Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 51 страниц)

Нужно действовать!

Освобождение крестьян сопровождалось невиданной вспышкой пьянства, которое распространилось достаточно быстро по всей земле Русской. Пьянство и безысходность – сообщающиеся сосуды. Подчеркну, что антиеврейские настроения у Константина Петровича подогревались шинкарством загнанных в южные местечки пришельцев из Польши и Австро-Венгрии. Ошибка обер-прокурора состояла в том, что он приписывал содержателям питейных заведений иудейского вероисповедания если не злой умысел, то неуемную жажду обогащения и равнодушие к судьбе жаждущего огненной влаги. Между тем совершенно очевидно, что тех, кого обер-прокурор именовал «жидами», действовали абсолютно неотличимо от русских целовальников и кулаков, живших бок о бок с несчастными жертвами. Ошибка обер-прокурора выглядит тем неприятнее, что собственной религиозной и человеческой антипатии он стремился придать государственный размах, настаивая на введении ограничительных законов. Но все-таки у него хватило достоинства поставить русских сбытчиков зелья на первое место, что соответствовало реальным обстоятельствам. Весьма трудно понять, как этот просвещенный юрист и искренне верящий в Бога человек мог опуститься до низкой неприязни к гонимому народу. Почему именно здесь – в еврейской проблеме – он не проложил водораздел между западными церквями и православием и тем снискал бы себе всемирную славу. Многое в судьбе и репутации обер-прокурора объясняется тем, что он не сумел и не захотел подняться выше своей антипатии – русская по крови интеллигенция не простила ему нежелания встать на защиту евреев, часто без вины виноватых. Соприкосновение с такой чертой натуры и деятельности Константина Петровича претило многим представителям современной ему интеллектуальной элиты, определяющей духовное и историческое развитие России. Немало бед случилось от того и еще случится!

– Затем открыты были земские и городские общественные учреждения – говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих, – продолжал Константин Петрович напряженным от негодования голосом.

Подобную трактовку дали земству и передвижники, и Лев Николаевич Толстой, и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, имя которого поспешили содрать с Петербургской публичной библиотеки, – а он ведь не ответствен за то, что его творчеством орудовали в борьбе с политическими противниками Владимир Ленин! – и все, кому в корыстных целях не лень было использовать неудачную бюрократическую форму управления.

– И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту.

Далее его речь, изобилующая намеками, обрушилась на судебные учреждения и адвокатуру, на совести которых безнаказанность преступников. Свобода печати, этой самой ужасной говорильни, возводящей хулу на власть и разжигающей страсти, побуждающие народ к самым вопиющим беззакониям, стала предметом особого осуждения обер-прокурора. Бурные эмоции завершились призывом к покаянию:

– Я не буду говорить о вине злодеев…

И он действительно, щадя императора, не коснулся такой выигрышной для политической критики темы, зато ударил Верховную распорядительную комиссию не в бровь, а в глаз. Именно она во главе с бархатным диктатором сквозь пальцы смотрела на то, что в последние годы творилось вокруг покойного императора. Постоянные охранители – всякие дворжицкие, кохи, кулебякины и прочие – не исполнили свой долг. Они ничего не слыхали об орсиньевских методах, не предприняли необходимых мер, даже не обследовали дорогу. Никто не ехал впереди кареты. Она не была окружена конвойными казаками. Дворжицкий не мог предположить, что рядом с Рысаковым притаился другой метальщик. Словом, лица, которым была доверена жизнь царя, не проявили ни знаний, ни энергии, ни опытности.

Все, о чем я сейчас пишу, лишь подразумевалось обер-прокурором. Кое-как под руководством Баранова и Плеве он овладел азами полицейской охраны. Если бы Константин Петрович решил упомянуть о злодеях и кровавом преступлении на набережной Екатерининского канала, то неминуемо вынужден был бы коснуться деятельности Лорис-Меликова как министра внутренних дел. А Михаил Тариелович пока не собирался сдавать власть, опираясь на влиятельных сторонников.

– И все мы, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас. – Голос Константина Петровича постепенно слабел: силы оставляли его.

Обер-прокурору никто не отважился возразить прямо. Безопасность обитателей Зимнего, Аничкова, Петергофа, Царского Села, Ливадии и других резиденций верхушка корпуса жандармов и Министерства внутренних дел просто упустила из поля зрения. Жизнь катилась по старинке. Охота за революционерами смахивала на ловлю мух. Мухи чуяли приближение врага заранее и принимали меры предосторожности. Чаще всего только случай или предательство отдавали террористов в руки сыска.

– Все мы виновны в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!.

