Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Но вышел Игорь и, сдержанно улыбаясь, объявил:

– Строгач с занесением!

И он решил, что все-таки, все-таки – может быть...

Он пожал Игорю руку; отвечая на приветствия, тот уже шутил:

– Чего радуетесь? Ведь дали выговор, а не орден.

Актив? Все равно.... Пусть все, что угодно, только бы... только бы...

Потом из дверей выскочила Кира – по ее лицу было видно, что она еще не верит себе...

– Оставили!

Майя чмокнула ее в щеку и, толкнув подругу в объятия восторженно щебетавших девочек, нырнула в дверь.

– Ничего, старик, все обошлось,– сказал Игорь, похлопав Клима по плечу.– Теперь к черту все – и за экзамены... Я еще физику не открывал...

«Ах, о чем он думает, о чем он думает!» – пронеслось у Клима.

– Ура, девчонки! —с порога закричала Майя.– Клим, тебя!

Она сияла, чертики неудержимой радости метались у нее в глазах.

– Ну, пошел,– Мишка подтолкнул Клима к двери.– Пошел, пошел, старина... Ни пуха...

– Дорогу гасконцам! – напутствовал его Игорь.

И – то ли надежда – ведь остальные отделались выговорами! – то ли – просто бодрый, шутливый призыв – но Клим ощутил удивительную легкость во всем теле. Он выпрямился, улыбнулся, отсалютовал – и вошел в кабинет секретаря.

– Ну, теперь все, братцы,– смеясь, сказал Мамыкин.– Натерпелись страху? – он обхватил Мишку и стиснул в своих медвежьих лапах.

– Зола,– сказал Шутов небрежно.– Я знал/что ничего не будет.

«Хорошо тебе знать, если у тебя папаша»,– подумал Мишка без злобы и сказал:

– А что это за актив? Они же говорили о каком-то активе...

И тогда ему разъяснили: решение бюро – не окончательное, оно еще должно утверждаться горкомом; а завтра соберется районный комсомольский актив, и на нем надо будет выступить с саморазоблачением, и от того, как они выступят и саморазоблачатся, зависит, утвердит ли горком их выговоры или..!

– Так, выходит, нас еще могут исключить? – сказал Мишка, огорошенно хлопая ресницами.

– Доехало?– насмешливо сказал Игорь. – Попробуй завтра только пикнуть – и...– он щелкнул языком и полоснул ребром ладони по горлу.

– Тогда чему же мы радуемся?..

– А тебя никто не заставляет,– сказал Игорь.

Или завтрашний актив казался еще слишком далеким, или взвинченные нервы требовали разрядки, но все почувствовали облегчение, когда Майя, шаловливо схватив Мишку за кончик уха, трижды тряхнула, приговаривая:

– Будь доволен, что пока остался цел...

– И правда,– виновато сказал Мишка.

Ну не глупо ли думать о том, что произойдет завтра, если сегодня они все висели на волоске – и вот спасены!..

И случилось так, что все шутили и смеялись, и слушали, и пересказывали, что они пережили там ,и уже по существу считали «комедию законченной», как объявил Игорь, когда дверь медленно отворилась и показался Клим.

Он держал голову очень прямо и смотрел перед собой незрячими глазами. Губы его замерли в едва заметной улыбке.

К нему кинулись – и отступили, давая дорогу.

Чужой, негнущейся походкой он молча прошел по коридорчику и вышел наружу.

Первым опомнился Мишка. Гребнув руками, он прорвался сквозь сомкнувшуюся за Климом толпу и выбежал во двор. Остальные высыпали за ним.

Клим уже исчез в воротах. Мишка выскочил на улицу – и через секунду снова появился перед оторопевшими ребятами. Его перекошенное лицо тряслось, глаза кого-то искали. Он дико метнулся в заросли крапивы – туда, где на досках ножом были вырезаны две короткие строчки цифр,– схватил огромный голыш с налипшей землей, занес его над головой. Не понимая, что он собирается делать, передние инстинктивно подались назад, только один Шутов остался стоять, неподвижный и бледный.

– У-у, гад! – прорычал Мишка и бросил к его ногам камень.

Булыжник с глухим звоном ударился о землю.

– Га-ады! – прокричал Мишка снова, подняв вверх сжатые кулаки.

