Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Конкубинат

Вот приблизительно каково было положение, когда весной 1808 года Бенкендорф внезапно очутился в Петербурге с прекрасной спутницей на втором этаже дома Грушкина. Первое гнездо они свили в самом сердце столицы. Между прочим, спутница безвестного и небогатого флигель-адъютанта была от него без памяти. Неглупая и решительная, она умела отыскивать эти достоинства в другом и пользоваться ими. Огромный артистический талант Марго делал их союз приметным событием в обществе, еще более загадочным и значительным, чем конкубинат певицы Нимфодоры Семеновой и графа Василия Валентиновича Мусина-Пушкина-Брюса или ее сестры, замечательной трагической актрисы Екатерины Семеновой, с князем Иваном Алексеевичем Гагариным.

Им было легко вдвоем. Но если бы они оставались всегда вдвоем! Бенкендорфа ни в Париже, ни – к удивлению! – в Петербурге не покидало чувство, что кто-то третий и даже четвертый незримо присутствует рядом. Однако он никогда не был так счастлив, как нынче.

Графа Толстого по приезде из Франции император немедля определил к новой должности, обер-полицеймейстера, и тот быстро начал приводить город в порядок. С утра Бенкендорф мотался по всяким поручениям – выяснял: очищаются ли помойки, нет ли драк на рынках, каков уровень воды в Неве и сколько искалеченных и больных доставили за ночь в больницы? С трудом он выкраивал время, чтобы отвезти Марго на репетицию. Но короткие поездки в карете – минуты, похищенные у судьбы, – стоили долгих и неоткровенных бесед на людях. Постановка «Федры» продвигалась без задержек. Премьеру решили играть в первых числах июля. Ажиотаж вокруг Марго не утихал, и летняя пора не стала помехой для продажи билетов. Романтическое бегство от корсиканского деспота добавляло остроты будущему зрелищу. Днем они обедали вместе и совершали прогулку по Юсупову саду. Марго была в восторге от Северной Пальмиры.

– И ты, давний житель Петербурга, – твердила она Бенкендорфу, – спокойно относишься к этому великолепному городу, предпочитая воевать где-то на Кавказе или в противной Германии, а не служить императору здесь. Ты никогда не говорил мне, что Петербург так красив. Боже мой, Париж! Ты предпочитаешь Париж! Эту зловонную клоаку! Этот военный лагерь! Где каждый второй – полицейский доносчик или крутой. Город ростовщиков и кровопийц, тупиц и убийц. Нет, я от тебя, Alex, такой безвкусицы не ожидала.

Он возил Марго на острова или в Стрельну. Иногда они забирались в Екатерингофский парк – густой и заброшенный. Марго никак не желала успокоиться.

– Окрестности Петербурга восхитительны. Какая чудесная природа! Какой рельеф! Я уже не говорю о замках вашей аристократии и дачах! Разве их можно сравнить с мрачными руинами нашей знати, в сущности – нуворишей, которые при Наполеоне стали больше походить на шайку обожравшихся школяров. Отпрыски лакеев, свинопасов и пивоваров. Доченьки банкиров, менял и повивальных бабок. Ожеро – сын лакея, Ней – бочара. Да сам-то – из каковских? Адвокатишка! А его любимец Мортье – из торгашей. Массена – контрабандист. Мюрат прислуживал в трактире у отца. Ланн – солдат, Виктор – солдат, наемник. Или Ланн – наемник, не помню! Но хуже всех Даву! Ненавижу его! Мелкота! И все стали герцогами да принцами, маркизами да графами! Смех! Подумать только: мерзавцы! А Савари?! Савари! Ты говоришь – он порядочный человек! Чем он порядочный? Расстрельщик! Это он погубил герцога Энгиенского. Ты знаешь: я презираю Бурбонов, но мальчик был настоящий герцог, настоящий аристократ. Актриса не может не любить настоящее, она живет настоящим, настоящими чувствами, настоящей любовью. Она живет настоящей жизнью. А эти солдафоны годны только на то, чтобы убивать, убивать и убивать. И лазить девкам под юбки. У вас хотя бы бароны настоящие! Ведь ты настоящий барон, Alex?

