Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)

Дело освобождения свято

Он знал, что Россия абсолютно не готова к войне, к большой – тем паче. Босния и Герцеговина восстали первыми против турок – невмоготу стало, – затем присоединилась Болгария. Сербия и Черногория бросились на помощь и тоже объявили войну божественной Порте. А что же Россия? В конце июня государь встретился с австрийским императором Францем-Иосифом в богемском замке Рейхштадт. Их сопровождали министры иностранных дел князь Горчаков и Андраши. Монархи условились соблюдать строгий нейтралитет, а там по обстановке, но учитывая собственные интересы и интересы друг друга. Между тем Россия бурлила. Во многих городах славянские комитеты вербовали добровольцев. По всей стране шел массовый сбор пожертвований, формировались санитарные отряды.

Константин Петрович не любил военного министра Милютина и не доверял ему. Он хорошо помнил, к чему привела торопливая деятельность младшего Милютина, одного из виновников недостаточной подготовленности крестьянской реформы, результаты которой, как теперь становилось все очевиднее, не принесли ни успокоения, ни хозяйственного благополучия людям; освобожденным от крепостной зависимости. Реформы нужны – он сам шел в первых рядах судебных реформаторов, но продуманность и постепенность необходимо было сделать прежде непременным условием. Непрерывные атаки революционных партий свели почти на нет успехи, достигнутые в начальные годы. Недовольство молодой – разночинной и легко воспламеняющейся – прослойки нельзя было игнорировать, хотя западные правительства и газеты относились с пониманием и даже одобрением действий террористов. У Запада есть чему поучиться, но он плохой барометр. Старший Милютин тоже обещал реформировать армию. И что же?

А вот что! Когда события на Балканах, разворачиваясь с неожиданной стремительностью, обернулись неблагоприятной для России стороной, все спрашивали, будет ли настоящая – большая – война? Осман-паша, Сулейман-паша и прочие паши – хитрые и изворотливые военачальники – прекрасно знали местные особенности. Храбрости им не занимать. Многие долгие годы проходили подготовку в Великобритании и Франции. В высших кругах российской столицы циркулировало скептическое мнение насчет боевых возможностей империи, на которую уповали славянские братья. «У нас ничего нет, – говорили одни, – ни денег, ни командиров надежных, ни вещественных средств. Вооруженные силы не готовы, не снабжены, не снаряжены, как полагалось бы армии, которую возглавлял столь амбициозный министр. Куда девались баснословные казенные суммы, отпущенные на армию и флот?»

Так думал, опираясь на сведения из Достоверных источников, Константин Петрович Осенью 1876 года и не скрывал неутешительных мыслей от великого князя Александра Александровича, пытаясь предостеречь воспитанника от недостаточно обоснованных действий. Нынешняя война устроила наследнику очень деликатное положение. Во главе русской партии некие доброхоты ставят именно будущего монарха и утверждают, что, будь его воля, империя сразу бросилась бы на помощь славянам. Если бы эта партия обладала властью, то славянское дело ожидал бы скорый триумф. Подобные речи подкреплялись фантастическими слухами. Чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел Алексей Васильевич Чертков, близко стоящий к тюремному ведомству, которое возглавлял Константин Петрович, клялся и божился, что приятель из Военного министерства утверждал без тени сомнения:

– Посланец великого князя Александра Александровича только что возвратился с сербской границы. Он обещал переправлять по 500 тысяч гульденов в месяц братьям, воюющим против турок.

Константин Петрович знал, как опасны подобные сказки. В народе они разжигают несбыточные надежды. Он писал обо всем этом наследнику, добавив разумный совет: удвойте осторожность и опасайтесь принимать ревнителей. «Дело освобождения свято, и благослови его Господь, но в теперешнем положении вашем то будет золотое слово, которое останется невысказанным», – советовал он рано повзрослевшему воспитаннику.

Между тем в России радовались успехам генерала Черняева. Но какой ценой он их добивался?