И Константин Петрович сел, бледнея от упадка физических и нравственных сил, бросив последней фразой спасительный круг императору, который тут же подобрал его, воскликнув:

– Сущая правда, все мы виновны! Я первый обвиняю себя.

Но Константин Петрович не был бы Константином Петровичем, если бы не прибавил:

– В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!

Профиль ловкого финансиста

Волнение обер-прокурора передалось присутствующим. Приведенные аргументы оставляли сильное впечатление. Корабль нововведений Лорис-Меликова и Абазы выбросило на рифы, в его корпусе образовались огромные пробоины, тяжелая вода заполняла трюмы. Болезненно багровое, тонущее на западе солнце выхватывало из сумрака весьма неприглядную картину. Матросы на терпящем бедствие корабле хватались за что придется, пытаясь удержаться на омываемой бушующими волнами палубе. Сейчас эта детская аллегорическая картинка из приключенческой книжки всплыла в сознании Константина Петровича. Он сидел с полуприкрытыми глазами, стараясь обрести былое равновесие. Один из матросов, летящих во вспененную пропасть, быстро поднялся с кресла, даже можно сказать – вскочил и решительным голосом заявил:

– Ваше величество, речь обер-прокурора Святейшего синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем.

Константин Петрович резко повернулся и пристально посмотрел на курносый профиль ловкого финансиста: вторая половина лица была скрыта. Впервые характеристика его взглядов была сформулирована в присутствии монарха и произнесена с такой неприличной откровенностью. Да, Константин Петрович выступил с обвинительной речью, но если Абаза предполагает, что мнимая свобода – свобода говорилен – принесет ему и иже с ним прямую экономическую выгоду, то он заблуждается. Свобода говорилен у нас, в России, приведет к ужасающей вспышке террора, бессмысленным революциям, разрушительным по своим последствиям, и самой жесточайшей в истории человечества диктатуре какого-нибудь офицеришки или, того плоше, сапожника. Якобинцы и их неблагодарный и неблагородный наследник Наполеон Бонапарт покажутся добрыми и сражающимися за справедливость святочными персонажами из рождественской сказки.

Первой жертвой, безусловно, падут сам Абаза и его проклятая биржа. Синод – худо-бедно – еще уцелеет на какое-то время, хотя церкви превратят в конюшни и склады для гниющего картофеля, но две-три на губернию, по-видимому, оставят для вымирающих старух, сыновей которых заберут в войска, а биржи и собственность русские бланкисты и прудонисты ударом серпа возьмут под корень. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это предугадать.

Абаза, однако, уже ничего не видел перед собой. Его, как выражался позднейший поклонник экономической свободы и беспрепятственного перемещения капиталов бессмертный Остап Бендер, несло! Александр Агеевич отважился дать бой Константину Петровичу на обер-прокурорском поле. Он не понимал, что провидческий дар Константина Петровича обладает более очевидной энергетикой и магнетизмом, но это в свою очередь, конечно, не означает бесспорной его правоты всегда и во всем. Умение обнажить отрицательные черты в любых событиях – одно из удивительных качеств интеллекта обер-прокурора. Здесь он никогда не ошибался. Такую сторону натуры окружающие чувствовали и понимали, но использовать в должной мере были не в состоянии, превратив обер-прокурора в мишень для иронических стрел.

– Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело, великого царствования. – И Абаза, ничтоже сумняшеся, бросился в разверзшуюся перед ним пучину.

«За отставкой дело не станет, – подумал Валуев. – Других наберут с бору по сосенке. Чем Бунге хуже Абазы? Не Бунге, так молоденьких пригласят – Витте или Вышнеградского. Да мало ли способных чиновников в Москве или провинции? Призовут хоть со студенческой скамьи. Напрасно Абаза строит из себя незаменимого». Так думал не один Валуев, но и Строганов, и Адлерберг, и принц Ольденбургский, и Маков. В России способных людей пруд пруди.

Спасая положение Лорис-Меликова и свое, Абаза прибег к новым пропагандистским технологиям, пытаясь вышибить из-под обер-прокурора стул, который вполне можно назвать, в лучшем смысле термина, народно-патриотическим. Правда, обер-прокурор – личность более совершенная в нравственном отношении, чем Абаза, упомянутый скользкий народно-патриотический мотив использовал не с обычной для социалистических демагогов топорностью и вульгарностью. Однако опасная ситуация подталкивала к тому, чтобы пуститься во все тяжкие. И Абаза, не разбирая дороги, пустился.

