Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 51 страниц)

«Не бойтесь, Ваше величество!»

Государь в начале августа отправился в Петергоф, путешествовал по окрестностям, принимал гостей на Ферме, бил зайцев, чаек, тетерок и лисиц и скрупулезно подсчитывал кровавую добычу. Увлечение царя бессмысленной бойней божьих тварей шокировало Константина Петровича. Он как-то заикнулся, что, дескать, пора бы и перестать с таким азартом в окружении егерей и вечно восторженной свиты охотиться, часами таскаясь по густым зарослям и светлым полям в Ропше. Кто только не сопровождал государя! И стар, и млад. И вельможи, и даже дамы. В кабинете Константин Петрович однажды заметил лежащий на столе императора клочок бумаги. На нем крупным не царским почерком значилось:

«11 января, воскресенье. Всего убито 879 штук. Е. и. в. – 21 куропатка, 91 фазан, беляк и 2 кролика». Далее следовало: «18 января, воскресенье. Всего убито 489 штук. Е. и. в. – 81 фазан, 14 куропаток и беляк». У Константина Петровича кабинет и государь, пускающий кольцами дым папиросы, отплыли куда-то в сторону. Он почувствовал легкую тошноту. Пришлось двумя пальцами опереться на спинку кресла. Он знал, что государь завзятый охотник, но вообразить, что бойня идет в столь грандиозных размерах, был не в состоянии. Ужасно! Этому ли он учил молодого наследника?!

На укор государь не обратил ни малейшего внимания. А Витте, говорят, интересовался у барона Фредерикса – министра императорского двора: удачно ли перед намечающимся визитом поохотились? Через день после того, как неподалеку от Настолова государь лично отправил на тот свет двенадцать беляков, четырех русаков и штук двадцать пернатых, Витте явился с знаменитым нынче докладом. Его приняли ласково, смотрели без обычной подозрительности, выслушали, как подобает, и назначили новый визит через пять суток. Витте просидел у царя целый день. Завтракал и обедал. Велели явиться назавтра. И через день подписан манифест! Рассказывали, что затем государь выглядел подавленным и даже унылым, а вечером жаловался на боль и тяжесть в голове. Господи, какая разница между покойным императором и его сыном, который оказался недостойным отца. Дед здравствующего государя – император Александр II, которого Победоносцев не любил, поставив росчерк под документом, отпускающим на волю двадцать два миллиона крестьян, и который ожидал – и не без оснований! – дворянского мятежа, распахнув изнутри двери кабинета и пригласив нескольких придворных во главе с братьями, обнял великого князя Константина Николаевича и радостно воскликнул:

– Свершилось!

Вот как встретили во дворце величайшее событие в истории России! Граф Яков Ростовцев – давний и благородный доносчик на декабристов – перед кончиной касаясь холодеющей рукой ладони друга, прошептал так, что услышали и окружающие:

– Не бойтесь, ваше величество! Не бойтесь!

Присутствовавшие пришли в восторг. А сейчас везде уныние и тоска. Только улица орет и бушует.

Граф портсмутский

Нынешний государь с каждым годом все отдалялся от Константина Петровича и отдалялся. Не звал к себе, ни о чем не спрашивал, используя его позицию и мнение как элементы давления на Витте, который становился с каждым приемом у государя решительней и агрессивней. Добившись поддержки митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Антония, он присвоил прерогативы Святейшего синода и резко вмешивался в дела, ему неподвластные. А еще год назад Константин Петрович не мог и вообразить, что отношения с Витте зайдут в тупик и примут прямо враждебный характер. Они обменивались раньше письмами, записочками, телефонными звонками, ездили друг к другу в гости. И с женами, что, впрочем, не всегда приносило удовольствие Победоносцеву. Свежеиспеченная графиня Матильда Ивановна имела не совсем респектабельных родственников, с которыми поддерживала тесные отношения. Крещеная еврейка, урожденная Хотимская, не была принята при дворе, что, впрочем, не мешало ей собирать по средам весь петербургский бомонд за редким исключением. Витте боготворил жену и потворствовал ей во всем. Инженера путей сообщения Быховца и популярного в Нижнем Новгороде врача Левина – мужей сестер Матильды Ивановны – он перевел в Санкт-Петербург, предоставил хорошо оплачиваемую службу и распорядился выдать на переезд и устройство огромные подъемные. Злые языки утверждали, что он выкупил жену у прежнего мужа, некоего Лисаневича, за двадцать тысяч рублей, пригрозив в случае несогласия высылкой из России. Без министра внутренних дел Сипягина Витте пришлось бы туго. Разумеется, подобное прошлое четы Витте не очень радовало Константина Петровича. Но все-таки Сергей Юльевич оказался первым министром финансов, с которым у Победоносцева не возникало конфликтов. Лютеранин Бунге, покровитель Витте, не выделял достаточных средств Святейшему синоду на содержание и организацию церковноприходских школ – главное дело жизни Победоносцева. Вышнеградский [14]14
  Вышнеградский Иван Алексеевич(1831–1892) – профессор Петербургского технологического института, инженер и ученый в области механики, опытный банковский и биржевой делец; с 1888 по 1892 г. министр финансов.


