Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
– Скажи... Ты тоже считаешь меня... предательницей?
– Ну какая же ты предательница? Вот глупости! – как-то слишком поспешно сказала Наташа.– Что ты, и вправду обязана отчитываться, с кем дружишь?
Ее серые, немного навыкате глаза смотрели прямо вперед, избегая встречи с Майей.
Дружба! Какой только смысл не вкладывают в это слово... Майя попыталась объяснить, что тут совсем особенная дружба, но губы Наташи были плотно сжаты.
– Да ведь у нас же совсем не так, как ты думаешь! – наклоняясь к ней, старалась Майя перекричать ветер, который забивал рот снегом и глушил звуки.– Мы собираемся, обсуждаем... Иногда до самой ночи спорим!
Наташа нахлобучила на самые брови кубанку, недоверчиво улыбнулась:
– Что же вы обсуждаете?
– Многое! Ну вот, например, что такое мещанство...
—Мещанство?..
– Конечно! Это же страшно важно знать!
Но то ли ветер помешал, то ли рассказывала она сбивчиво, Наташа нетерпеливо перебила ее:
– А ну тебя! Ты лучше Горького почитай – раньше так называли всяких лавочников, хозяйчиков, с ними еще в революцию покончили, когда отменили частную собственность. Заумничались вы – никаких мещан теперь нет, есть обыкновенные люди!
Наташа забросила за спину полевую сумку, в которой носила учебники, и прервала Майины объяснения:
– Копаетесь вы в разной чепухе! Давай лучше на каток сбегаем вечерком!..
– Какой же каток? – удивилась Майя,– В такую метель...
Они уже несколько минут стояли на углу, ветер крутил и рвал подолы, было странно даже подумать, что он стихнет к вечеру. Но Майя, заглянув Казаковой в лицо,– насмешливое, отчужденное,– вдруг догадалась, что она потому и спросила о катке, что знала: Майя все равно откажется, откажется, не открывая главной причины, сошлется на пургу, или еще что-нибудь, а это даст и ей, Наташе, право не быть откровенной. И хотя Майя сказала правду – какой же каток в такую погоду! – но ей сделалось так неловко, словно ее уличили во лжи.
– У нас будут сегодня ребята,– сказала она и предложила, почти попросила:—Приходи к нам, увидишь, как это интересно...
Наташа уклончиво бросила:
– Может быть, как-нибудь...– и умчалась.
Майя грустно посмотрела ей вслед, но Наташи уже не было, ее скрыла мутно-серая вихрящаяся пелена.
Майя свернула в узкий извилистый переулок, наполненный странной тишиной. Только вверху, над крышами домов, свистело и выло, упруго раскачивались тоненькие прутики антенн.
Майя не любила безлюдных улиц и раньше пробегала этот переулочек одним духом, но сейчас ей хотелось, чтобы он тянулся и тянулся, такой задумчивый, запорошенный снегом, пустынный – среди города, отданного во власть слепому ветру.
Как же случилось? Ведь они столько лет прожили душа в душу, и вот – всего три недели – и они уже так далеки друг от друга! Три недели... Майе казалось, она, сама того не заметив, переступила какой-то грозный рубеж, и все распалось на «до» и «после».
«До» было ясным, простым и светлым, как этот нетронутый снег, который мягко оседал под ее ногами. Школа, комсомольская работа, книги («Только на одну ночь, утром передай Горошкиной!»), мама... Когда она не дежурит в госпитале, так сладко нырнуть под одеяло и прижаться к ее большому теплому телу и рассказать ей все-все, про все удачи и неудачи, а потом лежать рядышком, тихо-тихо, и вместе думать, вспоминать о нем, об отце, и чувствовать, что когда они так вот лежат ночью, вдвоем, и только бледно-желтые лучи автомобильных фар медленно проплывают по стене и пропадают, коснувшись потолка,– чувствовать, что он тоже с ними, где-то тут, совсем близко – хороший, милый, добрый,– давний, не в армейской пилотке, а в кепочке козырьком на затылок – только что вылез из-под своей полуторатонки и, смеясь, вытирает ветошкой пахнущие бензином руки...
Да, все было ясно, светло и просто в этом мире -и радость, и даже боль – она тоже была простой и светлой...
