Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

Леви-Зюсс-Оппенгеймер

Вскоре шаг лошадей замедлился, и впереди показались вторые триумфальные ворота. Возле них застыла, строго соблюдая ранжир, военная команда с надутым и толстеньким обер-комендантом Кохиусом и батальонным штабом. Они сияли как надраенные медные пятаки. Кохиус утопал в гигантской треуголке с развевающимся плюмажем, напоминавшим цветочный букет. Музыканты в вишневых кафтанах, расположившиеся на балконах по обе стороны арки, грянули марш. Обер-комендант, вытянувшись в струнку и отсалютовав шпагой, рапортовал без запинки. Чины штаба дружно прокричали здравицу в честь цесаревича Павла.

Тилли, которая пересела в карету Нелидовой и Борщовой, не могла вообразить и в самом сладком сне, что ей, никому здесь не известной беглянке из отощавшего рода Шиллинг фон Канштадтов, устроят грандиозную встречу. Действительность сейчас все чаще напоминала ей сон. Она и не предполагала, что русские в провинции способны подробно разработать ритуал, богато нарядить войско, со вкусом подобрать музыку и вообще радушно принимать гостей. А перед поездкой сюда ей долго объясняли, что русские варвары, питаются медвежьим мясом, а из шкур шьют мешки и спят в них зимой, спасаясь от холода. Втолковывал небылицы местный монбельярский энциклопедист и поклонник Жан-Жака Руссо мсье Кальен. Он призывал Тилли не доверять Христофору Бенкендорфу и опасаться злонамеренного обмана. Правда, великая княгиня сообщала иные сведения, но и ее, быть может, сумели обмануть.

– Климат, мое дитя, там ужасный, – пугал мсье Кальен. – Тучи ядовитых насекомых. Дорог нет. Повсюду бродят шайки разбойников. У них свой воровской царь – некто Пугачефф.

Тилли не верила и все-таки немного верила. Насчет насекомых и дорог, наверное, правда. Если судить по русской баронессе Лефорт – частой гостье Этюпа, то между Францией и Россией нет никакой разницы, ну хотя бы потому, что и там и там живет много французов, немцев и швейцарцев. Кроме того, не все путешественники оплевывали Россию, как мсье Кальен. Тилли Россия не казалась страшной. До отъезда в Россию Доротея смеялась над ним:

– Ты только погляди на русских и сразу поймешь, что наш Кальен глуп.

Но в Монбельяре русские редкость. И Тилли надеялась на лучшее. Надежды ее пока оправдывались. Казаки вовсе не варвары. Красивые мужчины и одеты далеко не бедно. Они больше походят на европейцев, чем некоторые жители Виртемберга и даже Парижа. Тилли вспомнила миниатюрный Монбельяр, вечные жалобы на нехватку денег для экипировки нескольких солдат. Корм лошадям и порох для фейерверка – первейшие статьи расхода, а казна пуста. Винный погреб не на что пополнять. Гардероб требует обновления каждый сезон. Шпаги и мундиры герцога отдавали в залог. Пуговицы на камзолах позолоченные, есть и из серебра. Деньги, деньги, деньги! С утра до вечера споры о деньгах и взаимные обвинения. Где их достать? Откуда получить? Или проще – выкачать. У кого-то их надо отнять. Виртемберг – небогатая страна, гросс-герцогам вечно приходится что-то изобретать. Во времена правления Карла Александра, отца нынешнего герцога Фридриха Евгения и деда Доротеи, финансами, да, пожалуй, и всем Виртембергом управлял австрийский еврей Иосиф – хитрый и умный отпрыск богатой семьи Леви-Зюсс-Оппенгеймер. Он познакомился с Карлом Александром в Вене, ссужал его звонкой монетой и не требовал расписок.

Среднего роста, некрасивый и скромно держащийся финансист в добротном и уже изрядно потертом сюртуке пришелся по сердцу разоренному наследнику гросс-герцога Эбергарда Людвига, превратившего Виртемберг в грязный и нищий вертеп. Эбергард Людвиг высосал из страны, кажется, всю кровь. Разговор у него с подданными был короткий.