13

Вот и все.

Дальше начиналась пустота.

И в этой пустоте сумеречно светилось единственное желание: избавиться от сострадания и жалости.

Выйдя из райкома, он свернул в соседний двор, оказавшийся проходным; в следующем отыскался пролом в заборе.

Он петлял по задворкам, меж дощатых сараев, помойных ям с гудящими клубами мух, натыкался на веревки, на которых сохли латаные простыни и цветные подштанники. Где-то мимоходом задел фикус, выставленный на солнце, где-то примял грядку с луком...

Он остановился только один раз: когда, выгнув яростно хвост, на него набросился лохматый пес, остановился не от страха, а скорее от удивления – почему-то поразила мысль, что собаки могут кусаться...

Он обошел двор кругом, но так и не нашел второго выхода. Сухощавая старуха со строгим иконописным ликом выбивала длинной скалкой пыльное ватное одеяло. Воздев скалку к небу, она остановилась, подозрительно вглядываясь в Клима:

– Ты чего ищешь?..

И этот ее жест, перечеркнувший небо, и коричневая морщинистая рука с пергаментной кожей, и сам вопрос снова показались ему странными.

– Ничего,– ответил он подумав.

– Тогда проходи,– сказала старуха,– нечего тут тебе делать.

– Да,– сказал он,– нечего.

И вышел через открытые настежь ворота, но уже не на ту улицу, где находился райком, а на параллельную, и пошел медленно, совсем медленно, потому что смешно спешить человеку, у которого впереди – пустота.

На углу он увидел грузовик, шофер утонул головой в моторе, свесив худой, костлявый зад.

Две бабенки, толстые и румяные, с кошелками в руках, прошли мимо. До Клима донеслось:

– Карамельку выбросили... Не опоздать...

Он пошел дальше, и все повторял эти неожиданно застрявшие в голове слова насчет карамельки. Откуда-то из тумана выступило ушастое, с большими губами лицо Карпухина, его торжествующе-бесстрастные глазки:

– За поступки и взгляды, несовместимые с дальнейшим...

Он очень спешит, он тоже не хочет опоздать – товарищ Карпухин! И завтра он поднимется на трибуну, нависшую над залом, и товарищ Хорошилова позвякает звоночком, и в наступившую тишину товарищ Карпухин бросит справедливые и гневные слова о безыдейных клеветниках, которые... И товарищ Михеев тоже выйдет на трибуну и скажет, что правильно и мудро поступило бюро, изобличив этих «которых»...

И тут бы, в эту самую секунду, вбежать в зал и крикнуть:

– Карамельку выбросили!

Как они ринутся – отшвыривая друг друга, глотая слюну, как, хрипя, станут протискиваться вперед и бить себя в грудь кулаком, и вопить: «Мне! Это я изобличил, это я раскусил, это мне, это моя очередь!..»

Та, в бордовом, сказала: «Мы оставляем вам возможность...»

Нет, к чему? Вы уж как-нибудь сами – спешите, запихивайте за обе щеки!

Он и не заметил, как оказался на центральной улице. Здесь было, многолюдно, скрежетали трамваи, вонючим синим дымом натужно харкали автобусы, и два встречных потока прохожих пронизывали друг друга. Какой-то толстяк с гофрированной шеей ударил его по ноге тугим портфелем и обозвал нахалом. Клим ничего не ответил. Он смотрел на девушку в голубом платьице, стоявшую у входа в скверик. Она хрустела вафельным стаканчиком с мороженым, под мышкой у нее был зажат томик Тютчева. Молодой человек рядом с нею смеялся, показывая белые зубы, а его беспокойный взгляд рыскал по ее телу, юркал за вырез платья, цепко скользил вниз.

– В девять?

– Ах, нет...

Почему же нет? В девять! Именно в девять, и ни минутой позже! И конечно, сначала будет Тютчев, и звезды, и еще какие-нибудь слова, а в заключение – карамелька...

Слова, слова, слова...

– Слова, товарищ Бугров, вы играете словами...

– Неправда, мы не играли! Мы верили в них, мы думали, они чего-то стоят, капитан Шутов!.. Это вы превратили их в игральные карты – крапленые, крапленые, товарищ капитан!..