И вдруг явились они – презрительные, уничтожающие, горящие холодным, негреющим огнем. В его стремительных всполохах ей чудились вокруг новые, незнакомые, колеблющиеся очертания – и снова, после краткого прозрения, все погружалось в ночь...
Так случалось и прежде—когда Кира объясняла ей, что такое псевдосфера Лобачевского или пространство и время Эйнштейна – все перемешалось, сместилось, выворотилось наизнанку, белый луч раздробился на пестрый спектр, статуи распались, обнажив ржавый, уродливый остов.
Она пыталась защищаться – ей отвечали:
– У мещан появился еще один адвокат!
– Но ведь все... Все думают иначе!..
– Все? Кто эти «все»? Картавина? Михеев? Леонид Митрофанович?.. Или Карл Маркс, Уитмен, Маяковский?..
Они размахивали могучими, блестящими палицами цитат – под их сокрушающими ударами ее возражения лопались, как грецкие орехи. Она боялась – особенно Игоря Турбинина с его иронией, безжалостной и острой, как скальпель. Клима она почему-то страшилась меньше, не говоря уж о Мишке, но Игорь... Одно сознание того, что все замечают, как она робеет перед ним, окончательно сбивало ее, и она говорила чепуху, явную чепуху, только бы скрыть свою растерянность, и терялась еще больше.
Вот тогда-то она впервые и подумала о Майе Широковой, подумала холодно, строго, как о незнакомой. Что она такое, Майя Широкова, умная или глупая, хорошая или плохая? И с тех пор она думала о себе непрестанно, анализировала, разбирала себя, свои поступки, свои мысли.
Но теперь ей вспомнилось: «Обыкновенные люди»,– сказала Наташа Казакова. Обыкновенные люди...
Да, есть просто обыкновенные люди!, В них нет ничего ослепительного, ничего сверкающего – да, не Зоя, не Корчагин,– но разве не имеет права человек быть просто обыкновенным, честным, делающим свое маленькое, незаметное дело?.. Разве мало таких?..
Вот и она, Майя Широкова,—тоже самый обыкновенный человек... Не хуже, но и не лучше других. Кончит школу, поедет куда-нибудь далеко-далеко, в Сибирь, сельской учительницей. О «них», о Кире она станет узнавать из газет. А у нее будет муж – не ученый, не писатель, но сильный, смелый и – вполне обыкновенный. И в доме у них будет много цветов, и она отправится с ребятами в поход по широким и голубым сибирским рекам, по Енисею, например, и будет жечь костры в тайге... А потом она превратится в старушку, и однажды съедутся все ее ученики. Она им скажет: я – обыкновенный человек, и совершила в жизни так немного, только то, что смогла, а то, что смогла – отдала вам.
Ей сделалось легко от этих мыслей, легко и немного грустно. Майя ускорила шаги, но полюбовалась причудливой сосулькой, притаившейся под выступом островерхой крыши. Наверное, так она продержится до самой весны, а потом растает на солнце и зажурчит в веселом ручейке...
Однако переулок закончился. Ветер хлынул ей в лицо, едва не сорвал шапочку, которую она успела прижать к ушам обеими руками.
....За окнами угасал серенький зимний день, когда пришла Кира. Она ворвалась, чуть не сбив с ног Майю – румяная, горячая с мороза, вся в снегу, с белым искрящимся налетом на бровях и пушистых ресницах.
– Ну и погодка!
Она, как всегда, сразу, одновременно, топала валенками, энергично сметала снег с пальто, развязывала платок, смеялась, обнажая ровные, с голубоватой каемкой по краям, зубы.
– Я думала, вдруг ты совсем не придешь,– сказала Майя.—Такой ветер...
– Никакого «вдруг» не может быть! А ветер – и чудесно, что ветер!..
Майя про себя вздохнула: вот у Киры всегда все определенно, без сомнений, она – как стрела, летящая прямо в цель.
Но сегодня Кира была не по-обычному возбуждена:
– Я встретила Гольцмана, они уже дописывают второй акт, явятся в семь.
– А сейчас почти пять,– всполошилась Майя.– А я еще картошку чищу! И уроки!..
– Да что ты до сих пор делала?.
– Убиралась...
Они уже стояли в комнате, Кира огляделась: еще влажный пол, чистенькие, выбитые дорожки, на комоде забытая тряпочка, которой Майя стирала пыль.