– Тысяча золотых – не то завтра повешу, – говорил он в пьяном виде любому встречному-поперечному.

Если несчастный не в состоянии был откупиться хоть чем-нибудь, Эбергард Людвиг отбирал последний затертый талер. Стены замка Людвигсбурга сотрясались от диких выходок хозяина. Законную жену он прогнал и заключил союз с госпожой фон Гревениц. С женщинами он вообще обращался ужасно, о чем ходили неприличные легенды. На балу, например, он подкрадывался со спины к той, на которой остановился его взгляд и которая в ту минуту его возбуждала, и, просунув ей под мышки свои красные короткопалые лапы, накрывал ими, как двумя чашами, груди жертвы, а затем, бесстыдно подталкивая срамным местом, выпихивал из зала. Легко можно вообразить, что он вытворял в постели и потом обсуждал с приятелями, особенно если полистать тщательно подобранные издания в его библиотеке. Над разгневанными мужьями он только хохотал, нарочно вытаптывая во время охоты их земли. Впрочем, таких было немного – большинство смирялось и помалкивало. Некуда тебе податься из Виртемберга – терпи. Выезжая из замка, он прихватывал с собой несколько любовных пособий.

– Разнообразие положений – лучшее средство от скуки.

Виртемберг он обчистил до нитки. У Карла Александра дамочки, слава Богу, отодвинулись на третье место. Два первых занимали кутежи, то есть беспробудное пьянство и охота, иными словами – кровавая бойня обезумевших животных, загнанных егерями. Если попадались домашние – не жалели. Денег Карл Александр требовал не меньше, чем Эбергард Людвиг, но времена наступили иные, и пришлось прибегать к помощи финансистов. Вот гросс-герцог и остановил свой выбор на Иосифе Зюссе.

– Послушай, Зюсс, – сказал он однажды, – приезжай ко мне в Виртемберг и посмотри, что можно предпринять для пополнения казны. Ты хороший еврей, Зюсс, не жадный и, похоже, не вор, как остальные твои соплеменники. Не думай, Зюсс, что я презираю или не люблю евреев. Отнюдь нет. Тебя я, например, люблю. Среди нас, немцев, тоже есть воры, и побольше, чем среди вас, евреев. Но за вами утвердилась славная репутация. Так уж устроен этот проклятый мир, Зюсс. Не обижайся. Жалованье я тебе положу министерское, даже сделаю министром, и что утаишь – твое.

Деньги у Карла Александра появились – чиновничьи места продавались, каждый раз вводили новые хитроумные налоги, отнимали клочки земли у обанкротившихся должников. Зюсс действовал во всю – в России сказали бы – ивановскую…

А Карл Александр в хорошую минуту приговаривал:

– Ты хороший еврей, Зюсс, просто превосходный еврей. Очень ценный. Я тобой доволен. А теперь пойди и принеси то, что ты от меня утаил, иначе я тебя повешу, – и, заговорщицки подмигивая, смеялся. – Сейчас ты тоже кое-что утаишь, ну так это совсем твое. И слово герцога: я на него никогда не посягну.

Третий сын доброго и справедливого властелина, не вытаскивающего женщин из постелей мужей, покровителя евреев и других угнетенных, властелина, который все-таки прибегал к финансовой системе, а не к прямому отъему денег у населения и получил в управление графство Монбельяр, когда там пресеклась родственная виртембергским герцогам ветвь, Фридрих Евгений был по характеру иным, чем его непутевый отец, да и времена опять наступили совсем уж непохожие на прежние. Однако память о Зюссе в Виртемберге не выветрилась. Впрочем, находились знатоки вроде воспитателя герцогских отпрысков Моклера, и Тилли слышала от них, что финансовая система Зюсса оказалась вовсе не такой грабительской и что если бы не сам Карл Александр с его жутким тираническим нравом и безудержной страстью к физическим наслаждениям при том, что женщины находились на третьем месте, то виртембержцы довольно скоро бы позабыли голодные и разбойные времена Эбергарда Людвига. Из Зюсса получился неплохой финансист, не лучший среди факторов владетельных особ в раздираемой самими немцами Германии, но и не последний человек в этом опасном деле. Кое-какие средства Зюсс переводил и на счета детей гросс-герцога, приобретая для них также ценности. Немного перепало и внукам. Доротея о Зюссе вспоминала с благодарностью.

