Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Ты испугалась, это пройдет, ты думаешь – я герой? Я еще хуже! Если бы ты знала, что со мной творилось! Но мы выстоим, выдержим, назло всем, и будем честными, чтобы не стать, как они. Только надо бороться! Всегда, всю жизнь! Разве не так, разве ты не этого хотела, Кира? Есть правда на свете – ее надо только поймать, нащупать, увидеть...

Почти насильно расцепила она его руки – и уже стыдясь своего внезапного порыва, он отступил на шаг и слушал ее слова, которые падали, как слова приговора.

– Нет, Клим, я давно уже тебе хотела это сказать и не решалась... Боялась потерять тебя... А ты выдумывал меня. Ты помнишь, Клим, когда ты говорил мне... о любви... Я молчала тогда, молчала, потому что знала: это не мне... Молчала и слушала, как воровка, которая крадет тебя у кого-то... у кого-то, кого ты в самом деле любишь.... Да, я люблю тебя, теперь-то можно сказать об этом открыто, и я не первая искала встречи с тобой. Помнишь, вначале ведь у нас было дело, только дело, и я думала, все пройдет, все кончится само собой. Я поддалась, не могла не поддаться, потому что для меня было счастьем быть рядом с тобой... Хоть я знала всю разницу между нами... И я хотела стать другой, но у меня ничего не вышло. Не вышло, Клим. Когда началась вся эта история, я поняла, что от этого не уйдешь... В тебе есть сила, Клим, сила безумия, ты или погибнешь или поднимешься на вершину. Во мне нет этой силы. Как и во всех. Одно дело быть героем перед директрисой, но когда надо жертвовать без оглядки, всем жертвовать – школой, институтом, всем – нет, не могу я этого, Клим, не могу! Не говори мне больше ничего, не уговаривай, не держи. Прощай, Клим.

Она вдруг быстро наклонилась, обхватила его шею и поцеловала в губы. Его руки скользнули уже по воздуху – тоненькая фигурка стремительно удалялась от него, только бились о дорогу ее каблучки.

– Кира! – крикнул он.– Кира!..

Она растаяла в темноте.

Он постоял, глядя ей вслед, потом подошел к забору и в бессильной тоске ударил по нему кулаком. Он вскрикнул от острой боли и, прижав руку к губам, ощутил соленый привкус.

«Что ж, тем лучше,– подумал он, закусывая зубами разодранную гвоздем кожу,– Тем лучше»...

19

Переходя улицу, Лиля едва не угодила под колеса.

Она была так занята своими мыслями, что гудок захлебнулся над самым ее ухом. Но вместо того, чтобы отскочить назад, она ринулась наперерез автобусу, зацепилась за рельс и, падая, разбила обе коленки. Вокруг столпились люди, перепуганный шофер, по пояс высунувшись из кабины, сыпал проклятиями и кричал:

– Чего под машину лезешь!..

Лиля вырвалась из участливо протянувшихся к ней рук и побежала, оставив на дороге босоножку, потом вернулась, кое-как натянула ее и покинула, наконец, злополучный перекресток под насмешливо-сочувственные возгласы. «Пусть смеются!»– мстительно твердила Лиля, радуясь своему неожиданному унижению.

Она представляла, что произойдет завтра: разъяренную директрису, мать, исступленные упреки... А главное – Клим. Конечно, он подойдет. Подойдет к ней, когда она уже будет раздавлена и уничтожена... Но она ответит: «Нет, Клим, я плохая, скверная, хоть я люблю тебя. Ты выбрал достойную...» Нет, не так...

Она составляла свой ответ Климу вплоть до того момента, когда оказалась перед высокой, внушительно обитой глянцевитым чёрным дерматином дверью.

Только теперь она в полной мере ощутила, на что решилась, и у нее вдруг так заломило ноги, будто она ступила в ледяную воду. Она представила себя, слабую, бессильную девчонку, рядом с всемогущей директрисой – и испугалась. Испугалась не того, что ей отныне грозило, а того, что она уже ничего, ничего не сумеет переменить...