– Нет, я не барон. Но наш род – один из самых знатных в Лифляндии и Эстляндии. У нас шведский герб! Не заблуждайся насчет России, Марго. Тут и турки в графы пролезали, и певчие, и пирожники. Но редко, правда. Среди твоих русских знакомых такие иногда попадаются.

Марго в искреннем восхищении Северной Пальмирой резко отличалась от многих иностранок и от его сестры Доротеи. Француженки и итальянки здесь хирели и тосковали по более мягкому европейскому климату. Петербург им казался скучным. Доротея рвалась из России, как птичка из клетки. Брак с Христофором Ливеном давал шанс уехать надолго, если не навсегда.

– Я счастлива во Франции и в Англии и несчастна в России.

– Ты можешь быть счастлива где угодно, – резко обрывал сестру Бенкендорф. – Но я не хотел бы, чтобы ее величество догадалась о твоих настроениях. Императрица любит Россию и русских. Это ее родина. И не советую, чтобы Ливен узнал о твоем истинном отношении к стране, которую он представляет на международной арене. Не играй с огнем, Доротея. И не считай окружающих глупее себя. Ливен метит в послы, но твои слова могут ему повредить. Не мне напоминать тебе – ты восемь лет замужем, что Христофор семеновец, был начальником военно-походной канцелярии покойного государя и его военным министром!

– Но мне скучно здесь! Понимаешь? Ску-чно! Я мечтаю, чтобы его поскорее назначили послом!

Однажды Марго устроила домашний спектакль во время примерки костюма Федры. Свою филиппику против бонапартовского режима она произнесла, наряженная в роскошную тунику, обшитую золотистой бахромой. Белое, золотом шитое покрывало оттеняло смуглость лица и высокую прическу, украшенную царской диадемой, сияющей на перевитой повязке. Запястья охватывали тяжелые серебряные браслеты. Марго высока и стройна, и оттого греческий костюм, несмотря на крупные формы, ей очень шел, подчеркивая величественную осанку.

– Я просто счастлива, что ты избавил меня от этой отвратительной дыры – Парижа, где ценят только искусство шагистики, а платят только холуям от литературы и лизоблюдам газетчикам. Императорское золото их развратило, но и они, в свою очередь, развратили императора. В борделях там несчастных женщин заставляют маршировать под музыку, высоко задирая ноги. Это их, видите ли, возбуждает. И потом, так привычнее: будто и не уходили с учебного плаца. Парижане королю отрубили голову, над королевой надругались, навалили гекакомбы трупов и ввергли Европу в бесконечную войну!

– Но я надеюсь, – смеялся Бенкендорф, несколько утомленный критикой современного положения Франции, – что ты счастлива не только из-за перемены климата?!

– И поэтому тоже.

Чаще они выбирали для уединенных прогулок облюбованный Бенкендорфом еще с юности Юсупов сад, разбитый, как говорили, самим Кваренги. По его тенистым аллеям предпочитал гулять и покойный государь, особенно в летнюю пору. Юсупов сад Бенкендорф посещал с аббатом Николя и братьями Орловыми, чьи гувернеры в каникулы брали шефство над Бенкендорфами, лишенными родительской заботы. Сюда приводили подышать свежим воздухом и смольнянок. Он мог повидаться лишний раз с сестрой Доротеей. Словом, Юсупов сад Бенкендорф вспоминал не без приятного волнения. Здесь, на аллеях и в беседках, разворачивался первый бурный роман с прелестной дамой – супругой сенатского чиновника Мадлен К. Тогда он изучил все укромные уголки и заштрихованные листвой гроты. Здесь он увидел будущую свою жену рядом с няней и двумя очаровательными малютками. Сейчас он приводил в знакомые места Марго. Но почему-то ощущение безопасности исчезло, хотя что, в сущности, могло угрожать флигель-адъютанту свиты его величества и адъютанту обер-полицеймейстера столицы?

