Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)

Даль жизни

Егор привел стекольщика, тот возился почти целый день, не позволив Константину Петровичу провести вечерние часы в привычной обстановке. Герасимову, очевидно, доложили, быть может, преувеличив, что на обиталище отставного чиновника демонстранты совершили нападение, и он прислал дополнительный наряд городовых, которые закрыли проход по ближнему тротуару. Когда порядок в кабинете Егор и стекольщик восстановили, Константин Петрович проверил, не повредил ли булыжник – это хамское орудие пролетариата – легкие, искусно вырезанные дверцы павловского шкафа из темно-красного дерева. И возблагодарил Бога, что дорогие ему книги остались в неприкосновенности. Он сел в привычное кресло, вынул из ящика лист ослепительно белой бумаги с золотым обрезом и взял перо. Бумагу он любил высшего качества. Не написать ли откровенное письмо императору, излив горечь обиды? И выразить в четких, металлически отлитых формулах все, что он думает о современном моменте, виттевском манифесте, будущей деятельности Святейшего синода и своем желании встретиться с ним и без всякой оглядки на прошлое сердечно побеседовать. Сейчас он быстрым летучим почерком выкатит на лист загодя обдуманную фразу: «Зная, как занято время у Вашего императорского величества, воздерживаюсь просить разрешения явиться лично».

Прекрасное начало! Он когда-то уже прибегал к похожему обращению, после чего получил любезное приглашение от покойного хозяина Зимнего. Константин Петрович протянул руку к чернильнице и замер. Теперь иная эпоха настала, и обращение такого рода, пожалуй, не вызовет в Царском ничего, кроме зевоты. Прочтут и передадут по телефону, что прочли, благодарят и примут его мнение к сведению. А не то и промолчат. При случайной же встрече сошлются на недостаток времени и извинятся за задержку с ответом. Все бесполезно в нашей стране! Все бесполезно! Даль жизни исчезла. Он опустил негнущийся лист в корзину, стоявшую рядом с креслом, и вынул снова из ящика другой лист, как бы опять приготовясь то ли набросать по-иному – не так тоскливо – звучащий призыв, то ли адресоваться к кому-либо из старинных знакомцев. Но зачем и, главное, кого избрать корреспондентом? Витте? Ни за что! Митрополита Антония? Черкнуть Саблеру?

В последние годы одиночество начало угнетать сильнее. Константин Петрович отложил перо, закрыл чернильницу и решил, что возвратится к работе над переводом одного трудного места из Евангелия от Матфея. Жуковскому удалось лучше выразить ту же самую мысль. Он открыл известное место и потом захлопнул обложку. Нет, сейчас сосредоточиться трудно. Он поднялся и двинулся к двери, чтобы заглянуть к жене и у нее искать утешения.

Вернулся от порога и протянул руку к книгам. В сумеречном воздухе попался на ощупь том Жуковского. Он растворил страницы наугад. И не захочешь, а вздрогнешь – крупно бросилось в глаза: «Эпитафия». Он пробежал первые восемь строк и медленно, тихим голосом повторил за поэтом:

 
Прохожий, удались! Во гробе сон священный!
Судьба почивших в нем покрыта грозной мглой!
Надежда робкая живит их пепел тленный!..
Кто знает, что нас ждет за гробовой доской!
 

Поднимаясь по лестнице, Константин Петрович повторял настойчиво последнюю строку: «Кто знает, что нас ждет за гробовой доской!» Он любил Жуковского, и мимолетное прикосновение к его стиху, как родниковая влага, освежало сознание. Иногда он любил Жуковского даже больше, чем Пушкина и Тютчева. К жене он вошел с улыбкой, как будто ничего не случилось. Никакой отставки, никакого унижения, никакого поражения, никакой катастрофы не произошло. Он крепкий человек, и у него еще все, как и у России, впереди. Он молча взял жену за руку, поцеловал ладонь, и через несколько минут они уже молились так же жарко и искренне, как тогда, в Полыковичах накануне отъезда в Петербург. Они ничего не просили у Бога. Они благословляли минувшее. Сумрак, еле разгоняемый лампадами, светился золотистыми красками. Удивительно, как все отливало желтовато-солнечными лучиками.

