Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Все, что привело его сюда, отпрянуло в сторону, осталась только борьба с самим собой. Осталось только: сумеешь или нет?..
Солнечный диск уже опустился за линию горизонта. И оттуда, где он исчез, поднялись широкие красные-столбы света и пламени. Они пробили, облака и устремились вверх, пока не уперлись в голубой купол. Налитые багряным жаром облака торжественным фронтоном легли на огненные колонны. Вся западная половина неба превратилась в пылающий портал.
Клим стоял с пистолетом в руке и не мог оторваться. Казалось, один только шаг над алой искрящейся степью – и он ступит в эти огненные врата —один только шаг.
Закат... А где-то – восход... Но для Солнца нет ни восхода, ни заката. Ни дня, ни ночи. Для него есть лишь жизнь, вечный свет и сияние.
Для него нет ни дня, ни ночи.,.
А победы твои —разве каждая из них не оборачивалась поражением? И поражения – разве в каждом из них не таился зачаток победы?.
Но тогда...
Но тогда, быть может, их нет – ни побед, ни поражений?.. И есть... Только Солнце, только жизнь, только борьба?..
И – Правда... Она– как Солнце...
Ему казалось – он стоит у самого входа. И – шаг, один только шаг.
Охваченный этим неведомым, удивительным, несокрушимым чувством, он забыл о пистолете, зажатом в руке, о себе – обо всем. Он перестал существовать.
Был восторг прозрения – и не было ни слов, ни мыслей.
Он увидел пистолет – и уже не сказал себе, что он трус. Глупая игрушка. Кто услышит его выстрел во Вселенной, где гремят канонады и сшибаются миры?
Плотная синева уже наползала с востока, растекаясь по облачным вершинам, и степь из припорошенной искристой розовой пылью становилась серой. Пели провода. Клим пошел вдоль дороги. Весело урча, мимо промчался грузовик. В кузове полным-полно людей, они сидели на скамейках, спиной к кабине, среди них было много девушек. Повернув к Климу озорные щекастые лица, они что-то кричали и смеялись, и Клим, который всегда терялся, услышав девичий смех, улыбнулся им и помахал вслед рукой. Пистолет он спрятал за спину, не зная, что с ним теперь делать. Бросить его в кювет было жалко.
Низко, над самой дорогой, скользнула темная тень и взмыла вверх. На телеграфном столбе, по другую сторону дороги, он увидел большую угольно-черную птицу. Она сидела на самой верхушке, и в остром клюве ее что-то слабо трепетало. Клим остановился, глядя на ворону, а она, словно поняв его, повернула к нему голову, и ему казалось, он даже различает блестящие бусинки пристальных глаз.
Клим шагнул на дорогу, ожидая, что ворона снимется со столба и улетит, но она не трогалась и сидела все так же неподвижно, и в клюве у нее по-прежнему слабо бился серый комочек. Она была словно вырезана из камня и хотела доказать Климу, что не боится его. Гадина! – с внезапной ненавистью подумал он о вороне. А она все сидела и поглядывала на него сверху вниз. Если нагнуться и поднять голыш, она догадается и улетит, прежде чем он занесет руку. Но может быть, она выронит свою жертву?
Он крадучись приблизился к столбу, стремительно подхватил камень и швырнул в ворону. Звякнул провод. Черная птица насмешливо взмахнула крыльями и медленно поплыла в воздухе. Она опустилась на соседний столб и снова, поддразнивая, уставилась на Клима.
Тогда Клим вспомнил о пистолете. Он свернул с дороги и зашел с тыла. Теперь ворона сидела к нему хвостом. Он крался к столбу, не спуская с нее глаз, но споткнулся о вросший в землю валун и чуть не упал. Когда он снова увидел ворону, она повернулась к нему и наблюдала за ним так же спокойно и насмешливо, как и раньше. Он знал, что издали не попадет наверняка, а ему во что бы то ни стало надо было убить эту гнусную черную птицу с маленьким птенчиком в клюве. Замирая от нетерпения и ненависти, он поднял руку...
