Текст книги "Победоносцев: Вернопреданный"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 51 страниц)

Обидный рескрипт

Речь здесь, читатель, шла о фонтане Мольера, который так желал увидеть Михаил Булгаков и чья мечта не сбылась. Сколько горечи не только в прощальном привете, но и в упоминании бронзовых бантов на башмаках! Булгаковский Мольер – плод воображения: ничего похожего на то, что мы знаем из потрепанных и пропыленных фолиантов. Но какой вымысел! Какая фантазия!

Константин Петрович втиснул старый том на место. Он повернулся и сделал несколько шагов к столу, еще вчера заваленному бумагами и газетами. Сегодня там лежал в одиночестве лишь конверт с высочайшим рескриптом. Он отодвинул холодеющими пальцами глянцевитый, с острыми углами квадрат и подумал, что если бы не его возраст, то Витте не сумел бы так быстро добиться победы. Да, возраст сыграл с Константином Петровичем дурную шутку. Противники всегда брали над ним верх благодаря физическому превосходству. Он поздно начал движение к цели, которую время отодвигало все дальше и дальше. Константин Петрович открыл толстый скрипучий конверт и вынул высочайший рескрипт. Он увидел вдруг лицо императора Николая II, который четко и ясно диктовал секретарю Петрову официальный, не затрагивающий душу текст. Похожий текст, обращенный к другим, никогда не вызывал у Константина Петровича никаких особых мыслей. Но сейчас тоскливое чувство обиды охватило его. Слова императора казались чужими, слишком резкими и отстраненными. Неужели Витте пришлось выпрашивать их у государя? Что же он, Победоносцев, заслужил у России? Он открыл конверт, и в глаза бросилось: «Состоя в течение четверти века ближайшим сотрудником в Бозе почивших Деда и Родителя моих и моим по делам духовного ведомства православного исповедания, Вы своими совершенно выдающимися способностями и беззаветною преданностью престолу снискали искреннее мое уважение…»

Нет, хватит на сегодня литературного чтения! Он спрятал рескрипт в скрипящее, новенькое, пахнущее канцелярским клеем нутро. Точно такой конверт из дворцового ведомства Балмашов подал Сипягину, и точно такие два конверта преступная рука заготовила на его имя. Государь и Витте поступили с ним круто. Только что не вогнали в тело пулю, как намеревались Григорьев и Лаговский. Константин Петрович покинул кабинет и поднялся на второй этаж, во внутренние покои – к Екатерине Александровне. Сейчас он нуждался в ней острее, чем прежде. Он намеревался объяснить жене всю подлость его падения интригами Витте, всю некомпетентность графа в делах церковного управления, всю злонамеренность обсуждения надуманной проблемы веротерпимости и оскорбительность прочих обвинений – в отсталости и рутинности религиозной политики, нежелании благотворных перемен и, наконец, в отсутствии авторитета и его, и церкви среди широких масс населения.

