Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

В теории все прекрасно

Гоголь оказался симпатичным и сдержанным человеком, образцовым придворным, предупредительным и внимательным. Он представил Константина Петровича графу. От Зиновьева дорожка заворачивала к другому графу – Строганову, а уж затем следовал павильон между Эрмитажем и главным зданием Зимнего дворца, где жил Никса. За чтением лекций цесаревичу и работой в комиссии время пролетало незаметно. Константин Петрович был занят с утра до позднего вечера. Комиссию государь обязал на основании подписанных монархом и опубликованных положений выработать уставы о судоустройстве и судопроизводстве и представить их на утверждение в середине января 1863 года. Свою часть работы Константин Петрович услел перед путешествием с цесаревичем отправить Зарудному. Возвратившись в Петербург, он засел за разбор заметок, сделанных в дороге. Между тем дело в комиссии двигалось туго. То, что Катков принимал за йастойчивую осторожность у Константина Петровича, Бутков и Стояновский считали скептицизмом, который вел к колебаниям и даже отступлениям. Так, например, в одном из проектов письменная и словесная части судопроизводства представлялись равноправными, что не соответствовало идеям, заложенным в ганноверском образце.

Стояновский, выражавший крайне либеральную точку зрения в комиссии, с иронией и даже едкостью бросил через стол Константину Петровичу, впрочем, не стремясь нанести оскорбление:

– Еще совсем недавно вы придерживались противоположной точки зрения, чем и подкупили своих оппонентов по другим вопросам.

– Рад, что вы знакомы со всеми моими идеями и выводами, – ответил Константин Петрович. – Очень рад.

Дискуссии проходили почти на каждом заседании. Нет в мире людей, менее согласных между собой, чем юристы. Особые баталии вызывал суд присяжных. Это был один из самых жгучих вопросов, если не самый жгучий. – Здесь осторожность и желание уйти от крайностей проявились у Константина Петровича сильнее всего, тем паче что он считался почти непререкаемым авторитетом в этой области. В «Современной летописи» – приложении к «Русскому вестнику» – он опубликовал обширную статью, где сделал подробный обзор суда присяжных в Англии, Франции и даже Сардинии. Он пришел к выводу, что суд присяжных привился и успешно действует там, где существуют надлежащие исторические условия. Я прошу прощения у читателя за приведенные ниже извлечения, но они в какой-то степени объяснят, почему в России до сих пор отсутствует институт присяжных. И они объяснят точку зрения Константина Петровича на включение в профессиональный судебный процесс людей, далеких от юридической практики. Вот что он писал в начале шестидесятых, отнюдь не принижая великое открытие человечества в области демократической юриспруденции: «Вопрос о том, соответствует ли учреждение присяжных истинным целям правосудия и условиям для достижения истины в деле судебном, разрешается окончательно только путем практики».

В теории все прекрасно! И адвокатура прекрасна, и институт присяжных не менее прекрасен. Число сторонников этого нововведения с каждым годом увеличивается. Многие обвиняемые желают, чтобы их отдали под суд присяжных. Полемика разворачивается главным образом в тех странах, где учреждение присяжных отсутствует или не полностью утвердилось.

«Но вместе с тем возникает вопрос, в каком виде, в каких формах, с какими видоизменениями может действовать это учреждение в государстве, сообразно нравственным, умственным и политическим условиям народной жизни и общественного быта», – писал Константин Петрович, готовя нас к неторопливому и осторожному обсуждению животрепещущей темы.