[Закрыть], хоть и православный, больше заботился о собственном кармане, чем о судьбе миллионов крестьянских ребятишек.

Витте в полной мере оценивал усилия Константин Петровича. Через три дня после назначения председателем Комитета министров в августе 1903 года он писал, еще не оправившись от счастливого потрясения: «Всегда буду помнить, как в прошедшие двенадцать лет я всегда пользовался Вашим расположением и Вашими указаниями. Надеюсь, что и впредь я не лишусь Вашего драгоценного для меня расположения».

Указания, данные Витте?! Есть над чем задуматься.

Наша печать

Нынче отношения прервались самым печальным образом. И вот результат! Почти год назад Победоносцев писал Витте: «Я чувствую, что обезумевшая толпа несет меня с собою в бездну, которую я вижу перед собой, и спасенья нет». Витте полагал, что бешеные волны не захватят его, как щепку. Напрасная самоуверенность! Не пройдет и нескольких месяцев, как он покинет кресло председателя Комитета министров. Государь избавится без малейших угрызений совести от человека, добывшего для России мир в Портсмуте. И свалит на него хаос, который, безусловно, возникнет с новой силой, когда чернь почувствует, что узда ослабела.

Константин Петрович не отходил от окна. Вот и сейчас Литейный наполнится шумом и гамом. Ни одна демонстрация, где бы она ни вспыхивала, не отказывала себе в удовольствии ринуться к знаменитому дому обер-прокурора. Толпа, лишь наругавшись вволю, шествовала дальше – хорошо, если стекла оставались целы. Но и это не надолго. Когда виттевские обманы обнаружатся – ничто не спасет Петербург от разгрома: ни цепочка городовых, ни солдаты в лихо сбитых набекрень бескозырках, ни казаки в белых гимнастерках на подобранных в масть конях.

Он не лицемерил, когда признавал у Витте выдающийся государственный ум. Сергей Юльевич действительна был единственным человеком, с которым Константин Петрович говорил откровенно о нынешнем плачевном состоянии России. Открытый разрыв произошел из-за противоположных взглядов на деятельность многих органов печати. Журналисты действовали нагло и беззастенчиво. Они разжигали низменные инстинкты, выдвигали неосуществимые требования и открыто призывали к насилию. Стол в кабинете, как и в прежние времена, толстым слоем покрывали газеты. Победоносцев подписывался не только на «Церковные ведомости» или суворинское «Новое время», но и на пропперовскую «Биржевку». Последнюю читал почти четверть века. Он не пренебрегал и так называемой еврейской прессой: ни «Петроградским курьером» Нотовича, ни «Всемирной панорамой», кажется, Когана или, быть может, Городецкого. Память у него немного ослабела. Он знал, чего хотят от своры корреспондентов все эти гессены и ганфманы, катловские и кугели, словом, пронырливые организаторы пишущей братии. Они отражали враждебную точку зрения, но без их изданий картина политической жизни страны выглядела неполной. Из «Русского знамени» мало что узнаешь. Только глупцы острили, что, кроме «Почаевского листка» и «Московских ведомостей», обер-прокурор ничего не читает. Насчет катковского органа недоброжелатели ошибались. Нынешнего редактора Владимира Андреевича Грингмута Победоносцев недолюбливал, хотя и ценил как педагога и знатока античности. «Объединение» и прочие подобные издания он лишь просматривал, заранее зная, чего от них ждать. С презрением отбрасывал сатирические злобствования вроде «Виттевой пляски».