За дверью слышался смутный гул, сплетенный из многих голосов. Гости?.. Она вспомнила, что выскочила из дому в стареньком платьице, что у нее разбиты ноги и на босоножке нет ремешка... Каким смешным ничтожеством будет выглядеть она перед директрисой! Лиля растерялась совершенно. Однако именно обида за свое ничтожество разбудила в ней силы и смелость. Она привела в порядок волосы, насколько это можно сделать наощупь, без зеркала, стоя на лестничной площадке, перед дверью, которая в любой момент могла отвориться, обтерла подолом – с нею не было даже платка – кровавые ссадины на коленях, одернула платье и, почувствовав себя уже спокойней и уверенней, нажала на пуговку звонка. Ей пришлось позвонить трижды, прежде чем несколько поутихли голоса и за дверью послышалось:

– Кто здесь?

Она узнала директрису и назвала себя.

Щелкнул замок.

– Так поздно, девочка?..

Директриса вышла на площадку, притворив за собою дверь; она смотрела на Лилю с удивлением, в не ярком свете коридорной лампочки ее губы выглядели странным черным овалом, и в первую секунду Лиля даже не сообразила, что рот Калерии Игнатьевны густо накрашен.

Вероятно, директрисе не хотелось впускать ее в квартиру, но Лиля не представляла себе объяснения на лестнице. Почти инстинктивно она ощутила, что Калерия Игнатьевна чувствует себя неловко, еще более неловко, чем она, и поспешила захватить этот козырь.

– Нам неудобно будет здесь разговаривать,– сказала она, выигрывая положение, и когда директриса, стараясь замять смущение – Лиля отлично знала, что она смущена! – открыла перед нею дверь, Лиля не просто вошла – ее уже внесло, втащило туда.

Директриса быстро провела ее в глубь квартиры, поспешно заслонив вход в комнату, мимо которой они прошли. Лиля только расслышала громкий мужской бас:

– А я вам повторяю, что Гоголь не имел понятия о синтаксисе, и я ставлю ему двойку!..

Вслед за этим об пол звякнула рюмка, раздался смех и восклицания:

– Да уймите же его!..

– Я слушаю тебя, Лиля...– сказала Калерия Игнатьевна, когда они очутились в небольшой комнатке, где не было ничего, кроме письменного стола и нескольких стульев. Именно здесь Лиля побывала однажды, когда директриса пригласила ее поговорить об особенно секретных делах.

– Я слушаю тебя, Лиля...

Она даже не обратила внимания на ее странный вид и, присев к столу, нервно перебирала карандаши, торчавшие из пластмассового стаканчика. Зато Лиля с чисто женским наивным интересом разглядывала Калерию Игнатьевну – ее желтую, морщинистую шею в открытом вырезе легкого платья, ее зеленые, навыкате, глаза, ее огненно-алый, резко выделяющийся на увядшем лице рот; разглядывала как женщина женщину, с сознанием превосходства юности и красоты. У Лили даже на мгновение мелькнуло такое чувство, будто они – не директриса и ученица, а просто – два человека: она – хорошенькая, смелая, бесстрашная девушка – и эта молодящаяся старуха, которая ничего, ровно ничего не сумеет с ней сделать! Поэтому в тоне, которым Лиля начала разговор, скользили нотки как бы снисходительной жалости.

– Калерия Игнатьевна, ведь это правда, что завтра, на активе будут разбирать Бугрова и его товарищей?

– Да, будут.

– Их, наверное, могут не только что из комсомола, а даже из школы исключить?

– Это было бы самое правильное, и я буду настаивать на этом.

– Будете настаивать, Калерия Игнатьевна?

– Непременно буду. Никакого сомнения быть не может!..

– И вы выступите, Калерия Игнатьевна?

– М...м...

Вероятно, Калерии Игнатьевне показалось странным, что она отвечает на вопросы школьнице:

– Видишь ли, девочка, завтра...

– Я ведь потому и пришла, что завтра... Хотя мне и очень неудобно было вас так поздно тревожить... Я думала даже, что вы спите...

Из-за плотно прикрытой двери слышались звуки джазовой музыки, топот, шарканье.

– Я ведь тоже хочу завтра выступить...

– Я не понимаю тебя Лиля, актив ваш, комсомольский, и ты вполне могла бы не спрашивать моего разрешения,– нетерпеливо перебила ее Калерия Игнатьевна и с треском втолкнула в стаканчик сноп карандашей.

Она поднялась, давая понять, что разговор окончен.

