Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц)

У Харитонья в Огородниках и на Маросейке

Ночью Литейный смолкал. Революционное хулиганье, правда, просыпалось рано, но ведь надо перехватить краюшку с луковкой, захлебав кипятком, да натянуть стоптанные сапоги. Однажды Константин Петрович слышал, как уличный торговец, подпрыгивая на морозе и оттого будто осмелев, крикнул городовому:

– Не жрамши барину руки не выкрутишь!

Городовой лишь мотнул «селедкой», покрытой инеем, да поспешил скрыться за углом. Ночью, однако, нет ни городовых, ни сквернословящих башибузуков. И слава богу! Когда он не чувствовал за стенами набухающего бессмысленным гневом кошмара, думалось и вспоминалось легче. Он сидел за старинным громоздким столом, теперь опустевшим, и, распялив ладони на шероховатой столешнице, представлял себя зимним промозглым днем на Тверском бульваре рядом с Михаилом Никифоровичем Катковым, по облику весьма крепкого телосложения, но с каким-то болезненным и зеленоватым выражением лица. Катков к нему относился несколько покровительственно, а все же с долей иногда нескрываемого почтения к обширности знаний и умению скоро составить статью. Легкость катковского стиля наверняка давалась тяжко, долгим выхаживанием из угла в угол и сильным напряжением ума. Настоящий Катков вызревал медленно, неторопливо и вначале не очень громко. Забивали речистые белинские и грановские. Этот литератор и восходящая нынче на философском небосклоне университетская звезда двигалась извилистым путем по одному ему известному загадочному маршруту.

– Вы слышали, Константин Петрович, потрясающую новость?! – воскликнул Катков, догоняя молодого человека, который готовился пересечь переполненную извозчиками и разношерстной толпой Тверскую улицу.

Он спешил в обшарпанную редакцию, но, очевидно, страстная необходимость с кем-нибудь поделиться свежим сообщением из Северной столицы вынудила зацепиться за знакомого, задержаться и вступить в беседу. В Каткове постоянно побеждал журнализм: в сущности, безразлично, кому передать сенсацию – одному человеку, тысяче читателей, двум или трем зевакам. Главное – освободиться от волнующего груза и понять, насколько сведения Поразительны. К правительству Катков относился критически и не упускал случая блеснуть – именно блеснуть, а не щегольнуть – вольнодумством. Да как же иначе! Ужасная закваска московских кружков давала себя знать. Они – университетские бунтари – плясали вокруг Николая Станкевича. Негодник, мошенник и член интернационалки Бакунин – чертов Мишка – хаживал в давние годы туда вместе с добрейшим и поэтически настроенным Константином – старшим сыном знаменитого писателя Аксакова. Негласный будущий руководитель и русского правительства и русского общественного мнения в одном лице, тезка Бакунина, Михаил Катков здесь соседствовал тесно с Грановским – будущим светилом отечественной историко-философской мысли. Васька Боткин, брат вполне серьезного и уважаемого врача Сергея Петровича Боткина, сидел на одном стульчике с Юрием Самариным, от которого потом нос воротил и говорил, что от чиновника Министерства внутренних дел тянет красным воротником. И неудивительно! Как приятелю Белинского да Герцена, любителю попутешествовать да отведать устриц с шампанским в лучших отелях Франции и Испании понять человека, который предпочитал ресторациям ухабистые дороги на окраинах России да станционные клоповники в нескончаемую прибалтийскую слякоть.

Московские кружки – и те, и другие консервативные и либеральные – Константин Петрович не любил и вполне соглашался с тургеневской мыслью, которую вычитал, едва появился «Гамлет Щигровского уезда»: нет ничего страшнее, чем кружок в городе Москве. Иначе говоря: «Das schrecklichste der Schrecken ist ein кружок in der Stadt Moskau».

Ни у Харитонья в Огородниках, где витийствовал Грановский и где незнатная и еще ничем не зарекомендовавшая себя молодежь ютилась в заднем ряду за спинами таких китов, как Герцен, Огарев, Кетчер, Корш и прочие, ни на Маросейке у Боткина, где собирался цвет московских эпикурейцев, ни еще где-либо в случайном месте, даже в гостях у Аксаковых он старался не появляться. К департаментским относились везде свысока. А средств, чтобы прилично одеваться, недоставало. Ботинки просили каши и весной и осенью. Да и интерес особый не возникал. Философия и литература пока далекие от него – заоблачные – сферы. А над юристами кружковцы частенько насмехались, делая исключение лишь для Константина Дмитриевича Кавелина.