– Неужели ты не понимаешь, как им это безразлично! – поморщилась Кира и шутливо напала на Майю: – Ффу, нет С тобой сладу! Ну и мещанка же ты, Майка!
– Правда?..– она и раньше знала, что Кира так скажет, но теперь ее слова почему-то особенно задели Майю.– Может быть, я и есть мещанка,– сказала Майя печально, и руки её безвольно повисли вдоль тела. В носу защекотало.
– Дурочка, да ты плакать собралась?..– удивилась Кира.– Да что у тебя сегодня за меланхолия?..
Она подскочила к подруге, обхватила ее за плечи, закружила, повалила на диван. Кира смеялась так заразительно, что Майя тоже не удержалась от улыбки, но когда Кира выпустила ее, Майино лицо вновь стало серьезным. Она поднялась; поправила волосы:
– Надо чистить картошку.
За картошкой они погоняли друг друга по хронологическим датам, потом – по таблице Менделеева. Потом разделали судака.
Сели за стол, раскрыли учебники. За два часа обе ни словом не обмолвились о ребятах. Только Кира все чаще поглядывала на ходики, и – чего почти не случалось– Майе удалось кончить задачу первой. Около восьми тетради были отложены в сторону.
– Нет никого,—сказала Кира.– Никого нет...
Хмурясь, она покружила возле стола, подошла к окну и ногтем принялась рыхлить землю в цветочном горшке.
– Хочешь, порешаем из твоего задачника для конкурсных экзаменов.
Это была жертва: Майя не любила математики.
В половине девятого Кира сказала:
– Я домой.
– Подожди. Они ведь обещали...
Сейчас Майе самой хотелось, чтобы ребята пришли, несмотря на неизбежную неловкость и смущение, которые она испытывала в их присутствии. А что если ребят в самом деле не будет– ни сегодня, ни завтра, ни потом? Она представила себе это на минуту – и почувствовала пустоту. Пустоту – потому что теперь бы ей уже не хватало этих долгих споров, клокочущего, взвинченного Клима, погруженного в созерцательные размышления Мишки, даже ядовитой улыбки Игоря– да, может быть, именно ее!
Но в девять она сама согласилась:
– Уже поздно, тебе и вправду пора собираться, и ей сделалось так тоскливо, будто метель ныла, перекочевав в ее сердце.– Знаешь, им, наверное, просто, скучно с нами...
– Их воля,– сухо проговорила Кира, но раздраженный тон выдал ее досаду.
– Нет, им не с тобой скучно,– поспешила уточнить Майя,—ты сама такая же, как они... А я... Ведь я или молчу, как дура, или заговорю – и все не то.. Ведь правда, правда, Кира?
– Что за страсть к самоунижению! – сердито воскликнула Кира.– А они-то сами кто?..
– Ах нет,– сказала Майя.– Ты не понимаешь...
Но в этот момент в дверь забарабанили – обе бросились открывать.
7
Как всегда, с приходом ребят во всей квартире стало тесно и шумно. Конечно, они опоздали – но, во-первых, где и кем установлено, что по гостям ходят днем, а не ночью? А во-вторых, они нашли концовку... Такую концовку! Гениальную концовку! Сам «товарищ Мольер», наверное, завертится в гробу от зависти...
Кира, смеясь, застучала по столу линейкой:
– Да объясните же толком, что вы такое нашли!
Клим занял свою обычную позицию на подоконнике.
– Итак – внимание! Если хотите, называйте нас мейерхольдами или как вам угодно: из третьего акта мы убираем декорацию ко всем дьяволам!
Кира вся ожила и засветилась, когда пришли ребята, и теперь в нетерпеливом ожидании смотрела на Клима. Но встретив его взгляд, чуть-чуть порозовела, опустила ресницы и, сказав Майе: «Подвинься-ка»,– хотя Майя сидела на диване одна, примостилась рядом с него.
Но Клим ничего не заметил, не заметил и того, что едва не перевернул горшок с цветами, резко взмахнув рукой – он вообще ничего не замечал, и не видел сейчас перед собой – ничего, кроме того, что виделось пока только ему одному.