Приведенные слова исторгнуты из глубины души с болью и горечью за свою землю, которую он любил не меньше, если не больше, чем его коллеги, а уж о заправских социалистах, прогрессистах и либералах и упоминать не стоит. У них на первом плане не практика, а демагогия, не результат, а победа в конфликте. «После победы сделаем, как положено», – прокламировали они. Да, эти слова Константина Петровича были написаны с болью за Россию, еще не способную к тому, чтобы ввести в состав процесса «великое и важное» учреждение. «А присяжные, – продолжал настоятельно Константин Петрович, – не такое учреждение, которое можно было бы вдвинуть в процесс разом и отдельно, без соображения с целым его механизмом». Если расшифровать мысль, похожую, на первый невнимательный взгляд, на слабодушную нерешительность, граничащую с реакционностью, то мы увидим, что именно здесь заложен вполне логичный призыв к изменению существующего положения, но в нерасторжимой и органичной связи с остальными необходимыми преобразованиями. Суд присяжных составляет часть целого, и только в сочетании с целым можно добиться успеха.

– Конечно, он действует с оглядкой и оптимистом его не назовешь, – говорили коллеги за спиной Константина Петровича, – однако не прислушаться к предостережениям было бы неразумно.

– Нельзя переплыть реку, оставаясь все время на суше, – возражал Константин Петрович Буткову и другим членам комиссии, склонным следовать за государственным секретарем. – Нельзя держать Россию на задворках. Отстанем – не догоним. Мы, русские, ничем не хуже ганноверцев. Но нельзя очертя голову бросаться в пропасть. Влияние суда присяжных может оказаться двояким.

Разрушающий удар

Статья в «Современной летописи» и выступления Константина Петровича на заседаниях комиссии по поводу суда присяжных не отрицали эту форму судопроизводства, но и не ускоряли принятие решения в пользу суда присяжных каждым имеющим право голоса. Константин Петрович не боялся, что он прослывет ретроградом в эпоху, когда такое определение обычно навсегда прекращало блистательно начавшиеся карьеры. Он старался охладить яростный пыл сторонников немедленных реформ:

– Я позволю себе повторить то, что писалось несколько лет назад. И Николай Иванович, как знаток моих ранних работ, безусловно, подтвердит дату их публикации. Я остаюсь верным выраженной точке зрения вовсе не из-за каких-либо расчетов. Да, суд присяжных – великое и важное учреждение. Но здесь, быть может, еще меньше, чем в других вопросах, достаточно горячего желания усовершенствовать дело правосудия, горячей веры в безусловное совершенство суда и прочих горячих слов о том, что без этого учреждения суд не достигнет своей цели.

– Наш с вами огород, Сергей Иванович, – сказал Стояновский, обращаясь к Зарудному, – забросан увесистыми булыжниками и никем иным, как Константином Петровичем, признающим значение суда присяжных и приветствующим его деятельность в культурных странах.

Реплику дал и Зарудный, который ценил Константина Петровича как никто, по сути, вытребовал его из Москвы и чутко прислушивался к каждой высказанной им мысли:

– Я не вижу иного выхода для улучшения судопроизводства, как привлечение присяжных при рассмотрении самых сложных сюжетов, в том числе по государственным преступлениям.

Любопытная деталь: сын Сергея Ивановича – Александр Сергеевич Зарудный, пользовавшийся огромным моральным авторитетом в адвокатской среде, вместе с Маклаковым, Карабчевским, Грузенбергом и Григоровичем-Барским добились оправдания Бейлиса. Александр Сергеевич лучше остальных изучил ритуальную сторону процесса. После Октябрьской революции он позволил большевикам обмануть себя, в то время как коллеги по защите Бейлиса заняли резко антисоветскую позицию. Переход младшего Зарудного в стан победителей имел определенную предысторию, которую, как мне кажется, следует отнести в описываемую мной реформаторскую эпоху. Старший Зарудный, по-видимому, одобрял передачу дела Веры Засулич на суд присяжных. И чем это все кончилось? Поверхностно проведенный суд над террористкой нанес непоправимый удар по русскому судопроизводству, задержав его развитие на десятилетия. Оправдательный приговор вынудил власти изъять преступления такого рода из компетенции суда присяжных и передать их в ведение Особого присутствия. Таким образом, дела политического характера на долгие годы были лишены контроля со стороны общества.