– В России какая юриспруденция?! И вспоминать неловко! В России порядочный квартальный – и то редкость. В России господствует одна взятка и нагайка, – под аплодисменты вещал Тимофей Грановский.

Восходящая звезда

Константин Петрович воспринимал подобные эскапады с неприязнью. Он твердо знал, что речи Грановского не всегда отвечают истине, или, скорее, желал, чтобы они не отвечали истине, да приходилось до поры помалкивать и заниматься кротовой работой, ежедневной, неблагодарной и в смысле продвижения по службе не очень перспективной, зато обогащающей современников знанием потрясающих фактов, открывающих глаза на прошлое, а значит, и будущее России. Без прошлого нет будущего, Словом, Константину Петровичу, с одной стороны, льстило внимание Каткова, и он понимал, какой интерес представляет для редактора «Московских ведомостей» – университетского органа, а следовательно, высокоинтеллектуального центра столичной журналистики, но с другой стороны, повышенное внимание вынуждало к определенной осторожности и деликатности.

– Что вы имеете в виду, Михаил Никифорович? – довольно быстро отреагировал молодой правовед, стараясь глубже затолкать в раскисший сугроб крепко поношенные башмаки.

И пошел Катков чихвостить Петербург! Кто только ему пересказывал, о чем совещались в Зимнем и в Министерстве иностранных дел у Нессельроде.

– Наши-то радуются, что Луишка переворот учинил. Глупцы!

«Это он так принца-президента Луи-Наполеона величает», – мелькнуло у Константина Петровича. И канцлером недоволен! Напорист Катков – не отнимешь, но в зарубежных комбинациях разбирается ли? Оказалось, разбирается. Через два-три года прояснилось.

– Наполеон, какой бы ни был, означает лишь одно: война против любимого нами Отечества. Наполеон – это война! И ничего больше! Конечно, он передушил мятежников, угробил красную революцию, на хребтине которой подобрался к вершинам власти, но главная цель у бонапартистов иная – поверженная и разделенная Россия. Я, конечно, не стану писать столь прямо, как выражаюсь в газете, а может, и заявлю совсем наоборот с политической или конспиративной целью, но суть от сего не изменится. Наполеон – это война! Как государь не слышит в страшных для русского уха звуках действительную угрозу? Что думаете по поводу моих соображений, Константин Петрович? Откройтесь мне не стесняясь! Мы ведь, невзирая на разницу в возрасте, приятели!

– Мне жаль императора, коли таковы обстоятельства, как вы предполагаете. Я люблю его и почитаю значительным политиком. У него в короне не одна дипломатическая жемчужина. Да, я люблю императора, и очень жаль, коли так, как вы утверждаете! – произнес Константин Петрович и вытянул правый, более прохудившийся, башмак из осевшего сугробика.

Он взглянул на Каткова, на выбившуюся из-под мягкой шляпы прядь густых русых волос и подумал, как при весьма застенчивой внешности, скромных манерах философу и журналисту удалось выработать столь неукротимый характер. Светло-голубые, почти белые глаза у Каткова внезапно потемнели и приобрели зеленоватый оттенок. Он посмотрел на Константина Петровича немигающим стеклянным взором и грустно улыбнулся.

– Очень хорошо, что вы любите императора. Вы, кажется, человек правдивый. И вы молоды, полны сил. Вас еще не постигли разочарования. За Россию надо бороться. Она окружена врагами. Но и многие крупные русские люди не отдают себе в том отчета. Все, кто принадлежат к фамилии Бонапартов, злейшие враги нашего Отечества. Они желают его расчленить. Россия – в осаде! Повелось сие издавна. Еще Карл XII с Мазепой и Гордиенкой мечтали растащить страну между Швецией и Польшей, а Малороссию сделать незалежной. Подобный же план вынашивал и старший Бонапарт. Боюсь, что и племянничек захочет повторить дядюшку, только с иным исходом.

– И Катков, внезапно потеряв интерес к Константину Петровичу и небрежно сунув ему руку в перчатке, побежал через улицу к Страстному монастырю, виляя между извозчиками и телегами, груженными дровами.

Романовская геополитика

Встреча с возбужденным политическими новостями Катковым врезалась в память, и Константин Петрович с тех дней стал более пристально всматриваться в европейские события, прислушиваясь к каждому сообщению, которое обсуждалось в департаменте. Он решил зайти к Каткову, чтобы продолжить разговор, и случай вскоре представился.

