее крепко-сплетенные ячеи и вырваться на свободу. Но стоило слегка дернуть сеть – и он снова падал, сбитый с ног, чтобы подняться и с еще большей яростью накинуться на невидимого врага.
Со стороны наблюдать за ним было занятно, и капитан, склонив набок голову, порой морщил переносицу так, будто ему трудно удержаться от смеха. Но Клим, только теперь решившийся понять, что капитан – это следователь, а их задушевный разговор – самый настоящий допрос, Клим уже не верил ни подбадривающей улыбке капитана, ни его глазам, которые – он ясно видел – в свою очередь не верили ни единому его слову.
– Ну как же так, товарищ Бугров, как же так у вас получается, ведь мы условились, что вы будете честно отвечать на все вопросы!..—прокуренный, с хрипотцой голос звучал дружеским укором; даже перо, занесенное над протоколом допроса, как будто не могло, разогнавшись, удержать свою прыть – нетерпеливо дрожа в руке капитана, оно торопило, уговаривало: скорее... скорее... не упирайся... Оно гипнотизировало, дробило мысль, и Климу требовалось напрячь все силы, чтобы воспротивиться стремительному напору.
– Но мы же не могли поставить комедию на сцене, действуя тайком,– упрямо повторял он, распрямляя затекшую спину и продолжая недоумевать, почему капитан пытался навязать ему явную несуразицу.
– Значит, ответственность за постановку этой гнилой, аполитичной пьесы вы хотите переложить на учителей?
– Я сам отвечаю за свою комедию,– ему надоело уже доказывать, что их пьеса – не гнилая и не аполитичная, но капитан все время повторял эти два слова.– Я ее писал, я за нее и отвечаю. Но мы действовали вовсе не тайком.
– Хорошо, тогда начнем все сначала,– покорно вздохнул капитан.– Кому вы показывали свою пьесу?
– Леониду Митрофановичу...
– Он согласился на постановку? .
– Конечно, нет,– с угрюмой гордостью усмехнулся Клим.– Белугин – консерватор и реакционер. Он сказал, что мы нигилисты.
– Кто из учителей читал пьесу?
– Директор.
– Он согласился?
– Он сказал, что согласится, если согласится райком комсомола.
– Значит, он лично был против?
– Тогда – нет... То есть не совсем...
– Если бы он не был против, зачем он _вас послал бы в райком комсомола?.. Он разрешил или не разрешил ставить пьесу?
– Не разрешил, но...
– Не разрешил! Дальше?..
– Но...
– Вы не оправдывайтесь, товарищ Бугров. Когда человек оправдывается, значит, он чувствует, что виноват... Как было дело дальше?
– Дальше мы пошли в райком, к товарищу Карпухину...
–Он одобрил?
Чтобы не подводить Карпухина, Климу хотелось рассказать подробно, как они встретились, как спешил куда-то Карпухин, как он успел прослушать лишь половину комедии, но капитан требовал – «да» или «нет» – и Клим, помедлив, ответил:
– Да, одобрил.
Капитан утомленно прикрыл глаза и выразительно забарабанил пальцами по столу. Он барабанил долго. Клим почувствовал, что – сам не зная отчего – краснеет.
– Он одобрил, одобрил!– повторил он, но так растерянно, словно его уже уличили во лжи. Он и сам засомневался, правда ли, что Карпухин одобрил... Но кстати вспомнил, как тот, перед самым их уходом, спросив номер директорского телефона, потянулся к трубке...
Да-да,– Игорь сам сказал ему про телефон!
– Вы можете узнать у директора. Карпухин звонил ему лично! – Клим заспешил, объясняя, но его остановил уже откровенно иронический взгляд.
– Скажите, товарищ Бугров, можно ли верить секретарю комсомольской организации целого района?
– Еще бы! – с готовностью подтвердил Клим, представив себе улыбчивое, простецкое лицо Жени Карпухина – такое, каким он видел его самый первый раз.