И вот эту насыщенную цветом флорентийскую мозаику, лучезарную, источавшую колористическое богатство, в этот чисто русский иконописно плоскостной рисунок ахнули булыжником – орудием пролетариата, как некогда ахнул из двуствольного пистолета посланец ада в прямом и переносном смысле, целя в голову царя. Теперь посланцы ада везде. Они не прячутся, как раньше. Они заявляют о себе громко – взрывами, выстрелами, безумными воплями. Право и суд для них не существуют. Они не знают, кто такие присяжные – в них им нет нужды. Судебную реформу они выбросили к черту. Многотомный труд «Курс гражданского права» вызывает у революционеров пренебрежительную – дьявольскую – усмешку. Они утверждают, что истина выше закона. Но что порождает закон, если не истина? И его никому не известные мысли были единственным проявлением разума в России, как показало будущее.

Коренной вопрос

Не скрою от читателя, что редкие страницы я писал с таким напряжением и с таким горьким чувством бессилия и неуверенности, как эти – посвященные отношениям Константина Петровича с Достоевским. После долгих и мучительных размышлений я понял, что передо мной открываются только два пути: использовать слова и фразы из переписки, весьма, впрочем, краткой, или попытаться реконструировать впечатления действующих в главе лиц от бесспорных фактов, им хорошо известных и, безусловно, не вымышленных. Последний путь, более незащищенный и вполне уязвимый для критики, все-таки казался предпочтительней. Резкую и непримиримую личность Константина Петровича всегда привлекал в людях общий взгляд на то или иное событие, искренняя вера в христианские ценности и реальная, сердечная, глубинная связь с Россией. Духовный и физический облик Достоевского совершенно невозможно представить по мемуарам современников. В них, в мемуарах, он всегда говорит и действует так, как должен говорить и действовать в данной ситуации великий человек. Какие-либо неправильности, отклонения или искажения просто исключены. Речь его в передаче вспоминающих совершенно неузнаваема. А ведь нам есть с чем сравнить! Федор Михайлович поведал нам кое-что и сам о себе. Давно и внимательно читая цитируемую прямую речь Достоевского, я обнаружил всего несколько фраз, в которые поверил сразу и которые оттиснулись в памяти, не оставляя сомнений и колебаний. Вот два-три примера. В день покушения Млодецкого на графа Лорис-Меликова Александр Сергеевич Суворин сидел в бедной квартирке Достоевского. Он застал писателя за набиванием папирос. Затем между ними произошел знаменитый и абсолютно, на мой взгляд, достоверный обмен мнениями по поводу того, может ли порядочный человек предупредить полицию о готовящемся политическом преступлении. И Достоевский заключает пассаж словами, которые способен был произнести только он, и никто иной. Эти фразы нельзя ни сочинить, ни вычитать, ни где-либо услышать. Их мог произнести лишь Достоевский.

– У нас все ненормально, оттого все это происходит, никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я мог бы сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.

И до сих пор нельзя! Этот коренной вопрос тонко подмечен Федором Михайловичем.

Мефистофельское

Или вот, например, клочок из мемуаров доктора Степана Дмитриевича Яновского – одного из самых добросовестных друзей Достоевского, если иметь в виду передачу фактов и слов собеседника. Так умел и мог выразиться о себе лишь сам Достоевский. Время происшествия – конец сороковых, эпоха кружка Петрашевского. Достоевский без денег и делает заем крупной суммы – около пятисот рублей серебром – у Николая Александровича Спешнева, одного из радикальных членов неоформленного сообщества. Достоевский нервничал из-за этого долга, что отражалось на его здоровье. Яновский успокаивал, заметив, что недомогание вскоре пройдет, и получил следующий ответ. Он врезался в память доктора и в мою. Я просто физически уловил мысль Достоевского, произнесенную с неповторимой интонацией. Да, так должен был выразиться тот, кто создал «Записки из Мертвого дома» и «Бесов».