Странно, такой умный человек, как Витте, не понимал, что рубит сук, на котором сидит. Константин Петрович не раз предупреждал своего корреспондента и в письмах, и устно. Весной после заседания Государственного совета перед тем, как покинуть зал, воспетый художником Репиным, он напомнил Сергею Юльевичу о недавнем послании:

– Простите меня за навязчивость, но я хотел бы возвратиться к нашей декабрьской дискуссии о печати. Я тогда ужаснулся, прочитав ваши предложения, и не мог заснуть всю ночь напролет. Разве вы теперь не убедились, что наша печать не что иное, как гнусный сброд людей без культуры, без убеждения, без чести, и орудие нравственного разврата в руках врагов всякого порядка?

Витте смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Между ним и Победоносцевым существовало непреодолимое различие. Он словно не замечал оскорблений, которые обрушивала на него разнузданная пресса, а обер-прокурор просто выходил из себя, наталкиваясь на бесчисленные насмешки и карикатуры. Обессиленная цензура исчезла.

– Свобода невозможна без злоупотреблений, – ответил он в тот весенний день Константину Петровичу. – Но без нее невозможен никакой прогресс. Злоупотребления оскорбительны, неприятны, позорны, их надо перетерпеть, пережить. Но свобода оберегает народ от загнивания и в конечном счете от смерти.

Фразы председателя Комитета министров звучали высокомерно и поучительно. И Победоносцев с горечью почувствовал, как жалко и неубедительно звучат его предостережения. Любому сановнику, щеголяющему либерализмом, слова Витте показались бы дальновидными и неоспоримыми. Но какой ценой Россия оплатит столь сомнительные декларации? В прошлом декабре он писал Сергею Юльевичу: «И вы предлагаете снести разом все предупредительные меры, оставив лишь призрак какой-то кары, бездейственной и бесплодной, дающей только повод к возбуждению новой смуты? Ведь эта печать разнесет яд свой во все углы до последней деревни и вконец развратит душу народную».

Дурной пафос

– Днем я отправил Сергею Юльевичу вполне реакционный ответ на его предложения по поводу прессы, – сказал Константин Петрович жене за обедом. – Этот указ, на который он не преминул сослаться, изделие незрелого ума. Можно подумать, что в России грамота под названием «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» способна изменить что-либо в поведении людей!

– Но Витте не наивный человек, – удивилась Екатерина Александровна. – Он хитрый и изворотливый политик. Русские финансисты – лучшие в мире, что совершенно объяснимо. Когда денег мало и их трудно заработать, воленс-ноленс [15]15
  Воленс-ноленс– волей-неволей (от лат. volens – желающий и nolens – нежелающий).


[Закрыть]становишься лучшим. Канкрин тому пример!

За вечерним чаем Константин Петрович получил второе послание от Витте. Он не стал читать при жене и, извинившись, отправился в кабинет, не допив стакана. Внимательнейшим образом он ощупал взглядом и охватил мыслью каждое слово, поставленное Витте в ряд так, что к нему не придерешься и на него, на слово это, не обидишься. Константин Петрович долго сидел за столом, разглаживая листок – прекрасный, надо заметить, листок иноземного происхождения, с водяным знаком! – безмолвно шевеля губами, будто перебирая сказанное. Потом он поднялся и пошел в комнату жены. Он всегда нуждался в поддержке и считался с ее мнением.

– Вот послушай, что пишет твой хитрый и изворотливый политик. Начинает он с комплиментов, которые я если и заслужил, то, во всяком случае, не от него. С каких-то пор, впрочем недавних, я начал подозревать этого финансового гения в лицемерии. Он называет мой ум и опытность громадными! Каков? Зачем же он в Петергофе намекает государю на выгоды моей отставки?! Да, я больше не пользуюсь доверенностью бывшего моего ученика, но сие еще ничего не значит. Есть Россия и ее интересы. Да, император – Божий помазанник, но Цезарь для Рима, а не Рим для Цезаря. Ты знаешь, что пишут в газетах: в империи власть принадлежит Победоносцеву! Если бы, Катенька, власть принадлежала мне! Не я один управляю Россией, и я, быть может, меньше остальных, избранных государем. Источник нашего тяжелейшего состояния Витте видит в войне и отсутствии определенной, сильной, знающей «что хочу» власти.

