Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
– сейчас все решится.
Время остановилось. Как перед выстрелом. Секунда сделалась вечностью, вечность – секундой.
И драка с Шутовым, и давний раздор с классом, и полночные споры у Майи, и бурные события последних недель, и все, что было прежде и будет потом,– все ждало перелома, исхода, развязки.
Все зависело теперь уже не от него, а от тех, кто наполнил глухой, тонущий во мраке зал,– а они молчали – загадочно, непонятно – молчали...
Потом из дальних углов поползло, зашуршало – шепотком, вполголоса – заскрипело стульями, и Клим увидел, как в третьем ряду, там, где Шутов, несколько фигур вскочило, размахивая руками,– отрывисто грохнули откидные сиденья:
– Долой Бугрова!
– Долой подпевал!
– До-ло-ой!..
Витька Лихачев сам не знал, как его вынесло на трибуну. Глянул вниз – бурлящая бездна. Отступать– некуда. А! Все равно!.. Тряхнул медным чубом крикнул:
– Врете! Лешка правду сказал! Он-то не подпевала!.. Про всех – правду! Про меня – тоже! И про других! Конечно, кому не обидно, если против шерсти гладишь. Но на это ведь она и правда!.. Какие мы герои? Чем нам гордиться? Давайте хоть раз начистоту! Хотя бы наш класс: пятнадцать комсомольцев. Свистим, орем! А что в нас комсомольского? Чтоб не по билету, а по душе?.. Кого хочешь возьмите! Тебя, Михей... Или тебя, Шутов... Да, тебя!..
Шутов улыбался, сузив глаза. Даже поднял руки над головой, беззвучно коснулся ладонью ладони. Зал трещал аплодисментами, Клим вскочил, хлопал стоя. Неужели – победа?..
Спасибо тебе, Витька Лихачев!
Под столиком сошлись ,слиплись три руки.
В проходе – Кира, Майя, Боря Лапочкин, мальчишки, девчонки – толкаются, машут, шумят, ликуют...
Где свои? Где чужие?.
Не разберешь...
На трибуне парень: клетчатый пиджак, метровые плечи; на губах – ухмылочка; сам весь дергается, попрыгивает, как на углях.
– Нам говорят—герои, герои... А какие могут быть сейчас герои? В газетах, конечно, пишут: загорелся дом, спасли ребенка. Ну, а если на моей улице дома не горят? И вообще: революция кончилась, война – тоже... Правда, тут новую революцию придумали– против желудка и за то, чтобы спали на гвоздях, как Рахметов. Не знаю, на чем спят Бугров и Турбинин.– Только мне кажется, что нет никакого мещанства в том, чтобы одеваться, как положено приличному человеку, и есть три раза в день. Да и Бугров и Турбинин – они сами тоже голыми не ходят и питаются не одними стихами. По крайней мере, по их виду такого не скажешь... И вообще: есть и одеваться – это первая потребность человека...
Клим:
– А до сих пор считалось, что первая потребность —труд! По Энгельсу...
Игорь:
– То была теория – как обезьяна стала человеком, а эта – как человек стал обезьяной...– повернулся к выступающему невозмутимо: – Продолжайте, нам очень интересно...
Клетчатый:
– А вы не перебивайте! Я еще не...
Дружный хохот захлестнул зал и смыл клетчатого с трибуны.
13
Победа! Победа!
Клим жадно вдыхал ее редкостный запах. И сердце стучало, как барабан: Победа! Победа!
Нет, не та, не такая, что взметнула его в прошлый раз высоко вверх, на холодный и гордый пик Славы– есть радость острее: кристалликом соли кинуться в океан, раздробиться в молекулы, перестать быть собой – и стать Всеми! Есть радость острее – слиться, раствориться – и в юноше с белыми пуговками на черной косоворотке, который серьезно и спокойно говорит с трибуны, и в девушках, что взволнованно шепчутся в первом ряду, и в том очкастом парне, который тянет руку, требуя слова,..
Зал качнулся в их сторону – стоило жить! Стоило бороться!
Все глуше голоса противников, тревожным гулом катится по рядам:
– А как быть?
– Что делать?
– Нам?..
– Сегодня?..
– Сейчас?..
Раньше хотели только всколыхнуть, взбудоражить сонную гладь, разбить лед... Но лед разбит – и вот уже льдины ревут, грохочут, прут, рвутся вперед. Лед тронулся – но куда?..