– Нет, не пройдет, – произнес он, – а долго и долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги и теперь я с ними его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад; такой уж он человек.

О деньгах Достоевский заговаривал с доктором не раз и не однажды повторил фразу:

– Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель.

И это тонко схвачено – с поразительной откровенностью. Политический донос в разной форме и сила денег до сих, пор являются определительными вопросами нашей жизни.

На всю огромную литературу о Достоевском найдется немного подобных правдивых фактически и интонационно периодов, которые, как дуновение ветерка, приносят с собой подлинный и свежий аромат истины. А ведь с Достоевским общалось немало культурных людей, которые посчитали долгом оставить о нем то, что запомнилось. Вот почему выбор у меня оказался не очень велик. С похожей меркой я подходил и к самому Константину Петровичу, но тут, конечно, степень свободы была отчасти менее высокой.

Я полагаю, что приметил Константин Петрович Достоевского как пишущего человека в самом начале шестидесятых, хотя вполне мог наткнуться и на историю Макара Девушкина. Николай Николаевич Страхов, сотрудник «Времени» и усердный пропагандист журнальных идей, недалеко отстоящий от Константина Петровича, зная его воззрения, несомненно завел бы с приятелем разговор о неподписанных статьях в органе Михаила Михайловича Достоевского. Закономерно именно это предположить, и риск ошибиться здесь невелик. Константин Петрович купил январскую книжку «Времени» в конце февраля, уже после обнародования манифеста. Вначале ему показались подозрительными демонстрируемая автором любовь к русской нации и резкое отделение русских от европейцев. Но, вчитавшись, он понял и согласился, поддавшись убеждению, что русские действительно обладают высокосинтетической способностью всепримиримости и всечеловечности. В русском человеке, утверждал кто-то из братьев Достоевских, нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Как точно подхвачено! И европейская индивидуальность ничем не унижена, ничем не обесцвечена. Константин Петрович не раз и позднее отмечал ту же черту в европейцах, тот же рационализм, ту же учтивость и размеренность в чувствах. Русский человек со всеми уживается, продолжалось в статье, и во все вживается. Он сострадает всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы. У него инстинкт общечеловечности! И далее верно, точно и вовсе не отторгает русских от Европы, что сплошь и рядом делалось в московских кружках и чему примеров хоть отбавляй. Запомнилось и другое. В то же самое время, полагал журналист, в русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собой критики, самого трезвого на себя взгляда и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действий. Словом, этот человек, о котором Константин Петрович слышал разнородные мнения, в том числе и настораживающие, привлекал умением выражаться ясно, искренне и затрагивал сокровенное со смелостью не так уж часто встречающейся. В его речах не чувствовалось ущемленности, стремления потеснить европейцев и Европу, не ощущалось скрытой злости и раздражения. Он сам являлся примером всечеловечности и всеохватности, которые выделял как лучшие качества русского народа. Подобным свойством обладали лишь возвышенные натуры, хотя поступки этих возвышенных натур не всегда сочетались с их природой. Мысли в статье соответствовали времени, прошедшей реформе и были направлены на единение нации. Они вполне отвечали внутреннему состоянию Константина Петровича. Всякий русский прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-нибудь сословию. Император уловил упомянутое качество и на его основе начал проводить целый ряд изменений. Если бы сословные интересы возобладали, манифест, освобождающий крестьян, никогда бы не был подписан. И многое другое совпадало с размышлениями Константина Петровича. Он просто вздрогнул, когда прочел фразу, пущенную в адрес «Отечественных записок». Действительно, смешно смешивать гласность с литературой скандалов. О гласности он не забывает и сам ни на минуту.