Он шел, все убыстряя шаги, не обращая внимания на тех, кто его толкал или кого толкал он сам.

Его качало.

* * *

Он думал, что это будет трудно, но это было легко. Бумага великолепно горела. Правда, тяга была неважной, но он помешивал кочергой обуглившиеся страницы – и бумага опять вспыхивала. Первой оказалась поэма «Будущее наступает». Гениальная поэма на тысячу строк, для самого толстого в Союзе журнала. Пламя робкими, трусливыми язычками забегало по обложке. Он положил сверху «Яву в огне». «Ява» сгорела быстро. Получился недурной каламбур. Остальное – стихи, пьесы, старые поэмы, написанные полудетским почерком на обрывках листов с бухгалтерскими счетами – военные годы! – он подбрасывал, не разбирая, не заглядывая, выгребая целыми ворохами из своих тайных архивов: между стенкой и плотной шеренгой энциклопедических томов.

К счастью, Николая Николаевича и Надежды Ивановны дома не оказалось, но они могли явиться каждую минуту – приходилось спешить.

Зачем он это сделал? Он не задавал себе вопросов. Просто он знал, что самое главное – покончить с бумагой. Останутся одни пустяки.

Он очень торопился, ему некогда было расставлять тома энциклопедии в строгом порядке и выравнивать корешки по краям полок. Он присел на корточки, собирая разбросанные по полу перед шкафом остатки рукописей, когда несколько томов – один за другим – соскользнули вниз и грохнулись у его ног. Один из них больно ударил его по голове. Это был том на букву «К»: крамола, Крамской, Крамсу, Кранах... Он лежал, раскрывшись на этой странице. В статье о Крамском было подчеркнуто «Христос в пустыне». Он не помнил этой картины. Что это за картина? Впрочем, это не важно. Теперь это не важно. Он поднялся, чтобы поставить книгу на место, но на минуту задержался, пропуская сквозь пальцы веером опадавшие страницы. Он любил это делать раньше – и вдруг открыть на той, где больше всего пометок. Они были разные: крестики, восклицательные знаки, а чаще всего – торопливая черточка... Их было много, чуть не на каждой странице, как и в других книгах, стоявших в шкафу. Прежде ему нравилось разгадывать их смысл – этих черточек и восклицательных знаков. Они куда-то вели, на что-то наталкивали, заставляли искать...

Он захлопнул книгу.

Кто он был, этот человек,, от которого остались только черточки на полях и смутная вязь воспоминаний? Тот, от которого он отталкивался всю жизнь – и не мог оттолкнуться? Он был врагом, но чьим? И не хотел быть другом – кому?..

– Кому? – спросил он громко, и странно прозвучал его голос в пустой квартире, где его никто не мог услышать и ответить.

Но кто ему мог ответить в целом мире, кто?..

– И поменьше задумывайтесь, товарищ Бугров, поменьше задумывайтесь... Вы еще вспомните капитана Шутова и скажете: он был прав!

За дверью раздались шаги, потом постучали; он притаился, тихонько поставив книгу на место, прислушался. Постучали еще раз – крепко, требовательно. Как хорошо, что он догадался вытащить ключ из скважины... Шаги удалились. Он понял, что надо спешить. Подбежав к печке, разгреб и перемешал золу, бросил в нее остатки бумажного хлама. Кажется, все. Кажется, теперь все. На железном листе перед плитой валялся обрывок чистой страницы, рядом – карандашный огрызок. Еще несколько слов? К чему! Дешевая мелодрама... Слова сгорели. Их и так было слишком много!

Собственно, вот и все...

Неужели все?

Да, всё.

Он взял со стола ключ и оглядел еще раз комнату: сундук у плиты, в печке еще бьётся пламя... Карта во всю стену, умывальник, полки с посудой... Шкаф, похожий на океанский корабль, который запихнули в бухточку, где ему не повернуться...

Единственное, что ему было жалко покидать,– это шкаф. Старый, рассохшийся шкаф, который не берутся ремонтировать. Его разломают на дрова, а книги отнесут букинисту. Вряд ли... Там подчеркнуто слишком многое, просто по телефону вызовут машину из

утильсырья. Надежда Ивановна давно хочет поставить на месте шкафа кухонный столик – он ей так нужен, кухонный столик...