Оборотни

Если бы здоровье позволило, уехали бы в родную Москву, в милое теплое родительское гнездо в Хлебном переулке. Пожил бы там с Екатериной Александровной, погостил бы в Лавре, вытеснив холодный и мерзкий Петербург с его сплетнями, злобой, завистью и кровью. Упрекают, что, мол, не послал к Зимнему 9 января митрополита Антония. Глупо думать, что митрополит сумел бы остудить негодяя Григория Гапона и его эсеровскую уголовную гвардию. Упрямый и хитрый украинец – современный Мазепа – обманул полицию, обманул Зубатова и обманул бы митрополита. Гапон – оборотень, скользкий, гибкий перевертыш – подобных в русской истории пруд пруди. Он плохо кончит, убьют свои же соратники, убьют, когда поймут, что с него нечего взять и от него нечего ждать. Городской плебс способны смирить лишь сила и вера. Город не в состоянии перевалить прихлынувшую крестьянскую волну. События в Петербурге ничем не отличались от рабочих волнений в Париже и Лондоне. Англичане справились раньше, чем французы. При чем здесь митрополит? Крест и увещевания оказались бессильными на Сенатской площади, не принесли бы они желаемого результата и сейчас. Возбужденный Гапоном народ, воспользовавшись вмешательством митрополита, приблизился бы к Зимнему и ворвался в царские покои. Те, кто ставят ему в вину невмешательство Святейшего синода, заклеймили бы и обер-прокурора, и Саблера, если бы Зимний подвергся разгрому. Где должна действовать полиция, нет места митрополиту, тем паче что мятежники имели собственного «митрополита», и, как им казалось, лучшего. Вот здесь сердцевина явления, чего совершенно не понимают ни император, ни Витте, ни демагогическая группка иерархов, которые шушукаются по углам, поддерживая митрополита Антония и царских министров. Они-то и начали отвратительную возню вокруг церкви, надеясь устранить неподатливого обер-прокурора и показать невеждам, что путь к обновлению – сиречь к разрушению – открыт. Утверждают, что он собственной упрямой политикой подготовил революционную вспышку. Журналисты разглагольствуют, подливают масла в огонь, ругают на чем свет стоит александровское время, кричат на всех углах, что именно Победоносцев главный камень преткновения. Константин Петрович не сомневался ни на минуту, что лет через десять на Руси негде будет помолиться Богу – храмы превратятся в развалины, а священников перебьют, как куропаток, и те, кто сегодня с пеной у рта требует перемен, завтра навечно сомкнут уста. Он знал, как злобствуют у него за спиной, знал, что пишут в жалких и хамоватых газетах. Газеты погубят Россию. Однажды он сказал Половцову, который, казалось, как историк должен был понять мысль, терзающую его не одно десятилетие:

– Несчастье нашей страны в том, что при покойном императоре Александре Николаевиче народ вместе со свободой получил газету, а не книгу. Она должна предшествовать газете, а не наоборот. Нельзя отвергать европейский опыт. Только религия и культура могут победить дьявола. А книга – дело медленное, неспешное.

И тут же Константин Петрович попросил у Половцова приличную сумму на содержание сельских библиотек. Половцов удвоил цифру. Он всегда удваивал пожертвования.

– Спасибо тебе, Александр Александрович. Щедрее человека на Руси я не встречал.

Половцов – однокашник Константина Петровича, и они давно на «ты». А теперь Половцов среди первейших недругов, в глаза Витте заглядывает да на отсутствие средств жалуется. Он тоже оборотень – хуже Талона. С реформами спешит, в них видит спасение от бунтов и мятежей. Пришпилили Победоносцева к революции, настаивая на дикой идее, что происхождением своим разразившаяся кровавая буря никому так не обязана, как ему и его личной политике в царствование императора Александра Александровича.

При пламени свечи

Он открыл дверь в уютный кабинет жены и у видел, что она сидит за книгой. Но читала ли Екатерина Александровна? Свет рисовал тонкий профиль, а волосы делал более темными, чем они были от природы. «Уехать бы в Москву», – с тоской подумал Константин Петрович. Ему казалось, что там тише, спокойней, теплее. Родовое гнездо в Хлебном манило и обещало забвение. Он понимал, что выехать из Петербурга не позволят, могут расправиться и по пути, да и удобств привычных в старой столице уже нет. В Лавре, что ли, укрыться? И в Лавре сыщут, чего доброго устроят манифестацию. Он молча смотрел на Екатерину Александровну, мучительно припоминая название ранней повести старшей сестры Варвары, опубликованной в 1830 году, когда ему не исполнилось еще и трех лет. Он опустился в кресло рядом с женой и снова вгляделся в тонкий, единым штрихом обведенный профиль. Наконец в сознании всплыла книжная страница: рассуждения Варвары назывались «Верность дружбы, нежность любви». В Хлебном литература и история – российская словесность и российская история – находились на первом месте, но на первейшем держали назидательные сочинения. Книги толпились на полках, лежали стопками, и обложки их сияли драгоценным янтарным цветом в неверных бликах, отбрасываемых канделябрами.