Враги

Зная осторожную позицию Константина Петровича, многие ура-патриоты, в том числе и Милютин, не говоря уже о славянофилах в Москве и на юге России, косились на наиболее ярких и энергичных чиновников из окружения наследника. Австро-Венгрия, позабыв о заверениях императора Франца-Иосифа, то и дело позволяла себе недружественные акты. В конце года Прагу посетил генерал Черняев. Славянское население встретило его с восторгом. Городской голова, члены городской думы и ведущие сотрудники газет пригласили десятки общественных деятелей и представителей сословий на банкет. Но торжество сорвала австрийская полиция. В гостиницу, где жил Черняев, явился полицейский комиссар, арестовал генерала и без промедления выслал за пределы империи.

Константин Петрович весьма остро чувствовал ситуацию, сложившуюся в пограничных с исламом районах. Он внимательно знакомился с обзорами английской литературы по восточному вопросу, публиковавшимися в «Гражданине». Особое внимание вызвала у него книга Уильяма Гладстона «Болгарские ужасы». Постепенно становилось понятным, что вмешательство России в войну будет стоить колоссальных жертв. Все это усугублялось разного рода рассказами о систематическом грабеже казенных денег в Военном, Морском и разных других министерствах. В равнодушии и неспособности начальствующих лиц Константин Петрович убеждался не раз и сам. Он давал великому князю совершенно правильные рекомендации: прежде всего обратить внимание на внутреннюю политику! Это был мудрый совет. Он основывался не только на детальном знании русской жизни, но и на безусловно существующей связи верхушечных слоев общества и правительства с народом – наиболее динамичной его частью. Как опытный правовед, понимающий тонкие нюансы взаимоотношения власти с теми, кто ей подчинен, Константин Петрович видел, что зародившееся движение всеславянской солидарности затрагивает глубинные психологические устремления масс. Если не овладеть вспыхнувшим народным движением, то оно пройдет мимо правительства. Смазанный мир, заключенный дипломатами, вызовет страшное возмущение: принесенные жертвы назовут напрасными. Враги и так называемые союзники получат удовлетворение. Между правительством и народом возникнет ужасная рознь, какой не случалось в русской истории. Нет ничего гибельнее подобной розни. А она подтолкнет революцию и террор.

Правительство, однако, занимало необъяснимую позицию. С одной стороны, оно знать ничего не желало о начавшемся движении, с другой – косвенно и случайно как бы поощряло его. Сборные пункты создавались помимо властей, и движение постепенно приобретало оттенок оппозиционности. Пламенный патриот России и один из столпов московского славянофильства Иван Аксаков, сын знаменитого русского писателя и близкий ко двору человек, через свою жену – дочь поэта Тютчева – вызывал неудовольствие сановного Петербурга. Дипломаты настраивали государя против него, даже шли бесконечные разговоры о грядущей высылке необузданного и упрямого сторонника панславянской идеи. Вместе с тем русские люди со всех кондов страны поднимались на защиту православных братушек. Они знали, что их ждет, возможно, смерть, но готовы были умереть за лозунги, брошенные во взбудораженную массу Аксаковым. Деньги, полученные в том числе и от бедняков, рекой текли в Сербию. Добровольцы нуждались в руководстве, нуждались в указаниях, мечтали обрести вождя – сильную, умную и уверенную личность, способную дать духовный отпор врагам прежде остального.

Движение всколыхнуло всю русскую землю. Земские управы становились своеобразными распорядительными центрами. Люди жаждали услышать праведное слово, примкнуть к тем, кто действует смело и самостоятельно. В сложившейся обстановке ловкий интриган и самозванец способен легко завоевать авторитет. С такими тяжелыми мыслями ноябрьскими днями Константин Петрович зашел в редакцию «Гражданина» к Достоевскому, желая перекинуться с ним словом и взять номера издания, где печатался «Дневник писателя», чтобы познакомить с ним великого князя Александра Александровича.

Три войны

Достоевский находился в крайнем раздражении. На нем был тот же потертый сюртук с зеленоватым оттенком, что и четыре года назад. Туфли, как и прежде, сияли, начищенные до блеска. Но лицо отливало бледностью, желтоватой и болезненной. Специальной машинкой он набивал папиросы. Дело спорилось, табака просыпалось мало, но производственные достижения – быстрорастущая начинка папиросницы – не влияли на настроение.