– Смотреть на наше положение так мрачно, как смотрит Константин Петрович, может только тот, кто сомневается в будущем России, – заявил Абаза, – кто не уверен в ее жизненных силах.

Ни дать ни взять фраза из протокола заседаний всех и всяческих коммунистических синклитов, участники которых стремились перекусить горло друг у друга. Обер-прокурор до подобной адресной низости не опускался. Стоит заметить задним числом Александру Агеевичу, что предостережение не есть сомнение в чистом виде. А впрочем, кто сейчас помнит Абазу? И надо ли ему уделять так много времени? Между тем он подвергнут забвению совершенно напрасно хотя бы потому, что имеет почти точные аналоги в настоящем.

– Я, с моей стороны, решительно восстаю против таких взглядов и полагаю, что отечество наше призвано к великому еще будущему.

С кем вы, государь?

Откуда он списывал собственную речь, чьей лексикой пользовался? Какие темные силы им руководили? Страна катилась к революции, Великую реформу заляпали кровью, было абсолютно ясно, что никакие уступки не приведут к общественному миру и что террор будет продолжаться с удвоенной энергией, а при дворе у подножия трона легко отыскивались люди – будущие, между прочим, жертвы этого же террора, не желающие прямо посмотреть правде в лицо да еще прибегающие к словесному арсеналу парламентской демагогии.

И далее Абаза резко и точно сформулировал позицию либеральных бюрократов и сторонников реформ – позицию недальновидную и безжалостную, от которой тянуло демократическим шантажом. Слова Александра Агеевича рельефно передают царившую на совещании атмосферу. Они объясняют, почему ни убийство монарха, ни развернувшийся перед тем террор, ни туманное будущее не стали лейтмотивом и государственных собраний, и личных бесед. Известная доля замкнутого и даже подчеркнутого равнодушия, с которым верхние слои столичного политического бомонда приняли гибель императора, находит раскрытие в серединной части выступления Абазы. Нельзя не отметить, отдавая должное Александру Агеевичу, смелость, которую выказал ловкий финансист там, где всегда господствовала лесть, если не раболепие. В ответе Абазы явственно звучала колючая управленческая нота. Он подходил к случившемуся с иной меркой, не менее важной и серьезной, чем Владимир Соловьев и Лев Толстой, и лишь наша коммунистическая привычка замалчивать главное, исходящее не от популярных деятелей, не позволила людям и отечественной истории уловить жесткий голос Абазы, лишенный каких-либо сантиментов.

– Если при исполнении реформ, которыми покойный император вызвал Россию к новой жизни, и возникли некоторые явления неутешительные, то они не более как исключения, всегда и везде возможные и почти необходимые в положении, переходном от полного застоя к разумной гражданской свободе, – размеренно вещал Абаза, и по его высокомерному виду совершенно определялось, что он доволен отыскавшейся глубокой и изящной мыслью, будто бы скульптурно и выразительно формирующей позицию либеральных бюрократов.

Но то, что чудилось Абазе основательным и устойчивым, в историческом аспекте выглядело жалким и беспомощным, апеллирующим к западному революционному и контрреволюционному – силовому – опыту разрешения социальных и даже бюрократических конфликтов. Что Александр Агеевич называет неутешительными явлениями, исключительными и даже необходимыми? Смертельную бойню, развернутую террористами и подогреваемую прокламациями и отпетой пропагандой? Восемь покушений на императора? Так называемое хождение в народ с агитационными целями? Чигиринский заговор? Крестьянские бунты? Злобную «Тайную дружину»? Пылающие усадьбы? Продажное и болтливое земство? Опустошающее душу пьянство? Кровопролитную войну на Балканах? Нежелание ежедневно трудиться и в малой, внешне незаметной работе и усердной молитве проводить свои дни?

Теперь, оглядываясь назад, начинаешь постепенно понимать причину и разделять разочарования Константина Петровича, причину его мнимой, скорее, навязанной реакционности. Абаза выбрал исторически неосторожный и негуманный метод защиты собственных – клановых – интересов. Прогресс не в оголтелой и бесшабашной скачке из стороны в сторону, не в предпочтении завтрашнего дня сегодняшнему, а в уважении к проживаемой жизни и сиюминутном ее улучшении.

– С благими реформами минувшего царствования нельзя связывать постигшее нас несчастье – совершившееся у нас цареубийство. Злодеяние это ужасно. Но разве оно есть плод, возросший исключительно на русской почве? – спросил Абаза, разводя короткими руками в крахмальных манжетах, выскочивших из шитых золотом обшлагов.