В невозмутимом спокойствии столетней птицы ему почудился вызов. Как будто она была заранее уверена, что все равно, он промахнется. Метнулась мысль, надо пригнуть голову, потому что пистолет ненадежен, Мишка говорил, его может разорвать на части... Но он уже ничего, не боялся. Обломок мушки подпрыгнул к четко вычерченным в синем небе лапкам вороны, вцепившимся в заостренную верхушку столба, Клим нажал на спуск...
Выстрела нет. Осечка! Проклятье... Зловещая птица не двинулась. Клим ясно видел, что она смеется над ним! Он снова взвел курок.
Что-то рвануло, опалило руку, свистнуло над самым ухом – от неожиданности он присел. В двух-шагах от него лежал дымящийся пистолет. Барабана не было. По пальцам Клима текла кровь. Цел! – подумал он, сообразив, что разорвало барабан.
Около столба он увидел серый комочек и кинулся к нему. Маленький воробышек лежал на спине, подняв лапки, кровяной воротничок охватывал его шейку.. А высоко в небе парила ворона, медленно описывая широкую дугу.
17
Уже протянув руку к дверной цепочке, он испуганно оглянулся на портьеры, скрывающие вход в гостиную, и обреченно зашептал ей в ухо:
– Зачем вы так, при Белугине... После того, как у меня был обыск, я подозреваю...
– Откройте,– сухо приказала она. Но прежде, чем выйти, обернула к Алексею Константиновичу суровое лицо с узкими от гнева глазами:
– Будет время – нам всем придется отвечать... Но не перед Белугиным!..
Темнело. Кое-где на первых этажах уже вспыхнули окна, опрокинув на асфальт светлые желтые квадраты. Беспечной вечерней суетой наполнялись улицы, и среди пестро одетых, бесцельно прогуливающихся людей высокая угловатая фигура женщины, шагавшей сквозь толпу энергичной мужской походкой, казалась угрюмой и странной.
Конечно, это была ее оплошность. Чего можно еще ждать от него? «Я бессилен, Вера Николаевна, я совершенно бессилен...» Вот все, что он сумел промямлить ей в ответ. Зато Белугин!.. И надо же случиться, чтобы... А впрочем, он, вероятно, и явился, потому что ждал ее прихода и боялся оставлять директора с нею один на один... Она до сих пор слышала его язвительно-спокойный голос, выговаривающий слова, дробя их на слоги:
– Видите ли, уважаемая Вера Николаевна, я полагаю, что самые высокие инстанции вполне осведомлены и одобрят имеющее быть завтра мероприятие, и наш долг помочь им, а не пытаться противодействовать. Тем более, что дело вышло, к сожалению, из рамок школы и приобрело характер политический...
Прежде она пристально вглядывалась в этого человека, надеясь отыскать границу между его иезуитским лицемерием и живой совестью, пусть маленькой, пусть загнанной в самый дальний уголок...
Он не сидел, а восседал за столом, огромный, неподвижный, облитый зловещей багровой тенью абажура и похожий на медного идола.
С каким-то гнетущим изумлением смотрела она на него – и вдруг поняла, что у него нет стыда. Просто– нет! Быть может, когда-то он скрывался под ,маской лицемерия, но эта маска с годами приросла, вросла в его лицо и уже перестала быть только маской, а лицо исчезло. И теперь она, эта маска, разговаривала, учтиво улыбалась и смотрела на нее своими холодными, пустыми, тусклыми, как запыленное зеркало, глазами...
«Политическое дело»... Кому-то захотелось доказать свою ультрабдительность и ультрапатриотичность... Отличная зацепка!.. Трусы, перестраховщики, а то и совершенно добросовестные идиоты подхватили, понесли, раздули шумиху – и начался всеобщий психоз! Расправиться с ребятами, которые если и виноваты, так только в том, что честны и молоды... Расправиться на наших глазах! Да кто же мы, черт побери, педагоги или...
– Мы по-разному смотрим на обязанности педагога, Вера Николаевна. И боюсь, что наш затянувшийся спор ответственная комиссия, по слухам, направленная для расследования этой истории, решит не в нашу пользу...
– Я прошу вас не беспокоиться обо мне, Леонид Митрофанович. Я повторю то же самое любой комиссии.