– Мы не доктора,– сказал Игорь.– Мы не даем рецептов.
Опять остроты!
К чему они теперь?..
Кира легкой, упругой походкой пронеслась мимо стола, плеснула синей юбкой – и стала, упершись тонким локтем в крышку трибуны – в белой матроске, вся – словно выточенная из единого куска мрамора строгим, точным резцом.
– Я отвечу... Всем по порядку...
Она дышала часто, как после бега, и галстучек с
двумя белыми полосками трепетал на ее маленькой, чуть круглящейся груди.
– Сначала тут говорили, что мы клевещем на советскую молодежь... Им уже ответили, ответили хорошо. Только я напомню еще одну цитату, которую все всегда цитируют, но почему-то забывают о двух последних строчках:
Если тебе комсомолец имя —
Имя крепи делами своими,
А если гниль подносите вы мне —
Черта ль в самом звенящем имени!
Советую «защитникам» записать, эти слова на отдельном листике, повесить у себя над кроватью и перечитывать утром и вечером!
Клим испугался: не слишком ли резко она начала? Испугался, что сейчас загудят, задвигаются, перебьют – но ее несильный грудной голос, звучал в полной тишине, то серебристо паря, то спускаясь до полушепота, чтобы снова взвиться ввысь.
Раза два она посмотрела в его сторону, будто спрашивая: так? – и он кивал, ободряюще улыбаясь.
А зал, задержав дыхание, слушал ее – и Клим радостно и благодарно скользил глазами по замолкшим рядам. Но вдруг, как на ржавый гвоздь в гладкой доске, напоролся на косую усмешку, Шутова – пронзительно колющим взглядом тот следил за Климом, и когда глаза их встретились,– как-то странно подмигнул ему.
Он отпрянул от Шутова, уперся локтями в стол, тугой обруч кителя стал ему тесен.
Уже не глядя ни на трибуну, ни в зал, он перебирал записки, которых набралась делая куча,– записки с вопросами, на них предстоит ответить.
Кира продолжала:
– Другие говорят: а что мы можем? Если так, то я бы поставила этот вопрос иначе: а чего мы не можем?
Вспомните о Щорсе или Эдисоне, или об Эваристе Галуа, или о Вере Засулич – они были не старше нас, когда уже знали, чего хотят добиться в жизни!..
– Впадина, включи свет...
– Что-о?
– Цыц... Шутов два раза не повторяет!..
Тюлькин взбунтовался:
– Сам иди, если нужно!
Но под безмолвным взглядом Шутова поднялся, поплелся к выходу..
– Что ты задумал? – спросил Слайковский;
– Ша...
– Тут спрашивают: что делать? Самое главное – давайте будем честными перед самими собой! Мы часто говорим: как скучно в наших комсомольских организациях. Но ведь комсомол – это мы сами! Разве мы не умеем ходить? Что нам надо, чтобы учителя водили нас за ручку? Тут жаловались, что в десятой школе несправедливо исключили ученика. Мы все, кажется, слышали тогда об этой истории, но что мы сделали, чтобы помочь?.. Мы струсили, признаемся в этом честно – и сразу станет ясно, что надо было нам делать или надо будет делать в другой раз! По-моему, это самое основное в человеке: не бояться быть честным, перед всеми и перед своей совестью! Говорить правду – всем и себе самому! А совесть всегда подскажет, что делать... Кто, если не мы, и когда, если не теперь!..
И потом, когда зал отгремел аплодисментами и Турбинин весело и бойко принялся отвечать авторам записок, смутное беспокойство теребило Клима, как будто это еще не конец, как будто враг только отступил, только затаился...
– «Почему вы отрицаете танцы?» – А вы подсчитайте, сколько времени вы тратите на изучение ваших па-де-грасов и сколько – на «Коммунистический манифест». Авось поймете!..
– «Вы слишком молоды, чтобы учить других!» – Боимся опоздать!
– «Вы объявляете новый идеал человека, но никто не захочет ему следовать...» – А вы не пойте за других, товарищ Обыватель!..
Игорю хлопали, смеялись.