«В том-то и дело, что убийства у нас заемные, – подумал Константин Петрович. – И почему же нельзя связывать постигшее нас несчастье с общим итогом минувших лет? На какой же почве вырос террор?»

– Разве социализм не есть в настоящее время всеобщая язва, с которой борется вся Европа? Разве не стреляли недавно в германского императора…

Да, стреляли, кивнул головой обер-прокурор, и если-бы мог добраться до уха Набокова, то шепнул бы: «Но в Берлине сразу ввели военное положение! А Лорис-Меликов что-то не спешит с чрезвычайными мерами».

– Разве не покушались убить короля итальянского и других государей? Разве на днях не было сделано в Лондоне покушение взорвать на воздух помещение лорда-мэра?

Все теории о народе-богоносце, особом пути России, уникальности и благодетельности русского самодержавия, о роли православия как фундамента, колоссального не только по своим размерам, но и по духовной мощи государственного образования, раскинувшегося от Балтики до Тихого океана и от Ледовитого до Черного моря, насмарку? Что за черт?! Итальянский король?! Какой-то там очередной лорд-мэр?! Да что Абаза, с ума сошел? И в присутствии монарха?! Прямо ему в глаза?! Вот наглядный пример преступной говорильни! А в двухстах метрах отсюда, по ту сторону Невы – рукой подать! – лежит в Петропавловском соборе не погребенный еще прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми! Нет, Абаза спятил!

Однако напрасно Константин Петрович посчитал, что Абаза разума лишился. Драться с обер-прокурором – так драться. Биржа не богадельня, а предприниматели и банкиры не святые отцы! Обер-прокурор что-то пролепетал о заботе и радении?! И Абаза вплел в свою, местами огрубленную речь последние благодетельные подвиги администрации – отмену ненавистного всем соляного налога, освобождающего от уплаты в год пятнадцати миллионов рублей, и предложение министра финансов, то есть самого Абазы, и близкого биржевикам и воротилам министра внутренних дел, то есть Лорис-Меликова, о понижении выкупных крестьянских платежей на сумму девять миллионов в год.

– Смею думать, – произнес, гордясь, Абаза, – что предложения подобного рода служат доказательством заботы нашей и радения нашего о народе. Но, заботясь и радея о нем, не нужно забывать, что, кроме простого народа, в населении государства есть и образованные классы общества. Для пользы дела необходимо, по мере возможности, привлекать их к участию в управлении, выслушивать мнение их и не пренебрегать их советами, весьма часто очень разумными.

Абаза опустился в кресло и на мгновение зажмурился. Его лицо выражало одну мысль, одно чувство, одну надежду: теперь сказано все! Теперь, государь, решайтесь! Или вы с реаками, тянущим назад, играющим в карты и пьющим дворянством, малограмотным духовенством, оборзевшим чиновничеством и генеральской сворой, или с нами – предпринимателями и капиталистами, биржевиками и маклерами, промышленной и культурной элитой страны, которая способна повести Россию в будущее. С кем вы, государь? Александр Агеевич не учел лишь одного: что этот замечательный образующийся социо-капиталистический фронт неминуемо повлечет за собой организацию и, более того, укрепление другого фронта – революционного, террористического, для которого жизнь человеческая пустяк, копейка и у которого совершенно иные, социал-утопические представления о будущем России, и для их фантастической реализации они, народные защитники или мстители – как угодно! – не посчитаются ни с чем и перешагнут не только через труп царя, но и через миллионы трупов людей, чьим именем они будто бы действуют.

Дружные и недружные в одном ряду

Воспоминание о мартовских идах в дни после отставки были абсолютно закономерными с психологической точки зрения. Весной после гибели монарха началось соскальзывание в пропасть. Убийство главы государства, каким бы оно ни было и каков бы сам монарх ни был, какими бы мерами ни сопровождалось ужасное событие и какие бы временные результаты ни были бы достигнуты, всегда есть перевал к новому состоянию страны, возможно, не лучшему, но единственному в своем роде и безальтернативному. Ничего иного России не представлялось, как только идти по тому пути, который для нее наметил обер-прокурор Святейшего синода. Иначе сползание к революции будет продолжаться в ускоренном темпе, бомбисты добьются своего, террористическое давление признают законным инструментом национально-освободительной борьбы, а революцию совместимой с правом. Ворота гражданской войны распахнутся настежь.