– Так я выступлю вслед за вами,– сказала Лиля, покорно вставая и глядя себе под ноги.– Вслед за вами, Калерия Игнатьевна. И расскажу, как вы меня шпионить учили, как вы меня воровать протоколы учили, и наушничать, и на диспуте выступать... Да не одну меня только... Я про все расскажу, Калерия Игнатьевна. А если мне слова не дадут, я сама на сцену выйду – и никто меня оттуда не стащит...

Она удивилась спокойствию, даже какой-то лукавинке, с которой проговорила все это, и потом ей почудилось, что она не проговорила, а только подумала так, потому что слова как будто упали в бездонный колодец, не породив даже отдаленного всплеска. Скромно потупясь, она все же не решалась прямо взглянуть на директрису, только в груди, обгоняя бешеный темп доносившегося сюда фокстрота, мчалось куда-то ее сердце, готовое разорваться на куски.

– Ты что же, угрожать мне вздумала?..– услышала наконец она низкий, придушенный голос директрисы.

– Не угрожать, а просто предупредить, что если вы выступите, так и я тоже выступлю.

Теперь она увидела глаза директрисы – они почти вырвались из орбит.

«Ну, вот и началось»,– подумала она с непонятной радостью, и ей нестерпимо захотелось, чтобы сейчас, на одну эту вот минутку, увидел ее Клим..

– Ты понимаешь, что ты говоришь, моя девочка? – тем же придушенным голосом просипела директриса.– Ты отдаешь себе отчет?..

– Отдаю, Калерия Игнатьевна.

– Нет, ты мне все-таки скажи, что такое случилось... Тебя что, заставил кто-нибудь? Или... Почему ты вдруг за них заступаться решила?

– Решила – и все, Калерия Игнатьевна.

Директриса уже овладела собой, и ее пунцовый рот изогнулся в исковерканной улыбке.

– Но кто же тебе поверит, моя девочка?..

– Так вы ведь меня вместе с ними из школы исключите – как же мне не поверят? – сказала Лиля и с мягким коварным сочувствием добавила:– Вам бы лучше не выступать завтра, Калерия Игнатьевна.

– Как?.. Шантаж?.. Вон! – закричала директрисса.– Вон отсюда! Неблагодарная дрянь! Да я мало что тебя из школы... Я тебя... в порошок сотру, если ты хоть слово! Меня... Меня шантажировать! Ах, смиренница наша, ах, тихоня, ах, отличница – ну ладно, я тебе покажу такую медаль!..

Она то подскакивала к Лиле, то бросалась к столу, чтобы стукнуть по нему своим сухим, жилистым кулаком, и багровые пятна на ее лице слились в одно огромное, полыхающее пятно.

На шум распахнулась дверь, и из нее поплыли -так показалось Лиле – точно такие же красные, багровые, полыхающие пятна; в одном из них Лиля узнала свою химичку, в другом – учителя одной из школ. Маленькая комнатка сразу наполнилась запахом вина и горячих потных тел. Красные пятна плясали и кружились у нее перед глазами, и она думала только о том, чтобы не упасть, и старалась стоять крепко, очень крепко.

– Вы слышите, слышите! – кричала директриса.– И после этого – класть за них всю душу, отдавать им свое здоровье, жизнь – все! Чтобы потом ко мне пришли мои ученицы и сказали – вы слышите! – что я заставляю их шпионить!.. Так ведь? Не отпирайся, Картавина!

– Да, заставляете,– еле слышно сказала Лиля.

– Что я лгунья... Так, Картавина? Отвечай же?

– Да, так, Калерия Игнатьевна.

– Что я... учу их обманывать! Ты говори, говори при всех, не стесняйся!

– И обманывать тоже...

– Ну вот, ну вот! – прокричала Калерия Игнатьевна.– И это Картавина! – всплеснула руками химичка.

– Я уж давно не жду ничего хорошего от современной молодежи,– проговорил незнакомый Лиле учитель» внимательно и грустно озирая ее.—Но это... Это, я вам скажу, фе-но-мен! Это неслыханно!

– Представьте, что получится из таких, когда они вырастут!

– Говорить так с учителями! С директором! Это же значит, для них вообще нет ничего святого!..

– А все начинается, с незнания синтаксиса!..–  проговорил бас, который Лиля слышала в передней.

Она стояла, закусив губу, и смотрела пустым, ничего не замечающим взглядом туда, где, закрыв лицо руками, стонала директриса. Потом она молча направилась к двери. Никто не осмелился остановить ее. Она вышла на улицу.