– Тогда слушайте,– капитан достал из ящика стола новую папку: – «Я сразу же сказал, что эта злопыхательская пьеса направлена против советской молодежи и ей не место в советской школе»... Это слова товарища Карпухина.
– Не может быть! – вырвалось у Клима.
– Но ведь вы сами заявили, что мы должны верить секретарю райкома... Заявили или нет?..
– Но это же ложь!..
– ... И все-таки пытаетесь утверждать, что ничего подобного вы от него не слышали?
– Нет, не слышали! Впрочем, одно замечание Карпухин сделал... Насчет Пушкина... Почему в пьесе упоминаются зарубежные писатели, а Пушкин...
– Вот видите,– сказал капитан с мягким упреком.—Теперь вы сами признаетесь, что секретарь райкома указал вам на порочные космополитические идейки в вашей комедии. И после этого вы все-таки упорствуете в том, что он мог ее одобрить?..
– Но ведь он же звонил, товарищ капитан! Он же обещал сам позвонить директору!..
Капитан разглядывал кончик пера, снимая с него какую-то соринку. Лицо у него выражало сосредоточенность и отчужденность.
Действительно, и Карпухин и директор оставались в пределах истины, настаивая на том, что никакого разговора между ними не происходило. Карпухин утаил только то, что намеревался позвонить к Алексею Константиновичу, и даже позвонил, но телефон оказался занят, а потом он уже не звонил, забыв и о ребятах и о своих обещаниях.
Но ведь Карпухин... Он ведь так смеялся, хвалил, даже хлопал Мишку по плечу... Выходит, он, Клим, и вправду обманул директора?.. Но как же Карпухин... Как он мог!!! Клим сжался, сгорбился, стиснул потные руки между колен и смотрел в пол, не осмеливаясь поднять глаза на капитана. Ему не хотелось уже кричать: «Как вы смеете!»—хотелось превратиться в дерево, стул, вот в эту половицу, только бы омертветь, сгинуть, чтобы не испытывать раскаленного, жгущего, как железо, стыда, стыда за себя– как его околпачили! – стыда за Карпухина – как он мог – ведь ему так верили, ему еще так верят, а он – подлец, мелкий, гнусный подлец...
Капитан очистил перо, посасывая папиросу, что-то записал в протокол.
– Итак, вы признаете, что, обманув учителей, директора и комсомольские органы, вы протащили на сцену свою гнилую аполитичную пьесу,– без всякой интонации проговорил он.
Клим молчал. К чему спорить, если все равно верят не ему, а директору и Карпухину?..
– Кого из учителей, работников комсомольских или партийных органов вы поставили в известность о своем журнале?
– Никого.
– Значит, вы не отрицаете, что снова действовали тайком, подпольно?
Тайком, снова тайком... Да, да, почему – когда они выскочили из пятой школы, яростные, затравленные, непримиримые – почему они не поспешили к Белугину, выслушать его отеческие, наставления?.. Или к Хорошиловой? До сих пор в ушах у него звучал ее жестяной голосок: «Товарищи, мы должны со всей твердостью сказать Бугрову и его компании..»
– Да кто же разрешил бы нам такой журнал?– с горечью вырвалось у Клима.
– Значит, вы заранее знали, что вам его не разрешат?
– Конечно!
Силки затягивались все туже, но Клим еще барахтался, еще пытался объяснить капитану то, чего капитан не хотел понимать..
– Допустим, учителя... Но ведь есть же еще партийная, комсомольская организации, вы не обратились к ним потому, что знали, что идеи вашего журнала – вредные, порочные идеи, которые вам никто не разрешит пропагандировать!
– Неправда! – вскрикнул Клим, соскакивая со
стула.– Дайте мне журнал, и я вам докажу, что в нем нет ничего вредного и порочного!
Насмешливый взгляд капитана усадил его на место.
– Вот что вы писали, в своем так называемом памфлете о школе имени Угрюм-Бурчеева: «В школе имелось три класса. В первом обучали подлости, во втором – лицемерию, в третьем – бальным танцам»... И дальше: «Неспособных к усвоению этих наук вываливали в смоле и гусиных перьях, а затем волокли по городу, крича: «Умник, умник нашелся!..»