Вдруг как будто тугая волна хлестнула ему в спину – с порога, не понимая, что он делает, Клим бросился к шкафу и, распахнув его скрипучие дверцы, вытащил тот самый том – на букву «К» – и приник к нему губами, к его темно-зеленому переплету, похожему на линялую солдатскую гимнастерку.

Остальное было и в самом деле просто.

Николай Николаевич оказался достаточно трусливым человеком, чтобы тогда, год назад, попытаться сдать их старый дуэльный пистолет в отделение милиции. Ребята выследили, как поздним вечером он крался к мосту через Кутум. Он очень спешил. Пистолет бултыхнулся в двух шагах от берега. Достать его оказалось нетрудно.

Клим поднялся на чердак и спустился по черной лестнице: он не должен был ни с кем встречаться. Из той же почти бессознательной хитрости он, не думая, разорвал карман, чтобы не привлекать внимания длинным грязным свертком, и теперь мог нести его в штанине, придерживая рукой изнутри.

Потом он вышел в степь – бесконечную, плоскую, застывшую, и, оглядевшись, заметил, что стоит недалеко от того места, где год назад читал Мишке свою поэму, и решил, что ушел, недостаточно далеко – от дороги, по которой пылила машина, и от города, который раскинулся позади, с торчащей, как указательный перст, белой крепостной колокольней.

И зашагал дальше – в степь, навстречу голубизне, простору и пустоте.

14

Не надо,– тихо, но твердо сказала Кира, удерживая Мишку, который порывался броситься вслед за Климом.– Дайте человеку побыть одному. Сейчас ему никто не поможет.

– Так ведь надо же что-то делать! – Мишка тоскующими, растерянными глазами окинул молчащих ребят.– Надо же что-то делать!

На райкомовском крылечке появился Алексей Константинович. Он осторожно, словно боясь скрипнуть, затворил дверь, неслышно ступая, спустился вниз, и сутулясь больше, чем обычно, и отворачивая в сторону голову, быстро пошел по дорожке мимо ребят.

– Алексей Константинович! – крикнул Лешка, первый заметив директора.

Алексей Константинович еще ниже пригнул голову и ускорил шаги.

– Алексей Константинович! – еще раз крикнул Мамыкин и бросился за директором.

Алексея Константиновича окружили ребята, преградив ему путь, и он, со своей мягкой, несколько настороженной улыбкой, оглядывал то одного, то другого, и при этом глаза его под очками щурились, как будто их резало яркое солнце.

– Как же так получается, Алексей Константинович?– неуклюже переступая с ноги на ногу, заговорил Мамыкин.– Как же так могли? За что, Алексей Константинович?..

Хотя голос у Лешки был тонким и звучал скорее жалобно, чем возмущенно, рядом с хиловатой фигуркой директора он выглядел грозным гигантом.

– Вы о чем это, Мамыкин? – переспросил Алексей Константинович, непонятливо улыбаясь и продолжая щуриться.

– А вы что, не знаете? – с неожиданной и какой-то отчаянной смелостью крикнул маленький Лапочкин, выскакивая вперед.– Не знаете, да? Вы же там были, были, вы же все слышали, а теперь – о чем, да?

С губ директора вдруг пропала улыбка, лицо стало похоже на окно, на котором внезапно захлопнули ставни.

– Вы слишком много себе позволяете, Лапочкин! – непривычно низким голосом сказал директор.– Смотрите, как бы вас тоже...

Он переложил портфель из руки в руку и, выпрямив плечи, прошел сквозь кольцо молчаливо сторонившихся ребят.

– А что нас? А что нас? А что вы нас пугаете, Алексей Константинович? – крикнул Лихачев, бешено выкатив вслед директору глаза.

Никто не ждал наказания, столь строгого. Будь оно менее строгим, пожалуй, с ним бы согласились. Но именно потому, что оно оказалось таким строгим, оно было и несправедливым, несправедливым уже по самой своей сути. Исключить из комсомола, выгнать из школы! А за что?..

Ребята негодующе шумели. Надо куда-то идти, чего-то требовать. Куда?..

– Мы поднимем всю школу! – кричал Лихачев, возбужденно встряхивая кудрявым чубом.– Всю школу!

– И что дальше? Повышибают всех из комсомола...