Сейчас Константин Петрович завершал перевод Евангелия от Луки. Революция, Витте и даже изменивший к нему отношение государь в таком деле не могли стать серьезной помехой. Здесь им руководили высшие силы, неподвластные земным владыкам. Он ощущал приближение небытия, и перевод Нового Завета с церковно-славянского – достойное окончание жизненного пути. Ему было приятно, что рядом с каноническим текстом его имя будет соседствовать с именем Василия Андреевича Жуковского. Екатерина Александровна считала, что он точнее Жуковского передает чувства евангелистов. Она никогда не лицемерила.

– Да это и объяснимо! Ведь ты юрист, правовед. В тебе удивительным образом сплелись три начала – стремление к точности, природная поэтичность и высочайшая религиозная культура.

Он поднял руку жены и поцеловал запястье. Через мгновение он пойдет к себе и будет молиться. Молитва увлечет его в другой мир. Затем возвратится в кабинет и поработает при пламени свечи до позднего вечера. Осенний дождь за стенами нарышкинского палаццо усилился. Непогода очистила и омыла Литейный проспект. Никто срывающимся голосом не заорет под окном:

 
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на борьбу, люд голодный…
 

Страстная революционная мелодия растворится в величественных и вечных древнерусских напевах, звучащих внутри.

Carabus Zubkovii

Константин Петрович не любил Герцена за многое, в том числе и за то, что знаменитому беглецу ничего не стоило обгадить любого человека, который не пожелал следовать нелепым и безумным призывам или, наоборот, следовал им, но чем-то личным не угодил. Константин Петрович считал Герцена организатором российского беспорядка, который и привел к нынешнему тяжкому положению. Любитель вкусно и с удобствами пожить, клиент банкирского дома Джеймса и Лионеля Ротшильдов принадлежал, по мнению Константина Петровича, к категории людей, по случайности рожденных в России и далеких от русской жизни.

A propos, странно, что Джеймс Ротшильд жил в Париже, а Лионель в Лондоне – естественнее наоборот. Отец беглеца Яковлев заклеймил себя связью с Бонапартом в опаснейшие для родины дни, за что по справедливости и отведал, кажется, каземата в Петропавловской крепости. Сын повел позднее атаку на правительство из-за рубежа. Все это, разумеется, не могло не отталкивать Константина Петровича от лондонского эмигранта. Но вот чего отнять у Герцена он не хотел – это дара ловко и мастерски очертить, правда, внешне и не вдаваясь в подробности, характер и изменчивый облик разных людей. Извращая историю, делая ее однобокой и безрелигиозной, Герцен заводил общество в тупик, предлагая единственный выход из него – революцию. Он не понимал, что, когда полуграмотный и полуевропейский офицерский сумбур, прикрывающий экономические обиды, проникнет с Сенатской в народную толщу, – беды не миновать. Пугачевщина, напялившая на себя изодранный зипун с позументами, покажется пустяковой игрушкой. Кровавый ледяной панцирь затянет Россию и отбросит от европейской цивилизации на долгие годы. Однако писать незаконнорожденный умел, умел и видеть, но с одного угла – не вокруг.

В конце пути все как бы и сошлось. Не так давно он открыл «Былое и думы» Герцена. Читалось в незапамятные времена, но надобно было возобновить впечатление от главы, где мемуарист вспоминал некоего В., спрятав под инициалом прощенного декабриста Василия Петровича Зубкова, которого наградил иронически титулом московского либерала. Год назад Константин Петрович сам выпустил о нем необширный очерк, прежде напечатанный в «Русском архиве» у Петра Бартенева. Совпадений, конечно, обнаружилось предостаточно, но угол зрения отличался в корне. Зубков у Константина Петровича характеризовался как энергичный государственный деятель сложнейшей эпохи, образованный человек, пытливый энтомолог и достойный член Московского общества испытателей природы. Жук его имени – Carabus Zubkovii – давно известен российским ученым. У эмиграйта, не пожелавшего работать в России и для России, Зубков представлен трусоватым барином, жонглирующим либеральными ценностями, однако не желающим помочь третьестепенному стихотворцу Огареву, схваченному полицией за какие-то противоправительственные шалости и длинный язык. Не сумел организовать на дело, ему нужное, – так и припечатал. Вполне в герценовском духе. Кого он только не обливал грязью, даже близких по духу революционистов: Георга Гервега, например, немецкого поэта, во многом превосходящего литературным дарованием и Огарева, и самого Герцена. Не постеснялся – подноготную выскреб да преподнес читателю. Стихи немецкого якобинца Гервега Константин Петрович знал, но музы Фридриха фон Салле и Иоганнеса Шерра были ему милее. «Звуки и тихие песни» Шерра Екатерина Александровна в Зальцбурге часто читала по вечерам вслух. Герцен поступил с Гервегом, этим железным, по словам Гейне, жаворонком, в соответствии с собственной натурой.