Мимо проплывали силуэты людей, проносились машины, выхватывая огнем фар в гуще темно-зеленых ветвей доцветающие гирлянды акаций. Она встала на цыпочки, подтянулась, обломила веточку и пошла дальше. На крепостной колокольне часы пробили половину десятого. Она удивилась: еще так рано. Ей казалось, прошел целый век.

Она очень устала. Она присела на каменную– ступеньку какого-то парадного, и холод мрамора пополз по телу, заволакивая сердце. Она заплакала. В третий раз в этот день. Сжимая в руке веточку акации. И плакала долго – безутешно, горько и сладко.

А в это время Калерия Игнатьевна кричала в телефонную трубку:

– Она сошла с ума, я вам говорю! Немедленно найдите ее, уложите в постель и вызовите врача! .И ни-ку-да,– слышите? ни-ку-да не отпускайте ее завтра! Да-да, вероятно, это от перегрузки – она слишком усердно готовится к экзаменам!..

20

Мать встретила Игоря на пороге и теперь стояла перед ним, охватив ладонями свое искаженное страхом лицо; острые розовые ногти глубоко вдавились в мякоть щек; должно быть, все это время она выглядывала его, не отходя от окна.

– Все в порядке, мама.

Он не выносил мелодраматических сцен. Осторожно высвобождаясь от ее судорожных объятий, добавил холодно:

– А как насчет обеда?

Потом они сидели в столовой. Игорь с усилием глотал жесткие ломтики подогретого картофеля, не поднимая головы от тарелки. Бледное лицо его было непроницаемо. Только иногда что-то в нем вздрагивало, и он на мгновение прикрывал глаза.

Его бесили расспросы матери.

– Дай мне спокойно поесть,– едва сдерживаясь, попросил он. – Я не умею говорить с набитым ртом.

Она воскликнула:..

– Я так настрадалась... Ты меня совершенно не жалеешь...

Вот как! Значит это ему надлежит еще кого-то жалеть?..

Он почти с ненавистью взглянул на неё – плохо причесанную, истерзанную, измятую тревогой – опрокинул в рот стакан компота и не стал выбирать ягоды на донышке.

– Что же ты теперь будешь делать?..

– Спать.

Игорь брякнул первое, что пришло на ум, и дал поцеловать себя в лоб – дань, в которой он не мог отказать матери.

На секунду она задержала в своих руках его голову, с ласковой мольбой заглянула в глаза:

– Ты сказал мне правду, Игорь?.. Всю правду?..

Он заметил паутину морщинок, заткавшую ее виски, и – странно – почувствовал себя совсем взрослым рядом с маленьким, наивным ребенком. Но горечи, переполнявшей его, хватило только на шутку:

– Все к лучшему в этом лучшем из миров. Тебе не о чем больше беспокоиться.

Затворяя дверь в свою комнату, он слышал, как она уговаривала на кухне домработницу не греметь кастрюлями.

Палец соскользнул с гладкой кнопки на изогнутой ножке настольной лампы, не нажав.

Несколько мгновений он простоял неподвижно, всем телом впитывая утешающий покой темноты, и ничком бросился на кушетку.

Долго лежал с открытыми глазами.

Как ветер ворошит листы забытой на подоконнике книги, так память ворошила воспоминания, выхватывая из них обрывки событий.

Полночные споры, пьеса, ссора на острове... Проливной дождь на Собачьем бугре... Диспут... Комедия в пятой школе... Помои ядовитой клеветы... Бюро.. И завтрашний актив, конец которого нетрудно предвидеть... А там – исключат из школы, не допустят до экзаменов. К черту школа, к черту медаль, к черту институт, все – к черту, и – дорогу гасконцам! Куда?

И – ради чего? Ради чего все это?

Он впервые задал себе такой вопрос на бюро: зачем, ради чего сидит он перед людьми, которые его судят?..

Да, Бугров... С того дня, как они встретились, над ним повисло дамокловым мечом: а Бугров? Вдруг он сочтет его таким же, как все – мещанином, трепачом?.. Он делал все, что хотел Бугров. И даже сейчас... Один, в темной комнате с наглухо закрытыми ставнями, представляя, как он войдет завтра на трибуну, он ловил себя на, мысли: а Бугров?.. Какими глазами взглянет на него Бугров?..

