Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)

Голос лести и мечтательности

В предпоследний день марта Константин Петрович после очередной беседы с Набоковым о том, что происходит в зале суда, возвратившись на Литейный, не раздумывая и не колеблясь написал, что называется, сплеча и от сердца: «Ваше императорское величество. Простите, ради Бога, что я так часто тревожу Вас и беспокою. Сегодня пущена в ход мысль, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяемся между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Слух этот дошел до старика графа Строганова, который приехал ко мне сегодня в волнении».

Еще несколько лет назад невозможно было вообразить, что потомок славных поморов и солеваров, ставший, в совершенном смысле слова, аристократом, запросто навестит выходца из духовного клира. Но каких только кренделей не выписывает судьба! Талантливый человек, сохранивший, в сущности, характерные черты простолюдина, всегда пробьет путь наверх и без лживых и заемных – французских – лозунгов. Волею судьбы он войдет в классную комнату наследников русского престола. А неталантливые середнячки наверху не нужны: они – помеха!

«Может ли это случиться? – выбрасывал мелкий бисер на бумагу обер-прокурор. – Нет, нет и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.

Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, – да не проникнет в сердце к Вам голос лести и мечтательности». Как точно поставлены последние слова! Да, именно голос лести и мечтательности. И как ясно утверждено!

На обер-прокурорском тексте письма имеется резолюция императора: «Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь».

И собственное послание Константин Петрович получил назад. Жест императора понятен. Он хотел успокоить обер-прокурора, отправив в его распоряжение неформальное, однако вполне историческое обещание. Тяжелое, трудное письмо для христианина, и тяжелый, трудный ответ для монарха. Оказать милость, пойти навстречу, наконец, в какой-то степени простить врагов наших легче и проще, чем остаться верным долгу и казнить даже очевидных злодеев. Прочитав впервые этот обмен мнениями, я какое-то время не мог прийти в себя. Казни требовал не только Константин Петрович Победоносцев, опытнейший юрист и законник, но – прибавлю – казни требовал обер-прокурор Святейшего синода, долгом своим призванный к милосердию. Правовед оказывал воздействие на главу государства. По-человечески можно объяснить состояние верного трону обитателя дома на Литейном, но с точки зрения высшего закона, с точки зрения христианских догматов здесь есть определяющие поведение и поступки тонкости, над которыми стоит задуматься. Какое разочарование должен был пережить Константин Петрович, чтобы вмешаться и вмешаться прямо в процесс судопроизводства и требовать казни не как гражданин и член общества, а как близкий к монарху государственный деятель, имеющий доступ к престолу и обладающий на то возможностями! Читающий такого рода переломные документы нередко ставит себя в центр события и невольно примеривается: как бы он поступил? Я не избежал подобной участи. При всей ненависти к террору, при всем отрицании народовольцев и их бессмысленных теорий, при всем отторжении революционных деяний я вряд ли отважился бы на что-либо подобное. Федор Михайлович Достоевский говорил, что он не смог бы донести в полицию, если бы узнал о готовящемся покушении. Речь тогда не шла о монархе. А вот граф Ростовцев – человек чистых помыслов – смог. Толстой выступил против казни. Смерть Достоевского избавила его от принятия решения. И слава богу! Письмо Константина Петровича оставим на его совести.

Старушки, которых никто не воспел

Позади меня находилось большое полукруглое, помнится, окно с переплетами, выложенными красивым геометрическим узором. Я безотчетно оглянулся – стекло, толстое и чисто отмытое, пронизывали солнечные лучи. Оно светилось и просвечивалось, как магический кристалл. Я приблизился к нему, к этому кристаллическому окну, и, чуть наклонившись, взглянул вниз. Справа и слева висели картины в тяжелых золоченых рамах, в простенках стояли на подставках мраморные изваяния чьих-то голов. Не удается сейчас воссоздать в сознании, каким мастерам принадлежали полотна и скульптуры. Другое впечатление, и более мощное, вытеснило все окружающее, кроме маленькой седоватой старушки в форменном кителе и длинноватой черной юбке, сидевшей на стуле у дальней высокой коричневой двери, открытой настежь. Она следила за мной из своего угла и, когда я направился к сияющему окну, приподнялась и медленно направилась туда, где я стоял. Ее движения я видел боковым зрением.