– У нас все так! И всегда так! Никакое благое дело, никакая святая цель не обходится без жуликов. Вот, пожалуйста, получил письмо от офицера – не по почте: принес посыльный. Сообщает, что добровольцев кормят прогорклой кашей. Масла нет совсем. Константин Петрович, что это? Отчего? Цензор заворачивает листы. Говорит, нельзя публиковать! Владимир Петрович собирается то ли на Кавказ, то ли прямо к сербам. Гуманитарная помощь там нужна, особенно старикам и детям. Некие господа настаивают, чтобы их фамилии публиковались в газете, обещают со своей стороны щедрые пожертвования. По-моему, свинство, и больше ничего! Я отказал, но предупредил, что обнародую их предложение. Князь проследит, чтоб раскошелились. Каковы патриоты славянского дела?!

Константин Петрович кивнул и горько усмехнулся:

– Как не стоит село без праведника, так никакое благое начинание корыстолюбцы не пропускают. Вот я вам поведаю прелюбопытнейшую историю: не исключено, что и пригодится. Некто Пороховщиков, московский прожектер, спекулянт и человек весьма сомнительной репутации, стал в подлинном смысле слова героем дня.

– Пороховщиков? Я слышал такую фамилию. И точно – прожектер. Что же он отколол?

– Поехал в Ливадию к государю. Был, между прочим, сразу принят – ума не приложу, через кого? Не Абаза ли ходатаем? После беседы возвратился в Москву как торжествующий пророк. На всех углах начал возвещать волю монаршью и объяснять виды правительства. Нахватал и прибавил очень многое, но ему верят! На обратном пути из Ливадии в Москву требовал к себе представителей власти…

– У людей жажда деятельности вызвана братскими чувствами. Любовь действенная, истинно христианская.

– Народ валом валит в Сербию, а там уже и есть нечего. Черняев шлет телеграммы – просит денег. В Сербии ничего нельзя получить даром. А где взять средства? Никакие сборы не будут достаточны. Я обо всех безобразиях буду писать великому князю.

– Правительству придется спросить себя, что делать с русскими в Сербии. Ведь людей надобно содержать, кормить, одевать и… вооружать!

– А между тем грузы продуктов гибнут по дороге из-за глупейших остановок поездов.

И Константин Петрович рассказал Достоевскому, как сделали непригодным к употреблению сахар на станции Конотоп Черниговской губернии.

– Иногда просто приходишь в отчаяние от того, что узнаешь ненароком, – произнес Достоевский. – И все-таки я верю…

Константин Петрович без всякой иронии улыбнулся. Что есть русский писатель без веры?

Забрав номера «Гражданина», он отправился домой, думая по дороге, что надо бы предостеречь великого князя от возможных политических ошибок. Всякое согласие с Австрией, например соединенное с обязательным для нас признанием прав ее на какие-либо православные славянские земли – дело, гибельное для России и нашего нравственного значения на Востоке. Отдавать православные славянские земли – значит отдавать их и себя в жертву врагу хитрому, коварному, своекорыстному. Ни чести нам от того не будет, ни выгоды. Достоевский бы его понял. Поймут ли в Аничковом, поймут ли в Зимнем, поймут ли те, кто мерзнет и голодает на истерзанных славянских землях, о которых идет речь?

Пусть называют поход России на Балканы крестовым походом, но русские никогда не отличались жестокостью и яростью крестоносцев. А европейцы, которые морщатся при звуках русской речи, содрогаются от ужаса от турецких зверств. Болгария залита славянской кровью!

Иван Аксаков предпринимает нечеловеческие усилия, стремясь превратить славянские комитеты по всей стране в центры сбора средств и формирования добровольных отрядов. В конце февраля он выступил с пламенной речью, резко нападая на тех, кто медлит, оставляя братьев один на один с Турцией.