Пятеро братьев Доротеи жили и учились в Швейцарии. Просодержи-ка ораву мальчишек! Две младшие сестры, Фредерика и Елисавета, тоже требовали внимания, а о Доротее и говорить нечего. Ее к жениху не пошлешь в обносках. Сколько слез она пролила на груди Тилли, когда осталась одна в опустевшем Трептове.

А здесь, в Украине, видно, всего достаточно и с избытком. Дома канониры стреляли из двух-трех жалких пушечек. Сейчас от выстрелов чуть ли не лопались барабанные перепонки. Даже во всем Виртемберге едва ли набралось бы с полсотни орудий. Триумфальные ворота там строили игрушечные – низенькие, узенькие, будто вокруг не росли леса. Ах, деньги! В Монбельяре и Этюпе с ними до сих пор худо. Одно спасение – удачный брак Доротеи. А ей, бедной Тилли, на что надеяться? После свадьбы Бенкендорф получил из Петербурга две тысячи рублей якобы от матери, но Тилли знала, чья рука набила кошелек. Великая княгиня не просто щедра и заботлива, она еще и тактична. Щадит мужское самолюбие.

Личное примечание автора

Миновав наконец вторые ворота и помахав платочком обер-коменданту и его офицерам, Тилли увидела перед собой зрелище небывалое, будто нарисованное на какой-то старинной гравюре. От ворот к крепости убегала вымощенная круглым камнем дорога. По обеим сторонам в две шеренги выстроились и замерли по стойке «смирно» в ярких мундирах представители цехов. Тилли аккуратно посчитала – числом двенадцать. Здоровенные молодые парни отрабатывали под команду замысловатые ружейные приемы, показывая грозным обликом своим, что в любую минуту готовы отдать жизнь за цесаревича и великую княгиню.

– Vivat Россия! – кричали они.

У крепостных ворот, широко растворенных по случаю прибытия гостей, граф Петр спешился и галантно помог великой княгине покинуть коляску. За ней весело выпрыгнул сияющий цесаревич. И для него столь торжественный прием оказался приятной неожиданностью. Правда, Бенкендорф предупреждал давно:

– Ваше высочество, граф Петр готовит сюрприз.

Гофмейстер Салтыков загадочно молчал. А Вадковский постоянно интересовался, покажут ли им казаки искусство верховой езды.

– Это кентавры, – утверждал он. – Замечательные кавалеристы. Я знал одного казачьего атамана. Он мог спать верхом, привязав себя к луке седла.

Густая толпа окружила цесаревича, и во все прибывающих волнах любви, увлекаемый народным порывом, следуя за твердо и уверенно ступающим впереди хозяином, приезжие тронулись внутрь святилища, помещенного под защитой массивных стен. Они пересекли обширный двор, оставляя слева длинную трапезную и кельи, и остановились неподалеку от Троицких ворот, где в сверкающем драгоценностями и парчой облачении их встретил собор, осененный древними святынями, во главе с двумя митрополитами – киевским Гавриилом и греческим Серафимом.

Нелидова язвительно заметила:

– И государей так, верно, не чествовали. Графине Румянцевой очень полюбилась наша великая княгиня.

Камень из пращи был пущен опытной в злословии рукой и по-французски, то есть на понятном Тилли языке.

Митрополит Гавриил, приподняв большой крест, двинулся к цесаревичу и графу Петру. У Тилли сложилось впечатление, что изукрашенный крест невесомо летит в позолоченном солнцем пространстве, никем не поддерживаемый, и увлекает за собой фигуру Гавриила.

Нелидова что-то раздраженно бросила Борщовой. Та не ответила ей и мелко закрестилась. Недаром с первых дней в Петербурге Доротея относилась к Нелидовой свысока, сразу почуяв в этом маленьком создании опасность.