Я не поверил собственным глазам. Снизу, прямо по линии взора, вверх, из земли, рыхловатой и покрытой неухоженной зеленью – дикорастущей, выдирались с упрямо наклоненной и оскаленной мордой огромный конь и всадник в кубанке, с окладистой бородой, в мундире и увесистых сапогах – я видел обоих, хотя статуя несколько кренилась набок и отчасти уходила в почву. Она, эта статуя, в странном положении валялась в квадратном дворике Эрмитажа. Я успел рассмотреть ее подробно, пока служительница не подошла ко мне и не остановилась рядом. Пораженный зрелищем, я молчал. Я не сразу узнал произведение, известное и раньше по фотографиям и рисункам.

– Перед вами памятник Александру III, – произнесла механическим голосом старушка, – российскому императору. Воздвиг эту конную статую на Знаменской площади у Николаевского вокзала Паоло Трубецкой. И вот теперь она хранится здесь. Ничья рука не поднялась уничтожить шедевр.

Храбрая старушенция! В самом начале шестидесятых годов – в вольные и благословенные хрущевские времена – легко было вылететь с работы за подобные речи. А без работы на нищенскую советскую пенсию в Ленинграде не проживешь. В Ленинграде вообще сложнее существовать, чем в Москве. Транспорт битком набит и ходит нерегулярно, с перебоями. Продуктов в магазинах мало, и сметают их с прилавков быстро, правда, на Невском в половине шестого неподалеку от «Норда» открывается кафе. Это свидетельствует, что горсовет заботится о людях, переживших блокаду. Несколько ступенек в полуподвал, и ты в теплом, пахнущем жареным луком помещении. Тарелка гречневой каши и сладкий – консервированный – кофе с молоком за пустяковую плату голодному и бездомному обеспечены. Наискосок от белоколонного филармонического зала – гастроном, после концерта тарелка с вечной гречкой и пара сосисок в угловой стоячке спасают от головокружения. Стоит порция недорого, впрочем, и билет на Мравинского доступен. Долго потом в ушах звучит музыка, и видишь длинную, обтянутую черным фраком спину и сдержанный жест – даже не жест, а намек на жест – руки с коротенькой, еле заметной дирижерской палочкой.

А в Русском музее, в крошечном переходе между двумя залами, висит на одной стене колоссальное полотно Ильи Репина «Заседание Государственного совета», напротив этюды – портретные изображения – участников собрания. Вот Сабуров, вот Бобринский, вот Волконский… У Сабурова аристократический орлиный профиль, умный высокомерный взор и чернильный прибор рядом с открытым бюваром. Седой и лысоватый Бобринский – весь в внимании и весь в движении, устремленном туда, где должна находиться центральная группа во главе с императором. А вот и Волконский – неприязненный взгляд черных узковатых подозрительных глаз, свободно брошенная вдоль стола длинная княжеская рука. И везде ордена, ордена, ордена и широкие ленты матового оттенка. Цвет России! То, что она дала за почти трехсотлетнее романовское правление. К раме прибит список изображенных, а справа чертеж. И рядом с чертежом все та же старушка и тоже готова – и не без удовольствия – передать собственные впечатления о полотне.

– Жаль, что для портретных этюдов мало места, – говорит она. – Недавно унесли Победоносцева в хранилище. Какой прекрасный этюд! Немножко злой, но человек-то он был хороший!

Слава богу, что старушки выжили после сталинских чисток и гитлеровской блокады. Мне кажется, что они все – прежние графини или, на худой конец, баронессы.

– Тут и уборщица в конце концов превращается в княгиню, – смеется мой приятель, знаменитый впоследствии поэт. – Атмосфера противосоветская. В сумерках, перед тем как закрывать экспозицию, мундиры-то оживают, и начинается дискуссия. Посиди подле такой картинки – спятишь! Замечательные старушки здесь работают, а их никто так и не воспел!

Кое-что превосходящее фальконетовского кумира

Конь шел прямо на меня, круто выгнув шею и вырывая себя и всадника из почвы. Памятник большевики сняли в угоду Владимиру Ленину. При императоре повесили Александра Ульянова. Однако отправить на переплавку не отважились. Имя скульптора Паоло Трубецкого защитило замечательное произведение. Екатерину II, четвертовавшую Пугачева, столь любимого революционерами разбойника, прирученного немцами, оставили стоять, скачущего Николая I, казнившего декабристов, не тронули, а личного ленинского врага сбросили с пьедестала, но все-таки оставили гнить во внутреннем дворике Эрмитажа. Александра II в Москве не пощадили, как и сына, правда, уничтожив бесследно. Ну, москвичи погрубее, вдобавок Освободитель поселился в Кремле – глаза вождям мозолил. Кроме того, два Освободителя России не требуются. Один лежит внизу в виде восковой мумии, а над ним каждый праздник надраенными сапогами топают и нарзан, отвернувшись, попивают. Глупые большевики! А как могли все благопристойно устроить, если бы чуточку задумались!