Антракт в Юсуповом саду

Между тем чутье Бенкендорфа не подводило. В погожие дни Юсупов сад напитывался публикой, фланирующей по Большой Садовой. Необширный и негустой, он привлекал уютом недолгой прогулки, за время которой удавалось познакомиться с красоткой – пусть лишь взглядом. Изящно вырытый прудок в жару давал прохладу. Посередине у разноцветных клумб бил фонтан, выбрасывая вверх трепещущую расплавленным серебром струю, опадавшую потом вниз пляшущим и рассыпчатым водопадом. И Марго полюбила Юсупов сад. До июльской премьеры они там сиживали или прохаживались в толпе чуть ли не каждодневно. Но Бенкендорф обратил внимание на то, что по дороге им попадались одни и те же мужские лица. Кроме того, он два или три раза заметил лошадиную физиономию некоего Жака де Санглена, давнего гражданина Ревеля и усердного посетителя тамошней масонской ложи, носившей название супруги и сестры Осириса. Изида олицетворяла супружескую верность и материнство. Она была матерью Гора, богиней плодородия, воды и ветра, волшебства и, что весьма важно для ревельцев, мореплавания. Кроме того, Изида покровительствовала умершим. Ее изображение – женщины с головой коровы или только с ее рогами – украшало главный зал ложи.

Жак де Санглен еще в девяностых годах XVIII века поступил на службу к генерал-губернатору Ревеля князю Репнину по известной, как тогда выражались – подлой, части. Теперь он, вероятно, в Петербурге. Бенкендорф сталкивался с ним и на Дворцовой площади, когда де Санглен покидал Зимний. Но к кому он приезжал и с какого подъезда проникал внутрь, оставалось секретом. В Юсуповом саду де Санглена нередко сопровождал специфической внешности молодой человек, рыжеватый, по облику – иерусалимский дворянин, но тем не менее до крайности самоуверенный и наглый. Звали его, кажется, Фогель. Бенкендорф совершенно точно знал, что он наружный агент. Завидев де Санглена, Бенкендорф испытывал прилив тревоги, да и как остаться равнодушным, когда на твою даму и тебя смотрят исподтишка с кривой усмешкой. Не лезть же на рожон? Что-то Бенкендорфа останавливало. Если бы не предстоящее свидание с императрицей-матерью и будто бы ненамеренные встречи с де Сангленом и Фогелем, Бенкендорф чувствовал бы себя в раю, как в былые – доалександровские – времена.

Однажды теплым августовским утром 1800 года после завтрака Бенкендорф сопровождал в Юсупов сад государя Павла Петровича на моцион. Сад был почти пуст. Публика, когда приезжал грозный монарх, старалась незаметно раствориться. Никому не удавалось предугадать, что придет государю в голову. Строгий взор серых навыкате глаз, необходимость неукоснительного исполнения предписаний генерал-губернатора фон дер Палена, что́ должно совершать подданному при виде государя; мелкая небрежность в туалете, любая вольность – круглая шляпа, шарф яркой расцветки, дорогие пряжки на туфлях, прическа à la Робеспьер – все, решительно все могло вызвать вспышку страшного гнева. Никому не хотелось навлекать на себя несчастье. Одни няни с детьми продолжали сидеть на скамейках, надеясь, что взгляд государя на них не задержится. Няня не гувернантка, ей надо опасаться лишь пожарных и будошников. К няне офицер не пристанет. У самого поворота к фонтану Бенкендорф увидел скромно одетую женщину без особых примет, держащую на руках ребенка в картузике и пелерине. Длинный цветной козырек затенял лицо. Государь, который проходил мимо, беседуя с Бенкендорфом, вдруг резко повернулся на каблуках и посмотрел на ребенка взором, который мог бы усмирить анаконду.