Константин Петрович приблизился к окну и откинул штору. Вечерний Литейный вопреки предсказанию оставался пуст. Толпу, возможно, рассеяли на подступах к нарышкинскому палаццо, а возможно, она и сама отхлынула и повернула вспять, увлеченная призывами демагогов, избравших для нее иную цель. Или виттевское правительство очнулось и, набравшись смелости, послало хоть кого-нибудь задержать демонстрантов и навести порядок.

Припоминая сейчас зиму 1877 года, Константин Петрович ощутил, что и сегодня, как при начале борьбы с турками, он находится между двух огней, и опять война привела к зловещему кризису. Три войны он пережил, а результат, похоже, один. Темные силы революции пытаются сбросить Россию в яму. Тогда Плевна и Шипка через несколько лет привели к взрыву на Екатерининском канале и гибели монарха, а в нынешнюю осень правительство отступает перед революционным террором – манифест никого не успокоил и окажет лишь возбуждающее действие на ниспровергателей. И тогда, и теперь необходимо укреплять, или, скорее, воссоздать единство народа с правительством в нравственном сознании. Это удалось императору Александру I во время Отечественной войны 1812 года и не удалось его брату в период Крымской кампании, хотя оборона Севастополя являла собой пример, который мог бы при определенных условиях в дальнейшем свидетельствовать об обратном.

Клубок противоречий

Война постепенно разгоралась, но то, что происходило в России, подтверждало отсутствие ясного плана будущих действий не только у правительства, но и у самой охваченной негодованием массы, которой двигали прежде остального национальные эмоции. Безымянные народные вожди в давние времена довольно точно знали, что им делать в той или иной ситуации, но сегодня положение, столь характерное для страны в минуты опасности, изменилось. Растревоженная невиданным раньше брожением, Россия приобретала иной – дотоле неведомый – облик. Князь Мещерский, знавший лучше других происходящее в Сербии, выпустил по горячим следам поездки целую книгу, которую, правда, считал сырым материалом для романа, но для Константина Петровича полученная информация была хороша и пригодна именно своей «сыростью», необработанностью, неотделанностью. Она давала представление об истинном положении вещей. О книге Мещерского и о том, что князь рассказывал по возвращении ему лично, остались клочки воспоминаний, которые порой возникали в сознании чаще всего благодаря интонационному своеобразию речи потомка Карамзина: иногда ровной и какой-то задумчивой, иногда ироничной и будто бы искренней, иногда хаотичной и раздраженной, направленной против всех и вся. Он никогда раньше не наблюдал Владимира Петровича в подобном состоянии духа. Французская экспансивность у князя сочеталась с русской барственностью и хамоватой аристократичностью. Резкий жест в начале фразы завершался округлым движением в конце. Змеистая улыбка на сухом лице часто превращалась в брезгливую гримасу. Как издатель он нуждался в субсидиях, выбивавшихся столь упорно, что дающий предпочитал уступить побыстрее и освободиться от чувства неловкости, которую вызывал этот смутный человек – близкий в юные годы друг наследника.

– Ах, Константин Петрович, Константин Петрович, сколько бы Россия выиграла, если бы вы собственными глазами узрели, что творится в дунайской армии! Николай Николаевич совершенно не озабочен ею. Я начал путешествие с Дюссо. Вы знаете, кто там собирается? Молодежь, шум, гам, споры! Вино рекой!

– Странная мысль: ехать на войну прямо из ресторана! – мрачно улыбнулся Константин Петрович.

– Вовсе не странная мысль. Я ведь журналист. Я хочу знать, кто готовится сложить свою голову за идею. Я мечтаю назвать будущий роман простым словом: «За идею». Ведь ничто другое вообще неспособно взволновать русского человека.

Беседа между воспламененным событиями Мещерским и Константином Петровичем происходила во второй декаде июня на Невском, неподалеку от арки Генерального штаба. Здесь Константин Петрович нередко сталкивался с князем, державшим путь в Зимний. У него постоянно отыскивались там важные дела.

– Вы помните, что я решил посетить Ивана Сергеевича, полагая беседой с ним укрепить собственный дух и, между прочим, уяснить поточнее, какое представление о происходящем вокруг, в том числе и на Балканах, имеют в Московском славянском комитете. Полная неразбериха царит и там, а не только в ресторации у Дюссо, где молодые люди крепко подшофе убеждали какого-то офицерика не совершать глупости и не ехать драться за трусоватых славян.