Капитан сощурился, выпятил вперед острый подбородок, членя слова на слоги, произнес:
– Это уже не просто порочные, это антисоветские идеи. Вы что, думаете, я не понимаю, что вы имели в виду?..
– Но это же сатира, товарищ капитан!.. Мы писали о пятой школе!..
– Чье имя носит пятая школа?
– Имя Сталина...– Клим осекся, испугавшись того, как понял, как мог понять их капитан. Слабеющим голосом он пробормотал: – Но мы же хотели высмеять их директрису...
– Не прикидывайтесь дурачком, товарищ Бугров... Кто вам поверит?
Больше он ничего не пытался доказывать капитану.
Круг замкнулся.
...А какая луна была в ту ночь, когда они стояли на Стрелке! Мерцали сиреневые снега, и вокруг – такое безмолвие, такая тишь, и Кира, и мысок, похожий на корабль, готовый отойти от причала... И такой простор!..
...Вонючий продымленный воздух, голые стены, маленький худощавый человечек – он курит, плюет в бутылочку с металлической крышечкой и лезет жесткими, мертвыми, слепыми пальцами туда, где живое сердце...
...Почему?
...Зачем?
– Запишите сразу,– сказал Клим отрывисто,– Я шпион, диверсант, я хотел тайно взорвать земной шар и уничтожить вселённую. Запишите еще, что я – папа римский Пий XII. Особенно этого не забудьте – я Пий XII. Теперь вам достаточно?..– он громоздил глупость на глупость с безоглядной дерзостью – только бы разбить, сломать недосягаемую, тупую самоуверенность этого человека – пусть ярость, пусть гнев, только не эти тусклые, замерзшие глаза!
Но на серых бескровных губах капитана вдруг проступила и растеклась удивленная, даже огорченная улыбка.
– Ну вот, ну вот, товарищ Бугров! Обиделись!– он откинулся на спинку стула, качнулся назад, по тонкой шее – вниз – вверх, вниз – вверх – запрыгал острой пирамидкой кадык.– Да ведь если бы я считал... Если бы я хоть на секунду считал, что вы шпион или диверсант – разве я... Разве мы таким бы тоном с вами разговаривали? Разве бы я вас «товарищ Бугров» называл?.. Да я...
Клим опешил.
Как-то в город приезжал артист, называвший себя «трансформатором». Его лицо почти мгновенно меняло десятки выражений-масок...
Клим не узнавал в этом внезапно развеселившемся, булькающем смехом человеке капитана, только что цедившего сквозь зубы чудовищные обвинения.
– Мы ведь с вами просто сидим и беседуем. Разве не так? Вы ведь сами подумайте: вот передо мной одаренный, талантливый юноша, горячий, честный, мечтатель, романтик, да еще и знаток марксизма... Это не шутка ведь – в ваши годы, марксизмом овладеть... А пройдет несколько месяцев —и он уже студент, а там – загремит его имя, по всей стране, может быть, загремит, а?.. И такие он поэмы, такие он трагедии напишет, что куда там Пушкину или Маяковскому! Да я сам буду первым еще, может быть, стоять в очереди за билетом в театре, а если мне и не достанется – намекну администратору, что у меня, мол, с автором личное знакомство... Может, подействует, как вы думаете, на администратора? Подействует или не подействует?..
– Куда уж там,– все больше теряясь и недоумевая, пробормотал Клим.– Это уж вы слишком... ведь пока еще ни строчки не напечатал, все журналы отвергли...
– Да ведь я же о будущем,– горячо возразил капитан: – Что ж, что отвергли? Ведь и Сурикова отвергли, когда он в первый раз в академию пришел. А Толстого, думаете, не отвергали?..
Когда же Толстого отвергали? – метнулось в голове у Клима, но он промолчал. Куда клонит капитан? Куда клонит? Он не сомневался, что капитан куда-то клонит, и выискивал затаенный смысл в его словах. Но они хлестали, кружили, волокли за собой, и не успевая опомниться, он катился, как в быстрой горной речке круглый камешек.
