Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
– И Щипачева люблю. И ничего преступного в этом не вижу!..
Лиля надулась.
– Ну что ж,– процедил Клим уличающим тоном.—Теперь мне все понятно.– Он закрыл шкаф.
– Мама, представляешь, Климу нравится Маяковский!..– воскликнула Лиля еще с порога, едва они вернулись в гостиную. При этом ее возбужденно зарозовевшее личико приняло такое выражение, будто она сказала что-то ужасно смешное, и сейчас все расхохочутся.
Взрослые переглянулись. Клим почувствовал, что, пока их не было, здесь разговаривали о них.
– Ничего,– сказала Лилина мама, покровительственно улыбаясь Климу.– Я думаю, с возрастом это проходит...
– Вы думаете, с возрастом люди глупеют? – вспыхнул Клим.– Не все!..
Но Лилина мама была слишком светской дамой, чтобы обижаться на мальчишескую-бестактность. Она. попросту не расслышала.
– Слава богу,– сказала она,– моя дочь воспитана, на Пушкине, она умеет понимать прекрасное...
Надежда Ивановна поспешила совершенно загладить дерзкую выходку Клима: пускай новые знакомые сходят в кино.
«Весенний вальс»... Лиля еще не смотрела этот фильм? Вот и чудесно! Ведь там играет Дина Дурбин!
– Конечно, Лилечка,– не без некоторого усилия согласилась Лилина мама.
Видимо, ей не очень пришелся по душе угловатый и резкий парень.
Получилось так, что только Клима никто ни о чем не спросил.
– Завтра я буду свободна к семи,– сказала Лиля на прощанье.
Из-под полуопущенных черных круто загнутых ресниц на Клима упал короткий, полный загадочного лукавства взгляд.
5
Следующий день оказался из тех, про которые говорят: бывает хуже, но редко.
– Вы меня очень удивили, Бугров,—сказал Леонид Митрофанович, раздавая сочинения.—Вы даже не потрудились озаглавить тему...
Клим получил единицу, Мишка – тройку. «И то с ба-а-альшой натяжкой...»
Зато на геометрии они сделали важное открытие: теорему Ферма нужно доказывать в общем виде, методом неравенств.
Это была идея!..
Ни Клим, ни Мишка не заметили, когда возле них очутилась Вера Николаевна, и оба вздрогнули от ее голоса, скрипучего,-как ржавая петля:
– Чем это вы занимаетесь, хотела бы я знать?
Вера Николаевна, классная руководительница, приехала из Ленинграда еще во время блокады, но в ней навсегда осталось что-то от этого слова – блокада – что-то суровое, строгое – и в неулыбчивом, февральском лице с отечными веками, и в тяжелой медлительной походке, и даже в черной облезлой шубе и такой же котиковой шапочке, глубоко надвинутой на лоб. Ее уважали и побаивались. На математике никто не смел пикнуть.
Когда ома в третий раз повторила свой вопрос, Мишка выдавил:
– Занимаемся... Великой теоремой Ферма занимаемся.
И усмехнулся – загадочно и туманно.
Может быть, эта усмешка и рассердила Веру . Николаевну окончательно.
– Вы великие бездельники, я вижу,– сказала Вера Николаевна.– Пусть Михеев сегодня на собрании выступит и расскажет всей школе, чем занимаются на уроках наши великие математики!
Михеев был комсоргом.
Он выступил...
Друзья свободно вздохнули лишь на улице, полной весенней кутерьмы.
Но главная неприятность еще таилась впереди.
Клим с угрюмой иронией описал Мишке вчерашний вечер.
– Торичеллиева пустота,– отозвался он о Лиле.
– С ней невозможно ни о чем разговаривать. Если ты не пойдешь со мной, я пропал.
– Нет уж,– отрезал Мишка не без скрытого ехидства.– Мне с этой самой Лилей делать нечего,
Ах вот как? Значит, Мишка полагает, что ему очень интересно с этой дурой, которая, ни аза не смыслит в «Анти-Дюринге»?.. А впрочем...
– Да,– неожиданно сказал Клим.– Коммунисты никогда не были сектантами.– Они несли свое учение в гущу масс. А если человек весь опутан предрассудками своей мамаши,– значит, надо разбудить его сознание. Не так?...
Он сам ощущал зыбкость своих доказательств, но его укрепляло упорное Мишкино сопротивление.