Михаил Никифорович сидел в маленькой комнатке за ободранным столом, и Константину Петровичу почудилось, что давно не крашенные стены в уровень человеческого роста забрызганы чернилами. Перед Катковым, покачиваясь на стуле и задрав одну ногу, сидела непонятная личность в обдерганных брючках, расстегнутой клетчатой жилетке, с карандашом, который он, как фокусник, вертел между пальцами. Завидев Константина Петровича, Катков коротким жестом отослал сотрудника вон и любезно пригласил посетителя присесть.

– Милости прошу и чем обязан? – спросил он, будто никогда не заманивал Константина Петровича к себе. – А впрочем, очень рад, очень рад!

– Я вот, Михаил Никифорович, пожелал с вами поделиться кое-какими мыслями, – объяснился Константин Петрович, не обижаясь и ничуть не обескураживаясь. – Не то чтобы особенно намереваюсь напечатать статью на предполагаемую тему беседы, однако мог бы развить возникшие давно идеи в историческом плане.

Катков вперился в Константина Петровича своим голубовато-зеленым взором, не проронив ни слова. Он умных людей не пропускал и ценил способность мыслить, у кого бы ее ни встретил.

– Вы давеча бросили: «Россия – в осаде» – и помянули Мазепу с Гордиенкой. Кошевой атаман, укрывшись после Полтавы в Бендерах, задумал вообще присоединить Малороссию к Турции. Таким образом миллионы православных отдаются под власть ислама. Православные превращаются в поданных султана. Покойный император Александр Павлович светское ставил выше духовного, а здравствующий император отнял у Махмуда II черноморское побережье от устьев Кубани до бухты Святого Николая и почти весь Ахалцихский пашалык [34]34
  Пашалык– в султанской Турции: область, управляемая пашой.


[Закрыть]. Я уже не говорю, что православные в Греции впервые за много лет вздохнули свободно. Наконец-то Черное море стало русским и исчезла угроза этому водоему превратиться во внутреннее море Турции. Не только Черное море должно оставаться русским, но и Каспию суждено превратиться в абсолютно русское озеро. Великий Петр недаром утвердился на персидском берегу и дал простор русской торговле.

Через десять лет ровно Константин Петрович подтвердил свои расчеты, сопровождая цесаревича в путешествии по России.

– Православные на юге обратили надежды на север. Нынешний император оказал им такое покровительство, какое никто и никогда не оказывал. И он несколько умерил притязания Рима. – Константин Петрович хотел было продолжить, и было что выложить дальше, но все-таки оборвал речь из любопытства: какой ответ услышит от Каткова?

– Странно, – пробормотал Катков, – вы ведь юрист. По-моему, однокашник Аксакова Ивана? А подходите к политическим проблемам с исключительно религиозной точки зрения. Странно, ей-богу!

Он замолчал, но затем, не позволяя Константину Петровичу вновь вступить, добавил:

– Иван Сергеевич рекомендовал вас как весьма прилежного и добросовестного правоведа. А вы, наверное, знаете, что он не очень расположен к однокашникам. Не пошла ему впрок петербургская погода и наука. А вам вот пошла. Москва любит слухи, и про вас одно приятное распространяют, что удивительно. Да, православие… Да, православие…

И он опять затих. Что-то его в словах Константина Петровича все-таки не устраивало, что-то терло, царапало. И лишь спустя годы прояснился тот давнишний разговор. В университете начали шептаться, что Катков покинул кафедру философии и прекратил чтение лекций после распоряжения, поступившего из Петербурга. Император Николай Павлович потребовал, чтобы профессора богословия Отныне занялись преподаванием скользкой и маловразумительной науки, создание которой приписывали Платону, Сократу, Аристотелю, а главным образом – Канту и Гегелю. Откровенно говоря, император слышал упомянутые фамилии, но не очень-то понимал роль философии в человеческой жизни и практической деятельности. В преподаватели ему определяли лиц, примелькавшихся в высших сферах, но не отличающихся особыми талантами. Балугьянский, Аделунг, Шторх, Кукольник, де Пюже, Ахвердов и прочие буквально обсели Аничков дворец. Никто из них не оставил значительного следа в избранной специальности. Но едва в покоях юного великого князя появился полковник Джанотти – неповерхностный и толковый знаток инженерного искусства, у будущего императора сразу прорезалась тяга к скучному, казалось, предмету. Повзрослев, император с гордостью рекомендовался инженером и архитектором. Его увлеченность фортификацией и инженерией, а также строительством наложила неизгладимый отпечаток на долгие годы царствования и даже на войны, которые вела Россия.