– Будущее, будущее, товарищ Бугров,– вот что самое главное у человека! И только подумать, если вдруг его не будет, этого будущего, и юноша не то что в литинститут... Вы туда, вы в литинститут хотите, так ведь? И юноша не то что в литинститут или там в университет, а и школы не кончит! Все великие замыслы, все гениальные поэмы, которые он у себя в голове носит, все это пойдёт прахом, так и не расцветет, не дозреет! А ведь из-за чего? Из-за пустяка. Самого пустякового пустяка! Вы думаете, товарищ Бугров, мне-то приятно вдруг взять да и зачеркнуть такое замечательное будущее? А все из-за доверчивости, из-за того все, что слишком верит этот юноша людям, которым верить нельзя...– левое веко» у капитана беспокойно задергалось, он прикрыл его рукой; расширенный правый глаз горько и сочувственно смотрел на Клима.
– Каким людям... верить нельзя? – испуганно переспросил Клим; он еще ничего не понимал, но ощутил-какой-то неясный намек.
– Тем, кого он считал своими друзьями.
Капитан замолчал. Клим ощущал, что, и прикуривая и перебирая какие-то листки перед собой, он продолжает зорко наблюдать за ним. О чем он говорил? О каких друзьях?.. Багровые кольца, разрастаясь, поплыли у него перед глазами.
– Товарищ капитан, если вы о моих друзьях, так они ни в чем не виноваты! Если кто и виновен, так только я!.. Если бы вы...
Не дослушав, капитан замотал головой, поднял руку:
– Да что вы, что вы, товарищ Бугров! Да кто же... Разве я не понимаю, что тут ни они, ни вы – никто... Разве я про вас? Разве же мне придет на ум, что все эти идеи, которые вы сами признаете вредными, враждебными нашему строю, все идеи эти —ваше изобретение? Разве у вас, у комсомольцев, у воспитанников советской школы, могли такие мысли зародиться? Или журнал... Да я лишь увидел вас, как сразу понял, что вы-то тут ни при чем!.. Эх вы, а еще, говорите, Энгельса читали!—сокрушался капитан.– Ведь я бы тогда мог прямо, без всяких, сказать: вы – группа заговорщиков, привлекаетесь по такой-то и такой-то статьям – но ведь я ничего такого не сказал. Верно? Не сказал я ничего такого?
«Как же не сказал,– подумал Клим, пытаясь пробиться сквозь тяжелый туман, наполнивший его голову.– Почти так и сказал».
– Не сказал! – ответил сам себе капитан,– Хотя и мог бы сказать, потому что факты– вот они, все налицо!
«Какие факты налицо?» —снова пронеслось у Клима.
– А ведь все потому, что политику мы знаем только теоретически, газеты читаем, а поразмыслить, что это такое – мир, который расколот на два лагеря,– где там! Это для нас абстракция – и только! А диалектика... Чему она учит?
– Диалектика?..
– Диалектика учит рассматривать любые явления в связях, изучать явления, так сказать, со всех сторон. Вы мне одну сторону раскрыли, а я вам другую. Так мы, может быть, и доберемся до истины... А то – шпионы, диверсанты!.. Вы думаете, станут они среди школьников шпионов себе вербовать! Ну, нет, они кое-чему научились, они тоже разбираются, в чем сила нашего народа... Вы-то сами, товарищ Бугров, как считаете, в чем сила нашего народа?
Клим не успел отыскать подходящего ответа.