Цесаревич приложился к кресту, за ним остальные, и митрополиты, жестом объединив вокруг притихший собор и толпу встречавших, повели гостей в знаменитую на весь православный мир Лаврскую церковь выслушать пастырское благословение и напутствие. Нелидова опять язвительно заметила:

– Православие есть удивительное проявление души нашего народа. Он так добр к иноверцам, как сам Господь Бог.

Камень на сей раз был пущен в сторону одной Тилли. Но Тилли не могла не признать, что киевская церемония отличается от того, с чем она сталкивалась в Виртемберге и Монбельяре. Ее удивила терпимость православных, которые позволяли войти в церковь любому. Ничего подобного на ее протестантской родине не было. В массе сопровождающих цесаревича, среди свиты и особенно обслуги, находились люди разных исповеданий – лютеране, католики, мусульмане, некрещеные евреи. И никому не возбранялось переступить порог храма и послушать, что говорил вначале киевский митрополит, а потом греческий. Тилли опять вспомнила почему-то об Иосифе Зюссе, быть может, потому, что среди толпы мелькали люди в польских кафтанах, кунтушах и с саблями в ножнах, украшенных серебряными пластинами и усыпанных разноцветными камешками, но чернобородых и с закрученными пейсами у висков, похожих на пышные бакенбарды, – не сразу и разберешь. Это были евреи, управлявшие польскими латифундиями, и крупные арендаторы, которым магистрат позволил прислать делегацию на торжество, однако предписал держаться скромно и не лезть в первые ряды. Они и не лезли и, проводив кортеж до ворот крепости, вошли вместе с толпой, однако порога Лаврской церкви не переступили. Только двое, очевидно из наиболее именитых, отправились вслед за цесаревичем. Один из них был шкловский богач и ученый рабби Иошуа Цейтлин, управлявший делами Григория Потемкина и владелец изумительного поместья между Кричевом и Могилевом на Днепре. В окружении фаворита Екатерины рабби Иошуа называли фон Цейтлином, и по манерам он вполне соответствовал приставке. Вторым был его европейский компаньон Соломон Оппенгеймер, который имел деловые связи с русскими представителями за рубежом. Христофор Бенкендорф должен был обратиться в Вене в отделение оппенгеймеровской конторы.

Зюссу гросс-герцог Карл Александр не позволял приблизиться к церкви ближе чем на пятьдесят шагов. Еврей должен почтительно ожидать властелина в отдалении и в одиночестве до тех пор, пока гросс-герцог и буйная свита не сойдут со ступенек. Затем разноцветная кавалькада с шутами и арлекинами, чаще и не совсем трезвая, вместе с Зюссом трогалась дальше. Гросс-герцог посещал церковь лишь по пути на охоту или в загородную резиденцию.

Налоги при правлении Зюсса коснулись и церковных имуществ. Карл Александр требовал постоянно новых вливаний, и еврей, поклявшийся избавить герцога от забот, тяжелой дланью сборщиков выжимал без остатка деньги из подданных, которым некуда было улизнуть. Добрался он и до церкви. Святые отцы его ненавидели и грозили смертными карами, но большинство из них прибегало к подобным же способам обогащения. Других ведь не существовало и до сих пор не существует. Смертных кар Зюсс не боялся. Пока дойная корова пускала в ведро густую струю молока, нож оставался за поясом живодера. Говорили, что у Зюсса была какая-то любовная драма, в которую замешался и гросс-герцог, и оттого сам Зюсс погиб, но дал росток известному банкирскому дому. Правда ли? Бог весть! Но факт, что Зюсса – первого богача в Виртемберге – в церковь демонстративно не пускали. Когда Карл Александр оставил земную юдоль, крестьяне втихомолку радовались. Только за тот год команда герцогских егерей перебила до двух с половиной тысяч оленей, более четырех тысяч хищных зверей и ланей, пять тысяч кабанов. Пальба стояла день и ночь, порохом тянуло от сельских угодий, как от полей сражений. Хозяева старались не попадаться на глаза Карлу Александру и прятались, где отыскивали щель, с женами, сыновьями и дочерьми. Крестьянских детей брали в колодки и сдавали в рекруты на продажу, наскоро обрядив в кое-как сшитые кургузые от жадности и экономии мундирчики. И торговлю солдатами валили на Зюсса, хотя он возражал против таких финансовых операций, а герцог злился – сам-то он ничего другого не умел придумать и провернуть.