Новобранцы

Василия Петровича Зубкова, первого своего начальника, обер-прокурора VIII департамента Сената, Константин Петрович в молодости искренне почитал. Он видел в нем силу, которая пыталась улучшить русскую жизнь, упорядочить ее, отнюдь не прибегая к радикальной ломке, оставляющей после себя лишь груду развалин и расстройство общественных отношений. Переступив порог зубковской канцелярии и очутившись в присутственной комнате, где на плафоне было начертано: «Хвалится милость на суде», Константин Петрович дал себе клятву, что он без устали будет трудиться, защищая идею постепенного прогрессивного эволюционирования, будет добиваться улучшения законодательства, нравственного и культурного усовершенствования исполнителейзакона и тех, для кого они пишутся. Зубкову подобные взгляды импонировали, и молодой правовед в действительном статском советнике нашел не просто покровителя, но и союзника. Канцелярии судебных департаментов нуждались в свежей крови. Старые дельцы должны были уступить места новобранцам, и министр юстиции граф Виктор Никитич Панин, более двадцати лет занимавший кресло и при Николае I, и при Александре II, председатель различных редакционных комиссий и участник подготовки крестьянской реформы, кое-что понимал в действиях государственного механизма. Он не относился к лучшим министрам юстиции в России, но все-таки постарался потеснить старые кадры в одряхлевших канцеляриях, давая дорогу молодежи.

В московские департаменты Панин направил солидное подкрепление. Однокашники Победоносцева становились, правда, не сразу и не вдруг, помощниками столоначальников, а потом и столоначальниками. Секретарские и обер-секретарские вакансии получали лучшие и недурно оплачивались. Первая должность стоила казне шестьсот рублей в год, вторая – с приставкой «обер» – тысячу! Помощнику столоначальника без штатного места выдавали пособие в двадцать рублей, а при зачислении в штат – двадцать три рубля с копейками. Правоведы сплошь и рядом выходцы из высшего слоя. Деньги для них не главное. Молодой князь Сергей Урусов, быстро завоевавший авторитет и столь же быстро переведенный на должность обер-секретаря, работавший главным помощником Зубкова, жалованье жертвовал бедным чинам руководимой им канцелярии. За короткий срок Панин влил в сенатские департаменты Кремля несколько выпусков Училища правоведения. Как некогда архивные юноши пушкинского разлива вроде Алексея Веневитинова, брата рано умершего талантливого поэта, заполнили помещения, принадлежавшие Московскому архиву министерства иностранных дел, так и ватага юных правоведов ворвалась в затхлые, уставленные шкафами коридоры судебных департаментов. Пушкина среди них, к сожалению, не оказалось, но будущие знаменитости встречались, и в немалом количестве. Сын писателя Иван Сергеевич Аксаков взял сюда панинское распределение. Будущий министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков составил себе превосходную репутацию в одном из сенатских департаментов. Он был дедом славного русского романиста и поэта Владимира Владимировича Набокова и отцом не менее добросовестного юриста, управляющего делами Временного правительства Владимира Дмитриевича Набокова, которого убили фашиствующие подонки Таборитский, Шабельский-Борк и прочие во время покушения на Павла Милюкова.

Среди правоведов нового поколения оказался и замечательный историк искусства Дмитрий Александрович Ровинский, участник судебной реформы 1864 года, тесно сотрудничавший при ее подготовке с Победоносцевым. Ровинский впоследствии был большим энтузиастом мирового суда и суда присяжных, до сих пор не получивших развития в России – стране, где правоведение испокон веков было в загоне. Дом свой он превратил в чудесную страну, украшенную старинными гравюрами и народными лубочными изделиями. Но особенно Ровинский стал почитаем как составитель словарей отечественных граверов и гравированных портретов. Любовь к искусству он проявлял еще в училище.