– Ты всегда настаивал на необходимости сильной власти, и она была сильной при покойном императоре.

– До несчастного события в Борках. Но вот как многоуважаемый Сергей Юльевич оценивает мои слова и мое прошлое. Недостаточно, дескать, констатировать, что ныне обезумевшая толпа идет! Они всегда упрекали меня, что я редко предлагаю какие-либо контрмеры, а сами вот уже более четверти века жалуются: «Победоносцев – главное препятствие при проведении реформ». Кто только не прятал собственное бессилие за этим! Двуличный Половцов [16]16
  Половцов Александр Александрович(1832–1910) – с 1873 г. сенаторов 1883–1893 гг. государственный секретарь, с 1892 г. член Государственного совета; почтенный член Академии наук, один из учредителей Русского исторического общества, издатель «Русского биографического словаря» (с 1896 г.).


[Закрыть], высокомерный Валуев, бесчувственный профессор Бунге, ничтожный Лорис-Меликов [17]17
  Лорис-Меликов Михаил Тариелович(1825–1888) – граф, генерал-адъютант, в 1880 г. главный начальник Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, в 1880–1881 гг. министр внутренних дел; обладал диктаторскими полномочиями в конце царствования Александра II.


[Закрыть]с деньголюбивым Абазой [18]18
  Абаза Александр Агеевич(1821–1895) – экономист, с 1871 г. государственный контролер, в 1880–1881 гг. министр финансов, в 1874–1880 и 1883–1892 гг. председатель департамента государственной экономии Государственного совета; принципиальный сторонник реформ Александра II.


[Закрыть]. И прочие, и прочие, и прочие! Сколько их промелькнуло чередой! И вот теперь Витте. Я считал его умным человеком, а он пытается пустить пыль в глаза, употребляя при сем прописные истины, Нет, каков?!

Константин Петрович возмущенным жестом протянул конверт жене. Витте писал: «Надлежит также выяснить, почему она [толпа] обезумела и почему идет, а также как ее остановить. Вот на этот последний счет Вы еще не изволили высказаться».

– Трудно поверить, что его слова адресованы обер-прокурору Святейшего синода, – печально улыбнулась Екатерина Александровна.

– А чем он пытается оправдать собственные действия, которые повлекут за собой катастрофу России невиданных масштабов! Как он относится к освященному столетиями нашему общественному укладу и государственному строю!

Константин Петрович взял из рук жены письмо и быстро отыскал продолжение:

– «Но я уверен, что Вы не думаете, что потому, что безумцев гораздо более, нежели разумных, что многие в толпе идут вместе с озлобленными и униженными, такие, которые просто бесятся, – что потому самому можно всем затыкать глотку, сажать в тюрьму, ссылать, насиловать их совесть и душу!» Это завуалированные обвинения! Это диффамация [19]19
  Диффамация– оглашение в печати сведений (действительных или мнимых), позорящих кого-либо.


[Закрыть]! И если бы мы жили в Англии или в любой иной цивилизованной стране, у меня были бы все основания подать в суд. Но каков стиль! Что за нелепая фраза! Сколько в ней революционного – дурного – пафоса!

– Успокойся, Котя! Разве ты не знаешь, что в России пришедшие во власть постоянно окатывают помоями прошлое? Он просто готовит твою отставку. И более ничего! Он по природе финансист и пытается нажить дивиденды на твоем устранении.

В чем нуждалась Россия?

Слова Витте действительно были оскорбительными и беспрецедентными по резкости. Подобное Победоносцев читал лишь в левых газетах, анонимных посланиях и в западной – антирусской – прессе. Как отнестись к подобным заявлениям в частном обращении? Присланная инвектива [20]20
  Инвектива– резкое выступление против кого-либо, чего-либо; оскорбительная речь.