– Тем более, уважаемая Вера Николаевна. Вы многим рискуете. Очень многим. Очень...
Угроза?..
Она с тремительно поднялась, жалея, что не сделала этого раньше .
– Вы идете со мной, Алексей Константинович?
– Я прошу вас не впутывать меня в эту... эту...– его губы нервно подергивались и тряслись, одни они только и жили на помертвевшем лице.– С меня достаточно...
– Значит, вы , решили пожертвовать ребятами, чтобы спасти ...– ей хотелось крикнуть: свою шкуру!– но он был до того ничтожен и жалок в этот миг!
– Спасти честь школы,– договорил за нее Белугин, прихлебывая из стакана жидкий чай.– Честь школы, уважаемая Вера Николаевна!..
Ей повезло. В райкоме еще горел свет. Едва она вошла, девушка с веселыми кудряшками, сидевшая в пустой приемной, захлопнула книгу и резво ударила по клавишам пишущей машинки.
– Да, есть, но он занят...
На хлипкой, с облупившейся краской двери кабинета висела новенькая табличка под стеклом, в узенькой рамочке светлого багета: «Первый секретарь Е. Карпухин».
Вера Николаевна вдруг улыбнулась и вместо того, чтобы попросить девушку доложить, присела напротив двери. Время от времени она поглядывала на табличку, продолжая улыбаться; жесткие черты ее лица смягчились, и в глубине проснувшихся глаз засветилась несвойственная им добрая лукавинка. Девушка удивленно косила в ее сторону, продолжая стрекотать на машинке.
Открылся кабинет, из него вышла говорливая кучка ребят. Вера Николаевна услышала.
– Хоть бы в руках этот самый журнал подержать...
– Да ладно тебе, сказано – аполитичный...
Вера Николаевна поднялась, чтобы напомнить о себе. Девушка скользнула за дверь и через минуту вернулась.
– Занят...
– Долго еще?..
– Откуда я знаю? Приемные часы... Куда же вы?..
Но Вера Николаевна уже входила в кабинет.
– Вера Николаевна!
– Да, Женя, это я.
– Что же вы?..
– Но ведь часы приема кончились...
Секретарша растерянно постояла, потом уважительно и недоуменно посмотрела на дверь и тихонько вернулась на свое место. Снова греметь на машинке она не решалась – двери в райкоме были тонкие, да и, кроме того, она чувствовала себя неловко, заставив ждать странную и, вероятно, близко знакомую секретарю посетительницу. Она потянулась, поправила кудряшки и со вздохом подумала, как трудно угодить Карпухину: начнешь печатать – выскочит, велит прекратить; будешь сидеть сложа руки – устроит разгон: почему бездельничаешь?.. На всякий случаи она вытащила катушки с лентой и разложила их перед собой – так безопасней....
Из кабинета доносились голоса:
– Володя Михайлов? Он в порту...
– А Самохина помните?..
– Славу?..
– Да! Он еще у вас на уроке шпаргалкой подавился...
«Учительница»,– сообразила машинистка.
Потом голоса стали глуше, и Карпухин сказал:
– Мы уже рассмотрели это дело со всех сторон, и я лично...
Наверное, она ответила ему резко, потому что Карпухин вдруг начал заикаться и басок у него сорвался:
– Н-н-нет уж, п-п-позвольте, мы не позволим, что бы нам... Пускай сначала п-п-покаются, а п-потом...
Кажется, она догадалась: речь шла о тех ребятах, которых разбирали сегодня на бюро... И еще об активе – уже несколько дней к нему лихорадочно готовился весь райком, сам Карпухин готовил доклад, и она дважды перепечатывала его на машинке. Инструктора читали какую-то пьесу и потрепанную тетрадку с заглавием «Прочь с дороги» и громко смеялись, а в докладе было много слов, начинающихся на «анти»: антипатриотичное, антиобщественное, антисоветские... Она работала в райкоме недавно и не понимала всего, что печатала, было ясно только самое главное: те, о ком говорилось в докладе, задумали совершить что-то нехорошее, даже страшное, и было удивительно, как эта учительница еще заступается за них.