Результаты вскрытия Карла Александра были поразительны. Сердце, голову и прочие органы врачи нашли в совершенно здоровом состоянии. Но грудь до того была наполнена дымом, пылью и чадом карнавала и оперы, подчеркнул усердный прозектор, что летальный конец становился неизбежным.

Словом, великая княгиня ничем не напоминала деда. Тилли вдруг заметила, как она ищет кого-то глазами. Тилли улыбнулась в ответ и приподняла руку с платочком: мол, не беспокойся, твоя Тилли здесь, ты не одна. Поклонение мощам Тилли переждала у выхода и пропустила мимо себя потом почти всю процессию. Она опять подумала, что им – двум бедным немецким девушкам – на родине ничего подобного не дождаться. Россия действительно великая страна. Как она по-доброму относится к иностранцам, в частности – к немцам. Что бы они делали без России? Где бы они нашли применение своим способностям? Сидели бы по душным нищим норкам и грызлись бы за кусочек тощего сала. Разве Клингер пользовался бы в Веймаре подобным почетом? Веймару Göthe и Wieland вполне хватало.

Göthe – сын имперского советника и дочери богатого патриция из Франкфурта-на-Майне, получил отличное воспитание и закончил Лейпцигский университет. Wieland – отпрыск семьи известных пиетистов. Но все-таки не им, а полуголодному Клингеру – сыну прачки – принадлежит честь дать название самому великому движению в мире, впечатавшему себя в историю золотыми литерами: Sturm und Drang [24]24
  Буря и натиск ( нем.).


[Закрыть]. Так называлась пьеса чтеца при малом дворе цесаревича. Боже, сколько противоречий! И как добра к немцам Россия. Нельзя оставаться неблагодарной. Грешно!

Впечатления от путешествия по Белой Руси здесь, в Лавре, куда-то улетучились. Жалкие избы, худые, оборванные поселяне отодвинулись вдаль, стали маленькими, незначительными, игрушечными, как на театральном макете. Россия, наверное, разная. Если быть до конца честной с собой, то Этюпу и Монбельяру с их кривыми улочками, малоземельными палисадниками, с дурно пахнущими помойками на задних дворах и скудноватым рынком далеко до раскинувшегося привольно города, сохранившего отпечаток казацкой свободы и отданного Господом Богом сейчас под власть немецкой принцессы, которая всего двадцать лет назад дома не досыта ела и спала в ночных рубашках из сурового полотна.

– Вы сегодня на редкость мечтательны, госпожа Бенкендорф, – сказала Нелидова, не оставляя в покое соперницу. – Не правда ли, удивительное зрелище?

Тилли кивнула, чтобы отвязаться. Тилли помешали подать знак мужу, чтобы он подошел. Бенкендорф не отступал ни на шаг от цесаревича и графа Петра, внимательно наблюдая за бесперебойным скольжением церемонии. Окружающая гостей знать, военные и чиновники потянулись к выходу из крепости, чтобы занять места в каретах и колясках. Священство осталось у ворот, благословляя отбывающих. Цесаревич и граф Петр в последний раз приложились к кресту. И тут случилось неожиданное. Нырнув под руки сцепленным гренадерам, к ногам цесаревича бросилась женщина в длинном странном платье. Под платком на голове у нее был спрятан лист, свернутый в трубку и прикрепленный к прическе. Простирая ладони к цесаревичу, она молила взять прошение. Бенкендорф кинулся к ней раньше остальных и хотел было оттащить дерзкую в сторону, но цесаревич остановил знаком. Пробежал лист глазами и передал Салтыкову, а женщину милостиво отпустил. (Нарушая целостность художественной ткани исторического романа, автор не может не сделать личное примечание: прошение подала его дальняя прародительница.)