Своя рука

Константин Петрович положил покупать книжки журнала каждый месяц. И покупал, невзирая на занятость и бурное развитие собственных неотложных дел. Удивительно, что прочитанное почти всегда вызывало в нем желание присоединиться, согласиться и утвердиться окончательно в сформулированном мнении. Как хорошо журналист разобрал вопрос об обличительной литературе! Константин Петрович даже выписал один абзац, что постоянно делал, когда высказанное ему особенно приходилось по душе. Ну как пройти мимо таких слов: «В сущности, вы презираете поэзию и художественность; вам нужно прежде всего дело, вы люди деловые. То-то и есть, что художественность есть самый лучший, самый убедительный, самый бесспорный и наиболее понятный для массы способ представления в образах именно того самого дела, о котором вы хлопочете, самый деловой, если хотите вы, деловой человек. Следственно, художественность в высочайшей степени полезна и полезна именно с вашейточки зрения»?

– Не тот ли это Достоевский, кого отправили на каторгу после суда над петрашевцами? – спросил Константин Петрович, встретив Страхова на Тверской.

– Совершенно тот, – ответил Страхов. – Да ты неужели не читал его «Бедных людей»?

– Прекрасно он пишет о Пушкине, – сказал Константин Петрович, отвечая собственным думам. – Давно не читал лучшего. И вовсе автор не мямля, не трус и не восторженный крикун. Крепко он уколол «Русский вестник». И вполне заслуженно. Смешно не отдавать должной чести Пушкину лишь потому, что он не известен Европе. И хороша формула: «Россия еще молода и только что собирается жить; но это вовсе не вина…» Живо, от себя и по-русски! Да и к месту и ко времени. Время-то у нас настало террористическое.

Масса совпадений, масса! Превосходно Достоевский пишет, свежо, а казалось бы, по исхоженной тропинке идет. Две статьи под общим заголовком «Книжность и грамотность» показали, что Достоевский не отписывается, а старается вникнуть в поднятый вопрос, не скупится на слово, не торопится, не боится быть скучным, а разбирает факты с возможной тщательностью. Объемность использованной фактуры, умение не просто наметить, но и добраться до конца пути, свидетельствовали, что новый талант не соскучится и не покинет поприще и что не случайность или редакторский заказ вынудили взяться за перо.

Уже в Петербурге ему на глаза попался ноябрьский номер журнала, где Достоевский затронул аксаковскую газету «День». Здесь и сам Константин Петрович душевно был задет. Насчет домашнего терроризма, вспоенного на кислом молочке, замечено со сколь возможной точностью и определенностью. Кое-какие упреки в адрес славянофилов, наряду с признанием их честности, идеализма и прочих заслуг, Константин Петрович в глубине души не отвергал. Жесткость, конечно, здесь не уместна. Однако, пробежав глазами строки о том, что славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимают в современной действительности, Константин Петрович усмехнулся от неясности и смешанности поднявшихся в груди чувств. Но резок, резок автор! И не всегда справедлив. Нападки на покойного Константина Аксакова за выраженное мнение абсолютно неприличны. Прозападная ориентация не скрывает своих ушей. А есть у Достоевского и то, с чем грешно соглашаться. И Константин Петрович опять выписал абзац, при случае решив сослаться в статье или лекции как на мнение слишком предвзятое: «…Мы хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью. Так что во всяком случае западничество все-таки было реальнее славянофильства, и несмотря на все свои ошибки, оно все-таки дальше ушло, все-таки движение осталось на его стороне, тогда как славянофильство постоянно не двигалось с места и даже вменяло это себе в большую честь».

Ну никак он не мог с этим согласиться! Никак! Однако писала рука твердая, не враждебная, своя рука, русская и не безразличная к страданиям отечества. И верные вещи и ошибки давали понять, что еще не перевелись в болотистом и затхлом от чиновничьего дыхания Петербурге настоящие цветы русской мысли – глубокой, прямой и радостной, мысли близкой и понятной. Тогда подумалось: надо бы на него посмотреть, услышать голос, заглянуть в глаза. Издалека чувствовалось, что есть много общего, много объединительного и душевно родственного.