– Зачем – повышибают? Всех – не повышибают,– задумчиво проговорил Ипатов.

– Как бы мы еще кого не повышибали,– мрачно добавил Лапочкин, выпячивая свою тщедушную грудь.

– Дайте же мне сказать,– вмешалась Рая Карасик, размахивая своими пухленькими ручками.– Ведь это же еще не окончательно, ведь так! Ведь если завтра на активе Клим выступит, его ведь могут восстановить?..

Она с наивной радостью, как будто пораженная собственным открытием, заглядывала в разгоряченные лица.

– Чего ты кудахчешь? – сказал Ипатов.– Ты что, Бугрова не знаешь? Не станет он выступать, как им хочется...

– Но как же, как же!..– затараторила было Карасик, но Майя перебила ее:

– Нет, девочки, Клим и правда не станет...

Она сказала это серьезно и просто, и ее темно-карие глаза на мгновение просветлели от странной гордости и сделались похожими на два больших прозрачных кристалла.

С нею никто не спорил. Но когда заговорили снова, строя один проект невероятнее другого, Игорь, слушавший всех с терпеливой скукой, сказал:

– Бросьте... После драки нечего махать кулаками,.

Это было так, но именно потому, что это так и было, никто с этим не согласился. И все поддержали Мишку, когда он предложил:

– Может быть, все-таки сходить к Вере Николаевне?.. .

– А что она может сделать? – дернул плечом Игорь.– А ну тебя с твоей философией,– вспылил Лихачев.– Что, что! Она – секретарь партбюро, вот что!

– Верно, ребята, айда к Вере. Вера – правильный человек,– сказал Лешка и решительно распахнул калитку.

За ним двинулись остальные.

* * *

Небольшая комната была очень светлой и белой. Здесь все было белое: занавески на окнах, накидка на кровати, скатерть, чехол на диванчике... И было что-то морозное в этой снежной белизне. На стене над кроватью висели три увеличенных портрета – один мужской и на двух других – мальчик и девочка, лет по пяти. На столе лежала пачка тетрадей.

Вера Николаевна что-то делала на кухне. Судя по портфелю, небрежно брошенному на стул, она недавно пришла. Она появилась перед ребятами оживленная и подрумяненная кухонным жаром, держа в одной руке тряпочку, в другой – сковородник, в домашнем халате, повязанном сверху передником.

– Мы к вам,– сказал Мишка.

– Вижу, что ко мне,– она улыбнулась своей скупой улыбкой – одними глазами в узких разрезах век, и переложила портфель со стула на тумбочку.– Садитесь.

– Нет,– сказал Мишка, не двигаясь с места.– Мы не одни. Нас много.

– Пусть войдут остальные.

– Нас очень много,– сказал Мишка.– Мы пришли с вами поговорить..,

– Как комсомольцы с коммунистом?

Эти шутливые слова, произнесенные преувеличенно-серьезным тоном, напомнили Мишке прошлый приход – с Климом – когда речь шла о пьесе. Он облизнул толстые пересохшие губы и откашлялся, стараясь прочистить слипшееся горло.

– Понимаете, Вера Николаевна,– начала Майя своим высоким звонким голосом,– мы пришли... мы пришли к вам...– и вдруг отвернулась к стенке, и было видно, как затряслись ее плечи.

Вера Николаевна шагнула к ней и положила руку на ее голову.

– Успокойся, девочка...

Потом она перевела сердитый взгляд на Мишку и Лешку, которые бестолково топтались у двери.

– Что такое, наконец, случилось?..

Вместо ответа Лешка махнул рукой:

– Идемте, Вера Николаевна...

Ей объяснили все, когда она вышла на террасу. Терраса не вмещала всех ребят, они стояли внизу, почти заполняя маленький дворик, и серая дымчатая овчарка уже не лаяла, а только негромко рычала, забравшись в конуру.

Сначала говорили все сразу, и Вера Николаевна ничего не поняла, потом все замолчали, и стало слышно только Игоря. Он рассказал обо всем коротко и толково. И лицо Веры Николаевны, утратив прежнее, домашнее выражение, стало снова суровым и серьезным, как в школе.

Она ничего не сказала. И только когда Игорь смолк и в наступившей тишине с отчаяньем и надеждой прозвучал Мишкин голос:

– Надо что-то делать...– она машинально повторила:

– Надо что-то делать...