– И вы не вмешались, Владимир Петрович?

– А вы вмешались бы, Константин Петрович? – зло спросил Мещерский.

– Я не посещаю Дюссо.

– А напрасно! Многое полезное было бы вами узнано! Вот, например, прилично одетый, хлыщеватый, с толстым бумажником юноша громко заявлял, что записываются в добровольцы одна шваль да сволочь.

– Что ж тут удивительного, когда один из ваших приятелей – не хочется называть его фамилию – доказывает всем и каждому, что не надо вступаться за варваров, – не выдержал Константин Петрович, для которого сообщение о стычках, происходящих в среде армейской молодежи, было неожиданным и пугающим. – Неужели ваши впечатления и подслушанные разговоры правдивы? Вы не ошибаетесь?

– Ни в коей мере. И какая досада! Я лично за тех, кто готов подставить голову под турецкие пули. Но и противников славянского дела у нас хоть отбавляй. Толпы нашего народа устремляются сердцем за Дунай. Чем больше мы несем потерь, тем больше охотников идти в армию добровольно. Однако сколько угодно можно встретить критиков, желающих настроить людей против правительства, и даже в Москве, где авторитет Ивана Сергеевича так высок.

– Я люблю и уважаю Аксакова, но горячность часто мешает ему и дает врагам, особенно в правительстве, в руки оружие против него.

– Иные люди считают Ивана Сергеевича едва ли не русским Маратом!

– Какая чепуха! Он не дипломат. Он патриот. Это разное состояние сердца. Князь Горчаков напрасно подогревает государя, жалуясь на Аксакова.

– Аксаков вулкан! Дышит любовью и выбрасывает из себя только любовь. Любовь и только любовь, любовь к своей церкви, а полицейский чиновник боится этого любведышащего человека-вулкана гораздо сильнее, чем боялся Нечаева.

– Согласен, – кивнул головой Константин Петрович, – но с властью нашей шутить нельзя. Там собралось немало мелких душонок, какие пользуются всяким поводом, всякой ошибкой, чтобы залить водой аксаковский пожар. Вы находились в Петербурге, когда газеты с речью Аксакова арестовали?

– Я готовился к поездке. Мне рассказывали, что украденные курьерами номера шли по двадцать восемь рублей.

– И более! Хотя речи придали преувеличенное значение, но сам факт свидетельствует о намерениях правительства и страхе перед Австрией и Великобританией.

– Страх противен, – сказал Мещерский. – Плевна нас может погубить. Там еще все не закончено. Для турков Плевна обладает символическим значением. Но мы еще о сей важности в ближайшие дни, Константин Петрович, потолкуем и, возможно, предоставим великому князю, если угодно, совместный проект.

И Мещерский, распахнув зонт над головой, откланялся. Начинался дождь.

Правда из уст человека, не брезгавшего соврать

Он никогда не был в восторге от Мещерского, но ценил в нем острый, многое подмечающий ум. Очень часто Мещерский говорил и писал правду, чем на первых порах и привлек Достоевского. Князь отличался нередко верным пониманием ситуации и людей, а вместе с тем в разнохарактерном окружении государя и наследника слыл лжецом. В нем действительно содержалась какая-то ложь или, скорее, неясное стремление к обману, желание выдать одно за другое. Мелочная неискренность сильно вредила князю. Когда впоследствии Константин Петрович отдалился от Мещерского, эти черты проявились с еще большей отчетливостью. Но Константина Петровича уже нельзя было ввести в заблуждение. Ни письма, ни ласковые слова, переданные через людей, занимавших будто бы нейтральную позицию или делающих вид, что они не осведомлены о причинах разрыва, – ничто не могло повлиять ни на Константина Петровича, ни на бывшего воспитанника. Цесаревичу расставаться с Мещерским было особенно горько. Однако, отбрасывая от себя Мещерского как человека, Константин Петрович не считал нужным перечеркивать то, что когда-то привлекало в потомке Карамзина. Со многим в воззрениях князя он оставался согласен и по сей день. Припомнился давний разговор с Мещерским о знаменитой записке великого историка, адресованной императору Александру Павловичу.