– Ну что ж, буди,– сказал Мишка.
– А ты займешься теоремой Ферма?
– А чем же еще?
– Ты не хорохорься,– виновато сказал Клим.– Думаешь, мне не хочется поскорее доказать эту теорему? Хочется. Только ничего не поделаешь. Надо спасать человека!
И Клим отправился «спасать человека», захватив для начала «Коммунистический манифест».
Три часа спустя он возвращался домой, проклиная и Дину Дурбин, и Лилю, и Мишку, который оставил его одного, и себя самого – за бездарно потраченное время.
Он строго придерживался заранее обдуманной программы. Вручив Лиле «Манифест», он весь путь до кинотеатра излагал ей в самой популярной форме первый закон диалектики.
Но ее не интересовала философия.
Едва в зале вспыхнул свет, Лиля принялась восторгаться:
– Какая игра! И какая она красивая – Дина Дурбин! Ведь правда же – она красавица?..
Вместо ответа Клим сказал:
– Сегодня по радио, передали, что голландцы получили от англичан двадцать истребителей типа «москито».
Он заговорил о Яве. Он надеялся пронять ее хотя бы Явой. Но она выразительно вздохнула, замедлив шаги перед киоском:
– Климовы любите мороженое?
Тогда он решил, что сделал все, что мог, и с него хватит.Чертыхаясь, Клим стал в очередь и, чтобы его не заподозрили в скупости, купил мороженого на целую десятку. Оно было жидким и текло по пальцам.
Он сунул испуганной Лиле в обе ладони все шесть стаканчиков и сказал:
– Ешьте. А я тороплюсь. И вообще – я принципиально против провожаний.
Он так и оставил ее посреди тротуара, стремительно свернув в переулок.
«Пусть она подавится своим мороженым»,– думал он и, отчетливо представив, как Лиля давится, поедая мороженое, ощутил злорадное удовлетворение.
Дома он тщательно вымыл руки, прежде чем засесть за теорему Ферма.
Он копался в алгебре до двух ночи, не подозревая, что всего несколько часов отделяет их с Мишкой от полной катастрофы.
6
-Ах ты стерва, ах ты подлюка окаянная! – женщина захлебнулась криком. Бельмо на ее правом глазу полыхнуло белым пламенем. В худой, свитой из синих жил руке она держала тряпку, с которой на недомытый пол сочилась мутная жижа. Ее противница медленно отступала, испуганно взвизгивая:
– Чего яришься-то? Что я тебе – дорогу перешла?
Двери длинного коридора с треском распахивались, на порогах появлялись взбудораженные хищным любопытством обитатели барака.
– Чего на нее смотреть, Мотря? За космы ее, бесстыжую!
Женщина с бельмом, взбодренная возгласами, взмахнула тряпкой и перешла в открытую, атаку:
– Думаешь, я не знаю, какими ты делишками со своим кобелем промышляешь? Все знают! Вот дай срок...
...Егоров выскочил из своей комнаты, крутнулся волчком и, не раздумывая, молча кинулся к ведру, стоявшему рядом с женщиной. Он рывком подхватил его, вскинул над головой – и та, по его сумасшедшим глазам поняв, что его ничто не остановит,– с воплем отскочила и захлопнула за собой дверь.
Егоров с грохотом опустил ведро и, обхватив цепкими руками рыхлое, податливое тело матери, втолкнул ее в комнату и щелкнул ключом.
Потом, большая и бессильная, мать сидела на кровати, застланной одеялом с торчащими клочьями серой ваты, и плакала, уткнув голову в колени.
– Ты не реви,– сказал Егоров брезгливо глядя на ее растрепанные волосы, покрывавшие спину и шею.– Это мы уже слыхали.
Раскачиваясь из стороны в сторону и всхлипывая, мать пьяненько причитала:
– Дура я виноватая, ты хоть, Сашенька, не брани меня...
Лицо Егорова кривилось от жалости и отвращения. Маленький, сутулый, с двумя морщинками вдоль узкого лба, он одновременно походил и на мальчика и на старика. Тонкая кожа туго обтягивала острые скулы, она почти просвечивала, словно подсушенная изнутри жарким и злым огнем, и отблески этого огня то и дело вспыхивали в горячих, пронзительных глазах Егорова.