– Чей?! – спросил громко государь, отмерив два шага к скамейке. – Отчего не кланяешься и дитю дурной пример подаешь – не приучаешь здороваться с императором?!

Няня вмиг сомлела и повалилась на колени. Бенкендорф хотел ее поддержать, но не успел, лишь ребенок очутился в руках. Государь потянулся и сдернул картузик с головы малыша.

– Вот как надо! Вот как надо! – притопнул он ботфортом.

На Бенкендорфа через плечо императора смотрели синие прозрачные глаза, а носик и губки начали морщиться. Ребенок жалобно шмыгнул, но не заплакал.

– Чей?! Я кого спрашиваю, нянька!

– Пушкины мы. Пу-шки-ны.

– Какого? – спросил, мягчея, государь.

Фамилия Пушкиных у него вроде не на плохом счету.

Бенкендорф поднял повыше ребенка и показал государю.

– Смотри, какой прехорошенький! – усмехнулся государь.

Он и годовалый подданный долго глядели друг на друга, внимательно, словно изучая.

– Не Сергея ли Пушкина отпрыск?

– Сергея Львовича, – пролепетала няня в ужасе.

Ребенок опять шмыгнул носиком, широковатым к концу и чуть приплюснутым.

– Он, как и ты, забывчив, – произнес государь. – Видно, и в доме у вас непорядок. Передай, что я велел тебя отчитать и примерно наказать за непочтение.

– Слушаюсь, батюшка!

– Назови имя.

– Александр.

– И твой и наш тезка, – сказал удовлетворенно государь, обращаясь к Бенкендорфу. – Небось в гвардию метит. Я проверю, нянька, передала ли мой приказ. Вдругорядь не своевольничай. – И он потрепал малыша по макушке, которую покрывал белокурый пух. – Ну, надевай картуз, не то голову напечет. Что за нерадивая нянька!

Так они побеседовали пару минут, и затем государь скорым шагом почти побежал вон из сада. Бенкендорф вернул малыша и поспешил вслед. Он почему-то надолго запомнил синие вопрошающие глаза, приплюснутую нерусскую курносость и крупные, резко очерченные и пухлые губы. Бенкендорф обернулся и увидел, как няня, не поднимаясь с колен, напялила на голову картузик и так оставалась, не отошедши от страха, до тех пор, пока государь не исчез в глубине пустой аллеи.

Небрежение поручика лейб-гвардии Егерского полка Сергея Пушкина установленной формой одежды врезалось в память государя, похожую на кладовую мелочей и лавку древностей. Впрочем, если порыться в монологах принца Гамлета, то похожую тягу отметишь и там. В последние два года государь особенно часто приглашал молодых офицеров на балы в Зимний. Танцы были в разгаре, когда он обратил внимание, что один из них упрямо подпирает стену, иронически глядя на веселящуюся толпу. Привычка вникать в каждый пустяк и тем сильно досаждать подданным заставила государя приблизиться к Пушкину и спросить по-французски:

– Отчего вы никого не приглашаете, сударь?

Легко вообразить, что ощутил бедняга, примагнитивший высочайшее внимание, впрочем не перешедшее еще в неудовольствие. Пушкин отчаянно смешался.

– Я потерял перчатки, ваше величество.

Причину, к счастью, он отыскал сравнительно безобидную. Сослался бы на забывчивость – не миновать гауптвахты или чего похуже – выключки со службы или Сибири. Вокруг Петербурга бродили шайки изгнанных из армии офицеров, лишенных шпаг, добывавших пропитание грабежом и разбоем. В спальне зверски умерщвленного государя признаки офицерской чести лежали в углу навалом. Шпаги почему-то его раздражали. Эспантоны были милее, что офицеров в свою очередь бесило.