Константин Петрович памятника своему воспитаннику не увидел, но вот эскизы к нему рассматривал, и неоднократно. Работу Паоло Трубецкого в придворных кругах живо обсуждали, и каждый выражал мнение. Главным судьей стал младший брат императора великий князь Владимир Александрович, но он, как и племянник – действующий император Николай II, относились к работе знаменитого флорентийца совершенно иначе, чем художники и присяжные знатоки. Расхожая точка зрения, сводящаяся к политизации впечатления, была им совершенно чужда. Конь – Россия, всадник – конный жандарм, который, натянув узду, не позволяет ей двинуться вперед, – верх журналистского примитивизма. Прямолинейные аналогии захлестнули образованное общество. Маковский считал памятник безобразным и безграмотным, Бенуа причислял его сооружение к самым замечательным событиям. Репин хвалил Трубецкого, обыватель поругивал. Словом, разноголосица. Разумеется, пошлая пропагандистская трактовка памятника отражала лишь низкий уровень художественной подготовки жителей Петербурга. Царская семья отлично разбиралась в искусстве – каждый имел собственные пристрастия, однако карикатуру от классического и пластического воплощения типа изображаемого человека умели отличить.

Об изваянии императора Паоло Трубецким можно написать не одну книгу. Скульптура выражает внутреннее состояние императора в один из тяжелейших политических периодов русского социума. Внешние формы этого внутреннего состояния увязываются с государственным порядком и установленным издревле режимом. Пластическая идея Трубецкого вовсе не огрублена. Нельзя мощь выдавать за грубость. Прочные, крепкие сапоги императора хоть и не ботфорты на немецкий или французский манер, но и не сапожищи, которыми топчут Русь. Они удобны, соответствуют климату и фигуре императора. В них свободно заправлены военные шаровары. Только в такие – немодифицированные – предметы туалета могла быть упрятана фигура этого человека. В нем много органичной, природной мягкости, пластичности, что и предложил Паоло Трубецкой великому князю Владимиру Александровичу и сыну портретируемого Николаю II, которые были отнюдь не безвкусными людьми. Футурист Сергей Третьяков, увидев, вероятно, случайный фотоснимок Николая II на теннисном корте, назвал монарха: «Городовой с ракеткой». Есть изображения царя в спортивных костюмах. Внешне колкие слова приконченного Сталиным футуриста не отвечали реальности. Случайность не может подменить закономерность. И конь с укороченным хвостом имеет свое объяснение, и парадность круговой скульптуры не становится менее парадной от того. Личность императора сосредотачивала в себе вызывающее симпатию упорство, невзирая на все его недостатки, в том числе и как правителя. Привлекательная мощь не носила агрессивных черт надвигающегося века. Можно ли вообразить, что конный всадник сейчас кинется в атаку, увлекая за собой казачью лаву? Нет, нельзя. Загадку памятника удалось бы разрешить в одном случае – если отказаться от стандартного подхода и учесть настроения правящей элиты и понимание вещей теми людьми, от которых зависело воплощение в жизнь творения Паоло Трубецкого.

Теперь, когда я раздумываю над тем, что очаровало Николая II в конной статуе отца и что наверняка не вызывало протеста у Константина Петровича, я обращаюсь к портрету, получившему тавтологическое название «Портрет в тужурке». Перед нами интеллигентное и спокойное лицо последнего императора, и оно, это лицо, не несет на себе печати ни глупости, ни обывательщины, ни вырождения.