Он постоял несколько минут над матерью, сжимая и разжимая в карманах кулаки; потом, как будто его толкнули в бок, шатнулся, кинулся к вешалке,
– Ну и черт с вами! Живите, как знаете! А решетки вам не миновать, помяни мое слово!..– шипел он, торопливо напяливая пальто.– Уйду я от тебя, уйду! И подыхай тут со своим барыгой!
Хрястнув дверью о хлипкий косяк, он выбежал из дома.
Над проспектом Кирова повис особенный, весенний шум – в нем сливались неторопливое шарканье подошв по асфальту и упрямый, ровный, беспрерывный, как у динамомашины, гул многих голосов.
И чего бродят?! Сидели бы у себя на диванчиках, чай лакали – нет!..
– Р-р-раз! – и Егоров плечом врезался в цепочку девочек, перегородивших поперек тротуар.– Р-р-раз– пихнул костлявым локтем какого-то фраера с тощей пигалицей под ручку.
– Безобразие! – по-петушиному крикнули сзади, а Егоров мчался дальше, с ядовитым наслаждением расталкивая парочки и ввинчиваясь штопором в самую гущу толпы.
Сволочи... Гады... Сволочи... Нате вам, нате!..
Остановился перед каким-то толстяком в шляпе. Нахально подморгнул:
– Дай закурить!
Толстяк ошалело уставился на Егорова.
– Старая бочка,– процедил Егоров.– Сегодня ночью зайдут по твоему адресу...
На углу перевел дух, засмеялся, представив себе помертвелый взгляд толстяка. Наверное, побежал домой проверять ставни!..
Все-таки теперь отлегло немного от сердца.
Из жестяного портсигара – сам смастерил – достал папиросу, ткнул в зубы. Учителя? Пусть!..
Шатался по улицам, всем враждебный и всех презирающий.
Потом надоело бесцельно мотаться. А куда денешься? Можно к Женьке Слайковскому. Но там – мамахен. Станет расспрашивать, охать: «Таких матерей – под суд! Бедный мальчик!» Бедная дуреха, посмотрела бы на своего сыночка, когда они вместе на рынке... А ну их всех к дьяволу!
Он кружил и кружил по городу, пока не забрел к Мишкиному дому. Зайти? По крайней мере не будут надоедать вздохами...
Открыла Мишкина мать – кругленькая коротышка с яйцевидным животиком, круглым личиком, в круглых очках; все в ней – уютное, домашнее, даже имя – как желтый лоснящийся блин.
– Здравствуйте, тетя Соня.
– Здравствуйте, если не шутите.
– Поздно я?
– Да уж коли к ужину поспел – значит, не поздно.
Так она всегда встречала его, когда прежде он забегал сюда частым гостем; и как прежде, от нее исходил и сейчас горьковато-удушливый запах рыбьего жира, на котором она печет икряники и тонкие жесткие лепешки из рыбьей муки. Егоров с неожиданным удовольствием потянул в себя знакомый запах, скинул пальто и пошел за тетей Соней.
В маленькой комнатке с низким потолком собралось за столом все семейство – дядя Давид, плечистый великан с бритой головой и волосатой грудью, выпирающей из выреза майки, рядом с ним – Мишка и его двое младших братьев, очень похожих друг на друга; у обоих – большие хитрющие глаза, густые – даже на ушах – веснушки, и оба жадно спорят:
– Пап, а почему Оське три куска сахару, а мне два?...
Мишка оторвался от блюдечка, удивленно глянул на Егорова – вот уж не ожидал...
– А, Сашок,– громкий бас дяди Давида, привыкший к морю, не умещается в комнатушке,—давненько я тебя не видал... Как она, жизнь молодая?..
– Да я, Миш, за учебником...– Егоров скользнул в соседнюю комнату. Вот незадача... Приперся, когда не надо!
За столом – осторожный шепот, заглушенный скрипом отодвигаемого стула. К Егорову подошел Мишка, ухватил за рукав.
– Будет ломаться, идем, что ли...
– Да я уж налопался. Только-только, не веришь?
Но тетя Соня уже налила в чашку чай:
Пей, Сашок, не стесняйся – в Волге на всех воды хватит...
Чай здесь любили и пили много, до седьмого пота. Может быть, потому, что перед чаем всегда была рыба – соленая, вяленая, копченая.
– Да ты дай-ка ему воблешку,– сказал дядя Давид, и сам оторвал от вязки, лежавшей с краю, рыбешку побольше.– Светится, как стеклышко! – Он посмотрел воблу на свет. В самом деле, брюшко у сушеной рыбки розовато просвечивало.