Бенкендорф, дежуривший в тот день, заметил, как лейб-гвардеец побледнел, и вполне посочувствовал ему. Бенкендорфу перчатки тоже досаждали. Государь, нередко выказывавший истинную доброту, поспешил снять с рук предмет туалета, о котором шла речь, и подал его Пушкину со словами и улыбкой:

– Вот вам мои!

Пожалев в душе поручика и стремясь продемонстрировать, что он вовсе не столь придирчив и грозен, как говорят о том – ведь потеряны перчатки, а не эспантон, – государь взял Пушкина об руку и с ободрительной миной повел к одиноко стоявшей и скучающей даме:

– А вот вам и па́ра!

Таким образом он облагодетельствовал сразу двух оробевших подданных. Окружающие ожидали иного исхода, но, убедившись, что чреватый царским гневом инцидент исчерпан, разрешившись благополучно, принялись выделывать па с удвоенным старанием и энергией. Бенкендорф заподозрил, что Пушкин не потерял перчатки, а просто забыл дома. Как он мог потерять, ежели они часть формы и надеваются сразу вместе с мундиром. Офицеру без них никак нельзя; Придворный этикет Бенкендорф изучил досконально и малейшие отклонения подмечал сразу. Иначе при государе не удержаться. Император Александр стоял на иной точке зрения. Когда ему доложили, что есть немало офицеров, не соблюдающих форму, он ответил:

– Тем лучше! Я быстрее узнаю, кто относится ко мне с уважением, а кто пренебрегает интересами службы.

Английское золото

Зимой перед прогулкой государя, который с трудом отказывался от привычных маршрутов, Бенкендорф ездил в Юсупов сад проверять, тщательно ли расчищены аллеи от снега.

Скорым шагом обойдя сонно-сказочный, притихший по-сумеречному сад, подсвеченный желтоватыми фонарями, государь возвратился к саням, усадил в них случайно встреченного графа Салтыкова и отправился во дворец ужинать. Бенкендорф сопровождал сани верхом, чутко прислушиваясь – не позовут ли. Государь немного простужен, и надобность напрягать голос раздражала его. Сани дважды меняли направление, скользили то вперед, то назад, крутились на пятачке возле Аничкова и наконец замерли у парапета набережной. Государь вышел на тротуар, продолжая объяснять что-то Салтыкову, оживленно жестикулируя. Затем они снова сели в сани и стрелой помчались по Невскому. У Полицейского моста государь притормозил и окликнул Бенкендорфа:

– Поручик, извольте побеспокоиться и приблизиться.

Пришлось сойти прямо в сугробную хлябь. Бенкендорфу зная, что государь и такую мелочь не упускает, никогда не выбирал удобного сухого местечка. Шагал, не раздумывая, по колено в воде и грязи, не отряхиваясь никогда и как бы не замечая помех. Вот он – особый флигель-адъютантский шик! Для новичка единственный способ укрепиться в свите.

– Отправляйся сию минуту к господину генерал-губернатору фон дер Палену и передай мое повеление: немедля насадить бульвар из наипервейших и наиблагороднейших деревьев от Полицейского моста до Аничкова дворца!

У Бенкендорфа екнуло семнадцатилетнее сердце. Правильно ли уразумел слова его величества? И Бенкендорф повторил:

– Бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца…

Оказалось, что не ослышался. Государь поудобнее устроился в санях, откинулся на сиденье и крикнул кучеру:

– Гони!

В дворцовых сенях вновь распорядился:

– Александр, к Палену! Живо!

Бенкендорф стремглав бросился к генерал-губернатору, благо – недалеко. Быстрота исполнения тоже наиважнейшее качество флигель-адъютанта. Медлительному подле государя ничего не светит.