А из-за двери слышались те же самые слова, которые имелись в докладе и начинались на «анти»,– их произносил Карпухин,– и другие: «талант», «смелость», «неопытность», «извратили». Учительница выговаривала их убежденно и негромко.
Она слушала с все нараставшим любопытством, и теперь ей почему-то хотелось, чтобы победила эта немолодая женщина, явившаяся в райком уже в десятом часу вечера, хотелось, быть может, просто оттого, что она чувствовала себя перед нею виноватой, и оттого, что Карпухин говорил с ней грубо, почти кричал, а ей вообще-то не очень нравился Карпухин. Она прокралась поближе к двери.
– Подумай, Женя, у тебя своя голова...
– Есть кое-что повыше, чем моя голова! И вообще – что вы меня учите!
– Такая уж у меня профессия, Женя, учить...
– Надо было раньше, Вера Николаевна, раньше! А теперь у меня другие учителя]
– Ничему хорошему, видно, ты у них не научился...
– А вы... Призваны воспитывать молодежь, а выгораживаете самых отъявленных... А на последнем пленуме ясно говорилось: искоренять...
– Сколько ты уже в партии?
Последовало молчание – и снова запальчивый карпухинский голос:
– Почти год!
– А знаешь, Женя, это не так уж много...
– Для меня вполне достаточно! Вы, может, двадцать лет в партии, а не понимаете» что партия требует...
Резко скрипнул отодвигаемый стул, раздались шаги – машинистка отскочила от двери. Ей показалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Но она еле расслышала тихий голос учительницы, презрительный и печальный в одно и то же время:
– Нет, Женя, ты – еще не партия... Ты глупый и злой мальчишка, с которого надо бы снять штаны да хорошенько выпороть... Только так, чтобы все видели...
Карпухин выскочил вслед за нею, с красным ошпаренным лицом и яростно поднявшимися реденькими волосками на плешивой макушке:
– Вы еще ответите за свои слова, Вера Николаевна! Это-то я вам устрою!
Она остановилась у выхода, посмотрела в его сторону пустым, ушедшим в себя взглядом – и вышла.
Закрыв глаза, Карпухин с силой провел тугим кулаком по плоскому лбу – и только теперь заметил машинистку, которая стояла, прижавшись к стене затылком.
– Тебе тут что нужно? – заорал он, до предела выкатив свои маленькие глазки,
– Я... печатаю...
– Домой! Марш домой! – прокричал он так, что на шее проступили набухшие вены.– Марш! Дождетесь вы у меня – все запляшете!...– Он бросился в кабинет. Вздрогнули стены. Листы, лежавшие возле машинки, посыпались на пол. Подпрыгнула, звякнула и упала, брызнув осколками, табличка в рамочке светлого багета...
Женя Карпухин... Как же, когда же он стал таким?.. Встречаясь мимоходом с ним на улице, она почему-то представляла себе не того рослого, самоуверенного молодого человека, который. всякий раз вежливо приподнимал шляпу и обещал как-нибудь зайти, а прежнего – озорного мальчишку, весельчака, завзятого гармониста, без которого не обходился ни один школьный вечер. И ростом был он самый маленький в классе, а потом, за год, вымахал выше всех... Отец погиб на фронте, у матери осталось пятеро... Однажды, когда он решал у доски, по партам пробежал смешок: на самом видном месте у него протерлись брюки... Она купила на барахолке новые, отнесла матери – на другой день он отказался отвечать и страшно надерзил ей. В перемену, когда она осталась с ним в классе наедине, он бросил ей на стол сверток: «Возьмите себе, нам не нужно...» Глаза у него были оскорбленные и злые. В учительской он плакал, отвернувшись к окну, а она стояла рядом и молчала, потому что он все равно не мог понять, что ей покупать уже некому...
И теперь, в кабинете, она впервые увидела перед собой не того упрямого мальчишку, который так и продолжал ходить в школу в латаных брюках, а другого, совсем другого человека – только глаза у него были самолюбивыми и злыми, как тогда, когда он бросил ей сверток... Отчего он стал таким?.. Нет, здесь не только горячий характер, как она надеялась, идя к нему, все гораздо сложнее, гораздо...