Сталин весьма быстро разобрался в исторической ситуации, превратил политическое преследование в уголовное и отстранил суд от рассмотрения действительных и мнимых правонарушений, заодно бесповоротно уничтожив и саму мысль о суде присяжных. Если бы суд под председательством Анатолия Федоровича Кони и при его тонком, еле уловимом давлении на присяжных вынес мягкий и справедливый приговор террористке, то, возможно, правительство не изъяло бы и последующие политические преступления из ведения такого суда. Вот к чему привели юридически необоснованные действия, которым в недавнюю эпоху поклонялись с невероятной энергией. Анатолий Федорович Кони, пользующийся почетной славой и в ужасные советские времена правового беспредела, абсолютно не понимал или делал вид, что не понимает, какой разрушающий удар суду присяжных нанесло недальновидное и совершенно, к сожалению, неквалифицированное решение по делу Веры Засулич. Его резюме, бесспорно, имело оправдательный уклон. Более того, рапорт в Правительствующий сенат по уголовному кассационному департаменту Санкт-Петербургского окружного суда свидетельствует о том, что председатель суда, несмотря на формальное выполнение возложенных на него обязанностей, сделал явно недостаточно для того, чтобы присяжные заседатели не подвергались воздействию извне. Последний абзац рапорта с большой полнотой показывает, какая обстановка царила в зале заседаний. И если учесть, что за проницаемыми для звука стенами здания бушевала возбужденная лозунгами и призывами разношерстная толпа, которая ожидала выхода присяжных и Веры Засулич и с которой не сумел или не пожелал справиться полицмейстер Дворжицкий, тот самый полковник Дворжицкий, позднее фактически отдавший на растерзание Александра II народовольцам – намеренно или по бездарности, то можно себе легко вообразить, какими постыдными для юрисдикции обстоятельствами сопровождалось вынесение приговора в помещении суда и какой психологической обработке подверглись присяжные. Нет никакого сомнения, что в создании определенного настроения у тех, от кого зависел приговор, принимал участие и Кони в нарушение соответствующих статей устава уголовного судопроизводства. Теперь, когда власть в России и ее инструменты – силовые ведомства – перестали использовать историю и, в частности, историю терроризма с политическими целями, об этом можно сказать открыто.

Анатолий Федорович Кони в кабинете у себя поинтересовался мнением сенатора и первоприсутствующего уголовного департамента сената Михаила Евграфовича Ковалевского о ходе процесса. Меня лично мнение этого чиновника совершенно не взволновало, но вот высказывание Бориса Николаевича Чичерина, который тоже ожидал возвращения Кони, весьма показательно, хотя хозяин кабинета обратил мало внимания на слойа выдающегося юриста, хорошо осведомленного в практической стороне вопроса. Чичерин удивлялся, как такое дело можно вести с присяжными. Он с давних пор был деятелем либерального направления и не числился ни в реаках, ни в консерваторах, ни в ретроградах.

– Дело имеет несомненный политический оттенок, – сказал он Кони, – и если присяжные вынесут обвинительный приговор…

Кони сделал лицемерную ремарку: в чем он не сомневается!

– То этим они покажут, что умнее тех, кто передал это дело на их суд. Но можно ли, однако, подвергать людей таким испытаниям?..

– Замечательный пассаж! В какой раз Борис Николаевич доказал, как тонко и с каким благородством умеет оценить ситуацию. Кони, разумеется, не обратил должного внимания на глубокую и обладающую юридической точностью реплику Чичерина. А от реплики будущего московского городского головы до предостережений Константина Петровича рукой подать. В сущности, Чичерин лишь подтвердил опасения коллеги.

Рукоплескания, восторги и приветствия

После недолгой перепалки между Стояновским и Зарудным, с одной стороны, и Константином Петровичем – с другой, дискуссия продолжилась.