В кабинет Бенкендорф вошел без доклада в сопровождении ротмистра Борга, паленского приближенного, вывезенного из Лифляндии. Бенкендорф помнил Борга по рижской юности. Ординарец Палена славился тем, что ломал пальцами подкову, жонглировал пудовыми гирями и мог в одиночку выпить не отрываясь целый штоф царской водки, а штоф – одна десятая ведра. Через несколько месяцев Борг будет держать карету в двух шагах от Михайловского дворца на случай провала заговора. Фон дер Палену в руки Обольянинова и Макарова с Николаевым попадаться нельзя. Вмиг содрали бы кожу. Светлые лики их как-то померкли в тени Шешковского, очевидно из-за краткосрочности владычества, массовости репрессалий и отсутствия среди схваченных опасных личностей вроде Емельяна Пугачева. Шешковский на Пугачеве выехал – на допросах яицкого самозванца. Павловская Тайная экспедиция дотянула лишь до апреля 1801 года.

Под стать упомянутым мастерам сыска и расправы оказался Егор Борисович Фукс, бывший правитель канцелярии генерал-фельдмаршала Суворова-Рымникского. Фукс заноза почище Шешковского, застрянет – клещами не вытянешь. Да что, в конце концов, Шешковский! Видимость одна! Хоть и под дыбой Пугачева на табуретке сиживал. Тройка из павловской Тайной экспедиции через себя в год в семь раз больше дел пропускала, чем екатерининский циклоп. Уж как какой-то ничтожный Николаев над Суворовым в опале измывался, описать – не поверят! Чтобы русского фельдмаршала подобными штуками унижать?! Только в сталинщину аналогии отыщутся.

Мятежному графу фон дер Палену, конечно, не избежать дыбы, окажись золотая табакерка Николая Зубова полегче. Сначала Фукс его бы отъелозил, потом Макаров помотал на немецкий лад и щеголяя хох дойчем, на коем изъяснялся прилично, а на закуску Николаев бы с заплечными явился. И маму курляндскую фон дер Пален не успел бы вспомнить. Александр Семенович Макаров в душу остзейскую давно проник, а хох дойч особую остроту допросам бы прибавил. Любопытно, что, когда время реабилитации подкатило – дней Александровых, как сказал пиит, прекрасное начало, тайного советника, сенатора и кавалера ордена святой Анны первой степени, главу упраздненной конторы сын умерщвленного государя сделал членом комитета, созданного 15 сентября – в день коронации – для пересмотра судебных приговоров. И впрямь – кому иному пересматривать сподручнее, как не первым лицам учреждения, сиречь Тайной экспедиции. Но это к слову…

– Ваше сиятельство, – не очень уверенно обратился Бенкендорф к фон дер Палену, который что-то быстро писал, озаренный ярким светом ветвистого канделябра, – его величество желает, чтобы завтра к семи часам пополудни был насажен бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца. Его величество изволил пояснить: это приказ!

Зная Палена и манеру давать волю чувствам в отсутствие государя, Бенкендорф ожидал, что генерал-губернатор вспыхнет от негодования и начнет отыскивать причину для удлинения срока или вообще отклонения подобного несуразного требования. Но ничуть не бывало!

Пален оторвался от бумаг и вперил взгляд в пространство поверх Бенкендорфа.

– Садись, Alex, и перестань дрожать, что тебя отчислят из свиты, – произнес он, тонко улыбаясь. – Пока я на месте, с тобой ничего не произойдет. Как идет служба?

Бенкендорф сразу не нашелся что ответить. Мозг буравило повеление государя.

– Чего молчишь? Как служба идет, спрашиваю! Доволен ли? Не надо ли чего? Я с твоим батюшкой Христофором славно проводил деньки еще не так давно в Риге. Быть может, в деньгах нуждаешься? Мне в молодости всегда содержания не хватало. А ты, сказывают, мот. Женщины, ботфорты, шпаги с драгоценным эфесом. – И Пален приподнял мизинцем крышку шкатулки, стоящей на столе.