– Да сахар, сахар-то бери, или ты вприглядку пьешь? – дядя Давид пододвинул сахарницу.
– Не люблю сладкого,– сказал Егоров. Но взял два куска, чтобы предупредить шумные уговоры.
– Так вот, Михаил,– дядя Давид довернулся к Мишке, продолжая прерванный разговор,– кильку насосом качать можно, а сельдь – не пойдет!
– Пойдет,– упрямо возразил Мишка, прихлебывая чай.– Был бы хороший косяк – и пойдет!
– Не пойдет; к нам Терещенко приезжал – опыты ставил!
– Терещенко на кильке опыты ставил...
– Ты что же, академиков учить хочешь, профессор?
– Подумаешь,—Мишка снова хлебнул из чашки,– академик...
Дядя Давид закончил четыре класса. Он верит книгам и академикам. Зимой – на берегу, летом – в море; скоро путина; потом к нему, на плавзавод, уедет все семейство – и мать, и Мишка, и братишки...
– Да будет вам,– сказала тетя Соня и мягко шлепнула Егорова по плечу.– Не слушай ты их, завели на весь вечер!..
Но Егоров слушал. И не то чтобы очень вникал в смысл, а так—слушал, как они спорят,– отец с сыном, сын с отцом... И думал. Не то чтобы думал, а так – ползли да ползли унылые, блеклые мысли про отца, про извещение из военкомата, про мать, которая путалась с квартирантами, про Барыгу – так он называл про себя того типа, который появился у них год назад, и если раньше было просто нехорошо, то потом стало совсем плохо. И хотел ведь после семилетки уйти из школы – нет, учителя в один хор: «Способности, способности...» Вот тебе и способности...
Он сделал вид, что размешивает остывший чай, а сам под столом сунул Оське в руку сахар. Борька заметил, потянулся к Оське, и оба, весело улыбаясь Егорову, блаженно зачмокали. Потом Оська уронил себе на колени пустую чашку.
– Мишигенер!—закричала тетя Соня.
Все засмеялись, Оська заплакал.
«Мишигенер» – значит, сумасшедший. Это Егоров знал.
Когда чаепитие закончилось, Мишка с Егоровым подошли к маленькому столику, на котором лежали тетради и учебники.
– Какой тебе учебник? – спросил Мишка, ковыряя спичкой в дупле зуба.
– Не надо мне никакого учебника,– сказал Егоров.—Я так завернул... Сгоняем в шахматишки?..
– Нет,– сказал Мишка и бросил спичку в угол.– Некогда мне.
– Занят?
– Дело одно есть.
– Это за которое вас на комсомольском крыли?..-
– Ага,– с нарочитым равнодушием ответил Мишка.– То самое.
– Ишь ты,– удивился Егоров.– А на кой ляд вам эта теорема-то сдалась? Вам что – в учебнике не хватает?
– Надо,– сказал Мишка.
Тут в Егорове снова шевельнулась притихшая злость. Он ни за что не признался бы себе в том, что завидовал Мишке, завидовал тому, что у Мишки был дом, семья, а у него их нет, и тому, что вот, живут они с Климом какой-то своей, особенной, загадочной жизнью, – и у него, Егорова, тоже была своя жизнь, о которой никто в классе ничего не знал, но это была совсем не такая жизнь, как у этих двоих... Завидовал он и тому прошлому, когда они – втроем – были вместе, и соединяло их только хорошее и чистое, а теперь он стал для Клима и Мишки чужаком... Он ни за что не признался бы себе во всем этом, а может быть, он и действительно так не думал в тот момент, и его разозлило только то, что Мишка не хотел поделиться с ним какой-то тайной.
Он раздраженно усмехнулся:
– Что ж ты один корпишь? А Бугров?
– Он тоже занят,—сказал Мишка.
– Знаю я, чем он занят! Подцепил какую-то деваху под ручку. Ну и философ, а? – он коротко хохотнул. А потом, увидев, как растерянно обмякли Мишкины губы, хохотнул еще раз, уже смелее.– Я аж глазам своим не поверил! Смотрю – фланирует по Кировскому, увивается вокруг нее эдаким фертиком —вот ловкач!..
– Врешь ты все,– сказал Мишка и отвернулся к темному окну.