В заключение он сам произнес итоговое резюме с горячностью, которую осудил несколько минут назад:

– Нужно не только верить, но и знать, во что веришь, ясно и в целом и в подробностях представить себе живой образ учреждения в связи со всем тем, что служит ему основой, со всеми теми формами, в которых оно должно действовать.

Итак, признавая важность и, более того, величие суда присяжных, Константин Петрович, как и Чичерин, призывал юридические власти к осмотрительности на практике. Какова же была практика судопроизводства в течение больше тридцати лет, чтобы прийти к абсолютно противоположному выводу? Каким путем шла русская жизнь, чтобы вызвать у такого человека, как Константин Петрович, совершенное неприятие той формы, которую он отстаивал в зрелом возрасте и по зрелому размышлению?

Обозревая проблему суда присяжных в одной из статей «Московского сборника», Константин Петрович ссылается на английского историка С. Ч. Мэна, который подчеркивает необычайное значение как частных фактов и факторов, так и общей культуры при рассмотрении достоинств и недостатков суда присяжных. Мэн приводит пример из древнегреческой эпохи, свидетельствующий о необходимости регулирующего начала в судопроизводстве. Весьма точная при переводе английских текстов Екатерина Александровна сверила высказывания Мэна на русском языке с оригиналом, и вот какую формулу мы читаем в статье: «…Нет ни малейшего сомнения, что, когда бы не было строго регулирующей и сдерживающей власти в лице председателя-судьи, английские присяжные нашего времени слепо потянули бы со своим вердиктом на сторону того или другого адвоката, кто сумел бы на них подействовать». Мэн наглядно показывает, как демократическое сборище заявляет рукоплесканиями свое сочувствие тому или другому мнению. Взрывом рукоплесканий определялось решение в древней республике, где царило народное правосудие. Роль рукоплесканий, восторгов и приветствий оказалась огромной на процессе Веры Засулич, и это бесспорно. Анатолий Федорович Кони не справился с обязанностями беспристрастного председателя-судьи.

Общество господина Ишутина

Учреждение суда присяжных в странах, где нет тех исторических и культурных условий, которые образовались в Англии, Константин Петрович называет несчастным. Народное правосудие сталкивается с трудностями даже в странах, где есть крепкое судебное сословие. А в юном государстве быстрее всего формируется клан адвокатов, «которым интерес самолюбия и корысти сам собою помогает достигать вскоре значительного развития в искусстве софистики и логомахии, для того чтобы действовать на массу; где действует пестрое, смешанное стадо присяжных, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки; наконец – смешанная толпа публики, приходящей на суд, как на зрелище, посреди праздной и бедной содержанием жизни; и эта публика в сознании идеалистов должна означать народ».

Прибавим, что присяжные являлись в храм закона не всегда трезвыми. Суд присяжных до сей поры не нашел собственного места в России. Трудно кого-либо обвинять в том. Однако и ранние призывы Константина Петровича к осторожности стоит ли клеймить расхожими словечками, как это делали поборники либерализма и демократии в последней четверти девятнадцатого века?

20 ноября 1864 года император подписал указ Сенату об утверждении новых судебных уставов. Теперь суд будет строиться на бессословных началах, что для России имело огромное значение. Торжественно провозглашалась несменяемость судей, позволившая Анатолию Федоровичу Кони удержаться на своем месте. Суд стал независим от администрации. Утверждалась гласность, устность и состязательность судопроизводства. При рассмотрении уголовных дел в окружном суде предусматривалось участие присяжных заседателей. Желябов требовал суда присяжных, который должен вынести ему и подельникам благодарность. Тем самым он признал уголовную природу совершенного преступления. Кое-как просуществовав до самого Октябрьского переворота, оплеванный, и не раз, с ног до головы, в том числе и графом Толстым в романе «Воскресение», суд присяжных канул в советскую Лету и до сих пор там находится. Я уверен, что если бы Россия прислушалась к предостережениям Константина Петровича и вводила бы институт не революционными, а эволюционными методами, не называла бы эти методы дурацким словом «контрреформа», намекая на то, что контрреформа так же дурна, как и контрреволюция, то Сталину не удалось бы, несмотря на крушение монархии, превратить судебную систему государства в орудие неприкрытого и не нуждающегося ни в каком оправдании кровавого террора.