Она ушла и вернулась через несколько минут – уже в повседневном своем темном платье, с узенькой сумочкой. Ребята потянулись за ней.

– Вера Николаевна, и мы с вами,– сказал кто-то.

– Нет,– сказала она,– я сама знаю, что мне делать.

И ушла, прямая, высокая, с торчащими на плоской худой спине бугорками лопаток.

– А где Кира? – встревоженно спросила Майя.

Мишка огляделся, ища глазами Киру.

Ее не было.

15

Лиля уже приготовилась усесться за учебники, но – вот беда! – запропал куда-то сиреневый карандаш, которым она помечала каждый повторенный билет, обводя номер аккуратным кружочком. Она могла бы взять любой другой карандаш, но ей не хотелось, ей нужен был именно этот, сиреневый!

Она порылась в ящике и открыла портфель, чтобы перетряхнуть его еще раз, когда в комнату ворвалась Люда Жерехова.

– Как, ты еще ничего не знаешь?.. О господи! – закричала она с порога.– Их всех поисключали!

Ее янтарные глаза восторженно блестели, жиденькая косичка расплелась, на плечо свисала мятая розовая ленточка.

– Кого... поисключали? – тихо переспроспла Лиля.

Из раскрывшегося портфеля выпорхнула тетрадь и вслед за нею – сиреневый карандаш. Он подпрыгнул, ударившись об пол, и закатился под этажерку.

Жерехова носилась по комнате и без умолку верещала, пересказывая подробности.

Лиля прервала ее:

– Почему ты думаешь, что меня это интересует?

– Не придуривайся, Лилька! – расхохоталась Жерехова с наглой откровенностью.

– А я тебе говорю, меня это ни капельки не интересует! – повторила Лиля, чувствуя, как жаркая струя разливается у нее по щекам.

Она торопливо наклонилась, подняла тетрадку и карандаш и положила их опять в портфель.

– Да, не интересует! – почти выкрикнула она.– И вообще – мне нужно заниматься!

Она присела к столу, открыла на середине какой-то учебник, сжала виски руками.

– Вот шизофреник!– обиделась Жерехова.– Я ей, как человеку, самой первой, а она...– И, хлопнув дверью, побежала разносить свою новость дальше.

Строчки медленно поплыли перед Лилей и растворились в белом тумане.

– Но я же не хотела этого!—сказала она, ударив кулачком по столу.– Не хотела, не хотела!

Она заплакала горькими, злыми слезами, которые не приносят облегчения.

А если это неправда... Если Жерехова что-то напутала, приврала? Какая она дура – не расспросила обо всем толком! И ведь знала же, знала о бюро, знала, что их вызывают... Но чтобы так... Неужели же, неужели же, неужели?..

Быть может, впервые в жизни бежала она по вечерним улицам, не обращая внимания на прохожих, которые оборачивались и задерживали взгляды на ее стройной фигурке, бежала, забыв о своем стареньком домашнем платьице и потрепанных босоножках. Она выскочила из дому, никому ничего не сказав, и теперь сама не знала, куда и зачем идет.

Почти бессознательно Лиля свернула в Аптечный переулок и увидела Майю, идущую прямо ей навстречу. Шла она своей обычной уверенной походкой, широко и твердо ставя ноги в спортивных тапочках, лицо у нее было спокойное, ясное, и в руке она держала длинный тоненький прутик.

И почему-то заметив этот прутик, Лиля с облегчен кием подумала: наверное, ничего не случилось, ничего такого, Жерехова соврала! Она говорила Майе какие-то первые возникшие в голове слова, жадно вглядываясь в нее, ища подтверждения своей догадке, а Майя слушала, стискивая в пальцах тоненький прутик, и не очень хорошо понимала, о чем Лиля ее спрашивает,-не очень понимала, и лицо у нее оставалось все таким же спокойным, ясным.

– Пожалуйста,– сказала она, сообразив наконец, чего хочет Лиля.– Ты можешь взять хрестоматию... Зайдем...

Майя открыла дверь, и они вошли.

Нет-нет, если бы этопроизошло, она вела бы себя иначе... Но что же все-таки случилось?.. Лиле помог телефонный звонок. Он раздался, едва они успели переступить порог.