[Закрыть]не должна остаться без ответа. Витте объявляет войну. Он жаждет его падения. Он настраивает царя. «Думаю обратное, – продолжал Витте, – что если бы правительство многие годы систематически не занималось подобными упражнениями, если бы правительственные люди не душили бы без разбора разума и сердца, – все, хотя России и неопасное, но им неудобное и несимпатичное, – то правительство ныне имело бы, кроме большой обезумевшей толпы, кричащей нам «пошли вон», и тихую, меньшую толпу, которая бы изрекала этот возглас не по отношению правительства, а к этой обезумевшей толпе».

Здесь каждое слово, каждая буква дышали ненавистью. Здесь оплевывалось прошлое и тем самым уничтожались настоящее и будущее. Эти понятия нерасторжимы. Будущее есть сплав настоящего и прошлого. Как же государь не понимает, что стоит за политикой Витте! И теперь она достигла кульминационной точки. Победоносцев не сомневался, что вопрос о веротерпимости и созыве собора Витте использует для его устранения. На всеподданнейшем докладе государь наложил резолюцию, которую читали по-разному в церковных и административных кругах. Когда Победоносцеву доставили доклад с фразами царя, тщательно покрытыми лаком, он убедился, что дни его на посту обер-прокурора сочтены. Ученик прибегал к тем же методам, что и глава Комитета министров. Несчастная война с Японией всему виной! Глупцы! Они не могли сообразить, что созыв собора Всероссийской церкви сделал бы просто ненужным манифест. Он, собор, укрепил бы Россию, а не разрушал бы, даруя ложные свободы, которые только ускорят разгром государственной машины. И ведь Николай II знал, какое впечатление произведет на бывшего учителя принятое решение. Оскорбительнее прочего, что он не посчитался с глубокими чувствами человека, чья бескорыстная преданность престолу подвергалась сомнению лишь подкупной еврейской прессой. «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее спокойствия и обдуманности, каково созвание поместного собора», – писал царь со свойственной ему резолютивностью мышления.

Собор не позволил бы Витте выдвинуть идею манифеста. Общество удовлетворилось бы августовской уступкой. Булыгинская – законосовещательная – дума не подорвала бы устои самодержавия. Хитрая уловка государя обернулась через несколько месяцев и против него, обер-прокурора Святейшего синода, и против Витте. Последний, опрокинув Победоносцева, продержится недолго. Он заплатит за лицемерие и двурушничество. Так ли не неправ Цион, нападая из Парижа на финансовые комбинации Витте?! Жалко, что жертвой окажется Россия. Но государь еще не вполне готов к тому, чтобы отказаться от Победоносцева. Николай II оставил ему надежду, но как никчемно и жалко выглядела милость! Она выглядела подачкой.

«Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров, дать сему великому делу движение и собрать собор Всероссийской церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления», – изрекал государь мысль далеко не бесспорную и отчасти даже лукавую.

Поместные соборы созывались не в благоприятное время, а по воле Божией, то есть по мере церковной необходимости. А церковная необходимость выражала внутреннюю волю и сердечные устремления народа. Летом Константин Петрович, будто не замечая царскую резолюцию, вошел в Святейший синод с предложением в довольно резкой и определенной форме – немедленно приступить к подготовительным трудам по созыву собора. Он не сомневался, что Витте нанесет ответный удар. После возвращения из Портсмута, который тогда воспринимался как триумф русской политики, Константин Петрович начал отсчет дней до отставки. Ясно, что Витте использует поражение России и личный успех для того, чтобы убедить Николая II подписать манифест и начать новую – виттевскую – эру в истории империи. Победоносцев и проектируемый созыв собора мешали ему. Собор – это торжественная демонстрация единства народа и власти – государственной и церковной, в чем и нуждалась Россия. Манифест открывал дорогу к партийной борьбе, еще большему хаосу, террору и братоубийственной бойне.