На красной подкладке дьявольским соблазном сверкнули золотые монеты. Столбик лежал колбаской – одна к одной. Бенкендорф таких монет в руках пока не держал. Это могли быть гинеи или соверены. Английское золото! Или скорее гвинейское, потому что гинеи чеканили из драгоценного металла, вывезенного из Гвинеи.

– Ваше сиятельство, спасибо! Я всем доволен. Служба – дай Бог, чтоб не хуже. – И Бенкендорф осторожно добавил: – Я ни на минуту не опоздал, доставляя вам повеление государя.

Ему почудилось, что Пален упустил из виду, зачем прискакал флигель-адъютант. По его расчету, генерал-губернатор должен прийти в отчаяние. Наверное, он в ту же минуту начнет суетиться, рассылая во все концы курьеров… Но Пален продолжал вести себя спокойно, даже с подчеркнутой медлительностью.

– Передай его величеству, чтобы он не сомневался – приказание к назначенному часу исполнится.

Как в сказке: исполнится! Пален его намеренно задерживал, продолжая безмятежно, с каким-то удовольствием расспрашивать о последних дворцовых толках и привычках нынешней флигель-адъютантской молодежи. Бенкендорф отвечал, стараясь не ошибиться, и все не мог избавиться от ощущения, что Пален чего-то недопонял и что из этого выйдут ужасные неприятности.

Возвратившись во дворец, Бенкендорф не сумел доложить о результатах беседы с генерал-губернатором: государь ушел в спальню. Ранним утром, когда на небе еще не погасли ночные звезды, Бенкендорф отправился проверить посты: не задремал ли кто? не отлучился ли? С удивлением он обнаружил государя на ногах. Он будто поджидал его.

– Бенкендорф, задержись. Тебе быть в свите до назначенного вчера часа. Мало передать приказ, надо убедиться в точности исполнения.

Целый день Бенкендорф мотался по городу с мелкими поручениями. Вечером он обратился к государю сам:

– Не пора ли мне, ваше величество, отправиться к генерал-губернатору?

– Молодец, Бенкендорф! Службу при мне понял. Скачи да проверь хорошенько. С Богом!

Смиря трепещущее сердце, Бенкендорф стрелой помчался к Полицейскому мосту, а затем в Аничков. Бульвар по волшебству поднялся на всем протяжении и выглядел так, будто рос здесь со дня основания города. Карета Палена чернела у дворца, и Бенкендорф заподозрил, что и здесь его поджидали. Возле толпился работный люд с лопатами и кирками. Они низко кланялись флигель-адъютанту с видом весьма довольным. У дверцы толстенный подрядчик мял в руках меховой картуз:

– Я за тебя, граф, вечно буду Бога молить. Славно ночку провел! Робя, – обратился он к толпе, – с меня причитается. Айдате к Кузьме Егоровичу в трахтир радоваться.

И толпа, вскинув на плечо инструмент, весело, с песней двинулась прочь. Бенкендорф смотрел на все это действо в чрезвычайном изумлении.

– Сообщи его величеству, – сказал, подмигивая, Пален, – что он имеет возможность совершить прогулку по новому бульвару. Не хуже разбит, чем ваш хваленый Юсупов сад.

Прискакав в Зимний, Бенкендорф доложил. Государь отмахнулся:

– Иди отдыхать, друг мой! Я тобой доволен.

Никогда Бенкендорф так крепко не спал, как в ту ночь. Ах, как славно отдыхалось! Ах, какие райские сны снились! И только одно портило возникающие в сознании цветные картинки – бледная, землистого цвета, физиономия горбуна, стоявшего, с независимым видом опершись на лопату, и без всякого энтузиазма взиравшего на окружающее: Палена, Борга, толпу, карету и самого Бенкендорфа, державшего свою лошадь под уздцы. Лошадь во сне – он помнил с детства – примета нехорошая. Лошадь – ко лжи, к обману. И обман тот каким-то странным образом связывался с Паленом и золотыми монетами в шкатулке на пунцовой подкладке.