– Итак, сцена пуста. Но не совсем. На ней – колоссальный комсомольский билет, прямо посредине, а перед ним копошатся, резвятся всякие душонки и чуть что – хором голосят: «Не наше дело!» И вдруг Комсомольский Билет начинает двигаться. Перед ним все расступается... А он все вперед и вперед, он выкатывается к самому барьеру, и тут... Понимаете, тут он вдруг раскрывается и из него выскакивает... Павел Корчагин! Да, живой, настоящий, в пулеметных лентах, сквозь бинты сочится кровь, и от него пахнет порохом гражданской войны!..
– Ну, порохом-то в зале, положим, не запахнет,– усомнился Игорь, но Мишка и Кира вместе сказали:
– Тише!
Игорь умолк.
– И вот,– продолжал Клим,– Корчагин стоит, широко расставив ноги... Он же кавалерист, он только что с коня, из атаки... И громовым голосом восклицает: «Не ваше дело?! Значит, борьба за коммунизм – не ваше дело?..» И дальше в том же духе, как сказал бы Павел Корчагин! И, понимаете, он говорит это всем тем, на сцене, но потом поворачивается к залу – и тут. уже для всех делается ясно, к кому он обращается! И потом...
Он было остановился, но какая-то новая мысль мелькнула у него в голове, и он продолжал, импровизируя на ходу:
– И потом он рубанет воздух шашкой и крикнет: «Ко мне, братва!» И тут – вы представляете себе? – перед ним явится Жухрай, Иван Жаркий, Рита Устинович и – именем революции – будут судить своих потомков: эти вот мещанские душонки – потому что ведь они тоже потомки! Они спросят у каждого: что ты сделал для победы коммунизма?..
Сначала Майя слушала Клима, захваченная его фантазией, потом в ее уме всплыло все то, о чем она думала сегодня, проходя по тихому переулку.
Игорь возражал Климу: не к чему выводить Жухрая и других, достаточно одного Корчагина; Мишка и Кира тоже ввязались в спор, но Майя, вся сжавшись, забилась в уголок дивана, и покусывая кончик толстой косы, все думала и думала о своем. «И вот Корчагин спросит: что ты сделала для коммунизма?.. Что?..»
– Но ведь можно кого угодно так изобразить, что получится смешно,– решилась она, заранее смущаясь и сердясь на себя оттого, что не может говорить спокойно под нарочито любопытным взглядом Игоря.
– Если я говорю неправильно, вы спорьте, но я все равно скажу. Разве можно сравнивать Корчагина и... Понимаете, Корчагин – герой, удивительный, исключительный человек, это все признают, а есть... Кроме таких, как он, есть обыкновенные люди, но можно ли только за это называть их мещанами?.. Нет-нет,– она предупредила вопрос, готовый сорваться с губ Клима,– я же не говорю о таких людишках, которые лгут, изворачиваются, вредят другим – с ними все ясно.
А вот другие... Просто... просто обыкновенные? Ведь даже у Чернышевского есть Рахметов. Сам автор признает его особенным, так ведь? А есть просто честные, хорошие люди, как Вера Павловна, Лопухов... И так, по-моему, всегда будет! Люди вроде Рахметова или Чернышевского – по ним равняются остальные, они... Они как солнце, а другие —звездочки, которые заметны ночью... Я хочу сказать: если у человека не хватает ума или воли, чтобы сделаться героем, он так и проживёт всю жизнь обыкновенным простым человеком. Он не принесет вреда никому, и от него не будет для людей такой пользы, как от Корчагина или Рахметова, но все-таки свою маленькую пользу он принесет!
Начав неуверенно, робко, Майя постепенно заговорила громче и убежденней, словно звуки собственного голоса придавали ей силы. Но мельком взглянув на Игоря, она увидела его прищуренные умные глаза – и ее обдало холодом: нет, он догадался, что она говорит не о «других», а о себе! Сердце застучало у нее в груди быстро и неровно.
– Та-ак-с,– коварно усмехнулся Игорь.– Мысли, не новые... Мы – обыкновенные, мы постоим и посмотрим, а вы – особенные, вы и сражайтесь на баррикадах... Вот и вся философия. Она давно уже служит панцирем любому мещанину. От подобной философии до прямого предательства – всего один шаг.