Из ведомства казенных мерзавчиков

Итак, Сергея Юльевича возвели в графское достоинство да еще с присоединением английского – географического – словца! Граф Портсмутский! А Константину Петровичу – милостивого государя из ведомства казенных мерзавчиков, как называли правительственные круги настоящие русские патриоты. Дни перед подписанием манифеста были наполнены ужасными слухами и сплетнями. Одни утверждали, что Константин Петрович послал государю ультиматум с присовокуплением прошения об отставке, другие считали, что Победоносцев и не собирался подавать прошение и что приказ царя об удалении с должности оказался неожиданностью для всех, в том числе и для Святейшего синода.

Константин Петрович на сей счет хранил молчание. Разумеется, он выше личных обид. Рано или поздно возраст заставил бы вскоре уступить место обер-прокурора новому человеку. Но кому сейчас он должен передать бразды правления? На кого Провидение возложит тягчайшую обязанность подготовить созыв собора Всероссийской церкви? На князя Алексея Дмитриевича Оболенского. Прекрасная кандидатура! Известен близостью к государю. Шталмейстер. Товарищ министра внутренних дел и товарищ министра финансов. Приспешник Витте, первый помощник при составлении всякого рода правительственных распоряжений и законопроектов. Да что он смыслит в делах церковных!

Команда Витте поражала разношерстностью. Ближайший сотрудник – Николай Иванович Вуич, кажется, зять Плеве. Котик Оболенский, бывший флигель-адъютант покойного императора и бывший штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка. Поговаривали, что он составил первый вариант пресловутого манифеста. От Оболенских просто спасу нет. Все-таки недаром их Иоанн IV не жаловал. И в ту далекую пору, перед Сенатской, Оболенские вели двойную игру. Два брата очутились среди мятежников. В декабре особенно усердствовал старший. О нем Константину Петровичу немало порассказал его первый начальник обер-прокурор VIII департамента Сената милейший Василий Петрович Зубков, отсидевший за причастность к декабризму несколько месяцев в Петропавловской крепости, в двадцатом нумере куртины между бастионами Екатерины I и Трубецкого. Младшего Оболенского император Николай Павлович отпустил из-за полного бездействия и неучастия в событиях. А старший – злодей – голосовал за смертоубийство. Любопытно, в каком родстве они с нынешними?

Таким образом, как острили истинные поборники православной веры, после ухода Константина Петровича Синод будет состоять из двух Оболенских – Котика и Алешки, что, между прочим, наполовину подтвердилось, и самого Витте с его перекрещенной Матильдочкой. По-видимому, она и настаивала на специальном законе о веротерпимости. В остроте содержалась частица правды: князь Алексей Дмитриевич Оболенский мгновенно занял кресло обер-прокурора. Но это равносильно тому, чтобы к должности председателя Комитета министров присоединить еще и высшую должность в Синоде. Вот в чьи руки переходит дело всей жизни! И при каких обстоятельствах!

Витте ничего не скрывал – никаких собственных планов и амбиций – ни в придворных, ни в административных кругах, чуть ли не бахвалился всем и каждому, кто соглашался слушать:

– Я поступил достаточно благородно. Каждый знает, как трудно убедить в чем-либо императора. Если бы не я, то старик не получил бы, возможно, милостивого рескрипта и просто на другой день прочел бы приказ о том, что остается рядовым членом Государственного совета. И баста! Я просил Фредерикса лично, чтобы с Константином Петровичем поступили как можно деликатнее и чтобы его величество сам частным образом сообщил о решении.

Словам Витте верили, и жизнь показала в дальнейшем, что Сергей Юльевич не лгал. За Победоносцевым оставалось полное содержание до смерти. Кроме того, отставному обер-прокурору не пришлось покидать нарышкинское палаццо на Литейном, которое великолепно обустроил предшественник – граф Толстой. Мало того, дом по-прежнему содержался на казенный счет.

У Победоносцева не было другого выхода, как только принять последнее унижение. К сожалению, он не мог обойтись без помощи из ведомства казенных мерзавчиков. Слишком много родственников окружало Екатерину Александровну, да и ее Константин Петрович хотел избавить от излишних хлопот. Он никогда не обладал достаточными личными средствами. Ни поместья, ни иной недвижимости, ни крупного счета в банке не имел. И напрасно еврейские – по мнению Петра Ивановича Бартенева – газетиры сочиняли статьи о его баснословных богатствам.