Сейчас, глядя на мутный воздух Литейного через окно, Константин Петрович припомнил встречу с князем Мещерским [44]44
  Мещерский Владимир Петрович(1839–1914) – князь, публицист, прозаик, издатель – редактор политической и литературной газеты «Гражданин» (1872–1914), журналов «Добро» (1881), «Воскресение» (1887–1894), «Дружеские речи» (1903–1905), газеты «Русь» (1894–1896); автор романов из светской жизни и мемуаров.


[Закрыть]у Адмиралтейства. Князь, едва увидев Константина Петровича в оконце кареты, немедля остановил кучера, с трудом выбрался по спущенной лакеем лесенке на мокрый от талого снега тротуар, придерживая длиннющую шубу, подбитую скунсом, и, протянув руки к задержавшемуся знакомцу, воскликнул:

– Превосходно, что я вас, дорогой господин Победоносцев, встретил, и именно сегодня! Вы что-то давненько не бывали у меня в гостях. Без вас пустовато! В среду у меня особый праздник. «Гражданин» наконец начинает свое плаванье…

И Мещерский, который прожужжал Константину Петровичу уши о давнем намерении издавать нечто независимое и вместе с тем правительственное, укрепляющее гражданское чувство и вместе с тем поддерживающее у общества и самых ярких его представителей стремление отдать силы без остатка служению России, широко раскинул руки, а потом воздел их вместе с тростью и перчатками к небу. И действительно, никогда понятие, перекочевавшее к нам из Франции Марата и Робеспьера, не выставлялось на вседержавное обозрение и не набиралось так крупно и весомо.

– Я назову свою газету «Гражданин»! Да-да, не удивляйтесь – именно «Гражданин»! И вы увидите, какой переворот она произведет в сознании читающей публики! Вообразите, в Санкт-Петербурге выходит «Гражданин». В пику Герцену «Гражданин» звучит более гулко и мощно, чем какой-то «Колокол»! Я лучшие силы соберу! Лучшие! Мне Достоевский обещал сотрудничество, а Достоевский, скажу я вам, удивительный человек. Удивительный! «Бесы», бог мой, что за книга, что за гражданственная книга! Я слушал с голоса!

Князь надвинулся на Константина Петровича – пахнуло дорогими духами и ласково положил ладонь ему на плечо:

– Жду вас в эту среду: «Гражданин» на выходе! И редактор знаете кто? Достоевский! Каждую неделю, каждую неделю, каждую неделю…

И Мещерский, оставив ничего не успевшего ответить Константина Петровича, поспешил к карете, путаясь в полах и обляпывая проходящих пешеходов серой жижей, разлетающейся из-под лакированных длинноносых туфель. Он был крайне возбужден, но возбуждение его не раздражило Константина Петровича, тут же решившего в ближайшее время отправиться к Мещерскому. Если Достоевский примется за «Гражданина», вполне возможно, что-либо путное и выйдет. К писаниям самого Мещерского Константин Петрович относился не без симпатии, но издавать еженедельно нечто независимое и в то же время правительственное – по плечу ли князю? Ума и образования здесь недостаточно, а даже, вероятнее всего, слишком мало. Тут надо обладать темпераментом и собственным взглядом.

Совершенно неглупый потомок славного предка

Константин Петрович имел в своих жилах дворянскую старинную и голубую кровь, но все-таки по отцу был выходцем из московского клира, отличавшегося трудноизгладимыми чертами простонародья. Относясь к своему происхождению без особого внимания и редко вспоминая о нем, он ценил древность в других, отмечая без зависти в их характерах именно то, что давалось настоящей, а не дарованной генеалогией. В жене родовитость прочитывалась в каждом движении, в жесте, улыбке, интонации. Энгельгардты, конечно, с немецкой кровью, но со швейцарскими корнями. Генрих Энгельгардт в 1383 году приобрел европейскую известность. Да-да, с конца XIV века! Почетный гражданин и член городского совета Цюриха: высокие награды за добродетель!