И вдруг едва уловимое движение пробежало по рядам. Мишка с шумом втянул воздух и приоткрыл рот. Взгляд Игоря стал сверлящим и острым – Клим вскинул голову и увидел, как поднялся со своего места и направился к трибуне Шутов.
Его знали многие в лицо, и уж наверняка не было ни одного ученика в городе, кто по крайней мере не
слыхал бы о нем. И теперь на него кивали, указывали пальцем, спешили привстать, чтобы увидеть этого героя скандальных историй...
Его имя на разные лады шелестело по всему залу:
– Шутов?.. Шутов... Шутов !..
Клим стиснул кулаки; по спине пробежала нервная дрожь; Шутов шел к трибуне, сцепив челюсти, поигрывая желваками; он выставил углом правое плечо и ни на кого не смотрел, как будто даже досадуя, что стал центром внимания. Климу казалось, Шутов идет прямо на него. И чем ближе он подходил к Климу, тем яснее тому становилось, что он сам ждал и хотел и боялся этой дуэли на глазах у всех – ждал, потому что без нее не могло быть ни победы, ни полпобеды, ни четверти победы...
Он презирал и ненавидел Шутова, но дело заключалось не только в самом Шутове – была в нем какая-то сила, которая подчиняла других, возбуждала в сердцах все самое низменное, пошлое, подлое и заставляла хохотать над тем чистым и светлым, что стремился сделать Клим. Ему казалось, что уже удалось освободить, вырвать из-под власти Шутова тех, кто сегодня был в зале,– и Шутов молчаливо признал свое поражение... Но торжествовать было рано.
Узкий высокий лоб, наполовину скрытый клином черных волос, желтая кожа, темные круги под глазами... Клим жадно вглядывался в угрюмое лицо Шутова, но ненависть мешала ему заметить, что Шутов на этот раз был необычайно серьезен, взволнован и даже растерян...
– Дай им, Шут! – послышалось из зала...
– Вломи!..
– Орудия к бою,—сквозь зубы процедил Игорь.
И Клим почувствовал, что начинается, начинается, только сейчас начинается самое важное за сегодняшний вечер й, может быть, за всю его жизнь!..
Говорить Шутов начал не сразу. Он постоял перед трибуной, поглаживая щеку и задумавшись, как человек, на которого нахлынуло сразу несколько мыслей и он еще не знал, какую выбрать.
– Не орите...– бросил он тем, в зале.
Клим удивился, услышав его изменившийся голос. Первые слова он выговорил отрывисто, с трудом, как будто язык ему едва повиновался.
– Я сам... Здесь... Здесь суд идет. Присутствуют подсудимые... и прокуроры. Правда, они... Они еще не доросли, чтобы прокурорами...
– Павел Корчагин – вот прокурор! Или он тоже не дорос? – вырвалось у Клима.
– Ладно,– словно защищаясь, Шутов поднял руку.– Согласен. Пусть Павел Корчагин... Но кое-кого здесь все-таки не хватает. В хорошем суде полагается, чтобы адвокат был...
– Это уж не ты ли собираешься быть адвокатом? – спросили из глубины зала.
– Да. Собираюсь. Надо же кому-нибудь... Адвокатом...
Он без улыбки посмотрел туда, откуда раздался голос.
– Итак, суд идет, и все обвиняемые признали себя виновными... Ша! – он снова поднял руку в ответ на недоуменные восклицания.– Я говорю, признали, значит, признали! Да, так вот... Мы – мещане, мы – обыватели... Ладно. Согласен. Но тут есть один вопрос. Говорят, когда-то на земле жили мастодонты. Они вымерли. Зато теперь живут свиньи. Живут и плодятся. Почему? – он повернулся к столу, но смотреть продолжал куда-то вбок. Игорь и Клим раздумывали, не понимая, куда гнет Шутов. Мишка добродушно, даже с легким пренебрежением, хмыкнул:
– Ясное дело... Климат!.. Другая эпоха...
– Правильно,– подхватил Шутов.– Другая эпоха. Тогда при чем здесь Гога Бокс? При чем?..
В повторенном дважды вопросе Климу неожиданно почудилась горечь.
– А ты без аллегорий,– сухо предложил Игорь.