Но разве не знал он раньше всю бесполезность, обреченность затей Бугрова?..

Нет. Нелепо думать, что ввязался он в эту историю из-за Бугрова...

Но тогда – ради чего?

Неужели ради того, что скажут все эти мамыкины, казаковы или еще там кто-нибудь, что скажут те, кого – каждого в отдельности – он ни во что не ставил?..

От мыслей, нахлынувших на него, ему стало жарко и беспокойно. Он перевернулся ка спину и почувствовал, как в бок ткнулось что-то твердое. Игорь нащупал статуэтку Наполеона.

С тех давних пор, как Бугров его высмеял из-за этой статуэтки, она неприкаянно скиталась по всей комнате, кочуя из угла в угол. Игорь и теперь, ощутив ее чугунную тяжесть в своей руке, хотел по привычке зашвырнуть ее под стол, но вовремя опомнился. Даже в таком пустяке он привык повиноваться Бугрову!

Из передней донеслись голоса, громкие, возбужденные. Он с досадой узнал Мишку и Майю. Меньше всего хотелось бы ему сейчас встречи с ними! Он присел, затаил дыхание, прислушался.

– Игорь очень устал... А что же, по-вашему, он должен делать?..

В тоне матери раздражение. Она не пустит, их, Игорь вскочил, распахнул дверь.

– Вот и он! – радостно вскрикнула Майя.

Они оба стояли у порога – дальше им путь преграждала Любовь Михайловна.

Мишка обиженно сверкнул стеклами очков.

– То-то же,– проворчал он,– а то спать... Выдумают же...

Мать делала ему какие-то знаки, но Игорь притворился, будто не замечает.

– Проходите,– сказал он угрюмо и пропустил Мишку и Майю вперед.

– Ты что, фотопленку проявляешь? – спросил Мишка, в темноте громыхнув о стул.

– Может быть,– сказал Игорь и щелкнул выключателем.

– Нет, в самом деле, чего ты? – проговорила Майя, жмурясь от яркого света.

Она присела к столу, Мишка, хмуро озираясь, стал с нею рядом.

Игорь с треском выдвинул нижний ящик стола, достал пачку папирос, присел напротив ребят на кушетку, закурил и выпустил из ноздрей дым двумя тонкими струйками.

Майе не нравилось, когда он курил. Она считала это пижонством. Но сейчас она ничего не замечала,

– Надо что-то решать, мальчики,– сказала она и взглянула на Игоря.– Мы были у Клима, его нет, мы его ждали-ждали, потом помчались к тебе. Надо что-то решать...

– Что? – спросил Игорь отрывисто.

– Ясно, что,– сердито сказал Мишка.– Надо спасать человека.

– Да? – холодно переспросил Игорь.– И как же мы будем спасать?

Мишкино лицо, погруженное в тень абажура, выглядело необычно суровым и строгим.

– Одни мы тут ничего не сделаем. Надо поднять ребят. Чтобы завтра все выступили и выложили всю правду. Все как есть... Там будут люди, они поймут!

– Да? – сказал Игорь.– Это кто же выступит? Эти бараны?

– Ребята,– сказал Мишка.

– Бараны,– сказал Игорь.

– Я говорю, ребята,—сказал Мишка.

– А я говорю – бараны,– сказал Игорь.

Они достаточно хорошо понимали друг друга.

Губы Игоря сложились в едкую усмешку.

Мишка достал из кармана платок и начал старательно протирать очки.

– Ты не прав, Игорь,– смущенно вмешалась Майя.– Ты же видел, никто ребят не тянул, они сами пришли в райком...

– А как же – бесплатное развлечение!

– И отправились к Вере Николаевне...

– А это помогло?..

– Они и сейчас не расходятся, ждут ее. Ты бы знал, как ждут!.. Мы не должны так плохо про всех думать...– она произнесла это мягко, тоном уговора.

Игоря взорвало.

– Что с вами? – сказал он ломким, вздрагивающим голосом.– У вас поотшибало память или вы превратились в сверхидиотов? Кто выступит завтра? На кого вы надеетесь? На тех, кто языком шевельнуть боялся – раньше, когда им ничто не угрожало?.. Теперь, теперь они выступят?,, Теперь, чтобы их вместе с нами поперли из школы?..

Его трясло от ярости.

Майя никогда еще не видала его таким.

Она вскочила, умоляюще прижала руки к груди.