Давняя ярость исламистов

А в неблагонадежных кружках – от Станкевича и Грановского до Буташевича-Петрашевского и, что удивительно, у Аксаковых с Хомяковым – страстно спорили о немецкой философии. И до словесных потасовок доходило. Без Фихте и Шеллинга чай пить не садились. На Маросейке у Васьки Боткина чуть схлеснутся – каким-то скучнейшим Шопенгауэром друг в друга пуляли, иногда, однако, путая его с Шатобрианом, виконтом, другом королей и защитником высокой христианской морали.

К чему приводят пробелы в образовании монархов, Константин Петрович быстро уяснил, когда его пригласили для чтения лекций цесаревичу Никсу. Кроме того, он понимал причину недовольства увлеченного философией Каткова профессорами богословия и вполне соглашался, что не им одним полезно поручить чтение лекций по столь дерзновенному в кое-каких аспектах предмету. Но что поделаешь! Он не мог и не желал изменить достаточно сформированный взгляд на историю, рассматривая происходящие процессы прежде остального с точки зрения процветания – да-да, именно процветания! – православия, но не единственно православия, а наравне с ним и России как державного механизма, без которого вечно подвергающийся нападениям русский народ потеряет мировое значение и погибнет.

Сейчас он припоминал беседы с Катковым, забыв о распрях, мелких уколах и несогласиях. Давнее перестало тяготеть над ним. Встречаясь, они обсуждали происходящее взволнованно, с искренней болью или теплой надеждой, когда появлялся таинственный и убегающий за сумеречный горизонт солнечный луч. Но подобных случаев выдавалось мало. А в середине пятидесятых они и вовсе исчезли. Только однажды радость выпала на долю.

Синоп! В Синопской бухте русский адмирал, с русской фамилией, уничтожил турецкий флот. Позднее Константин Петрович часто рассматривал изображение этой батальной морской сцены, и всегда в сознании всплывали московские картинки прогулок с Катковым по Страстному бульвару, когда они обменивались мнениями об экстренных сообщениях, поступающих ид Петербурга. Он не забыл, как Катков через два-три месяца после Синопа, еще зимой, когда радость и гордость улеглись, обронил невзначай:

– Дела наши обстоят дурно. Ох как дурно…

– Но почему? – удивился Константин Петрович, внимание которого события на юге привлекали все больше и больше.

– Ярость исламистов утишить трудно. Оглянемся назад – хиосская резня, казнь патриарха в Константинополе, торговля пленными на невольничьих рынках Африки. Англичане не против европейской Турции. Они далеко, а Луишка слишком слаб, хотя и понимает опасность исламизации Балкан. Вот почему Луишка с англичанами вцепятся в Крым – более негде им ударить, хотя император их может теперь разглядеть и в подзорную трубу.

Константин Петрович сперва не сообразил, что имеет в виду Катков. Неужели император отправится в Крым? Но когда английский фрегат замаячил на горизонте Кронштадта – пришла ясность. Что ни думай о Каткове, но приходилось признать: он с листа читал замыслы врагов России. Конечно, он скептически относился и к правительству в Петербурге, и к самому императору, боялся цензуры и всяческих стеснений, обвинял начальство в излишней строгости – мол, через неразумность властей нигилизм разлился ядовитой рекой по стране, но не отнимешь у этого порывистого временами и часто угрюмо углубленного в себя человека ни любви к России, ни умения предугадать ее тяжелые пути. А сплетничали, что он с чужой – еврейской – кровью!

Катков отрицал массу вещей, но нигилизм не был ему свойствен. Кстати, нигилизм не Тургенев изобрел. Он лишь подхватил словцо, которое лет десять кочевало по гостиным, студенческим аудиториям и департаментам. Именно после начала войны Катков совершенно охладел к Грановскому и постепенно принялся отталкивать от себя тех, кто не желал триумфа России. Однажды он зло бросил в присутствии Евгения Корша и Бориса Чичерина:

– Сменить всех и вся: сверху донизу!

Катков тогда стоял за немедленные реформы и видел препятствие в николаевском режиме. Не столько в самом императоре, сколько в деятельности его советчиков, таких, например, как Нессельроде или светлейший князь Чернышев.

– Ну как победить француза с Чернышевым? С Меньшиковым или с Горчаковым – куда ни шло! Но с Чернышевым?! Зачем государь его держит?! Ладно, пусть держит! Но зачем слушает? – возмущался Катков.

Разве с ним или через подобных что-нибудь путное проведешь? Они способны привести лишь к поражению.