Но куда там! Константина Петровича вместе с его рассуждениями о культуре и историзме наградили сполна всеми отрицательными регалиями и эпитетами, а через год и четыре месяца русский монарх, опережающий и свое время, и свою страну, и свое смешанное и противоречивое окружение, едва не получил пулю в сердце при ясном и чудесном свете весеннего – апрельского – дня в культурнейшем и изысканнейшем месте Санкт-Петербурга, в двух шагах от собственной охраняемой – сложно подобрать слово: кем! – резиденции, у изумительного рисунка решетки Летнего сада. Вот как общество господина Ишутина «Ад» ответило на разворачивающуюся судебную реформу.

Противоположная фамилия

Выстрел раздался в понедельник в четвертом часу по полудни. Вообразите себе, читатель, этот великолепный солнечный день! Открытая сверкающая лаком коляска, и возле нее только что покинувший желтые песчаные дорожки высокий император в блестящем мундире, без шинели. Он улыбался, вглядываясь в толпу, буквально осаждавшую коляску. Чуть приотстав, его догоняли герцог Николай Лейхтенбергский и сестра принцесса Мария Максимилиановна Баденская. Прямо напротив императора стоял, успев протиснуться сквозь не очень-то пропускающий его народ, молодой человек с выпуклыми серыми глазами, в обыкновенном поношенном платье, заложив правую руку глубоко в карман. Да мало ли таких грубиянов ходит, плечом расталкивая?! Ему тоже интересно взглянуть на царя и свиту. Двое городовых, один лицом к императору, второй повернувшись спиной, несколько осаживали толпу, подступающую к горячему арабскому жеребцу, мотавшему головой с ровно подстриженной и расчесанной гривой. И вдруг городовой воскликнул:

– О, господи! Держи его!

– Кого? Кого? За что держать-то?! – зашумели в толпе.

Задним не видно, рядом жмущимся непонятно. Чтоб быстро сообразить, сноровку надобно иметь. А сноровку надо вырабатывать. Молодой человек рассчитывал, что с близкого расстояния, почти в упор не промахнется. Тем более что император собирался надеть шинель. И в тот самый момент, когда он начал осуществлять свое намерение и был как бы неподвижностью связан, молодой человек выдернул из кармана руку, расстегнул мгновенно пуговицу пальто и выхватил орудие убийства. Ну, городовой навстречу шатнулся – перед ним, немного наискосок, тяжелый двуствольный пистолет. Молодой человек успел нажать лишь на спусковой крючок, не целясь. Курок щелкнул, однако первая пуля ушла в небо. А другой суждено было навечно остаться в стволе.

– Хватай его, братцы! Хватай!

И схватили. Ближний накинулся, как медведь, и сдавил в объятиях. Городовые подскочили и давай крутить и гнуть к земле. Кто-то сообщил набежавшей полицейской подмоге:

– Вон тот малый под локоть студента двинул.

– Да, да, – загалдели вокруг. – Он, он самый! Ка-ак саданет!

– Пистолет вышиб.

– Не сметь прикасаться! – крикнул городовой.

От пистолета шарахнулись, и лежал он одиноко в пыли, тускло поблескивая и будто угрожая Неве.

– Как звать? – грозно спросил городовой.

– Осип Иванов Комиссаров, – ответил тоже молодой человек обыкновеннейшей наружности и едва среднего роста, но широкий в плечах и с крепко посаженной на них головой.