Лицо у Шутова вдруг задергалось, и он устремил горячий, тоскливый взгляд на Турбинина:
– А вам аллегории – это разрешается? Вы... Вы не аллегории... Вы духов вызываете! Духов с того света! Как спириты... Дух Наполеона, дух Пушкина...Дух Корчагина! Нет, вы духами зубы не заговаривайте! Это раньше водились дураки – в духов верили, а мы – не верим! И сказки про героев. Где они, эти ваши герои? Дайте-ка потрогать, пощупать – хоть одного!
Слова хлынули из Шутова неудержимым потоком, как хлещет горлом кровь у больного чахоткой; кончики его искаженных судорогой губ дрожали.
– Значит, «общественное выше личного»! Чему вы учить вздумали – как в свинарнике мамонтов разводить? Так ведь климат, понимаете, климат неподходящий! Это не я, это вы сами сказали – про климат!
Смутный рокот прокатился по залу. Клим вскочил, прокричал заикаясь:
– Ты... Ты... Ты понимаешь, что городишь? Все – подлецы, а кто же по правде тогда поступает?
– По правде? По какой правде?
– По той самой! По корчагинской!
– Как же, есть и такие,– усмехнулся Шутов, охлаждаясь.– Есть и такие, что когда выгодно, тогда из себя честных, идейных корчат, а не выгодно – так сразу: я не я, и лошадь не моя! Смотря когда что выгодно!
В его словах была чудовищная несправедливость! Настолько чудовищная и очевидная, что Климу показалось нелепым его опровергать. Выскочив из-за стола, он крикнул в зал:
– Вы слышите, слышите?..
– Да что же это?..– всхлипнул чей-то голос.
И вслед за ним из дальних рядов покатилось, нарастая и множась:
– А Комсомольск!.. А Магнитка? – тоже из-за выгоды?.. Нет, пусть он ответит: Матросов... Молодая гвардия...
Шутов сжался, затравленно озираясь по сторонам.
– Ты слышишь, Гога Бокс?..– обернулся к нему Клим.– О выгоде думает обыватель, а человек...
– Красивые слова!..– пробормотал Шутов, устало махнув рукой.
– За эти красивые слова люди платили кровью!
Гул одобрения прокатился по рядам.
– А вы – вы чем платили? – закричал Шутов, снова распрямляясь и переходя в наступление.– Вы платили?
– А ты не беспокойся,– бросил Игорь,– придет время – и мы заплатим.
– Кто? Это ты-то заплатишь? – Шутов засмеялся деланным смехом.
– Каждый заплатит! – крикнул Клим.– Для того и собрались сегодня, чтобы решить, как отплачивать! И чтобы каждый мог о себе сказать: да, я комсомолец, гражданин, человек!
Пустая фанерная кобура сползла вперед, Клим одной рукой вцепился в нее, а другой тыкал, пальцем перед собой, как будто пытаясь пронзить кого-то. Зал взорвался, бешено аплодируя.
И в этот момент вспыхнул свет. Аплодисменты обрушились новым шквалом – и Клим, щурясь от неожиданного потока, ударившего в глаза, увидел у самой сцены кудлатую голову Лихачева, который с каким-то неистовством бил в ладоши, и улыбающееся, восторженное лицо Майи и звездную россьпь чужих и знакомых глаз.
Засунув руки в карманы, Шутов угрюмо смотрел в клокочущий зал. Если бы они знали, кто дал им свет!..
– Вам угодно продолжать, господин адвокат? – спросил Игорь.—Хотя, кажется, подсудимые отказываются от вашей защиты...
Снова раскаты смеха, хлопки, одобрительная дробь, выбиваемая каблуками... Это уж слишком жестоко,– подумал Клим с великодушием победителя. Тусклая улыбка застыла на губах Шутова, и среди возбужденных возгласов, веселого шума он казался тусклым, как язычок догорающей лампы.
Но он сам добивался этого!..
Никто не расслышал ответа Шутова на реплику Игоря.
Турбинин поднял руку:
– Тише!
– И все-таки вы врете,– глуховатым голосом сказал Шутов.
– Только короче,– сказал Игорь.– Кто врет и кому, врет?
– А ну его! Хватит! – Мишка привстал и дунул на одну лампу, потом на другую. Голубоватый дымок струйками пошел из стекла. Клим дернул его за локоть.
– Чадит,– сказал Мишка, оправдываясь, и прикрутил фитили.
– Хорошо, я коротко,– Шутов, откинув голову, устремил взгляд в потолок и качнулся – с пятки на носок.– Вы – врете, а кому? Всем... Почему не ответили на записку?