Старые дельцы встретили в штыки не только Победоносцева, но и четырех князей Оболенских – Дмитрия, Юрия, Георгия и Андрея, Глебова, князя Шаховского, двух братьев Менгден, князя Львова, барона Ферзена…

Словом, судебные департаменты в Москве пополнились любопытной публикой, отнюдь не менее подготовленной и образованной, чем те молодые люди, кто был зачислен в Коллегию иностранных дел с обретающим величие поэтом в первых рядах. В подлейшие советские времена партийные историки и литературоведы, бесконечно варьируя, проэксплуатировали на всю катушку различные сюжеты с их присутствием. Правоведы не уступали лицейским ни в чем, просто их утилизировать с политической целью оказалось труднее. Без сомнения, в исторической памяти народа чудовищное реноме Победоносцева, сформированное прогрессивными экстремистами, повредило молодежи, заполнившей кремлевские канцелярйи и усердно разбиравшей старые вековые грамоты и межевые записи, однодворческие и казачьи акты.

Пип, Чвайка и другие

О лицейских и архивных юношах наговорено сверх всякой меры. Лицейских буквально врезал резцом в судьбу страны гений Пушкина, не то бы их ждала такая же незавидная участь, как и правоведов. А ребята, которые учились в заведении, возглавляемом неким Пошманом, по прозвищу Пип, подобрались бедовые. Разумеется, порядки там царили несколько иные, чем в Пушкинском лицее, на котором лежал отблеск прекрасных дней начала александровского царствования и Отечественной войны 1812 года. Середина сороковых годов – беспокойное время угасания физических сил могущественного властелина России. Вдобавок близилась европейская революция. Государственный механизм настоятельно требовал обновления. Происходила смена поколений на всех уровнях. Но по-прежнему Россия обожествляла государя. На второй год обучения, весной, в марте, когда солнце повисло в зените и звонкая капель ударяла по карнизам и тротуару, правоведы в отсыревших шинелях и фуражках гурьбой возвращались с прогулки. На крыльце их встретил смотритель Бурнашев, по прозвищу Чвайка, и с хриплым криком:

– Скорей, скорей! Государь едет! – принялся загонять учеников в гардероб. – Строиться, господа, строиться! Скорей, скорей!

Шинели и фуражки воспитанники побросали на пол и побежали в залу под серебряный звон колокольчика. Паркет сверкал, нагретый прозрачный воздух струился, дышалось легко и привольно. Приятно и чистоплотно пахло мастикой и воском. Константин Петрович пятый или шестой по росту, впереди Юша Оболенский, братья Набоковы, Квист, через несколько лет погибший на Крымской войне, Дмитрий Стасов, сын крупнейшего петербургского архитектора, гордящегося своими строительными проектами, любимца государя. В творчестве Стасова-отца стиль ампир достиг наивысшего в России развития. В александровскую эпоху он за три года возвел Павловские казармы, при ныне здравствующем императоре освятили Троицкий и Преображенский соборы, в 1835 году завершилось строительство провиантских складов в Москве, Нарвские и Московские триумфальные ворота украсили Северную столицу. Дмитрий, как и его брат Владимир, обладал музыкальными пристрастиями, был одним из учредителей Русского музыкального общества, но если о старшем сыне архитектора, покровителе и пропагандисте передвижников, идеологе «Могучей кучки», знает любой школьник, то о младшем отпрыске выдающейся фамилии известно далеко не каждому. А между тем Дмитрий Стасов вместе с Победоносцевым готовил судебную реформу в годы царствования Александра II, выступал защитником на каракозовском процессе и процессе 193-х. Дочь, Елена Стасова, стала большевичкой, выжила в годы кровавых сталинских чисток, именем великим вольно или невольно прикрывая варварский режим и, в сущности, подтверждая низкую мысль и Ленина, и Сталина о жалкой роли интеллигенции и готовности ее сотрудничать с любой кровожадной властью.