В каждом его слове просвечивала злая ирония. Все остальные были по существу с ним согласны. Но то ли Мишке стало жаль Майю, которая покраснела до самых корешков волос, то ли ему не понравился презрительный тон Игоря, но Мишка вдруг спросил:
– А ты что, уже сражался на баррикадах?
– Нет,– сказал Игорь.– А при чем тут я?
– Просто так,– сказал Мишка.– Я думал, ты уже сражался...
– Странно... А больше ты ничего не думал?
– Нет,– сказал Мишка.– Ничего. – Он вздохнул и с невинным видом принялся протирать очки.
Майя даже не успела хотя бы в душе поблагодарить Мишку за поддержку, как на нее обрушилась Кира:
– Что это за деление на обыкновенных и необыкновенных? Уж если делить, так я бы разделила всех людей на тех, кто всем доволен, спокоен и ничего не ищет, и на тех, у кого есть мечта, есть цель в жизни! Ты, Майка, не скрывай, ведь ты думаешь так: Игорь хочет стать дипломатом, Клим – писателем, а я – всего лишь учительницей... Так ведь? А по-моему, если быть учителем —так поставить себе цель: перевернуть всю педагогику, как Макаренко! Изобретателем? Значит, быть как Эдисон! Писателем? Как Лев Толстой! Иначе не стоит жить – если заранее уверить себя: мол, я маленький человечек...
– Но...
– Я все знаю, Майка, что ты хочешь возразить! Да, конечно, из тебя может и не получиться ни Макаренко, ни Эдисон – и что же? Ты жила ради большой цели, ты сделала все, на что способна,– это и есть главное, а там поставят тебе памятник или не поставят – об этом будет известно через тысячу лет!
– Значит, лучше всю жизнь прожить неудачником?
– В шахматах говорят: хорошее поражение стоит плохой победы!..
Теперь Майе показалось, что напрасно завела она этот спор.
Вокруг еще говорили о чем-то, но она слушала невнимательно, растерянно.
– А ты, Клим, о чем ты думаешь?..
Она не разобрала, кто спросил это, она только посмотрела на Клима, посмотрела без всякой надежды – он просто щадит ее, вот и не нападает... Но сейчас и до него дошла очередь...
Клим сидел на подоконнике, обхватив руками острое колено.
– Я вспомнил о Кампанелле.
Нет, никогда нельзя было угадать наверняка, что у него в голове! Но сейчас Майя испытала все-таки некоторое облегчение: она не будет центром разговора. Только этого ей теперь и хотелось...
– Государство Солнца,—сказал Клим.– Я думаю о Кампанелле и о его Государстве Солнца. Вы представляете, что это такое? – он заговорил неохотно, словно медленно пробуждаясь, и все время глядел в одну точку.– Средневековье. Вся Италия забита, задавлена, задушена... В городах пылают костры инквизиции. Всюду голод, нищета, тьма. Только что сожгли Бруно. Галилей отрекся от своих убеждений. Всюду разброд и страх. И вдруг находится человек, который мечтает создать Государство Солнца! Там нет ни рабов, ни тиранов. Каждый говорит открыто все, что думает, все равны, у всех все общее. Подлецов и эгоистов попросту вышвыривают из городских ворот – им нет возврата. Каждый живет для блага других, поэтому все счастливы. Вот о чем мечтал Кампанелла, когда он тридцать лет сидел в папской тюрьме...
Клим постепенно возбуждался, он уже спрыгнул с подоконника и мерил комнату быстрыми, крупными шагами.
– Кампанелла мечтал о Государстве Солнца, а его бросали в подземелье, морили голодом, зверски пытали – была такая специальная пытка, «велья», ее никто не выдерживал, она длилась сорок часов – но Кампанелла все выдержал и не сдался...
А за стенами тюрьмы тридцать лет изо дня в день вставала заря, пели птицы и «обыкновенные люди» скулили о своих несчастьях и вымаливали у попов местечко в раю...
– Но в конце концов,—сказал Игорь,– Кампанелла был только утопист, мечтатель...