Взрыв восторга сопроводил жест цесаревича. Горожане махали руками и что-то выкрикивали. Тилли не сумела разобрать. Похоже на шведский возглас: ура! Ей, бедняге, не удалось выучить – пока не удалось! – трудных, но необходимых в новых условиях русских слов. Через много десятилетий и ее сыновья нередко ошибочно толковали многие выражения.

Верные присяге

Граф Петр легко подбросил свое тело в седло, и кортеж медленно тронулся по плоской извивающейся дороге во дворец, где они сумеют отдохнуть. Бенкендорф придержал коня и подождал, когда окно кареты с профилем жены подплывет к нему. Он догадывался, что Тилли поражена происходящим, и удовлетворенно улыбнулся. Несколько месяцев назад – еще в Монбельяре – она расспрашивала его о северной стране, и если бы он ей тогда сказал, что земля здесь круглый год покрыта снегом, или изобрел другую небылицу в духе мсье Кальена, она бы поверила скорее, чем если бы он нарисовал сегодняшнюю картину.

Путь во дворец, построенный по проекту Варфоломея Варфоломеевича Растрелли, лежал среди высоких вековых деревьев и аккуратно подстриженного молодого кустарника. Справа тянулся обрыв, круто падающий к Днепру. Присутствие реки чувствовалось даже в закрытых каретах. Она была там, за деревьями, внизу, но ее полноводье ощущалось явственно. Вскоре кортеж остановился на Дворцовом плацу, по периметру которого стояла в строгом порядке казачья пехота и гренадеры. Дворец – невысокое распластанное здание – вполне заслужил свою славу одного из лучших творений Растрелли. Говорили, что императрица Елизавета Петровна, для которой он был возведен, в благодарность поцеловала архитектора, совершенно расчувствовавшись. Царский поцелуй в Петербурге XVIII века стоил целого состояния! Екатерининские поцелуи сделали богачами десятки певчих, солдат, унтер-офицеров и офицеров, но ни одного генерала, что, впрочем, вполне демократично и сильно отличается от европейской практики.

Бело-голубая жемчужина не затерялась между другими зданиями, как если бы ее Растрелли посадил в центре Северной Пальмиры. Здесь ей было привольно. Зимний, Смольный монастырь, Большой дворец в Петергофе и Екатерининский в Царском Селе превосходят киевский лишь размерами и роскошью убранства, но не уютом и не местом расположения. Если бы не бездарные потомки, которые буквально разорили окрестные угодья отсебятиной и жалкой фантазией, то творение Растрелли легко победило бы в соперничестве любое дворцовое здание на юге России. Великий итальянец любил и охотно работал для Киева. Он построил там еще одно великолепное здание – Андреевский собор, который Тилли видела издали, приближаясь к мосту через Днепр. И если бы потомки не вмешивались так яростно в городской ландшафт, искажая стиль и дух задуманного, то Андреевский собор производил бы вблизи иное впечатление. Собор был как бы подброшен горой, на которой возведен, и весь устремлен в небеса. Тилли казалось, что он с легкостью отрывается от земли прямо на глазах. Божественный эффект, присущий святым постройкам!

Ничего похожего она на родине не встречала, хотя Виртемберг и Монбельяр прекрасные страны, да и Франкония, откуда родом предки Бенкендорфов, создана Господом Богом в благостную минуту. Недаром княжества Ансбах и Байрейт, некогда входившие в состав Франконского герцогства, переходили из рук в руки. С XIV века они принадлежали курфюрсту бранденбургскому. Бранденбургское маркграфство вошло впоследствии в Прусское королевство, а маркграфы Бранденбурга в начале нынешнего века стали королями Пруссии. Через десять лет – в 1791 году – Ансбах байрейтский маркграф уступит оба княжества прусскому королю Фридриху Вильгельму III. Наполеон в конце концов отобрал оба княжества у Пруссии. Байрейт Бенкендорфы любили, они имели там прочные корни, и когда цесаревич удалил Тилли и Христофора из Петербурга, сыновья Александр и Константин отправились учиться в Байрейт. Помог прусский министр князь Карл Август Гарденберг, будущий министр иностранных дел и государственный канцлер. Братья провели незабываемый год в Байрейте. Там Константин познакомился и подружился с Францем фон Мюллером, которому суждено было стать веймарским канцлером и человеком, через которого все русские попадали к Göthe.