– Спорим! На что хочешь? На американку? На деньги? На что? – азартно крикнул Егоров.– Я сам видел!
Мишка знал, что Клим пошел в кино с какой-то девчонкой, не признающей Маяковского,– но под ручку. Врет Егоров! Однако в преданном Мишкином сердце заскребла ревность, и он мгновенно возненавидел ту, к которой до сих пор испытывал только презрение.
Сказать или не сказать Егорову?.. Разумеется, нет. Но Клим... Разве он сам не говорил, что коммунисты никогда не вели себя как сектанты? И если он может при этом бороться с предрассудками при лунном свете,– Мишка не удержался, чтобы хоть про себя не съехидничать,– то Егоров... Все-таки Егоров – свой человек!
– Знаешь, что это такое? – сказал Егоров, когда Мишка все ему выложил.– Бред сивой кобылы, вот что это такое! – Он искренне изумился. Бугров – ну, тот еще понятно, у того всегда мозги набекрень,– но Мишка! Мишка – поверил в такую чепуху?
– Почему же бред?—в свою очередь удивился и обиделся Мишка.– У нас все рассчитано. Мы даже маршрут по карте наметили...
Егоров фыркнул:
– До сих пор я знал, что Бугров – идиот. А выходит– оба вы... мишигенер! Самое верное для вас слово! Никто не доказал теоремы – а вы докажете?.. Вы первые, что ли, на деньги позарились? А если б и доказали – да если б вам и сто тысяч сейчас из кармана вынуть и под нос сунуть – так вы бы никуда не поехали!
– Почему же?...– спросил Мишка, теперь уже досадуя, что не выдержал и проговорился.
– Да потому, что Бугров к своим книжкам присох, да и ты – ты тоже никуда не сбежишь! Оба вы только трепаться мастера да маршруты намечать... Эх вы, ну что вы понимаете в жизни? Сосунки!
– Ты не ори,– сказал Мишка, испугавшись, как бы Егоров не переполошил весь дом.—А не нравится– так и черт с тобой. Мы тебя за собой не тянем.
– Дураки вы, что с вами говорить! – сказал Егоров.
И ушел.
Нет, не везло ему сегодня. Лучше уж зашел бы к Женьке... Женька никогда не порол бы такой ерунды...
Его почему-то особенно разозлила эта ерунда. Ну и придумали! Книгоеды... Ява, революция, теорема Ферма!..
Добравшись до своего дома, он постоял перед дверью, из-за которой по всему коридору неслись пьяные крики и нестройное пение. Постоял, послушал, сплюнул и отправился на вокзал.
Там, в переполненном зале, он отыскал укромное местечко за аптечным киоском и проспал остаток ночи. А утром его разбудила уборщица, и, зябко ежась от холода, он пристроился на скамейке у входа. И все думал о том, какие дураки они оба – Клим и Мишка – и о теореме Ферма тоже.
Потом сходил к себе домой – матери и Барыги уже не было – поел и взял сумку. Но путь его лежал не в школу, а в городскую библиотеку.
7
В девятом вспыхнул дружный хохот.
Любопытные малыши заглядывали в дверь и столбенели на пороге.
– Вот уморушка!– стонал, упав животом на парту, Игонин; скаля румяный белозубый рот, ядреным жеребячьим гоготом захлебывался Красноперов; даже Михеев зашелся в беззвучном, зажатом где-то внутри смехе – при этом он трясся всем телом, и лицо у него было такое, будто он плачет.
Витька Лихачев, изнемогая, мотал курчавой головой; он еле выдавил в три приема:
– Бугров, а меня... в свою дивизию... запишешь?..
Раскаленные струи смеха хлестали в багровый лоб
Клима. Он стоял у стены, по-бычьи нагнув голову, и не мог шевельнуться, не то что говорить. Он бы говорил, он бы возражал и спорил, если бы с ним спорили, но все просто смеялись, и смеялись не зло, а скорее добродушно... И это было самое страшное.
Только Егоров сидел на подоконнике, болтал ногами и, как отличный эстрадный комик, сохранял полную невозмутимость. Свой номер исполнил он с блеском!
Он опоздал на два урока, явился к началу большой перемены и, еще с порога отыскав глазами Клима, заорал:
– Эй, вы, яванцы! Привет вам от Петьки Ферма!
– Ты что-нибудь ему говорил?..– спросил Клим,
– Кое-что,– потупился Мишка.