Константин Петрович вдруг представил себе этого самого гражданина и члена городского совета в момент, когда сбрасывал шубу на руки массивному, генеральского вида швейцару, встретившему его у переполненного верхней одеждой гардероба в просторном вестибюле особняка Мещерского.

– Пожалуйте, ваше превосходительство! Князь заждались и два раза выбегали поглядеть, не появился ли господин Победоносцев…

Понятно, тому были причины. Константин Петрович – любимый наставник цесаревича, которому ранняя и несправедливая кончина не позволила наследовать престол. После смерти Никсы к великому князю Александру Александровичу никто ближе из преподавателей не стоял, хотя и далекие от двора, люди знали, что царствующий монарх не очень доволен скептическим взглядом московского профессора на проводимые реформы, вернее, на их последствия. Но отцовские чувства побеждали, и Константин Петрович оставался подле наследника, продолжая нравственно руководить будущим главой государства Российского, который получил исторический титул Миротворца.

– Жизнь русского человека бесценна! – повторял юноша слова Константина Петровича, едва они познакомились. – Я не немец, я русский. И все русские – мои братья. А разве нужно доказывать, что брат не пожелает смерти брата?

Позднее – после Шипки, Плевны и Рущука – великий князь, давно ставший цесаревичем, прибавлял:

– Я видел кровь! Ничего ужаснее преждевременной смерти человека нет! Пусть и турка!

Проницательный Мещерский сразу и давно сообразил, каким влиянием пользовался Константин Петрович в Аничковом. Разумеется, Константин Петрович знал о слухах, которые сопровождали шлейфом интимную жизнь князя, но не придавал им значения. Мало ли что несут великосветские сплетники. Сегодня упреки Мещерскому показались бы смехотворными. В Москве и Петербурге открыты гей-клубы, и их посещают многие известные личности, не скрывая своих пристрастий, которые при коммунистическом режиме гарантировали приличный тюремный или лагерный срок. За рубежом крупные чиновники, например, градоначальники Берлина и Парижа или глава одной из вполне легальных правых партий в Голландии, с удовлетворением сообщают избирателям о собственной принадлежности к сексуальному меньшинству определенной направленности. Но в России до сих пор к геям относятся все-таки с подозрением. В XIX веке свет довольно сурово осуждал педерастию. Однако в начале 70-х годов об увлечениях Мещерского судачили втихомолку: дамы, прикрыв блестящие глазки и рот веерами, господа, сияя огромными звездами на черных фраках, скривив губы и сломав бровь.

Мещерский в придворной толпе держал себя безукоризненно. Великий князь Александр считал его сердечным другом, больше, однако, отдаваясь душой иной представительнице рода Мещерских – фрейлине Марии Элимовне Мещерской, дочери французского поэта и ревностного переводчика Пушкина князя Элима, назвавшего Александра Сергеевича «гением необыкновенным» в речи, произнесенной 26 июля 1830 года в «Атенее Марсельском». Иногда Константину Петровичу чудилось, что цесаревич по-настоящему влюблен. Отношения с княжной, правда, не имели перспективы, и все участники игры в фанты понимали это, кроме самого наследника.