– Ложь! – воскликнул Клим, загораясь.– Он не был только мечтателем! Кампанелла не упускал ни одной возможности начать борьбу! Но «обыкновенные люди»... Однажды он и его друзья чуть не подняли в Калабрии восстание. У них было все готово: оружие, им обещала помочь турецкая эскадра. Они бы смогли освободить Калабрию от испанских солдат и инквизиторов – но вокруг были «обыкновенные люди», им было трижды наплевать на Республику Солнца,– и они предали Кампанеллу. А когда им приказали его пытать – они пытали. А когда их самих пытали – они снова и снова, предавали Кампанеллу и его друзей, спасая свою шкуру. Потому что они были не героями, они были «обыкновенными людьми». И всякий раз предавали и губили великие идеи и дела, а кампанеллы умирали в тюрьмах, на гильотине, в Сибири!..
– Как же вы можете,– резко оборвал он самого себя,– как же вы можете говорить о каких-то обыкновенных и необыкновенных?.. В необыкновенную эпоху никто не имеет права быть обыкновенным! Да, Кампанелла, да, тысячу раз– Кампанелла, чтобы вся планета стала. Государством Солнца!
Он остановился, исподлобья оглядел всех, как бы спрашивая, кто и в чем еще может быть с ним не согласен?
– Да...– пробормотал Мишка, первым нарушив тишину.– Ты это здорово... Про Кампанеллу... И вообще... Черт...– он опять зачем-то снял очки и начал протирать стекла.– Только вот кто сумеет... У кого хватит сил... Оказаться таким вот... Кампанеллой... А не... Да, кто сумеет?
Мирно тикали ходики, показывая двенадцать.
– Да, кто сумеет?...—эхом откликнулось у Майи в сердце.
Не отрываясь, как бы вслушиваясь в саму себя, смотрела она туда, где раньше сидел Клим,– поверх багряного цветка, четко выступавшего на морозном узоре.
Там, за окном, тонко посвистывая, по-прежнему бесилась метель.
8
25 января.Никак не могу заснуть. Лежу—и все думаю, думаю, думаю... А о чем?.. И сама не знаю.
С тех пор, как потерялась моя тетрадка, у меня исчезла охота вести дневник. А сейчас вот не могу. Просто не могу быть одна. Хочется с кем-то говорить долго-долго и о таком, в чем сама себе никогда не признавалась...
Но помилуйте, уважаемая Кира Чернышева, вы ли это?..
Ведь всем на свете давно известно, что вы – синий чулок, сухарь и так далее... И вдруг– вы вскакиваете в три ночи, чтобы сесть за эти каракули! Ведь это смешно!..
Нет, это совсем не смешно. И ты, Кирка, отлично -это знаешь. Это серьезно. Очень серьезно. Хотя еще почти не о чем говорить. Хотя еще почти ничего не произошло. И все-таки, когда мы бываем вместе, я чувствую, что это уже началось, и другие догадываются, особенно Майка... И я боюсь и не хочу, не хочу ничего этого!
Сегодня, как обычно, возвращаясь от Майки, мы простились на углу – я и ребята. И у него были такие глаза... Они не умеют лгать, они выдают его, что бы он ни думал... Наверное, я слишком резко выдернула руку из его пальцев и потом почти бежала до самого дома. И мне все казалось – он идет за мной следом.
Дома я сто раз повторила себе, что это чепуха, мне только померещилось. И вдруг увидела в окно: он медленно проходит по тротуару напротив... Постоял у телеграфного столба и повернул обратно... Да, нас тянет друг к другу, но... Но ведь когда он узнает меня лучше, узнает, какая я есть, он поймет, что мы разные люди, что он ошибся...
Я сама это почувствовала так отчетливо только сегодня, когда он заговорил о Кампанелле. Заговорил так красиво, с таким увлечением, восторгом!.. А мне хотелось возразить, сказать, что ведь на самом деле все это было, наверное, совсем не так красиво, а гораздо страшнее и... проще. Но я промолчала. Я только представила себе, какая я, должно быть, скучненькая, серенькая, трезвенькая в сравнении с ним! И еще: что я старше, много старше, чем он, а он – как ребенок, и совсем ничего не понимает в жизни...
Ребенок?.. Нет, пожалуй, это не то слово. Не то, не то...
Да, вот, вспомнила. Однажды я сидела в скверике, на Московской, возле перекрестка. Там, как всегда, было много народу. Люди толпятся, торопятся, у всех озабоченные, хмурые лица. И вдруг —вижу человека... Он переходит улицу... Не спеша, постукивая тросточкой... И улыбается. Такой доброй, светлой, безмятежной улыбкой. Один! Это ли меня поразило или что-то другое, но я вдруг поняла, какой стоит светлый, славный день, и какое яркое солнце, и как все-все вокруг живет и радуется!..