А Егоров, скача по партам, размахивал руками и выкрикивал:
– Карман шире! Сто тысяч долларов – как одна копеечка! Налетай – подешевело!
– Не грохочи, не глухие,– попробовал утихомирить его Клим,– Чего тебе?..
Но вокруг уже собиралась толпа.
– Мне-то ничего! – издевался Егоров.– А вы вот, может, и решите вашу теорему, да все равно денежек не получите!
– Еще как получим,– сказал Мишка.
– Кукиш с маслом вы получите! Много было таких дураков, да премию-то... Премию-то давным-давно ведь отменили! Еще до первой мировой войны!
– Врешь!—выдохнул Мишка.
Но Егоров злорадно посмеиваясь, вытянул из кармана смятый, небрежно вырванный из книги листок и с торжеством протянул его Климу.
Все, что говорил Егоров, оказалось правдой.
В результате нездорового интереса к доказательству теоремы Ферма – так было там написано,– проявленного любителями легкой наживы,– так было там написано – премию отменили в 1911 году...
Изумрудный остров Ява, обагренный кровью, в дыму и огне, возник на секунду перед глазами Клима–и потом его накрыло громадной волной...
– Где ты взял это? – побледнел Клим.
– В библиотеке, а то где же! – засмеялся Егоров, обнажая мелкие кривые зубы.
– Свинья ты,– с безнадежным отчаянием сказал Клим.– Я бы такую свинью не стал пускать в библиотеку!..
И это было все, что он мог сказать.
А Егоров уже балаганил, объясняя ребятам, как Бугров и Гольцман решили бежать на Яву, прихватив с собой десятка два самолетов и танков... И все смеялись.
...Над чем?..
Прозвенел звонок.
Верзила Мамыкин, всхлипывая, вытирал с узеньких заплывших глазок слезы.
– Ну, Бугров, спасибо,– сказал он,– насмешил, как в цирке!
Но смешки еще долго вспыхивали то в одном, то в другом конце класса. Клим старался их не слышать. И не думать о Егорове, о Мамыкине– ни о ком. Что делать дальше? Катастрофа наступила в одну минуту. Они были разгромлены и уничтожены. Мишка пасмурно молчал, виноватый и подавленный. У Клима не подымалась рука задать ему хорошую головомойку.
Что делать дальше?
После уроков они остались в классе. Михеев был дежурным. Он собрал чернильницы, отнес их в учительскую и вернулся, чтобы захватить портфель. Он складывал в него учебники – все один к одному, каждый обернут в газету, на каждом аккуратно выведено заглавие и – сверху, над волнистой чертой – имя владельца. Когда Михеев хотел выйти, ему преградили дорогу.
– Кто ты? – спросил Клим коротко.
Михеев удивился.
– Я?..
– Да, ты,– повторил Клим.– Ты комсорг или оппортунист?
– Я комсорг,– сказал Михеев.– Пусти, мне домой надо.
– Ничего,– сказал Мишка,—Еще успеешь,
– Я есть хочу.
– Семьдесят миллионов малайцев тоже хотят есть,– сказал Клим.
– А я тут при чем?
– С этого надо было и начинать! – сказал Клим.– Какой ты, к черту, комсорг? Ты оппортунист и предатель! Ты думаешь, ты над нами смеялся сегодня? Ты над яванской революцией смеялся! Над людьми, которые умирают за свою свободу!..
Михеев растерянно провел рукой по и без того прилизанным волосам.
– Не выдумывай,– сказал он.– Я над ними не смеялся.
– Хорошо,– сказал Клим холодно,– Допустим. А теперь – садись.
Михеев сел.
– Двигайся,– сказал Клим.
Он сел около Михеева, и рядом с Климом опустился Мишка. Михеева притиснули к стенке,
– Думай,– сказал Клим.
– О чем? – сказал Михеев.
Клим враждебно уставился на Михеева. Неужели в его набитой параграфами головенке не осталось живого места?
– Хорошо,– сказал Клим.– Сегодня вы Смеялись над нами. Хотя, между прочим, мы совсем не собирались формировать дивизию, как натрепался Егоров. Не такие уж мы остолопы.. Но почему обязательно должны думать про то, как помочь Яве, только мы с Гольцманом? Думай тоже!
Михеев заерзал.
– Так сразу не придумаешь,– сказал он через минуту.
– А когда ты придумаешь? Когда Яву снова захватят империалисты?– без усмешки сказал Клим.