Лишь плеск призрачной, почти невидимой струйки фонтанчика нарушал сонную тишину двора. С минуту она постояла перед знакомым зданием райкома партии, глубоко вдыхая дымок папиросы.
А может быть, и раньше в нем было то, чего она не разглядела? Уроки, отметки, школьная самодеятельность, посещения на дому, когда он угрюмо молчал, а мать засыпала ее жалобами на судьбу... А дальше, дальше что скрывалось в глубине мальчишеского сердца?..
Ребята пришли к ней, именно к ней, хотя уже год, как она не встречается с ними на уроках... Значит, они верили ей, знали, что она поймет... А она? Расписание, планы уроков, методические вопросы, совещания– а дальше?.. Где-то, за всем этим, споры, встречи, попытки осмыслить и понять что-то, гораздо более важное, чем формулы тригонометрии... А на уроке – Белугин... Почему же активной оказалась не она, которая верила ребятам и которой верили ребята, а Белугин, ставший для них воплощением школы и всяческого в мире зла?..
Из подгоревшего мундштука папиросы пахнуло горечью, она придавила тусклый огонек и открыла дверь в райком.
– Да уж с полчаса будет, как ушли,– сказал старик-сторож.
Он сидел в маленьком вестибюле один и, нацепив на нос подвязанные ниткой очки, крошил перочинным ножом рыжие табачные листья. Перед ним на тумбочке стоял телефон. К стене был приколот кнопками список домашних адресов,
– Тогда я позвоню,– сказала она после недолгого колебания.
– Отчего не позвонить, ежели какое срочное дело...
Вера Николаевна отыскала номер первого секретаря.
– Товарищ Урбанский?
– Урбанский слушает,– низким баритоном ответила трубка.
– Товарищ Урбанский...– у нее вдруг перехватило дыхание. Комкая, в руке шнур, она пыталась произнести застрявшие слова, а перед глазами плыли и плыли какие-то странные клубы тумана, превращаясь то в Белугина, то в Бугрова, то в растерянные, ждущие лица ребят, и туман обволакивал ее со всех сторон, немой и непроницаемый.
– Товарищ Урбанский,– хрипло позвала она. -
– В чем дело? Кто это говорит?..
Она испугалась, что сейчас он положит трубку, и ухватилась за первые попавшиеся слова.
– Вы должны вмешаться, товарищ Урбанский...
– А вы присядьте, присядьте-ка,– с ворчливым сочувствием пробормотал сторож, подставляя ей свой табурет.
Благодарно кивнув, она села – и слова сами собой хлынули легко и свободно.
– Так вы об этих нигилистах? – сказала трубка.– А где же вы раньше были?
– Но я только недавно узнала об активе, и меня никто...
– Нет, раньше, раньше! – повысила голос трубка.– Допустили, что вся школа разложилась, ученики у вас творят черт те что, а вы решили теперь себя выгораживать...
– Я говорю не о себе и не об учителях,– Вера Николаевна снова чувствовала себя спокойной.– Я сама просила бы заслушать нас на бюро райкома партии.
– А мы и заслушаем, и накажем...
– Да, да... Но сейчас речь идет об учениках, о ребятах, которые завтра кончают школу. Их обвиняют в том, чего у них никогда не было даже на уме....
– А вы не покрывайте...
– Я не покрываю,– ее голос звучал все тверже.– Мой партбилет дорог мне не меньше, чем ваш – вам, и я полностью несу ответственность за то, что говорю. Я говорю вам, секретарю районного комитета: вокруг ребят затеяна грязная кампания, на них лгут и клевещут люди, которым не место ни в партии, ни в школе, они же постараются превратить завтрашний актив в комедию, заставив ребят признаться в том, чего они не делали и не думали, заставят – потому что их поставили перед выбором: или признаться – или лишиться комсомольских билетов. Речь идет не только об этих ребятах. Все будет происходить на виду у остальных. Чему мы остальных научим? Быть подлецами и трусами с комсомольскими билетами в кармане?