—В единстве сила! В сплоченности вокруг партии, правительства, вокруг товарища Сталина! В сплоченности и единстве, товарищ Бугров! Вы знаете ведь кому принадлежат слова о винтиках?.. Глубочайшего смысла слова! Вы – поэт, это вам говорить сравнениями, тут уж мне с вами не тягаться. Но вы представьте себе часовой механизм! Все налажено, все пригнано, смазано – часы идут,– и стрелки точно показывают время. Почему – точно? Потому что винтики, винтики безотказно работают! А теперь представьте, что какой-то винтик чем-то недоволен, захотелось ему, скажем; другое колесико вращать или вообще даже перестать крутиться... Что же получится? Получится, что и соседний винтик забарахлит, а там, глядишь, и часы станут. А ведь мы-то с вами, мы – эти самые винтики. Мы ведь хотим, чтобы стрелки шли и точно показывали, когда наше общество, наш народ коммунизм построит! Ведь так?
– Так,– подтвердил машинально Клим.
– Вот видите,– так что они хитрее станут действовать, они не скажут: «Долой советскую власть!» – никто не пойдет за ними. Верно? Потому что наш народ сплочен и монолитен! Они постараются разложить, расколоть нашу силу изнутри. Например, винтик, один только винтик взять и обработать. Но какой? Ведь главную свою ставку они не на тех ставят, кто своими руками революцию делал и ее защищал, тут пытаться безнадежно... А на тех, кто незрел, неопытен,– на молодежь, на пылкую, горячую молодежь, которая из винтиков сразу в стрелки рвется! Теперь представьте, что в нашей стране живет и действует их агент. Кого легче всего ему на свой крючок подцепить? Бездельников, лодырей, людей, которые себя в чем-то дискредитировали? Нет, он пойдет другим путем. Он постарается завербовать на свою сторону молодых людей – авторитетных, чистых, умных, за которыми идут другие. Но и опять-таки, сделает это так тонко, что наши чистые, романтические юноши даже ничего не заподозрят!
– Но ведь это же никому не удастся!..– воскликнул Клим.
– А вот теперь подумаем, как станет действовать такой агент. Он ведь знает: молодежь нашу не обманешь, расписывая прелести капитализма, Нет, нашу молодежь на это не возьмешь! Тут-то он и постарается сыграть на самых дорогих ее сердцу идеях. И сам притворится самым идейным! Да еще как! И потихонечку начнет внушать свои гнилые мысли... Мол, все вокруг– только подлецы и негодяи, мол, и комсомол у нас нынче не тот, да и в партию пробрались бюрократы и карьеристы.,, И непорядков много вокруг, и литература наша – плохая, лживая, и учителя, которых вас учить партия и правительство поставили,– и учителя, мол, тоже все отпетые реакционеры и тупицы... А вот вы – вы, молодые,– вы и есть цвет земли! Короче говоря, будет сеять зерна критиканства, нигилизма, неверия, главное – неверия в наше дело! И тут-то и прорастут и взойдут зернышки на почве мечтательной и романтической, и пойдут – и критические выступления, и тайные сходки, и нелегальные издания... И – главное – желание все, весь мир на свой лад, по своему плану переделать! Доверчивые юноши все дальше и дальше от школы, от комсомола, но так ничего и не заметят. И все будут думать, что борются с мещанством и пошлостью... А на самом деле, а на самом-то деле с кем они будут бороться?.
Капитан затянулся и выпустил из ноздрей дым; блуждающий взгляд его заблестевших глаз остановился на Климе.
– И вот однажды, представьте себе, товарищ Бугров, где-то за океаном получат шифровку, что в одном, в каком-то одном городе Советского Союза создана подпольная молодежная организация под названием...– он помедлил, прищурился.– Ну, хотя бы, например, под названием... КИК...
Слабая улыбка вспыхнула на губах капитана и тотчас погасла.
– Кто вами руководил, товарищ Бугров?..
Он же не верит... Он же сам в это не верит... А почему ему не верить?.. Клим с удивлением, необычайно четко и остро почувствовал, как стены трепыхнулись белыми полотнищами парусов, пол начал опускаться, стул качнулся и заскользил вниз, как на колесиках по кренящейся палубе, чтобы не опрокинуться, он вскочил, уцепился за спинку. Потом капитан зачем-то втиснул ему в зубы стакан с водой, хотя ему вовсе не хотелось пить, и продолжал что-то беззвучно говорить, и Клим смотрел на него широко открытыми и непонимающими глазами. Потом он сам что-то говорил, и язык его распух и еле поворачивался во рту, через силу выталкивая какие-то слова... Он говорил, а сам думал только лишь об одном: неужели он верит? Неужели он верит, что ими кто-то руководил?..