– Лорд Пальмерстон менее опасен, чем вся эта свора, – утверждал Катков, ораторствуя среди тех, кому безусловно доверял.

Иногда у Михаила Никифоровича собирались дома, в тесном кругу, но этот тесный круг отнюдь не принадлежал к обычным московским сборищам. Катков обожал Англию и английский стиль. Не менее ценил английское законодательство и Константин Петрович. В том, что им выпала судьба наблюдать уловки Пальмерстона, которые привели к войне, и в том, что они читали в английской прессе антирусские статьи, в которых открыто обсуждались меры против Петербурга, существовало какое-то ужасное для поклонников британских юридических порядков противоречие, которое нуждалось в разрешении. Английские военные корабли крейсировали в пределах видимости Кронштадта. Неприятель осуществил демонстративную атаку на дальневосточный Петропавловск. Постоянно раздавались извечные упреки, что Россия душит свободную мысль и что Европа задыхается в русских тисках. Слухи и сплетни, скрытые угрозы и грязные намеки были той горькой щепоткой соли, которая приправляла чувство многих отечественных англоманов, считавших викторианскую Британию своего рода образцовым государством.

Перекройка по лорду Пальмерстону

Никто не сомневался, что победа в крымской войне укрепит николаевский режим, но многие ли хотели того? Внутри России – в салонах и министерствах – велась война против России, что абсолютно необъяснимо. Ни в одной цивилизованной европейской стране не наблюдалось ничего похожего.

– Да, Россия – в осаде! Англия кричит, что не позволит ущемлять права мусульманской Турции и что покровительство православию на Востоке есть нарушение суверенитета Высокой Порты. Каково?! Нас все хотят разделить. Вот недавно я вычитал в «Таймс»: Аландские острова и Финляндия должны отойти к Швеции. Что значит «отойти»? Это, мол, завоеванные территории. Европейцы презирают Россию за то, что наше отечество образовалось, дескать, в результате завоеваний. Распространение русских надо прекратить, славянский вал остановить.

Тогда, в середине пятидесятых, Константин Петрович начал все глубже и глубже задумываться над происходящей – вернее, проектируемой – перекройкой мира. Мысли сопровождались экстренными печальными сообщениями с театра военных действий. Поражение на реке Альме, катастрофа у Инкермана, события под Балаклавой. Каждый раз новый накат несчастья. Смерть Нахимова, Корнилова, Истомина… Замена светлейшего князя Меньшикова на графа Михаила Горчакова. Говорили, что светлейшего не любят солдаты, что он нелюдим, мрачен, высокомерен, что он не полководец, а ловкий царедворец и кабинетный ученый, что он никакой не адмирал и что морское искусство он изучал по книгам. Рану, полученную в левый мослак при взятии Парижа, приписывали собственной неловкости. Он не сумел в Константинополе во время переговоров объездить норовистого коня по прозвищу Султан и не заставил вертеться хитрый и уклончивый диван в интересах простодушной и доверчивой России.

Разумеется, Катков прав, когда бичует бездарное руководство армией, которой противостояли такие асы кабинетной и штабной войны, как командующий французскими силами принц Наполеон, двоюродный брат Луишки, да лорд Пальмерстон, с совершенно дикими и варварскими планами утеснения православия и расчленения великого государства, растянувшегося, как шкура медведя, от Балтийскбго моря до Тихого океана.

Крымская война – пусть и далекая! – задела всех. Иван Аксаков подался в ополченцы и даже стал чем-то там командовать и что-то проверять. Константин Аксаков в ополченцы не подался, но реагировал на то, что творилось в Крыму, не менее активно, болезненно и тоскливо. Юрий Самарин трепетал от возмущения:

– Прибалтийский край, по Пальмерстону, должен отойти к Пруссии. Если прибалтийское побережье отойдет к немцам, юнкера уморят эстов, лифляндцев и курляндцев. Они превратят их в рабов для своих латифундий и установят на мызах военный режим. Пасторы им в том помогут. Население перестанет слышать ставшую привычной русскую речь.

– Я соглашусь, что полякам есть за что ненавидеть русских, но не они ли во время восстания объявили о низложении русского царя с престола королевства Польского, не они ли диктаторски требовали возвращения восьми воеводств? Литовцы, белорусы и малороссияне должны были, по их мнению, вернуться под польскую булаву! – говорил Катков, когда прочитал в депеше, что Пальмерстон бог знает где высказался за восстановление королевства Польского. – Да еще надменный лорд прибавил: вот непреодолимый барьер между Россией и Германией. Помыслить только! Пальмерстон заботится о германской нации!