На Мещерских лежал резкий отпечаток аристократического рода, к которому они принадлежали, и у Константина Петровича, с его историческими наклонностями и невероятным интересом к древности, с его уважением к державным традициям, генеалогический чертеж владевших исконно русским краем князей вызывал в прошлые времена скорее не человеческий, а научный интерес. Кем только не были Мещерские! И военными, и чиновниками, и литераторами, и придворными. А князь Элим, атташе в Париже и камер-юнкер, привез в Петербург известного журналиста Леве-Веймара к Пушкину за несколько месяцев до роковой дуэли. Заглянув после личного знакомства с Владимиром Петровичем в «Бархатную книгу», Константин Петрович выяснил, что нынешние Мещерские числят предком ширинского князя Бахмета Усейновича, засевшего в Мещере в 1298 году. Не каждый знатный петербуржец или москвич имел столь продолжительный родословный стаж! Сына Беклемиша при крещении нарекли Михаилом. Целый век они не выпускали Мещеру из ухватистых, цепких и жилистых рук. В XVI и XVII веках обрусевшие князья успешно делали военную карьеру. Полковые и городовые воеводы верой и правдой служили царям. Несогласных с Москвой новгородцев и псковичей в 1650 году кроваво усмирил князь Никифор Федорович. Князь Платон Степанович шесть лет правил Малороссией – с 1769 по 1775 год, затем, завоевывая благосклонность столицы, рьяно исполнял обязанности наместника казанского, симбирского, пензенского и вятского. В конце века он опять занял кресло казанского генерал-губернатора.

Род Мещерских был разветвлен. В 5-й части родовой книги Калужской, Костромской, Курской, Санкт-Петербургской, Московской, Тульской, Черниговской и Полтавской губерний можно найти многочисленных представителей гордого клана. Но это еще не все! Владимир Петрович имел счастье быть внуком Николая Михайловича Карамзина. Его мать Екатерина Николаевна – дочь великого историка. Вот что вызывало острый интерес, и не у одного Константина Петровича.

Князь тоже окончил Училище правоведения, культивировал сперва, даже в частной жизни, традиции второго после Лицея в Царском Селе классического учебного заведения и начинал службу неплохо. Недолго, правда, проработал полицейским стряпчим и уездным судьей в Санкт-Петербурге. Вскоре перешел в Министерство внутренних дел на должность чиновника для особых поручений. С годами получил камергерский ключ и попросил причислить его к Министерству народного просвещения. Но официальная карьера никогда не была главным делом жизни умного, развитого и способного потомка Карамзина. Главным оказалось литературное ремесло, которым он владел блестяще. Княжеская репутация, составленная из разнородных, часто не соответствующих реальности элементов, погубила его творчество в глазах пресыщенных читателей. В советские времена писания Владимира Петровича или замалчивали, или клеймили, не прибегая к доказательствам. А между тем издатель «Гражданина» и нескольких других газет и журналов сам был превосходным автором романов – остросатирических, созданных со знанием основ труднейшего художественного жанра, в России мало из-за цензуры распространенного, – любопытных и достаточно правдивых мемуаров и журналистских корреспонденций, материал для которых он черпал на месте событий. Репортажи из воюющей Сербии – чтение захватывающее и… неожиданное. В неожиданности полезность и для современного читателя, которому не безразличны отношения сербского и русского народов: ведь Белград дважды втягивал Москву в войну.

Вот какой человек воскликнул, завидев Константина Петровича, входящего в приемную залу:

– Наконец-то вы здесь, среди нас! А я заждался!

Взяв Константина Петровича под руку, он провел гостя, плавно раздвигая толпу и огибая сидящих, к стоявшему у белой колонны человеку – немолодому, показавшемуся Константину Петровичу костистым и хрупким одновременно, одетому в зеленоватый сюртук, довольно поношенный, что подчеркивали мягкие складки брюк, тщательно отглаженных, и до блеска начищенная обувь. Франтоватый ее фасон и зеркальный глянец обладали каким-то скрытым смыслом.

– Это мой Достоевский, – сказал восторженно князь, – мой, мой друг! И первое лицо в «Гражданине»!

Достоевский несколько неожиданно для Константина Петровича и порывисто выбросил руку, будто зная заранее, что последует до конца жизни за крепким рукопожатием:

– Господин Победоносцев?! Я весьма наслышан и очень рад. Очень! Не ошибаюсь – Константин Петрович?

Протягивая и задерживая ладонь, сухую, горячую, и, глядя немного снизу вверх, он произнес:

– Давно и с интересом ждал нашего знакомства. Очень, очень рад!