Немало деятелей в императорском окружении задавались милютинским вопросом: какою дорогою мы пойдем и кто кому попутчик? Каждый держал карты сложенными, никто не знал подлинных намерений сторон, неопределенность правила в Зимнем. Император готовился к вынужденному отъезду в Гатчину. Допросы организаторов убийства и пособников шли с удвоенной энергией. Плеве, Муравьев, Добржинский и их сотрудники выкачивали из Рысакова и остальных всеми правдами и неправдами факты, которые бы открыли истинные размеры крепко сколоченной партии, ее агентов на родине и в эмиграции, планы на случай повальных арестов и саму конструкцию преступного сообщества. Лорис-Меликов пытался – и не без успеха – убедить покойного императора, что крамольники у него наперечет. Гольденберг выдал главных заединщиков. Теперь осталась полицейская часть операции: заманить членов преступной шайки в мышеловку и захлопнуть пружину. Административные дела должны идти своим чередом. Ту же мысль по-восточному кичливый бархатный диктатор старался навязать и после убийства. Но такого человека, как обер-прокурор, на мякине провести невозможно. Как Желябов с Перовской создали ситуацию, при которой два метальщика приблизились вплотную к императорской карете? Случайности здесь нет места. Виновата правительственная политика, виновато общественное мнение и само пропитанное либерализмом общество.

На сей вопрос ни Лорис-Меликов, ни Абаза, никто иной не в состоянии были вразумительно ответить. В течение марта состоялось лишь одно заседание – двадцать первого числа, когда осуществилась робкая попытка сблизить врагов, отбросивших маски. Тот, кто раньше избегал Константина Петровича, любезно ему кланялся, справлялся о здоровье и делился свободно и доброжелательно различными, в том числе и домашними заботами без всякой принужденности. Великий князь Владимир Александрович, беседуя с Набоковым, обер-прокурором и принцем Ольденбургским, удовлетворенно заявил так, чтобы слышали стоящие рядом:

– Наши разногласия объясняются недоразумением. Император не испытывает никаких колебаний, воля его непреклонна.

Валуев молча посмотрел на великого князя. Взор его выражал скепсис и пренебрежение. Он считал, что император растерялся и не в состоянии найти разумное продолжение политического курса. Константин Петрович не желал обострять и без того нелегкие внутридворцовые отношения, но и смолчать было нельзя:

– Ваше высочество, я полагаю, что недоразумения глубже, чем кажутся. Везде идут толки о представительстве, и не просто о представительстве, но и о конституции, парламенте и ограничении самодержавия. Баранов сообщает, что в полицейских донесениях отыскиваются ужасные сюжеты, в то время как народ толпами валит на набережную, и не хватает кружек, переполненных деньгами, которые жертвуют на храм. Одному городовому пришлось употребить головной убор. Моя супруга – свидетель.

– Я тоже оказался очевидцем народного волеизъявления. Мою карету задержали и попросили передать императору чувство преданности и соболезнование по поводу кончины государя. Кто-то даже крикнул: «Долой петербургских якобинцев!» и «Смерть террористам!», – поддержал обер-прокурора принц Ольденбургский, чем вызвал улыбку у собеседников бьющей в нос наивностью произнесенного да вдобавок с отчетливым французским акцентом.

Набоков не проронил ни звука. Он выглядел озабоченным. Вскоре начинался процесс над убийцами.

– Смущение народа не успокоится, – продолжил настойчиво Константин Петрович, – покуда правительство не заявит себя такими действиями, которые ни в ком не оставляли бы сомнения или раздвоенной мысли. Первый манифест государя был слишком краток.

Желание великого князя коротенькой репликой сгладить прошлые противоречия и вежливая, но суровая отповедь обер-прокурора показывали будто бы, что император ищет компромиссный вариант развития дальнейших событий, однако это было лишь внешнее впечатление. На самом деле император сознательно прибегнул к выжидательной политике, как опытный охотник медлит, подстерегая благоприятную минуту, чтобы дать свой выстрел наверняка. Он оттягивал решительный шаг, позволяя обстоятельствам войти в обычную колею, а непременным участникам бурных событий из придворных и правительственных кругов проявить себя до конца. Валуев, Набоков, Урусов и Милютин находились под сильным подозрением, а вот Сольский, вроде бы склонявшийся к Лорис-Меликову и Абазе, – ничуть.

В конце месяца петербургское и московское общество ждало приговора. Кто-то распускал упорные слухи, что государь пойдет навстречу левым кругам и отменит полагающуюся по закону казнь. Раздавались голоса в поддержку мнения Владимира Соловьева и Льва Толстого. Недружные между собой, они выступали как бы в одном ряду. Федор Достоевский умер в январе. Кто теперь из интеллектуальной элиты поднимется на защиту царя? Кто открытой силой духа и гения выкажет себя подлинным сторонником самодержавия и истинным христианином без подмеса?