– Как не ответили? – Клим переглянулся с Игорем.– Мы ответили на все!
– Да? – Шутов задумчиво провел по верхней губе кончиком, языка.—Значит, на, все, кроме одной...
Клим недоверчиво посмотрел на пустой стол:
– Что за ерунда? – шепнул он Игорю.– Может, у тебя?..
– Вот и выходит по-моему,– усмехнулся Шутов.– Выгодно – говорите правду, не выгодно...
– У меня есть записка,– вдруг вполголоса проговорил Мишка, пряча виноватые глаза.
– Эх ты! – Клим забыл, что за ними наблюдают, и рванулся к Мишке.– Что же ты молчишь?..
Мишка растерянно хлопал себя по карманам, бормоча:
– Не знаю, куда-то завалилась...
– Давай, слышишь? – Клим вырвал записку, зажатую в Мишкином кулаке.
– Не надо! – вскрикнул Мишка испуганно.– Это не та... Идиот!
Клим облегченно вздохнул, на секунду задержал на Шутове презрительный взгляд:
– Ответили на сотню записок – ответим и на эту...
И прочел вслух, намеренно громко:
– «Чем читать нам проповеди, лучше пусть Бугров скажет, кем был его отец».
Черный круг вспыхнул, расширился, вырос до необычайных размеров и лопнул с оглушительным звуком.
– Мой отец – враг народа. Его расстреляли в тридцать седьмом году. Что еще?..
Ему показалось, что последние слова он произнес слишком тихо, неслышно. Он повторил, пытаясь придать голосу твердость:
– Что еще?
– Ничего,– проговорил Шутов, ссутулился, втянул голову в плечи и, волоча ноги, пошел со сцены.
Сначала Клим видел все перед собой, как в немом фильме: безмолвно разинутые рты, безмолвных людей, которые расступались перед Шутовым... Потом сквозь глухоту прорвались крики:
– Это подло! Подло!
Мишка, как ужаленный, с хрипом, похожим на рычание, метался по сцене, потом, весь трясясь, вскочил на стул и заорал:
– Провокатор!..
На сцену выскочил Алексей Константинович и, вне себя грозя куда-то кулаком, диким, чужим голосом закричал:
– Прекратить!.. Занавес!.. Прекратить сей-час же!..
Климу стало смешно: почему они все так суетятся?..
Откуда-то вывернулся Красноперов, он помогал директору задернуть занавес – оба тянули изо всех сил, но веревка за что-то зацепилась. Клим обернулся – кто-то положил на плечо руку: перед ним, обдавая его горячим дыханием, стояла Кира. Он увидел рядом ее лицо – с огромными, страшными, родными глазами.
14
Школа походила на улей, в который бросили дымящую паклю.
Спорили на уроках и в перемену; уборные превратились в дискуссионные клубы; восьмой «Б» заявил ошеломленной географичке, что приветствовать учителей стоя – условность и пережиток; объявление о танцевальном кружке, висевшее в нижнем вестибюле, перечеркнула надпись: «Пошлость!!!» Кто-то, кажется, Ипатов, принес в класс брошюру об относительности пространства и времени; кого-то распекали в учительской, кому-то приказывали привести родителей...
Странное ощущение было у Клима в те дни: словно непроницаемая прозрачная стена отгородила его от всего, что творилось вокруг; там, за этой стеной, все кипело, бурлило, двигалось – мимо, мимо, не задевая, не тревожа, до него доносились порой только смутные, тусклые звуки. После того, что случилось на диспуте, в нем что-то угасло, порвалось, оцепенело.
И когда его вызвал директор, он пошел, не испытывая даже любопытства,– только скучливое безразличие.
Алексей Константинович бегал по кабинету, жестикулировал, и при каждом взмахе рукой с помятых лацканов его пиджака осыпался припорошивший их пепел:
– Хватит! Вы пока еще только ученик, запомните, Бугров! И забудьте обо всяких диспутах! И этим... своим... адептам... Передайте, чтобы они выкинули дурь из головы! Ясно?... Вы... Мне... Меня... Кончено!..
Клим не возражал. Просто стоял и слушал. Потом сказал:
– Ясно.