Возвращаясь в Петербург из Монбельяра, Тилли и Бенкендорф провели неделю в Байрейте, наслаждаясь изумительной природой и историческими достопримечательностями.

Франкония – чудесный край!

Дворец Растрелли утопал в многоцветье наступившей осени. Графиня Румянцева обожала цветы и, обладая отменным вкусом, сумела снаружи украсить свое жилище не хуже, чем Растрелли украсил его внутри. Искусно разбитый парк примыкал к тыловому фасаду. Густая масса деревьев сейчас скорее угадывалась. Ощущалось что-то мощное и живое по ту сторону бело-голубоватых стен.

В двухсветной сияющей зале в несколько рядов выстроились чиновники магистрата и различных учреждений, представители польского и малороссийского шляхетства, духовенство, преподаватели учебных заведений, которых в Киеве немало открыли при императрицах Елизавете и Екатерине, – и каждый был подведен графом Петром к цесаревичу, и для каждого нашлось доброе слово, свидетельствующее, что он лично знал состав малороссийской администрации. Ничто так не украшает вельможу, как милостивое и свободное обращение с вверенными ему людьми. А екатерининские вельможи – исключительное явление русской действительности и абсолютно неповторимое. Григорий Потемкин во время спора с императрицей перечислил однажды по именам писарей квартирмейстерской части в Таврии и ни разу не ошибся, указав, между прочим, кто из них берет взятки и сколько, а кто не берет. Последних оказалось, как ни странно, больше.

– Фон Цейтлин мне нашептывает, что русские – воры! Иоганн Шторх ходит по пятам и перечисляет, кто и что украл. Где же воры, матушка? Воров у меня еще поискать надо днем с огнем! – хохотал Потемкин.

– Ну, искать, милый друг, наверное, не составляет все-таки труда, если у тебя в голове целый lexikon [25]25
  Словарь ( греч.).


[Закрыть].– И императрица с усмешкой посмотрела на новый перстень у фаворита, обращающий на себя внимание величиной алмаза.

Если бы в Киев приехала сама Екатерина, то вряд ли встречу удалось сделать более торжественной и приятной.

Соломон Оппенгеймер в двухсветной зале не присутствовал. Он ждал Христофора Бенкендорфа в маленькой комнатке дворцовой конторы. Ему предстояло передать финансовые обязательства в Вену, где путешественников с нетерпением ждал император Иосиф II.

День клонился к вечеру, и великая княгиня нуждалась в кратком отдыхе. Он пролетел мгновенно в суете и заботах о туалете. Но все-таки великая княгиня с Тилли успели обменяться впечатлениями.

– Я пережила незабываемые минуты, – призналась великая княгиня, – но боюсь, как бы нам это не вышло боком.

Последнее непереводимое выражение великая княгиня произнесла по-русски.

Тилли не поняла.

– Ну, не повредило бы нам в Петербурге. Здесь много соглядатаев. Да и Салтыков, я уверена, регулярно шлет туда отчеты.

– Сила, – отозвалась Тилли, – никогда не может повредить. А твой супруг очень силен, если привлек симпатии фельдмаршала. Таврический набоб не оказал бы ему такой чести.

– Потемкин? – И великая княгиня перешла на французский: – Григорий Александрович? Фи! Конечно нет. Он причастен, и Пауль, – имя цесаревича она произнесла по-немецки, – его особенно не переносит…

Цесаревич весь русский и иностранный мир делил на две категории – причастныхи не причастныхк дворцовой революции и расправе с отцом. С первыми он поклялся посчитаться, когда пробьет его час. Вторые зачислялись в разряд хороших уже по одному тому, что оказались непричастны. Братья Зубовы попали в сей последний, и цесаревич их не отстранял окончательно от двора. Они и сыграли зловещую роль в другой дворцовой революции. Орловы – причастны, но если бы цесаревич после смерти Екатерины опирался на них – ни фон дер Пален, ни Беннигсен, ни Зубовы не сумели бы прорваться в Михайловский замок и совершить черное дело.