Она встала и докончила стоя:
– Я несу полную ответственность за то, что позволила развязать эту травлю, за то, что не вмешалась вовремя и не помогла ребятам найти правильный путь. Вы можете и должны судить меня за это.. Но если завтра случится то, о чем я говорила, отвечать за это будете вы. Я дойду до ЦК, но добьюсь справедливости, товарищ Урбанский.
После некоторого молчания из трубки донеслось:
– Хорошо, я сам приеду на актив. Но помните: вы отвечаете за свои слова партбилетом.
Это уже была маленькая победа.
Но чем дальше уходила она от райкома, приближаясь к дому, тем яснее понимала, что до настоящей победы еще далеко.
Ей вспомнились те, в райкоме комсомола. Подготовленные Карпухиным, они выступят завтра на активе. И не они одни. Выступят ученики, получившие инструкцию от учителей; выступят учителя, получившие инструкцию от директоров; директора – получившие инструкцию от облоно. Выступят все, кто уже получил инструкции, или поверил авторитету, или поддался общей панике, и вся эта лавина обрушится на Урбанского и потащит его колоссальной силой своей инерции. Что же останется сказать ей?
Хорошо, можно провести партсобрание – но на него уже нет времени. Не успеют разобраться, ее не поймут... Есть в школе учителя как Варвара Федоровна, которая открыто возмущается всей этой историей, есть другие... Они бы выступили... Но не растеряются ли они перед той же лавиной, как растерялся и дал себя раздавить Алексей Константинович? Да и кто решится затеять спор перед ребятами? Да-да, существует неписаная этика педагогов: покрывать друг друга, выступать перед ребятами сомкнутым строем... Этика... Но кто-то должен начать, сказать первое слово правды... Этика учительская, этика партийная... Выступать против решения райкома комсомола у всех на глазах?.. Но стоять и ожидать, пока их – она уже не отделяла себя от ребят– пока их накроет с головой неудержимо мчащаяся сверху лавина? Нет, это не выход...
Подходя к своему дому, она услышала громкий свист, которому откликнулся другой. Прежде чем она успела опомниться, ее окружила толпа ребят. Среди них были и те, кого она оставила здесь несколько часов назад, и другие – кого она не знала, из разных школ. Все теснились, чтобы заглянуть ей в лицо:
– Ну как?..
Ну что, Вера Николаевна?..
Милые, славные, хорошие ребята, они не уходили, они ждали ее. Но что она могла им ответить? Она стояла среди них, быть может, впервые за столько лет, отделивших ее от развалин ленинградского дома, ощущая в груди такой щекочущий прилив материнской нежности...
– Пока ничего определенного,– сказала она, помедлив.– Все решит завтрашний актив.
Наступило разочарованное молчание.
– А если их исключат? – всхлипнул чей-то девичий голос.
– Что же теперь делать?..—донеслось сзади.
Казалось, кольцо еще плотнее сжалось вокруг нее – она узнала голос Мамыкина:
– Как же так,– сказал он сердито и строго,– вы же – партия!..
– Партия – это совесть. Пусть каждый поступит, как велит ему совесть.
Она больше ничего им не сказала. Она больше ничего не могла и не имела права сказать. Они должны выбрать. Каждый. Сам. Без ее помощи. Без страховки за завтрашнее. Без всяких гарантий, что ему не придется разделить судьбу пятерых. Так же, как в этот самый момент выбрала она. Она выступит на активе и скажет все, не думая о последствиях. Вернее, именно думая о последствиях...
Пусть знают эти дети – ее дети – что правду никто не бросит им с неба, что борьба идет везде. Пусть вмешаются сами в эту борьбу – ведь исход будет зависеть от них...
18
Он уже подходил к дому, когда его окликнули. Он вздрогнул, остановился, но не обернулся. Ему столько раз снился этот голос, и столько раз он выдумывал его, разговаривая с ним наедине, что всегда, услышав его наяву, не доверял себе. Кира, едва не сбив с ног, с разбегу ударилась ему в плечо грудью.
– Куда ты пропал? Где я только ни перебывала!