И улыбнулся – сам не понимая чему. Но Алексей Константинович вдруг замолчал, посмотрел на него долгим, осторожным взглядом и прошелся из угла в угол, нервно хрустя пальцами:
– Вот так, Бугров... Еще неизвестно, что из всего этого получится...
Лицо у него было взволнованное и несчастное. Он как будто боялся и ждал. Чего?..
В коридоре кучка девятиклассников осадила Игоря.
– Если мы им, а они нам, то какое же тут мещанство? Полное равенство, наоборот!..
Игорь свысока посмеивался, едва разжимал тонкие губы.
О чем они? Ах, да, кто кому должен подавать пальто или покупать билеты в кино...
Клима заметили, окликнули—он опустил голову, неловко притворился, что не слышит, прошел в класс и пробрался к своей парте. Лишь здесь он почувствовал себя в безопасности, но сердце еще билось короткими, резкими ударами, будто за ним только что гнались.
Ипатов старательно рисовал на доске прямоугольники, связывал их колечками, внушал Краеноперову:
– Это поезд, он мчится со скоростью триста тысяч километров в секунду...
Красноперов хохотал, скалил ровные белые зубы:
– Таких поездов не бывает!.. Ну, ладно, валяй дальше...
Клим прикрыл уши ладонями, уткнулся в химию.
Мишка робко тронул его за плечо.
– Сегодня у Майи собираются ребята... Двинем?..
– Между прочим,– сказал Клим,– ты не помнишь формулу хлорвинила?..
Мишка засопел, зачиркал карандашом по обложке тетради.
– Не надо.. Я уже вспомнил.
Ему хотелось куда-нибудь спрятаться от Мишкиных глаз, которые неотрывно следили за ним из-под толстых очков, полные сочувствия и острой жалости. Он старался не смотреть на Мишку. Ни на кого не смотреть.
Ему никто ничего не говорил прямо. Напротив, делали вид, будто ничего не произошло. Будто все осталось по-прежнему. Но он-то знал, что уже ничего не осталось по-прежнему, и в каждом обращенном к нему слове улавливал второй, потаенный смысл. И он сам тоже не мог теперь говорить, как раньше. Ему бы не поверили. Даже не это главное,– что не поверили бы – ему имели право не поверить...
И он предпочитал молчать. Ему только этого и хотелось: чтобы его .оставили в покое и не мешали молчать. И ни о чем не думать. Это было не так-то просто: ни о чем не думать. Он привык думать. Но теперь он сидел за партой, прикрыв уши руками, и бесконечное число раз твердил формулу хлорвинила, и никак не мог затвердить, и снова твердил, и старался ни о чем больше не думать.
Все-таки лучше всего это получалось, когда после уроков он отправлялся бродить по улицам. Не спеша. Туда, где больше народа.
Он всегда спешил, всегда ему не хватало времени, а теперь оно стало ненужным, лишним. Он слонялся по универмагам, терся у прилавков книжных магазинов, перебирал заголовки; а устав, отправлялся на почту и, дождавшись, когда освободится место за столиком, притворялся, что сочиняет письмо. Или телеграмму.
Однажды ему сказали сердито:
– И долго вы так будете мечтать, молодой человек?..
На столике под стеклом лежали образцы:
«Срочная. Ждите пятого вагон шестой. Целую...»
Он переписал все это на синем бланке, не заметив сначала в образце подписи: «папа».
Потом он уже не заходил на почтамт.
Он шатался от перекрестка к перекрестку, зажав под мышкой учебники:, останавливался перед витринами, это было исключительно интересно– рассматривать витрины. Вот, например, пуговицы. Раньше он никогда не подозревал, что существует столько фасонов и расцветок: продолговатые, с перламутровым отливом; дымчатые ромбики; белые с грибочками. Пуговицы нашиты на бумажные полоски – этих, с грибочками – пять в длину, три в ширину – пятнадцать. А большие, черные – тех шесть в длину, три в ширину – восемнадцать. Пятнадцать и восемнадцать – получится тридцать три. Сколько всего пуговиц на витрине?...
Он считал пуговицы. Или вчитывался в щиты «Горрекламы». «Продается пальма в кадке...», «Меняю квартиру с удобствами на втором этаже...», «Скоростной метод обучения машинописи...» Отличная штука – реклама! Николай Николаевич сказал: «Значит, рекламируем свое происхождение? А если тебя в институт не примут?,.»