– Сядь, я сейчас,– сказала Майя, кидаясь к телефону.

Лиля отошла к столику возле окна. Среди груды учебников она увидела «Коммунистический манифест», кажется, тот самый, который когда-то приносил ей Клим. И вдруг снова прошлое громким, томительным зовом напомнило о себе...

– Мама?.. Да, я не сумела раньше... Понимаешь, исключили Клима. Нас оставили, но это еще не окончательно... Завтра, если мы во всем не признаемся, нас тоже исключат... Из школы?.. Не знаю... Это такая подлость, мама!.. Ты придешь, все тебе расскажу...

За спиной звякнул рычажок. Еще не остывшим голосом Майя спросила:

– Ты нашла хрестоматию?

– Так это правда?!.

Майя молчала. Оно было беспощадно, это молчание, и, пытаясь защититься от него, Лиля повторила еще раз:

– Так, это правда?..

– Ты же все знаешь...,– сказала Майя очень тихо.

Ах, если бы она закричала, если бы подбежала и ударила ее по лицу – наотмашь!

Но она сказала только – тихо, совсем тихо:

– Ты же все знаешь...

– Нет, я не знала!..– вырвалось у Лили.– Я не знала, что так получится!

И вдруг мелкие слезы покатились по ее щекам и закапали на пол. Закрыв лицо руками, она упала на стул. Рыдания рванулись из нее безудержным потоком.

– Лиля... Лилечка... Лилька... Ну, Лилька же!..– на разные лады повторяла Майя, гладя ее по голове, но Лиля не могла остановиться.

– Я знала, я знала, все знала...

– Чудачка... Ну что, что ты знала? Ты-то здесь при чем?

У Майи были мягкие печальные руки, в голосе – ни раздражения, ни упрека, только жалость и грусть...

Лиля резким рывком вырвалась, вскочила, отпрянула к стене. Щеки ее горели.

– Зачем ты притворяешься?..– крикнула она, тяжело дыша.

– Зачем? Как будто все вы не знали, зачем я к вам приходила! И что я шпионила за вами, и доносила директрисе, и пьесу украла. Как будто вы не знали!.. Знали! Только считали себя выше всех! Вы все такие благородные, а я – дрянь, дрянь, дрянь! Ты и сейчас думаешь, что меня даже ненавидеть нельзя, даже ненавидеть меня унизительно, а можно только презирать и жалеть! А мне не нужно вашей жалости, не нужно! У-у, какие же вы все... И как я вас ненавижу!

Майя молчала, только лицо ее потемнело, и прежняя растерянность сменилась в нем каким-то брезгливым состраданием. Она в упор смотрела на Лилю, прижавшуюся к стене и бешено колотившую по ней маленьким злым кулачком.

... Вдруг, словно обессилев, Лиля рухнула на пол и обхватила руками Майины ноги в белых пыльных тапочках.

– Прости меня... Я с ума сошла... Я сама не знаю, что говорю! Разве, я знала, что так получится?.. Я люблю его, Майя, люблю, люблю!..

Майя попыталась поднять ее, но не сумела и сама опустилась и села рядом, и Лиля плакала, уткнувшись ей в колени, мешая слезы и горячечный шепот.

– Если бы мне сказали, что я дойду до этого... Думаешь, мне было так просто?.. Но разве я виновата... Он больше не хотел видеть, не хотел замечать меня... С того самого вечера, когда пощечина... Помнишь? Он говорил только с ней, с ней одной... Конечно, она сразу поняла, с кем имеет дело... Эйнштейн, философия... Я тоже пробовала, я играла в его пьесе... Но он... Тогда я решила отомстить... И тут меня вызвала директриса... Я хотела его честно про все предупредить. Но он ничего не слушал... Не верил... И теперь все кончено, навсегда!.. Но разве я виновата? Разве я виновата? Это она! Все – она!

Лиля подняла залитое слезами лицо и с неожиданной убежденностью сказала:

– Я ведь знаю, она его не любит!

Майя слушала ее, не перебивая, и гладила шелковистые черные волосы, а за окном темнело, и подступала ночь. Лиля удивленно вгляделась в Майино лицо и вдруг заметила на ее глазах слезы.

– Ты плачешь? – испуганно сказала она и приподнялась на локтях.– Ты?..