Они сидели и думали. Потом Михеев сказал:
– Надо спросить у классного руководителя.
– Ты гений,– сказал Клим.– Думай дальше,
Они снова сидели и думали. Мишка угнетенно колупал ногтем парту и сопел. После неудачи с теоремой Ферма у него наступил шок,
Михеев сказал:
– Надо спросить в райкоме.
– А что... Ведь это идея...– задумчиво произнес Клим, и ему вдруг представилась заколоченная досками крест-накрест дверь, и на ней мелом: «Все ушли на фронт».– Идея! – закричал он, просияв, и вскочил.
– Конечно,– солидно подтвердил Михеев,– Там должны все знать.
– Давно бы так,– проворчал Мишка.—Как это мы раньше не догадались?..
Правда, им пришлось по дороге преодолеть настойчивое сопротивление Михеева, который считал, что на сегодня хватит заниматься мировыми проблемами, но по просто подхватили под руки, и через полчаса все трое уже были у райкома.
Их встретила молоденькая бледненькая девушка с ушным носиком и строгими глазам и.-
– Вы из седьмой школы? На семинар пионервожатых?..
– Нам к секретарю,– сурово заявил Клим.
– К первому,– добавил Мишка.
– А что у вас такое? Я – зав школьным отделом.
– Нет,– возразил Клим уклончиво.– У нас дело политическое.
– Международное,– уточнил Мишка.
Куцые бровки взметнулись кверху, но девушка тотчас опомнилась.
– Ну что ж,– с подчеркнутым безразличием сказала она.– Тогда ждите. Секретарь занят...
Деловито пошуршав бумагами, она сорвала с рычажка телефонную трубку.
Ребята уселись на стулья перед секретарским кабинетом. Из-за двери слышались неразборчивые голоса. Над шкафом с унылыми серыми папками тикали ходики. Было пятнадцать минут четвертого.
В комнату шумно влетел долговязый парень с веселыми, озорными глазами.
– Амба, Шурочка! Вчера, понимаешь, пошел к девчатам с кирзавода в общежитие, беседу проводить,– ну, баян, то-се... Только начал... Мать честная! Басы-то сдали!..– Он обескураженно захлопал светлыми ресницами.
Шурочка сказала:
– Нечего, Карпухин, ходить с баяном, когда серьезное мероприятие...– и неожиданно пронзительным голосом закричала в трубку:
– Пятая? Пятая? Мне директора... Ди-рек-то-ра...
– Эх, раздуй его горой,– сказал Карпухин. – Как же я теперь без баяна?..– он махнул рукой и повернулся к ребятам:
– А вы чего сидите, хлопцы?
– Нам первого секретаря,– сказал Мишка.
– Нет и нет, хоть ты тресни! – Шурочка бросила трубку.– Да у них международные дела,– недовольно сказала она, кивнув на ребят.
– Ишь ты!..– Карпухин скорчил изумленную рожу.– Так, может, вам сразу в министерство иностранных дел?
Его шутливая серьезность задела Клима.
– Нет,– сказал он сухо,– пока с нас и секретаря достаточно.
– А-а-а, ну тогда желаю успеха...– Карпухин подмигнул, сочно рассмеялся, сдернул с гвоздя пальто и, шлепая плохо надетыми калошами, умчался так же шумно, как и появился.
Он не понравился Климу – слишком уж легкомыслен для работника райкома. Другое дело – секретарь... Наверное, умный, волевой, с колодкой орденов на груди... Вот он слушает их, не перебивая, и сквозь дым папиросы улыбается от удовольствия. Потом выходит из-за стола и каждому жмет руку. Жмет молча, как товарищ товарищу. Зачем слова?.. Потом они все вместе подходят к большой карте, и между Индокитаем и Австралией – россыпь островов... «Ява,—говорит секретарь и щелкает пальцем по длинному желтому пятну.– Что ж, подумаем, братцы, что в наших с вами силах...»
Стрелки часов спрямились – без двенадцати четыре. Из кабинета, оживленно переговариваясь, вышло несколько человек.
– Вперед! – сказал Клим, и голос у него сорвался. Он открыл дверь...
Большая стрелка еще не успела доползти до цифры двенадцать, как они уже спускались по скрипучему райкомовскому крыльцу. Впереди шагал Михеев. Он тщательно обходил все лужи и скакал с камешка на камешек. Мишка и Клим брели напрямик.