– Ты не можешь так говорить, Игорь!

– А как же я еще могу говорить? Как?! Хватит! Мы достаточно жертвовали для этих баранов! Мы им верили!..

– Но кому же тогда еще верить, Игорь?.. Да, они растерялись тогда, у нас на диспуте, и все равно – они хорошие, честные ребята... Они... Я знаю, мои девочки все для меня сделают, и я для них...

– Сделают! А потом в записочке попросят извинения!

– Но это же один раз...

– А завтра будет второй! А потом – третий, десятый, сотый! Вы думаете, они ждут, что им скажет Вера Николаевна?.. Что она им может сказать?.. Они уже разошлись, они уже побежали сочинять свои завтрашние выступления. Завтра на активе они докажут свою высокую сознательность!.. Скоты!..

Игорь выронил окурок и затоптал его тут же, на ковре.

– Скоты! – повторил он, смакуя это слово.– Настоящие скоты – и ничего больше!

Майя отступила к стеллажу, сжалась; она смотрела на Игоря с изумлением, почти с ужасом. Мишка надел очки; придерживая рукой дужку, как бы желая разглядеть Турбинина получше, сказал негромко:

– Так что же ты предлагаешь все-таки делать?

– Теперь уже поздно об этом спрашивать.

– Поздно?

– Да, поздно!

– Что ты хочешь этим... этим сказать?

– Разве не ясно? Да, конечно, мы можем еще раз показать себя героями, разозлить Карпухина и всех, кто там с ним будет... Потом выступят... эти бараны... потопчут нас копытами. Потом мы торжественно, под барабанный бой, положим комсомольские билеты. Рядом с билетом Бугрова. Это вы хотите от меня услышать?..

– Подожди,– сказал Мишка, помолчав.– Подожди...– он потер лоб.– Так ты предлагаешь...

– Да, вот именно, предлагаю.

– А... Клим?

– А что. Клим? Ему же сказали: все будет зависеть от того, как он поведет себя завтра. Единственный выход...

– Игорь,– с укором и даже страхом вглядываясь в него, проговорила Майя,– разве ты не знаешь Клима? Для него это невозможно!

– А кто он такой, Клим? Почему для нас возможно, а для него – невозможно?..

У Мишки вспухли губы.

– Нет,– сказал он.—Если мы... Если мы... Тогда его уж наверное исключат... Мы не должны...

– Тем более! – перебил, его Игорь.– Мы должны ему объяснить, что он может угробить нас всех!

Ощутив на себе взгляды Мишки и Майи, он пожалел, что выразился так грубо. И разозлился.

– Ну что вы смотрите? – крикнул он.—Чего вы смотрите?.. Как будто вы сами... Сами не понимаете!

– Постой,– сказал Мишка.– Ведь, кажется, еще вчера ты называл Клима... Как это...

– Ренегатом,– подсказала Майя.,

– Да, ренегатом...

– Да, вчера! Вчера, когда я еще думал, что в райкоме с нами будут говорить по-человечески! И мы докажем, что мы правы! Вчера! Но разве вы не видите сами, что говорить с ними бесполезно? Что мы можем сделать? Кому нужно наше геройство? Мы можем кричать, не соглашаться, требовать – кто нас услышит? Не понять этого могут лишь дураки! Но мы кое-чему сегодня научились!..

Он говорил, говорил, и его слова падали в пустоту. Его не слушали. Его не слышали. Он мог бы орать, пока не лопнут барабанные перепонки – всё равно его не услышали бы.

Они не слышат или притворяются?..

– Пойдем,– пришибленно сказала Майя, не поднимая глаз, и потянула Мишку за локоть.

– Что же вы? Не согласны?..

Уже в дверях Мишка обернулся:

– Клим всегда тебя защищал, но я и раньше думал, что ты сволочь.

Коротенькое, беспощадное слово оглушило Игоря. Он остался стоять после их ухода все в той же позе, сунув одну руку в карман и в другой сжимая неведомо откуда взявшуюся фигурку Наполеона.

В комнату вошла мать. Он сел к столу, сделал вид, что занимается. Он так и не раскрыл тетрадку с экзаменационными билетами. Несколько раз он вставал, принимался ходить по комнате. Было около одиннадцати, когда потихоньку, чтобы избежать объяснений с матерью, он вышел из дома.