Оно соответствует тогдашнему русскому строю жития, соответствует структуре духовного типа. Вполне понятны чувства, которые испытывала модель Валентина Серова, глядя на конную статую Паоло Трубецкого. Известно, что флорентийца замучили поправками, что совершенно естественно. Не думаю, что он их учитывал вполне. То, что видели наши предки до революции у Николаевского вокзала на Знаменской площади, и то, что шло, придвигалось и наступало на меня из недр земли внутреннего дворика Эрмитажа, есть лучший памятник русским правителям, в том числе и большевистским. Памятник Феликсу Дзержинскому Евгения Вучетича на Лубянской площади, быть может, абсолютно не отражал душевный мир знаменитого чекиста, но по внешним формам он весьма импозантен, возвышен и благороден. Это лучшее, что создано в России на революционную тему. Так вот творение Трубецкого, повторяю, есть самое великолепное, что созидалось руками иностранцев, да и не только иностранцев, в честь евро-азиатских правителей. Когда сам флорентиец утверждал, что создаст кое-что превосходящее фальконетовского Петра, он был весьма близок к истине. Многими качествами всадник Трубецкого превосходит романтическое создание екатерининского любимца. Не пересчитать, сколько несчастий претерпела Россия от театрального взмаха державной руки, по мановению которой столица великого государства была удобрена под звуки фанфар сотнями тысяч крестьянских тел.

Судьбы русских редакторов

У меня была своя история с памятником князя Паоло Трубецкого, и в ней оказались замешаны редакционные работники с довольно громкими именами, но про этоуже здесь не рассказать. Оторопь берет и сегодня, когда вспоминаешь, что они набалтывали по поводу чудесного произведения. Современный мастер – русский, эмигрировавший в Америку, усвоил будто бы внутреннее отношение критически настроенной части общества к Петру I и установил свой памятник в Петербурге, но качество его пластической идеи не идет ни в какое сравнение с фальконетовской. Шемякинского уродца с мощным воплощением Паоло Трубецкого нельзя поставить даже в один ряд.

Константин Петрович, разглядывая эскизы памятника, которые лежали на столе императора в Царском Селе, сразу отметил, что на одном из них лицо, вероятно, рисованное несколько условно и оттого не совсем похожее, обладало одной чертой – относительной молодостью – и по возрасту соответствовало тому трагическому периоду, когда наследник перенял власть у погибшего монарха. Несчастье не исказило тогда гримасой лицо, а лишь эмоционально обострило выражение. Злость и негодование отсутствовали. Эта застылость и эта неподвижность являлась знаком бурных душевных переживаний… За маской, не свойственной характеру наследника, скрывалась естественная печаль, которая была неведома борцам за так называемое народное дело. Человеческое у наследника, внезапно взошедшего на трон, по большей части превалировало над державным. Такая особенность была присуща и физиономии императора, которую вылепил князь Трубецкой. Именно в предшествующие годы и в те дни, когда разворачивалась борьба вокруг процесса над Верой Засулич, проходила проверку самая совершенная судебная система в мире, реформе которой Константин Петрович отдал немало лет. Внедрить ее в практику в полном объеме не представлялось пока возможным, но не потому, что недоставало опытных судейских и финансовых средств. Общество и даже его образованные слои не были приуготовлены к восприятию достижений отечественной юриспруденции, а Константин Петрович мечтал просветить их – ленивых и нелюбопытных, мечтал, чтобы Россия не только стала вровень с Европой, но и опередила ее хотя бы в понимании роли судопроизводства и необходимости подвергнуть систему решительным преобразованиям. Катков, еще непомрачневший, еще на что-то надеющийся, одобрял Победоносцева и поддерживал реформаторский курс:

– Константин Петрович, я жду от вас всеобъемлющей статьи, глубокой и серьезной. В столь нелюбимом вами Санкт-Петербурге через весьма непродолжительное время государем, я почти уверен, будет подписан важнейший акт, который повлечет за собой коренное изменение в юридической системе России. Гражданское право – ваш конек. Я слышал, что совет Московского университета намеревается пригласить вас в качестве постороннего преподавателя. То, что вы говорили мне о Ганноверском судебном уставе, весьма заинтересовало редакцию «Русского вестника». Жду от вас с нетерпением развернутой программы предполагаемых новаций. Очень жду!