И только в следующее мгновение я поняла: ведь этот человек– слепой...
Ну и что же? Да, мне было жаль его. И все-таки весь тот день у меня было чудесное настроение. Я сама будто прозрела – увидела, как вокруг все ярко, весело, празднично! И все бродила по улицам и удивлялась: отчего другие этого не замечают?..
Но к чему это я?.. Да, я хотела сказать, что Клим... Что он подобен этому слепому... Но разве тот слепой не видел лучше зрячих?..
Нет, я чувствую, что запуталась, и сказала совсем не то, что хотела...
А может быть, и правда, хватит этой нудной философии?. Зачем думать о том, что случится когда-то? Будь что будет! Ведь если заранее все взвешивать и рассчитывать—ничего не будет! Ни-че-го! А мне хочется, чтоб было, было, было!
На полу, возле ножки кровати, лунный свет– как будто разлилась серебряная лужица... Раньше мне и в голову бы не пришло обращать внимание на такие пустяки. А сейчас вот опять зажгла лампу и решила записать...
– Да вы же просто спятили, уважаемая мисс Синий Чулок!
– Ну и пусть!..
1 февраля. Ребята закончили первый акт. Диана Капрончикова, мама Фикус, отличник Медалькин, два друга – Кока Фокс и Гога Бокс —как вам нравятся такие имена?.. Представляю, какой галдеж поднимут все эти фоксы и боксы, когда узнают самих себя!.. Мы торопим «драматургов». Мишка Гольцман вычитал где-то, что Лопе де Вега писал свои комедии за три дня, и козыряет этим перед Климом и Игорем. Но шутки шутками, а пьеса действительно получается неплохой. Только бы нам не помешали...
Заглянула сейчас в то, что написала прошлый раз. И самой стало стыдно. Сплошные глупости. Я Для него просто товарищ. Да и он для меня. И чего только не взбредет на ум во время бессонницы!
5 февраля.Есть название! Наконец придумали: «Не наше дело!..» Так будет называться комедия. «Не наше дело!» – ведь эти слова – лозунг всех мещан!
Мишка приволок Майке целую кипу книг по философии. Мы начали с «Анти-Дюринга». Пока – ничего страшного, хотя оказалось, что она и я – полные невежды в марксизме! А Клим?.. Когда он успел столько прочитать? Чуть не на каждой странице – его пометки...
15 февраля.За эти дни —такая масса событий, что у меня не было ни минуты для дневника. Самое главное: пьеса провалилась!.. То есть не сама пьеса. Просто ребята прочитали ее в классе. И получился страшный скандал. Все поднялись против них. Заявили, будто такого не бывает, они все выдумали, и т.д. «Выдумали»! Если бы так!.. Особенно разозлился Михеев. Он ведь комсорг. А у нас в пьесе тоже есть комсорг Богомолов... Да не только Михеев! Ведь против Клима все, все! Игонин, Красноперов, Лапочкин... Даже Витька Лихачев – и тот! А они с Игорем даже одну роль писали специально для него...
Эх!..
Но мы решили не сдаваться. В конце концов, нужно всего двенадцать человек. Даже меньше: в седьмой все-таки есть наши сторонники: Лешка Мамыкин и Павел Ипатов. А из наших девочек – Наташа Казакова и Рая Карасик. И мы надеемся, что удастся убедить и других! Пропагандируем комедию на уроках и в перемены!
На Клима сейчас просто жалко смотреть...
17 февраля.Ну, вот! Я же говорила! Ура, мы ломим, гнутся шведы!..
19 февраля.Какая подлость! Просто подлость! Иначе не назовешь! И кто, кто ее подстроил!?
Сегодня. Собрались у Майки. Бушевали до одиннадцати– распределяли роли. Стали уже расходиться – и вдруг выясняется, что пьеса – единственный экземпляр! – пропала! Клим хотел передать ее Лапочкину для переписки, я еще сама слышала, как он предупредил: «Смотри, не потеряй, в этой тетрадке – три тонны динамита!» И тут... Где пьеса? Пьесы нет! Перевернули вверх дном всю квартиру – никакого толку!.. Но ведь чудес на свете не бывает.,. Не провалилась же она сквозь землю! Значит... Но даже думать об этом противно! Тем более, что мы за всех ребят и девочек ручаемся головой!..