Если бы все дело было в институте... Но дело не в институте, Николай Николаевич! Совсем не в институте!
В окнах уже загорались огни. Просительно мяукая, у двери Мишкиного дома скребся продрогший котенок. Мурлыкнув, он радостно юркнул в приотворенную Климом дверь и взмыл по лестнице. Ладно, пусть Мишка. Только не быть одному. Пусть Мишка. Пусть он только помолчит, повздыхает, скажет: «Не выдумывай»...
Тетя Соня гремела посудой на кухне; звякали ложки.
– Здрасьте, здрасьте, если не шутите. Мишка? Так ведь я же мать, что же ты у меня спрашиваешь? Разве матери известно, где ее сынок шмыгает по вечерам?
Он почувствовал себя еще более одиноким. И правда – как он мог забыть... Мишка же говорил – еще в школе...
Клим нерешительно стоял в передней комнатке, заменявшей кухню и прихожую; котенок уже рылся в консервной банке, с азартом разгребая рыбьи внутренности, Его тельце тряслось от возбуждения и жадности.
Тетя Соня обтерла руки о замасленный передник:
– Что ж, проходи. Чаю хочешь?
– Некогда мне,– сказал Клим.
– Некогда, некогда... То какие-то собрания, то репетиции. Обличители! Обличили бы кого, чтобы за пшеном хоть очереди не было!.. А чай – вот он, чай, пей, в Волге воды всем хватит!
От ее привычного ворчания ему сделалось немного легче. Он ушел не сразу: повозился с Оськой и Борькой, которые играли в паровоз, попеременно возя друг друга на старом половике вдоль комнаты. Клим покорно опустился на корточки, братья взобрались на него, один спереди, другой сзади, его грудь и спина оказались зажатыми между их трепетными животишками. Он походил вокруг стола, потом под восторженный писк свалил обоих на кушетку.
В тумбочке, среди Мишкиных книг, которые тот собирал без всякой системы, Клим неожиданно обнаружил Циолковского и еще несколько брошюр по астрономии; наудачу открыл одну. На полях, против фразы: «Отсюда следует, что жизнь на Марсе также является невозможной»,– корявой Мишкиной рукой было выведено: «Ничего не следует!»
Давно ли в Мишке воскресла их старинная космическая страсть? И отчего?..
Клим пробежал пару страниц, потом захлопнул книжку, стал прощаться.
По черной глади неба скользила невесомая луна, среди редких звезд одна выделялась своим тревожным красноватым блеском. Четыреста миллионов черных слепых километров – и за ними – розовая пустыня с застывшими холмами песчаных дюн, и от горизонта до горизонта – безмолвие и неподвижность. Не дунет ветер, не вспорхнет птица, не проползёт скорпион. И так – тысячи тысяч веков...
Он вздрогнул, как будто увидел себя заброшенным, затерявшимся в этой мертвой марсианской пустыне. И в тот же момент почувствовал, что умрет, если сегодня же, сейчас же не увидит Киру.
Он сам не знал, почему все эти дни так настойчиво гнал от себя мысль о встрече с ней, гнал – и не мог отогнать. Ии ее слов – «Я тоже хотела с тобой поговорить»,– ни ее глаз, простреленных болью. Но только теперь он внезапно почувствовал, что без нее никогда ему не выбраться, не выскочить из этой марсианской пустыни, розовой и мертвой, и что бы она, Кира, ни сказала —важно единственное: увидеть ее– и все.
Он кинулся в библиотеку, хотя это было бессмысленно: Кира, конечно, была там, где Мишка, где Игорь, где все,– у Майи, но он кинулся, не рассуждая, потому что библиотека – это последний шанс. Войдя в читальный зал, он .не сразу осмотрелся, а сначала отыскал свободный стул, сел, открыл Радищева и даже прочел первые слова: «Чудище об-ло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»...– и только тогда поднял голову.
Кира сидела на своем обычном месте у стены, под высоким стрельчатым окном.
Это было чудом.
Его глаза ослепленно прянули в сторону – и опять вернулись и остановились на ней.