Катков делал лучший в России журнал, а статья молодого и энергичного сенатского обер-секретаря совсем ему бы не помешала. Недавно Катков опубликовал «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, что сразу показало петербургскому правительству: «Русский вестник» быстро становится политическим журналом. С огромным нетерпением он ожидал обещанный орловским парижанином Иваном Сергеевичем Тургеневым роман «Накануне». Вскоре редакция в конверте получит будущий бестселлер и старательно подготовит к печати. А затем посыплются, как из рога изобилия: «Отцы и дети» того же автора, которые произвели на читающую публику ошеломительное впечатление, «Казаки», «Поликушка» и потрясающая эпопея известного уже по «Севастопольским рассказам» писателя графа Толстого «Война и мир»…

Имя прекрасного поэта и гениального редактора, работавшего в условиях жесточайшей коммунистической цензуры, Александра Трифоновича Твардовского окружено, и справедливо, сияющим ореолом, чего бы про него ни писали нынешние газетные подонки, ссылаясь на какие-то прегрешения сталинских времен. Он спас русскую литературу от полнейшего краха, хотя и несправедливо отверг средненький пастернаковский роман. Литература не погибла вместе с той бесчеловечной системой, при которой – еле дыша – существовала. А кое-кому, таким, как я, например, Твардовский спас и жизнь, напечатав в журнале и взяв под защиту своего имени. Если бы не он, то я бы канул в Лету, так и не опубликовав нигде и никогда ни строки. И даже разгромленный после появления – повести, пусть искалеченной, с измененным названием и нелепо сокращенной полупьяным приглашенным редактором отдела прозы Женей Герасимовым, при участии вечно страдающего головной болью равнодушного Ефима Дороша и озлобленной Аси Берзер, мне все-таки удалось пробить железную стену и, не покидая родины и не валяясь в ногах у западных спонсоров, стать литератором, пройдя через невероятные мытарства и унижения. Разумеется, в «Новом мире» печатались и угодные по разным причинам партийные и полупартийные бонзы, а также «сделанные писатели» вроде Виля Липатова – так их именовали между собой, без стеснения, все те же Женя Герасимов и Ася Берзер, но это, как говорится, иная статья. Первый этаж «Нового мира» был убог, обычен и скучен, исключая Юрия Буртина и Игоря Виноградова. Второй являл собой уникальный пример самоотверженного служения идее. Десятки людей должны поклониться праху Твардовского, Кондратовича, Лакшина, и нечего было Александру Исаевичу Солженицыну под видом правды присаживать ими содеянное. Непонятно, зачем понадобилось…

А какова вековая судьба и репутация измызганного советской лженаукой Михаила Никифоровича Каткова? Какова судьба и репутация человека, давшего путевку в первоклассную мировую литературу «Преступлению и наказанию» Федора Михайловича Достоевского? Катков, как и Твардовский, понимал разницу между личностной и сконструированной, созданной по заранее изготовленным рецептам продукции. Катков, как и Твардовский, не путал личностную литературу с биографической. Тому он научил и сотрудников «Русского вестника». Он не был односторонним редактором, а захватывал весь спектр личностной литературы. Через десять лет после публикации «Отцов и детей» появился проникновенный роман Николая Семеновича Лескова «На ножах». Не утонуло в хаосе сиюминутного чтива «Взбаламученное море» Алексея Феофилактовича Писемского. Катковский журнал сразу проложил путь Всеволоду Владимировичу Крестовскому с очередным антинигилистическим романом. Ценители увлекательной беллетристики покупали свежую книжку нарасхват. Мне неприятен юдофобствующий Крестовский, но выбросить его из зоны печатного слова, как это совершила глупейшая коммунистическая критика, есть преступление. «Русский вестник», кстати, опубликовал и слабый, по мнению Константина Петровича, «адюльтерный» роман «Анна Каренина». Но разве мы должны всегда считаться со вкусом Константина Петровича, несмотря на то, что он обладал и чутьем, и интуицией и редко ошибался в оценке произведений?

Кто теперь помнит, что именно Катков в 1859 году выпустил, как птицу из клетки, статью обер-секретаря Победоносцева «О реформе в гражданском судопроизводстве», где тот ни словом не упомянул об отсталых и половинчатых проектах графа Блудова? А это было довольно опасно, потому что никаких проектов, кроме блудовских, юридическое чиновничество не допускало.

Граф Панин, следуя с инспекционными целями во глубину России и встретив Константина Петровича в коридоре VIII департамента Сената, говоря сегодняшним вульгарным языком – не отходя от кассы, заметил:

– Господин Победоносцев, без всякого удовольствия уведомляю вас, что по моему убеждению ваши ученые и преподавательские занятия, быть может, сами по себе и не вызывают возражений, хотя на сей счет есть и другое мнение: слишком уж вы увлечены немецкими теориями, однако они, эти занятия, несовместимы со служебными обязанностями сенатского обер-секретаря. Это порождает у вас некую забывчивость.