– Нет,– сказала Майя.– Это я так.

Но она не стерла слез и смотрела не на Лилю, а куда-то в окно, и стало так тихо, что Лиля услышала, как на кухне капает из водопроводного крана.

– Ты ищешь виновных... Но разве кто-нибудь виноват, кроме тебя одной?..

– В чем я виновата? В чем?.. Что я его люблю?..

– Есть люди, которым одной любви мало...

– Хорошо тебе говорить, если ты...

Но горечь, прозвучавшая в Майином голосе, уколола Лилю внезапной догадкой:

– А ты?.. Ты тоже... кого-нибудь любишь?.. И тоже...

– Потом,– сказала Майя.– Когда-нибудь я тебе все расскажу. Не сейчас...

Они обе помолчали, думая каждая о своем.

Первой опомнилась Майя.

– Что же мы сидим? Я должна идти к Климу. Мы договорились у него встретиться.

Она стремительно вскочила, включила свет, и Лиля, наблюдая за Майей, торопливо приводящей себя в порядок перед зеркалом, вновь ощутила себя одинокой, никому не нужной,

– Что же мне делать?..– растерянно произнесла она, поднимаясь с пола.

Мысль о том, чтобы сейчас вернуться домой, где ее ждут билеты и учебники, показалась ей невозможной.

– Нет, кажется, я знаю, что мне делать...– медленно проговорила она, чувствуя, как по ее телу пробежала холодная дрожь. Кажется, знаю...

Выйдя со двора, они простились: дальше им было в разные стороны.

16

Он миновал пересохшую речушку с осколками лужиц на затянутом илом дне, поднялся на отлогий бугор.

Зеленела еще не выжженная солнцем трава, ее густые стебли пахли, горько и пряно. Клим лег на теплую землю, в теплую траву.

Великая тишина стояла вокруг, ни единого звука не доносилось сюда – и он понял, что шел именно к этой тишине.

Она лилась прозрачным потоком, и он лежал на самом ее дне, и она ласково омывала его волосы, лоб, сердце. Где и когда он уже испытал подобное ощущение?..

Он не подозревал раньше, что тишину можно слушать.

Он слушал ее и смотрел в небо, которое, по мере того как он смотрел, становилось все глубже, раскрываясь, увлекая за собой. И отдаваясь этому странному движению, он чувствовал, что летит, невесомый, все быстрее, быстрее.

Тонкие черные кольца кружились перед ним, и отрезного синего света на глазах проступала влага.

Это не были слезы—душа обросла непроницаем мой, глухой корой, он не плакал, он не мог плакать.

Он лежал, он плыл, он парил в пространстве, и в голове его не было ни одной мысли. Пустота. Тихо звенящая пустота – внутри, вокруг, всюду.

Наверное, так прошло много времени – он очнулся от холода. И удивился тому, что ему еще может быть холодно, что у него есть ноги, руки, спина, онемевшая от сырой земли.

Солнце придвинулось к горизонту, степь стала розовой. Клим повернулся на живот, чтобы согреть спину. В бедро ткнулось что-то твердое. Он вспомнил о пистолете и потянулся к карману.

Рукоятка была теплой, весь он был теплый – черный, приятно тяжелый. Клим присел и, плотно обхватив пальцами рукоятку и конец длинного ствола, ударил пистолетом по колену.

Открылся барабан с единственным патроном. Он крепко засел в отверстии, Клим с трудом вытащил его, покатал на ладони. Маленький, с тупеньким свинцовым рыльцем пульки... Заглянул в ствол: в нем густыми натеками сбилось масло. Подсолнечное масло, которым они заменили оружейное... Клим отыскал сухую веточку, оторвал край платка, затолкал его в ствол, дважды продернул насквозь. Потом вложил патрон, крутнул барабан. Сорвал пучок травы и обтер жирные от масла руки.

При этом он подумал, что это глупо – не все ли равно, какие у него будут руки. Но сорвал еще пучок и принялся тщательно вытирать каждый палец.

Пальцы дрожали. Трус, подумал он, подлый трус! Чего ты тянешь? Он весь сосредоточился на себе. Он словно распался надвое: один человек с усмешкой наблюдал за вторым, которому предстояло действовать. Что же ты тянешь? – повторил он еще раз.