– За всех?..
За всех, кроме...
Хотя кто же сумеет утверждать наверняка...
И все-таки...
И все-таки иногда просто бесит наивность Клима! Зачем он сегодня привел с собой Картавину?.. Будто бы она сказала, что хочет играть в нашей пьесе... Чушь! Самая настоящая чушь! Стоило даже только сегодня понаблюдать за этой девицей, чтобы понять: ни пьеса, ни все, о чем мы спорим, ее не интересует абсолютно! У таких людей всегда есть какая-то своя. цель. А какая – догадаться нетрудно: недаром она весь, вечер не отпускала Клима от себя ни на шаг!
И потом эта глупейшая сцена: Картавина вдруг заявляет, что будет играть не Капрончикову, а Таню Стрелкину. Конечно, я не сказала ни слова. Вернее, сказала, что мне все равно, я возьму любую роль. Но ребята зашумели: Стрелкину должна играть я и только я.
Неужели такая мелочь могла...
Но стоило Игорю потом, когда все разошлись, заикнуться о Картавиной, как на него налетел Клим, закричал, что мы не верим в человека, что надо верить в человека, что Картавину надо перевоспитывать...
Нет, нет, он совершенно не разбирается в людях!
А может быть, я просто сегодня слишком зла на него и потому – несправедлива?..
20 февраля.Сегодня были у Клима. Переписывали, пьесу – «занимались реконструкцией», как говорит Игорь. Это приходится делать почти по памяти – ребята сожгли черновики. Леонид Митрофанович – их классный руководитель – когда ему дали прочитать пьесу, назвал Бугрова и Турбинина чуть ли не еретиками.., Что ж, его тоже можно донять: в пьесе есть учитель – Иван Иванович Анапест...
Дома у Клима – большой книжный шкаф. Он потащил к нему меня с Майкой и повел допрос: а это читали? А это? А это?.. Я разозлилась. Взяла какую-то книгу, а там на каждой странице пометки, той же рукой, что и в «Анти-Дюринге», который мы с Майкой пытаемся одолеть. Я говорю: «Что за привычка – писать на книгах!» – «Я никогда не пищу»,– А в «Анти-Дюринге»? Например: «Кто, если не ты, и когда, если не теперь?» (Это я прочитала там на полях) – Он повторил: «Кто, если не ты...» И говорит: «Здорово! Откуда ты, взяла это изречение?» Я объяснила. Он говорит: «Я не помню, у меня два «Анти-Дюринга», один у Мишки, но я такого не писал», – «А разве это не твой почерк?» Он говорит: «Нет, это не я, это мой отец.» Нахмурился, захлопнул дверцы и завел речь о чем-то другом. Мне показалось, он не хотел, чтобы я расспрашивала у него про отца. Почему? Наверное, это был замечательный человек! И почерки не отличишь– только у отца покрупнее и не такой неразборчивый, как у Клима.
22 февраля.Как здорово, когда живешь, а не только существуешь! У нас теперь вместо «здравствуй» особое приветствие: «Ну как, горим?» – «Горим!»
Вчера закончили переписку второго акта, сегодня– репетиция. Майя играет учительницу Гипотенузу, я – Стрелкину. Клим говорит, получается. Наверное, хочет утешить. Девчонки трусят. Особенно Раечка: «Что, если директриса»... Ну и пускай! Только бы раскачать, взбаламутить стоячие души!
23 февраля.Вот так история! Оказывается, Игорь не комсомолец! Нас, девчонок, это как громом поразило, а Мишка сказал: «Он же старый попутчик...» Репетиция прекратилась, все окружили Турбинина: как? почему? «Да вам-то какая разница?» На него напала Наташа: «Есть разница! Попутчик доехал, до своей станции и слез, какое ему дело, как поезд пойдет дальше!» Один Клим молчал. Мне показалось, ему было неловко за Игоря. А Майка – разве она утерпит, чтобы не заступиться? «Что вы пристали? Какой он вам попутчик? Он такой же, как все!..»