Нет и нет... Ну и нагнал ты страху! – нервно смеясь, быстро говорила она, так близко наклонив к его лицу свое, как будто хотела убедиться, что это он, он стоит перед нею.
Она явилась внезапно, как счастье – и на минуту все, что было в степи, отступило, растаяло, как берег за кормой корабля – он только чувствовал на щеках ее горячее дыхание и видел перед собой знакомый бледный шрамик, и крутой трепетный вырез ноздрей, и живую веточку голубых жилок под прозрачной кожей виска.
– Ты не должен так отчаиваться, Клим, не должен. Слышишь?..
Она трясла его, сжимая до боли его плечи своими тонкими сильными пальцами, и вглядывалась в него так пристально и жадно, словно искала и не могла отыскать того, что ожидала увидеть в его лице.
– Тебя восстановят, Клим, обязательно восстановят!..
– Да! – сказал он, бездумно покоряясь ей и улыбаясь безмятежной, глупой улыбкой и по привычке вслушиваясь не столько в смысл, сколько в интонации ее голоса. Убирая растрепавшиеся на бегу волосы, она не спускала с него глаз, а ему милее всего на свете казалась сейчас эта небрежно скрывшая лоб прядка.
– Не надо,– сказал он, пытаясь удержать ее и глядя на ее высокий чистый лоб, который матово светился в мягких сумерках,– это тебе так идет!..
– Вот глупости!.: Клим, нам надо поговорить очень серьезно, очень!.. А ты...
Хмуря пушистые брови, она покончила с прической и, как-то строго и требовательно взяв Клима под руку, повлекла его за собой.
Никогда прежде не ходил он с девушкой под руку; смущенно посмеиваясь, он представлял, как забавно выглядит его нескладная фигура, и никак не мог соразмерить свои широкие шаги с ее мелкими и быстрыми. Первый раз после, непонятного охлаждения, совпавшего с началом их разгрома, он чувствовал ее такой близкой, вернувшейся – такой же, как когда-то, когда они бродили поздними вечерами, споря и читая Блока. Теперь она снова была с ним. Что можно к этому добавить и зачем слова? Ведь уже все решено – там, в степи, и он тоже вернулся – к ней, к людям, к борьбе...
Все, что раньше казалось ему запутанным и сложным, теперь стало простым и ясным, легкая, крылатая смелость наполняла его тело – смелость, когда возможно все на свете – взять и поцеловать ее в губы или сорвать с неба Полярную звезду.
– Ты слышишь, Клим? Что же ты молчишь?..
– Да, конечно... Впрочем, повтори, пожалуйста, я не все понял...
– Какой ты странный, Клим! Очень странный...
Они остановились возле длинного забора, окружавшего территорию больницы. Над забором, в темнеющем небе, пышно раскинули свою листву акации, откуда-то из-за них доносились приглушенные крики и веселый хохот сумасшедших.
– Подожди, подожди, что-то я не все понимаю... Так ты говоришь...
Он осторожно высвободил свою руку и, опершись о забор спиной, смотрел на Киру удивленно и как бы прося извинить его за непонятливость.
– Это единственный выход, Клим...– твердо повторила она и вдруг опустила глаза и, зябко поежившись под его задумчиво-пронзительным взглядом, добавила: – Единственный...
Последнее слово прозвучало слабым и скорбным вздохом.
Когда она снова подняла глаза, в них было ожидание, почти мольба... Никогда еще он не видел в них такой беспредельной нежности, никогда еще их сердца не тянулись и не приникали друг к другу так тесно и горячо.
– Подожди...– сказал он, все так же удивленно и раздумчиво.– Значит, надо признаться... В чем же?..
– Хватит донкихотствовать, Клим! – вскрикнула вдруг Кира, выпрямляясь и почти вплотную подступив к нему. Шрамик на ее щеке вспыхнул отчетливой и резко-белой светящейся звездочкой.
– Хватит разыгрывать из себя донкихотов! Разве ты не видишь, что вокруг не волшебники, не злые духи, а просто... Им наплевать на всякие идеи, они будут служить любой, которая их накормит! Вот и все, Клим. Им только надо, чтобы мы признались у всех на виду – больше ничего! Такова форма, Клим. Так надо им бросить то, чего они требуют – и они отступятся. Вот и все!