Чудом было в ней все: и то, как она склонилась над книгой, подперев рукой щеку и слегка прикусив губу, с выражением сосредоточенности и упорства на лице; и энергичная морщинка, набежавшая на ее чистый лоб, и шрамик над левым уголком рта – все это было чудом, и было чудом сидеть в этом зале – одним среди многих – и все-таки наедине с ней, и смотреть на нее, и дышать, вдыхать в себя те самые атомы, которые касались ее губ, ее кожи.
После стольких дней тяжелой, гнетущей тоски он снова ощущал себя распрямленным и счастливым. Он был так предельно счастлив, что подойти к ней и сесть рядом – на пустующее место Майи – это было бы слишком много, и он просто сидел, и смотрел на нее, просто смотрел. И она ни разу не оторвалась от книги.
Впервые с ней не было Майи, а с ним – Игоря и Мишки, впервые они были одни – еще разделенные этим большим, наполненным людьми залом, еще отгороженные друг от друга столами, затылками, спинами, еще молчащие, не обменявшиеся ни словом, – и уже одни...
Он догнал ее, когда она выходила из библиотеки. Она не ответила на его приветствие, не обернулась, только замедлила шаги. У него промелькнуло в голове двадцать разных предположений – кроме самого простого: она могла ведь обидеться, потому что ждала его здесь каждый вечер, и заметила, едва он появился в зале, а он так и не подошел к ней, не поздоровался даже, а просидел весь вечер как чужой, незнакомый. Почему?
Холодное лунное серебро разлилось по крышам, под каблуками сухо похрустывал тонкий ледок. Они шли рядом – далекие и еще более удаляющиеся друг от друга.
Вот и угол. Здесь их пути разомкнутся. И снова – обрыв, мрак, пустота?..
Огибая лужу, она негромко, словно мимоходом, уронила:
– Ты торопишься?..
Он был уверен, что Кира из гордости, презирая сплетни, захочет пройтись по Кировской, на перекрестке которой они остановились. Центральная улица, по ней косяками бродят по вечерам взбудораженные весной молодые люди; юнцы изощряются в дешевых остротах, девицы прыскают...
– Я не люблю здесь ходить,– сказала Кира.
Пробившись через толпу, они оказались в узенькой горбатой улочке, медленно поднялись в гору и вышли к городскому кремлю.
Ночь, увеличивая расстояния, отбросила глубоко вниз пустынную безлюдную площадь с еле заметными пеньками ларьков и проблескивающей паутиной трамвайных рельсов. Над нею, на крутом валу, возносилась в небо квадратная башня с провалами бойниц и длинная, исчезающая вдали крепостная стена. Она была белой и хрупкой, и прозрачной, и казалась покрытой не то инеем, не то нежным яблоневым цветом.
Часы на колокольне отбили одиннадцать. Где-то проскрежетал трамвай.
И стало тихо. Тишина струилась, как река. Ее истоками были редкие звезды, голубые и дрожащие; ее прозрачные струи обтекали кремль, стлались по площади, охватывали весь мир, и круглая луна висела неподвижным поплавком, а на дне стояли они, двое, и Клим боялся шевельнуться, проронить хоть слово, чтобы не замутить волшебного потока.
– Пойдем...
Голос ее переливался мягко, как отзвук самой тишины. Клим перевел дух; тяжелое великолепие ночи почти физически давило его, в нем можно было задохнуться.
Они о чем-то говорили,– о пустяках каких-то, – о пустяках, потому что все было пустяками перед этим великолепием, говорили, пока не вышли на берег Волги, на Стрелку.
– Я бываю здесь,– сказала Кира, просто и царственно, как будто отдергивая штору с картины, для которой не нужны, даже оскорбительны любые слова.
Высокий берег в панцире бетонных плит мыском выдавался вперед и казался кораблем, готовым вот-вот тронуться в бесконечную лунную даль – она раскинулась над ледяным простором, жутковатая и зовущая.
Здесь, на самом краю, рос развесистый корявый тополь, его голые ветви ждали паруса и ветра; Кира стояла, прислонившись к нему спиной, прямая, похожая на юнгу, и жадно вглядывалась, в мглистый горизонт.
Клим поддел ногой кольцо якорной цепи, вделанной в бетонную плиту; цепь глухо звякнула; Кира вздрогнула.
– Послушай, Клим... Я давно хотела тебя спросить... О твоем отце...– она повернулась к нему всем телом и опустила глаза.– Тебе неприятно, что я заговорила об этом?