21

И все-таки он соврал.

Он вовсе не думал раньше, что Игорь– сволочь. Он просто считал, что Турбинин слеплен из другого материала,– не из такого, как он, Мишка, или Клим, или Майя. Из другого. А из какого именно – он не знал. Он узнал это лишь сегодня. Сейчас. И с той секунды, как они вышли от Игоря, им владело такое состояние гадливости, будто он проглотил таракана.

Они шли по малолюдной темной улице, направляясь туда, где жила Вера Николаевна. Оба молчали. Мишка размашисто вышагивал, заложив руки в карманы; Майя едва поспевала за ним, но Мишка этого не замечал.

Хорошие мысли чаще всего являются слишком поздно. Лишь теперь он сообразил, какими словами должен был ответить Турбинину. И хотя ему ничего не оставалось, как повторять эти слова про себя, у него пересохло горло, как будто он говорил их вслух целый час или даже два часа.

В проходном дворе, куда они свернули, чтобы сократить путь, была колонка. Мишка чертыхнулся, задев бедром длинный выступ крана. Ему хотелось пить. Он остановился, нашарил посаженную на железный стержень рукоятку ключа и подставил под прохладную струю сложенные горсткой ладони.

Майя стояла тут же, и брызги, отлетавшие от земли, кропили ее ноги. Она как будто не ощущала этого. И Мишка, прежде чем сделать глоток, хотел сказать ей: «Отойди, промокнуть хочешь?» – но не успел.

– Ведь я его любила,– услышал он.

Вода текла мимо, не попадая в его ладони.

– Кого ты... любила? Как это... любила?

– Его...– донеслось тихо, как бы издалека.

Он разогнулся, вытер о штаны мокрые руки.

Она стояла прямая, высоко подняв голову, глаза ее странно светились в сумраке.

Мишке вдруг стало нечем дышать. Он почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пытаясь прочистить горло, он издал какой-то рычащий звук.

– Тебе смешно? – сказала Майя стеклянным голосом.

– Нет,– сказал Мишка – Мне не смешно.

– А мне смешно,– сказала Майя.

Он не мог на нее смотреть. Ему хотелось убежать, нырнуть в темноту. Но он ничего не сказал и не убежал. Он вдруг присел снова на корточки и подставил голову под холодную жесткую струю. И вода текла ему в уши, мочила шею, лилась за шиворот и тонкими колючими струйками разбегалась вдоль поясницы, а он все не отнимал головы, потому что дальше ведь надо было что-то говорить или делать, а он не понимал, что можно делать дальше, о чем говорить.

– А мне смешно,– повторила Майя все тем же звонким стеклянным голосом.– Смешно. Ведь он всегда был...Он казался мне таким удивительным, необыкновенным, ни на кого не похожим... Но разве необыкновенный человек может совершить самую обыкновенную подлость?.. Разве может, Миша?..

Мишка закрутил кран и отжал волосы. Рубашка липла к телу – с нее стекала вода. Мишка дрожал.

– Так он сам... Он-то знал про это?..

– Нет,– сказала Майя.– Он ничего не знал. И уже не узнает.

Что-то не понравилось Мишке в том, как она это сказала. И в том, как она стояла, неподвижная, прямая, и смотрела куда-то вверх, в небо. Он повернулся и тоже посмотрел туда, и увидел сквозь очки розовую искорку, не мигая, горевшую на востоке. И вспомнил, как, забравшись на чердак, они наблюдали Марс в самодельный телескоп. Он хорошо увеличивал; звезды сквозь него казались ярче и ближе.

Если ее не трогать, она так вот и будет стоять до самого утра. А у нее мокрые ноги.

– Пойдем,– сказал он, кладя руку ей на плечо и легонько подталкивая вперед.– Мы и так задержались.

– Пойдем,– задумчиво повторила она.

22

К ребятам, толпившимся перед воротами двора, где находился дом Веры Николаевны, они подошли в тот момент, когда бушевавший здесь спор достиг яростного накала.

Вера Николаевна ушла, так ничего и не прибавив к своим словам о совести. Это были необычные слова, они говорили обо всем – и ни о чем, ровным счетом.

– Э-э-э, братцы,– разочарованно протянул Санька Игонин, когда ребята остались одни.– Если дошло до совести, значит, дело пахнет керосином...

Голос его прозвучал в полной тишине.