– При Потемкине Пауль долго страдал. И потом, Потемкин не отличает государственного кармана от собственного, чего мы совершенно не терпим. В окружении Пауля нет казнокрадов.

– Я слышала, – сказала Тилли, – что Потемкин носит на одном кафтане несколько черноморских фрегатов. Это правда?

– Нет, конечно. Русские любят преувеличивать и распускать слухи, а потом сами в них верят. Русские очень любят мифы и исторические анекдоты. Однако история с пуговицами похожа на правду. В них действительно вделаны драгоценные камни…

Важный для Тилли диалог прервал легкий стук в дверь. Бенкендорф приглашал вниз.

Тихая музыка, льющаяся откуда-то сверху, созывала гостей в зал, где сияли серебром накрытые белоснежными скатертями столы, длина которых удивила и великую княгиню. Вообще удивление превратилось в привычное состояние двух подруг из Монбельяра. Кроме изысканных яств, здесь можно было найти все, чем осенью одаряла щедрая природа Украины. Никогда Тилли не видела плодов подобной величины и столь разнообразных. Одних сортов груш и яблок она насчитала не менее десятка. Сливы, абрикосы и виноград громоздились в текучих, оправленных в серебро хрустальных вазах, источая необычайный аромат. Издали наблюдая за великой княгиней, которая жила в России не первый год да еще при екатерининском дворе, Тилли сделала вывод, что и ее не оставило равнодушной великолепие сервировки и изобилие угощения. Обед здесь проходил иначе, чем застолья в Петербурге. Граф Петр умел придать официальному приему какую-то сердечную теплоту. Тилли не ожидала от поседевшего в битвах воина ни легкости, ни остроумия, а главное – он веселился не за чей-нибудь счет, никого не избирая ни мишенью, ни в шуты. К тому же и серьезные проблемы за кушаньями не чуждались обсуждать. Вот что ей перевел покрасневший от удовольствия Бенкендорф.

– Ваше высочество, – говорил генерал-фельдмаршал, – порядок, при котором дворянских детей записывают в полки для получения изрядного чина в отрочестве, надобно изменить. Лямка им плеча не трет, оттого и служат кое-как. Пропали бы мы без иноземцев. Обидно! Да что поделаешь! А рыцарство остзейское без измены нашим государям служит. В какой хочешь войне, в том числе и с Пруссией. Этот феномен надо понять. И дело тут не только в страхе потерять землю. Возьмите, к примеру, вашего верного Бенкендорфа. С двенадцати лет в службе. В тринадцать прапорщик и подпоручик. Я сам произвел его в премьер-майоры в двадцать два года. И отличия имел, в Крымскую степь ходил, в битве под Перекопью батарею с прислугой взял…

Цесаревич слушал внимательно, не улыбаясь.

– Ваших сердечных слуг, – продолжил генерал-фельдмаршал, – гатчинцами ругают: мол, вахтпарады да шпицрутены им милее, чем кровь за родину проливать. Ты, Бенкендорф, скажи-ка, что с тобой дальше случилось. Ты всегда был верен присяге!

– Потом перешел в отряд генерала Романиуса, секунд-майором пожаловали десять лет назад. В следующем году от Черного моря двинулся при корпусе генерала Боура к Дунаю. Принимал участие в знаменитом сражении под Бухарестом двадцатого октября. Вот через месяц премьер-майором граф Петр меня и сделал. В тысяча семьсот семьдесят втором году марта пятнадцатого переименован в обер-квартирмейстеры, а через пять лет в июне – в обер-квартирмейстеры подполковничьего чина и переведен в Гатчину!

– Я считаю, ваше высочество, так надо служить: с юных лет и мундира не снимая, а не как недоросли да маменькины сынки. У великого Фридриха, которого и мы бивали, такого не наблюдалось, чтоб сержанты в люльках лежали.