– Погоди, погоди...– проговорил Клим, еще не в силах опомниться,– ведь это какая-то шутовская философия...
– Ах, Клим, теперь не до философии! Бог с ней, с философией – кому она нужна! За последний месяц я кое-чему научилась... Я будто постарела на сто лет– и все, все теперь знаю, до самого дна, и никогда уже ничего нового не узнаю! И хватит философии, Клим! Хватит лгать – и себе и другим – мы уже не дети, ты сам это отлично понимаешь!
Сколько раз видел он эти туго сжатые кулачки, эту высоко поднятую чеканную голову, эти бесстрашные, острые глаза! Сколько раз, вспоминая о ней, он становился мужественней и крепче!
– Кира!– вскрикнул он, схватив ее за локти и чувствуя грудью ее грудь.– Кира! Это ты, это ты, Кира?.. Гордая, смелая, честная, самая хрустальная, самая чистая?!
Ему казалось, она опадет и растает, если он хоть на секунду отпустит ее – но она вырвалась из его рук и отпрянула назад.
– Да, честная... Я хочу быть честной, на самом деле честной, а не играть в честных, как мы играли до сих пор!
Но, должно быть, слишком бешено вспыхнули у Клима глаза, и она добавила тише и мягче:
– Пойми, Клим, мы останемся для себя такими же, как были, мы сделаем это завтра только для них...
Будь это кто-нибудь другой, даже Игорь, даже Мишка – он ударил бы его по лицу. В тяжелом, каменном недоумении слушал он ее уговоры, ее упреки... Да, все, что она говорила, было пережито им самим...
Но все это уже сгорело, расплавилось в ликующем пожаре, охватившем степь.
Едва он заговорил, Кира, морщась, как от физической боли, перебила:
– Хватит, хватит, я больше не могу об этом слышать! Не могу! Нельзя всю жизнь произносить слова, которым никто не верит!
Она ждала, чтобы он возражал, спорил. Но он молчал. Он знал, что она права. Той тусклой, сволочной правотой фактов, которых не опровергнешь словами. Что слова? Ни запаха, ни цвета – пустые сотрясения, воздуха... Раньше он выпускал их целые фейерверки, они вспыхивали, на мгновение озаряя пространство – и тут же гасли... Довольно фейерверков!
Ему стало вдруг скучно. Просто скучно – и ничего больше. Он смотрел на Киру, как на незнакомую фотографию из чужого альбома. Маленькое, бледное личико, мелкие, слишком мелкие черты, да еще эта жалкая царапинка на щеке, которая когда-то умиляла его... Он даже не хотел бросить ей что-то жесткое, разящее, злое, он просто сказал:
– Все-таки я не знал, что ты такая...
Сказал, не желая обидеть, равнодушно и устало.
Его только удивило, что голос у него треснул на последнем слове, как пересохшая щепка.
– Я знала, когда шла к тебе, что ты так скажешь,– негромко проговорила Кира.
Она опустила голову и что-то вычерчивала на песке носком туфли.
– Да, я такая, Клим, как видишь... Я не Таня Стрелкина и не гожусь в героини...
Она была похожа на деревце, с которого градом оббило все листья.
Сумерки плотной стеной наступали с востока. Там, в вышине, уже блестел молодой месяц и беззвездное небо было как черное поле, на котором пробился единственный росток. На смутно различаемой вдали крепостной колокольне пробило половину десятого. И Клим подумал, что вот оно – кончено. Кончено то, что даже не начиналось. Кончено, чтобы никогда не начаться. И огромное, бездонное одиночество накрыло его, как глухая перина, и он почувствовал, что сейчас задохнется.
– Кира! – повторил он несколько раз, как заклятие, рванувшись к ней и сжимая в своих горячих руках ее холодные пальцы.– Все это неправда, Кира, скажи, что неправда! Ведь не могла же ты в один день перестать быть кем была всегда? Ты наговариваешь на себя, ты шутишь, да? Ты смеешься? Как ты смеешь так говорить о себе? Это неправда, Кира, неправда!