Всем показалось, что дело, действительно, из рук вон, и напрасно ждали они три часа, если даже Вера Николаевна не сумела ничего добиться.

– А все Митрофан... Все Митрофан...– уныло пробубнил Боря Лапочкин.

– Вовсе не Митрофан, это все наша Калерия, я знаю!– защебетала Раечка.

Но Лихачев, свирепа мотнув чубом, цыкнул на нее:

– Да помолчи ты!.. Начнем сейчас разбираться... Все хороши!..

Ребята заспорили, но спор этот, рожденный растерянностью и смятением, лишь прикрывал то, о чем думал каждый. Первым заговорил об этом вслух Лешка Мамыкин.

С усмешкой наблюдал он за теми, кто поднимал голос, и наконец негромко, но так, что все услышали, спросил, ни к кому не обращаясь и обращаясь ко всем сразу:

– Что, или слабо?

И по-бычьи повел головой на короткой шее:

– Или слабо? – повторил он еще раз, потому что ему никто не ответил.– Чем турусы на колесах разводить, лучше уж напрямик сказать, что дрейфите завтра выступить... И по домам! А?..– он повернулся к Гене Емельянову. – Так, секретарь комитета?..

– Да я что... Я ничего,– сказал Гена, невольно отодвигаясь от Лешки.– Если надо, я...

– Если надо! – зло рассмеялся Лешка.– А ты сам, без «надо», по совести?..

– А ты сам-то выступишь? – спросил кто-то.

Лешка спокойно ответил:

– Не хотел бы выступить – молчал бы.

Сказал он это так просто и убежденно; что все поверили: выступит.

– И я тоже! – раздался откуда-то пронзительно-тонкий голос. Ребята обернулись и увидели Костю Еремина, который за все время не проронил ни слова.

Его маленькая тощая фигурка сгорбилась от смущения и гордости. Он поежился, озираясь вокруг, и добавил:

– Мне все равно... Я из школы на завод ухожу... Пусть исключают.

Вот здесь-то и наступила яростная схватка, в разгар которой явились Мишка и Майя.

Первые минуты они стояли, никем не замеченные.

– Какой прок от наших выступлений? – кричал Павел Ипатов, которого покинула всегдашняя сдержанность.– Кто нас послушает?..

– Послушают! – возражала ему Казакова, нетерпеливо топая ногой.– Еще как послушают! Конечно, если мы все наберем воды в рот...

– Веру Николаевну не послушали!..

– Она одна, а мы...

– Она – парторг, а мы что?..

– Вообще-то, ребята, ведь там будет секретарь райкома партии...

– Ну и что? Ему Карпухин так мозги замутил...

– Да погодите же вы! – надрывался парень в черной косоворотке, похожий на молодого Горького, Мишка помнил его по вечерам у Майи,– Дайте сказать слово!..

Мишка с тоской убедился, что Клима среди ребят нет. Значит, он еще не возвратился домой и не прочитал записки, которую оставили ему они с Майей. Мишке вспомнилось лицо Клима, каким, он видел его в последний раз, у выхода из райкома, и ему сделалось страшно.

Он потянул Майю за рукав, и о в ту же минуту на одном из окон приземистого домика, возле которого они стояли, лязгнул наружный ставень, из распахнувшегося черного провала задребезжал старушечий голос:

– Антихристы окаянные! Долго вы еще галдеть будете?.. Вот я сейчас милицию кликну...

Мишка подошел к окну, притворил ставень и припёр его спиной. Изнутри раздались, истошные вопли, ставень содрогался от ожесточенных ударов, но Мишка невозмутимо продолжал стоять у обезвреженной амбразуры.

Только теперь их увидели.

– Заместитель Бугрова пришел!

– А Клим?..

– Где Клим?..

На Мишку надвинулись, окружили.

– Нет Клима,—выпалил Мишка.– Пропал Клим.

– Как пропал?..

– Да как же,– вступилась Майя.– Мы искали, везде искали, просто не знали, где больше искать!

Плотная, давящая тишина охватила толпу ребят. Все стояли, пряча глаза друг от друга, но Мишке казалось, все смотрят на него с упреком, укором, негодованием. Весь день глушил он в себе смутную тревогу, и вдруг сейчас, когда все подумали о том же самом, его голову обожгло морозом, и он почувствовал, что не должен был, не должен оставлять Клима одного!..