Так они миновали двор и очутились на улице.
– Вот видите,—сказал Михеев с оттенком превосходства в голосе,– я же говорил – ни к чему ваши выдумки... Надо учиться – и все...–он снисходительно усмехнулся, глядя на Клима.– Или ты, может, и секретаря райкома в оппортунисты запишешь?
– Знаешь, что? – сказал Клим устало, не поднимая отяжелевшей головы.– Катись ты отсюда... Понял?
Вскоре Михеев свернул за угол. Дальше Клим и Мишка тащились вдвоем. «Советское правительство поддерживает индонезийский народ... Оно предложило установить дипломатические и торговые отношения с республикой...» Как будто они сами этого не знали! Как будто для того, чтобы услышать об этом, стоило идти в райком!
Чирикали воробьи. Быстро подсыхали тротуары, и под заборами уже зеленели свежие побеги травы. И кювете бурлил ручей, похожий на косматую гриву лошади. По нему беспечно, вперевалочку, скользил спичечный кораблик с бумажным парусом. Он задел на повороте за щепку, кувыркнулся и ушел– на дно.
Жить не хотелось.
8
Помощь пришла неожиданно.
Это случилось в тот день, когда Мишка мастерил самокат.
Дело в том, что Мишка Гольцман был изобретателем. И как всем настоящим изобретателям, ему не везло. Начав с приемников, он построил замечательный аппарат, который почему-то принимал только одну станцию! И эта станция лопотала на каком-то тарабарском языке. Клим и Мишка изучали в школе немецкий, а из английского знали только «гут монинг» и «ай эм вери сорэ». Турецкий язык им был незнаком. Отчасти поэтому они решили, что Мишке удалось поймать Стамбул. Но Стамбул им был ни к чему. Приемник забросили.
Потом Гольцман изобрел кастрюлю для скоростной варки пищи. Проще говоря, крышка надевалась на кастрюлю только с помощью молотка и зубила, и к ней Мишка приспособил регулятор со свистком. Борщ кипел в ней под высоким давлением. Это была самая ответственная часть– регулятор,– и он исправно работал. До тех пор, пока однажды свисток не засорился и не подал сигнала тревоги. Мать не сняла кастрюлю вовремя – на кухне произошел взрыв. Кастрюлю разворотило, как будто ее начинили динамитом. В тот злополучный день Мишкин отец плавал где-то далеко в море. И вместе с ним плавал широкий кожаный ремень, пропахший рыбой и солью. Его заменило полено, которым тетя Соня встретила сына, когда тот вернулся из школы.
Ее, впрочем, можно было легко понять: ей больше всех доставалось от Мишкиных изобретений. Однажды ночью она переполошила всю семью: ей почудились привидения. Зажгли свет – никаких привидений. Но едва погасили лампочку и глаза успели привыкнуть к темноте, как она закричала снова. Оказалось, Мишка покрыл фосфоресцирующим составом портреты дедушки и бабушки, висевшие над кроватью, в которой спали его родители.
Со временем фантазия Мишки стала строже и прозаичней. Он смастерил самокат для своих маленьких братишек. Однако как и все что он делал, этот самокат был уникальным. На нем имелось два сидения и тормозное устройство. Самокат изумил весь двор, но при первом же испытании сломался и всю зиму провалялся в сарае.
И вот теперь, когда у обоих друзей настроение, по выражению Клима, опустилось до абсолютного нуля ( – 273,1°) и им не хотелось ни разговаривать, ни даже смотреть друг на друга, уникальную конструкцию извлекли на солнечный свет и, расположившись возле сарая, занялись ремонтом.
Во всем, что касалось техники, Бугров без рассуждений подчинялся Мишке. Поэтому Мишка поручил Климу обстругать дощечку вместо лопнувшей, а сам возился с тормозом. Оська и Борька посидели на корточках, посмотрели, как работают старшие, а потом отыскали за дровами старую шапку, и она превосходно заменила им футбольный мяч.
Клим старался. И то ли слишком уж припекало субботнее солнце, то ли рубанок не хотел подчиняться ему с первого раза, но волосы у него вскоре взмокли, и он дважды поранил руку. Клим уже остановился и хотел подозвать Мишку и заявить, что с рубанком что-то не ладно – дерешь-дерешь, а никакого толку,– но в этот момент в воротах показался Егоров.