Он снял картуз – новенький, гладенький, точно с болванки в шляпном магазине Гостиного Двора. Картуз, как потом выяснилось, недаром был новеньким. Осип Иванов работал подмастерьем, а выучился у Садова, не последнего шапочного умельца в Петербурге. Кроме того, день четвертого апреля – день особенный у Комиссарова. Он справлял именины и отправился помолиться на Петербургскую сторону к часовне при домике Петра Великого.

– Вот как все сложилось, – объяснил он приблизившемуся государю, который улыбался и протягивал к нему обе руки. – Только к Мраморному дворцу подошел – вижу, мостки разобраны и переправиться на ту сторону реки нет никакой возможности. Ну, думаю, не судьба!

– Судьба! Судьба! – воскликнул император и обнял Комиссарова.

По-настоящему обнял, не брезгливо и для проформы, а искренне, по-христиански, по-человечески – обнял и притиснул к груди. Люди смотрели и прикидывали, как обнимет, – и солгать они не дадут!

– Истинный крест, обнял и щекой дотронулся! – твердил позже очевидец. – Громко так, уверенно пообещал: «Я тебя, мол, сделаю дворянином». Без обмана!

Император обернулся к герцогу Лейхтенбергскому и его сестре и спросил вроде бы не только у них, но и у всех присутствующих, даже и у солдат, какие набегали без ружей из разных казарм:

– Что вы думаете об этом, господа?

Господа, пораженные необыкновенным и, слава богу, не свершившимся злодейством, согласно закивали и на разных языках, в том числе и на государственном – русском, выразили удовлетворение. Преступника согнули в три погибели, сунули в подогнанную пролетку и отправили к зданию у Цепного моста, где его будет допрашивать сам шеф жандармов.

Кто-то в толпе истошно завопил:

– Ура Комиссарову! Ура!

Один не известный никому человек, по облику большой барин, громко произнес:

– Удивительно! Человек с противуположной фамилией спас Божьего помазанника!

Дама – не из простых, в шляпке – поинтересовалась, благо находилась рядом:

– Что вы имеете в виду, сударь?

Барин помолчал, а потом с сардонической улыбкой ответил:

– Я имею в виду комиссаров Конвента!

И он растворился в атмосфере, как герой Гете или Булгакова. Дама в шляпке ахнула:

– Се convergence! Это совпадение! Да, совпадение!

– Здесь уместнее вспомнить о commissariat’е! – бросил долговязый, с подчеркнутым французским прононсом и подозрительной внешности субъект, тоже растворившись в атмосфере моментально.

– Да их здесь целый отряд! – чмокнул губами толстенький, с выкаченным животиком обыватель и скрылся в толпе от греха подальше.

А ликующий и сплоченный единым порывом народ во главе с императором и Комиссаровым, совершенно очумевшим от нахлынувших чувств, царских объятий, поцелуя какого-то генерала прямо в губы – тоже, между прочим, не брезгливого, и по-христиански искреннего, – не переставая твердил:

– Доченька у меня восьми месяцов! То-то радость будет! А сам я из Буйского уезда Костромской губернии. Мы, костромичи, не выдадим! Из сельца Молвитино я. Мы, костромичи, не выдадим! Слышь, ребята! Не выдадим!

Император держал на его плече руку, и этаким странным манером они все добрались до Казанского собора, чтобы принести благодарность Создателю за чудесное спасение. Герцог и принцесса тем временем известили Государственную канцелярию и Государственный совет о происшедшем, и весь двор, а затем и высшая администрация съехались в Преображенский собор. Народ сбежался на Дворцовую площадь. В столичных храмах истово молились, вознося благодарность Господу Богу. Семья императора вновь отправилась в Казанский собор. Генералитет и высшее офицерство устремились в Зимний дворец. На приеме провозглашались тосты в честь Комиссарова. Что творилось на вечерних представлениях в театрах – слабым моим пером не описать. В Александринке гимн исполнили четыре раза. Какой-то купец в партере громко рассказывал зрителям, что случилось у ворот Летнего сада. В Михайловском театре артисты французской труппы пели, и не раз, «Боже, царя храни!».