Лицо капитана приобрело снова холодное, жесткое выражение, глаза подернула тусклая муть.
И – Клим сам того не заметил, как в руке у него появилось перо и перед собой он увидел чистый лист графленой бумаги,—только теперь как будто прорвалась непроницаемая для звуков преграда, и он различил настойчивый, диктующий голос:
– Пишите: я, комсомолец с 1944 года, отказываюсь помочь своей Родине в разоблачении врагов, которые толкнули меня на путь тайной антисоветской...
Голос опередил руку – перо запнулось на слове Родина. Вычертив шляпку буквы, уткнулось в бумагу, и прорвав ее, вдавилось в стол. Перо вонзалось все глубже, глубже, и ручка так и осталась торчать в столе, когда пальцы Клима, скребанув ногтями по коричневой обивке, комкая, выдрали из-под пера лист бумаги. Юноша поднялся и, словно очнувшись от забытья, впервые по-настоящему разглядел человека, который почему-то вздрогнул и отступил от него на шаг.
– Это неправда... Вы сами знаете, что это неправда... Нами никто не руководил... кроме совести!.. Потому что это мы... любим... свою Родину, а не те... Не те, кому своя шкура... А не революция... Мы... А мы не хотим... так... жить!..
Он захлебывался, он комкал и рвал, комкал, и рвал снова и снова опаляющий руки лист и наконец, с силой швырнув тугой комок на пол, придавил его ногой. Выкрикнул:
– Мы – не хотим! И не будем! Не будем! И вы нас не заставите, нет! Поняли? Не заставите!..
Ему было все равно, что последует дальше, обрушится ли на него капитан или вызовет конвоиров – и тогда...
Но капитан не осадил, не крикнул, не нажал на кнопку звонка... Как-то странно осев и сгорбившись, он молча стоял у стола, держа в руке и бессмысленно разглядывая сломанное Климом перо.
3
Тяжелая входная дверь глухо захлопнулась за спиной...
Там, на допросе, неподвижно привинченный к стулу буравящим взглядом капитана, стиснутый, раздавленный, сбитый с толку бессмысленным коварством его вопросов, Клим представлял себе этот миг, заранее испытывая его дикую, бунтующую радость. Свобода! Свобода, черт возьми! Можно помчаться по улице так, чтоб ветер свистнул в уши, или выйти на перекресток и заорать во всю глотку «Славное море, священный Байкал!» Или забраться на самую верхушку телеграфного столба! Свобода!..
...Каменные ступени спускались от дверей к тротуару. Он не сбежал, не спрыгнул с них, а сошел – медленно, с осторожностью калеки переступая со ступеньки на ступеньку. Каменные ступени колыхались, как хлипкий трап. Он сходил вниз, будто раздумывая, стоит ли. И ждал каждую секунду, что его окликнут, или чья-то рука безмолвно ляжет на его плечо и завернет назад. Уже стоя на асфальте, не оборачиваясь, он прислушался – кожей спины, лопатками, затылком...
Томительно и густо пахло акацией. Черное небо нависло над городом – таинственное, как шепот. Залитая огнями, взбудораженная весной, центральная улица бурлила, смеялась и шаркала зудящими от усталости подошвами...
Его вытолкнуло из толпы, как пробку,—он хотел утонуть в ней, но не смог. Он свернул, двинулся вдоль чугунной, решетки сада. За нею горбились распухшиё кусты сирени. Ткнись в любой – закричит человеческим голосом. Клим ускорил шаги, вошел в переулок, —подальше, только подальше – от сирени, от смеха, от людей!