– Да ее никто не читает! – едко воскликнул князь. – Мусолят только первые страницы. Зуд любопытства терзает. Отправляйтесь в библиотеку, и вы убедитесь в справедливости моих слов. Никаких помет – ни точечки, ни птички не встретите на страницах второй части. Студиозусов и прочих интересует лишь древняя история, и более ничего! А ведь вся соль у деда в рассуждениях, ведущих к финалу. Там критика погуще, чем у сенатских! И что же?! А ничего, дорогой профессор! Ничего!

Сенатскими Мещерский именовал декабристов.

И точно! Константин Петрович потом не раз убеждался, что читают только начальные два-три десятка страниц. Эта невежественная традиция пережила века, в чем убедиться легче легкого, посетив Историческую или Ленинскую библиотеку.

Мещерский во многом повлиял на восприятие Константином Петровичем войны против Турции за славянскую идею. Княжеская голова была буквально набита фактами, цифрами, сводками и событиями, которые отрезвили бы любого реально мыслящего панслависта. Князь постоянно твердил Константину Петровичу:

– Россия должна сплотиться, стать единым целым. Русские должны ощутить себя раньше всего русскими на манер британцев, которые ощущают себя прежде всего островитянами, то есть англичанами, носителями английского языка.

Нечто подобное высказывал и Константин Леонтьев, поведение которого иногда вызывало у обер-прокурора осуждение, но в мнениях они редко расходились. Леонтьев считал, что славянофилы должны ощутить себя более всего русскими, бороться за Россию и заботиться о ней. Упрек он адресовал главному носителю панславизма Ивану Аксакову.

– Константин Петрович, Константин Петрович, нам надо уметь быть русскими прежде, чем быть славянами! Россия превыше остального! Русская идея созрела раньше, чем все славянофильские выкладки. Не будет русских – ничего не будет. Иначе нам могут сказать: «Врач, исцелися раньше сам!»

Мещерский прямо смотрел на происходящее в Сербии и не пытался приукрасить ни сербов, ни их намерения. Константин Петрович верил Мещерскому. Слова князя совпадали и с собственными наблюдениями, и с мнениями государственно мыслящих людей, отчасти и с тем, что печаталось в иностранных и русских газетах. Обрывки рассказов тех, кто возвращался из армии, в большинстве случаев не противоречили сообщениям Мещерского. Некоторые особенности характера князя, его пафос и высокопарный тон вызывали нападки либералов и славянофилов, поддерживающих военные и антитурецкие настроения. Но по сути Мещерский оказывался прав. Он не пророчил неудачу под Плевной, но выражал сомнения в легкой победе. И действительно, первую атаку турецкие войска отбили и нанесли русским ощутимые потери. Второй штурм кончился если не полной катастрофой, то страшным смертоубийством. Одни утверждали, что полегло 6000 на поле брани убитыми и ранеными, другие называли большую цифру.

– А между тем жертвы наших воинов ни в грош не ставились сербскими политиками, – возмущался Мещерский. – В кофейнях подвыпившие офицеры, не желающие идти в передовых порядках, кричали по поводу русских: «Просыпайся, Россия! Просыпайся, русский медведь!» Каково, Константин Петрович, истинно русским такое слушать?! И не зазорно ли? Кстати, О кофейнях. В одном Белграде – девять сотен, а православных храмов всего четыре! Мечетей на три больше. Русских газет не получают, сербы довольствуются местными и немецкими.

Горько было Константину Петровичу слышать журналистскую исповедь Мещерского, но с первых слов он понял, что реальность еще непригляднее. Конечно, Мещерский не всегда с ним искренен, в чем-то обманчив и, быть может, даже лжив, но русское в нем крепко укоренилось, и никакие нашептывания потом Феоктистова не изменили мнение Константина Петровича о князе, хотя он и избегал позже – после нашумевшей истории с гвардейским трубачом – встречаться с издателем «Гражданина».