Во всем теле он чувствовал странную, тупую пустоту. Никого не видеть, ни о чем не думать. Из него все вытряхнули. Как из чучела – сухие опилки. Его выпотрошили. Вывернули наизнанку. Только представить себе, что все о них там известно! Все, до последнего слова, до отблеска мысли, зародившейся в мозгу. Капитан показал ему даже вариант пьесы – тот, который пропал. Значит, кто-то все время был среди них, слушал и запоминал, а потом доносил. С какого же времени это началось?..
3а ним кто-то шел. С того самого момента, как он очутился на улице, за ним кто-то крался. Оглянуться – значит выдать себя. Клим пошел быстрее, он почти бежал, сворачивая из переулка в улицу, из улицы снова в переулок, путая следы. В темноте наскочил на булыжник, ударился и, кривясь от боли, продолжал бежать. Но если за ним вправду кто-то идет, что он должен подумать, неизбежно должен подумать, видя что Клим хочет от него отделаться? Значит, есть причина? Значит, он что-то скрывает? Что?!
Клим резко повернулся. Никого. Кособокие домики и гулкий стук собственного сердца. Напрасные страхи! А если он притаился за углом, в подворотне, вжался в забор? Ему хотелось крикнуть: «Эй, выходи, кто тут?» Какие глупости. С ума он спятил, что ли? Конечно, никого нет.
Он пошел дальше – медленно. Нарочно – очень медленно. Чего ему бояться? Можете идти по пятам, можете просветить рентгеном – все равно на совести нет ни одного темного пятна. Вы зря ищете их, товарищ капитан! У него спокойная совесть. Хотите, он докажет вам это?
Клим сунул руки в карманы, сделал над собой усилие – засвистел мотивчик из «Сильвы» «Без женщин жить нельзя на свете...». Свист получился мертвым – будто дуют в бутылку. Зачем он свистит, зачем притворяется? Снова – для него! Для того, кто крадется сзади. И он это понимает. Его не проведешь, он все понимает – это для него Клим идет медленно, для него свистит... Кто – он? Его нет! Никого нет!
Тогда зачем же вы избегаете центральной улицы? Зачем? Я сам не знаю, зачем! Мне хочется – вот я и... Не скрывайте. Нам все отлично известно... Хорошо, тогда я пойду по центральной!..
Он снова вышел на центральную улицу. Ему почудилось, все на него смотрят, даже расступаются, давая дорогу. Он летел вперед с окаменевшей странной улыбкой, летел, но ему казалось, что он идет, ступая по расплавленному железу.
Он не идет – он гуляет. Слышите – гуляет! Так же, как сотни других. Весна. Шорох, робкое дыхание, трели соловья...Что тут подозрительного? Фет. А почему, собственно, Фет? Почему, товарищ Бугров, вас интересует именно Фет, если вам прекрасно известно, что он был крепостником и его не изучают в школе?..
Клим испугался, услышав собственный смех. Чему он смеется?.. А вправду, разве не смешно!.. Он задаст этот вопрос – насчет Фета – Кире. Ки-и-ра... Гудок паровоза, зовущий вдаль... Сейчас она дома, и у нее на столе – портрет Маяковского, маленький настольный портрет, который он однажды ей подарил. Ах, да, сегодня суббота, и она говорила, что должна еще убираться... Значит, наверняка – проведет по портрету тряпочкой, сметая пыль, коснется рукой, а может быть —подышит, затуманив стекло. Глупый! Как он мог забыть о ней? И о Майе, о Мишке, об Игоре – обо всех! Не то что забыл – все время в разговоре с капитаном упоминались их имена – но теперь .он впервые ощутил, что они тут, рядом, вместе... Нет, есть листья, есть желтые шары фонарей, есть люди, есть солнце – завтра его лучи, как тысячи тысяч лет, прольются из-за горизонта, и небо ударит медным колоколом, набатом жизни и счастья! Все это есть – а то, что было с ним – бред, сон, вымысел, нелепый призрак. Вы призрак, товарищ капитан! Так скажет он ему завтра, когда они встретятся вновь... Настоящая чертовщина – встреча с призраком!..
