Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц)

Ближайшее окружение

Сырым февральским утром, трудноотличимым от петербургского, в одной из бесчисленных гостиных Фонтенбло у лениво горящего камина сидели в креслах Наполеон и Толстой [22]22
  Диалог между императором Наполеоном и послом России графом П. А. Толстым приведен в кн.: Соловьев С.Император Александр I. Политика – дипломатия. СПб., 1877.


[Закрыть]. Посол не просил аудиенции. Император пригласил его ввиду важности надвигающихся событий. Толстой всегда брал на такого рода встречи Бенкендорфа. Природный ум адъютанта, готовность исполнить любое приказание и кавалерийское бесстрашие нравились Толстому и делали Бенкендорфа незаменимым. Он настолько привык к Бенкендорфу, что забывал о его подчиненном положении. Бенкендорф был ему ближе, чем советник Нессельроде. Вдобавок Толстой не любил оставаться с Наполеоном наедине, вернее, в окружении императорских помощников.

И на сей раз неподалеку от камина расположился за столиком непременный участник интимных бесед с дипломатами Дюрок, герцог де Фриуль и обер-гофмаршал двора, с худощавым и приветливым лицом, редким для ближайшего окружения Бонапарта. Галерея физиономий его любимцев – генералов и маршалов – не отличалась разнообразием. Почти все принадлежали к одному типу людей – храбрые, резкие, неглупые, с развитым чутьем и высокой степенью приспособляемости к обстоятельствам. Почти все прошли армейскую революционную школу, отбросив после термидора и брюмера малейший намек на идеализм, если таковой наличествовал раньше. О Мюрате упоминать нечего. Он не раз описан в русской литературе и слишком хорошо известен. Разумеется, он был намного умнее и разностороннее, чем его изобразил Лев Николаевич Толстой. Остальные менее знакомы широкой публике. Мрачный и вульгарный Даву. С характером увесистым, как молот. Ней, с яростными фанатичными глазами. Смелый и молниеносно принимающий решения. Замкнутый и будто всегда отсутствующий Бертье. Лукавый и свирепый Мармон. Массена, чья внешность выдавала прошлое лучше, чем полицейское досье. Рапп с кривым клювом хищной птицы. Лица открытые и вдохновенные, такие, как у маршала Ланна, попадались редко. Костистая фигура шотландского выходца Макдональда обращала на себя внимание раньше, чем его неподвижная физиономия. Груши, с вечно растерянной улыбкой на устах.

Им дышали в затылок корпусные командиры. Младший отряд, сражавшийся в революционной армии. Среди них попадались и те, кого лет пятнадцать назад называли санкюлотами и кто проложил себе путь шпагой. Да кого ни возьми – от Браге д’Илье с унтер-офицерскими усами – жесткой щеткой, из-за которых гризетки сходили с ума. И Бельяра, более похожего на нотариуса, до Эксельмана, чьи бакенбарды напоминали мужицкую бороду, и толстоморденького сонного Эрнуфа с вьющейся челкой на лбу – есть на что поглядеть! Есть чем полюбоваться! Русский офицерский корпус имел иной облик. Но нельзя не отдать французам должное – крепкие ребята! Крепкие орешки – сразу не расколешь!

Дюрок – не часто встречающийся экземпляр. Возвышенное выражение лица и не свойственная наполеоновским выкормышам интеллектуальность, интеллигентные манеры и мягкая сдержанность выделяли его из общей массы и привлекли внимание Наполеона, которого от обыкновенного капрала отличало одно качество – понимание, что божественный император великой и прекрасной Франции должен быть не только полководцем – гениальным и несравненным, то есть удачливым убийцей и обманщиком, но и покровителем изящных искусств, глубокомысленной науки, блестящей, славящей его литературы, театральных кулис, художника Давида, холуйских газетиров, промышленников и торговцев смертью, банкиров-кровососов, охотничьих собак, египетских пирамид, Лувра, Марсельской гавани, врачей, биржевиков, евреев, немецких протестантов, американских инсургентов и русских эмигрантов, которым наскучила холодная и унылая Россия.

Интеллигентность в post-революционной Франции была не в моде, впрочем, как и в революционной и дореволюционной. Да знала ли Франция той эпохи, что такое интеллигентность? Нет! Где уж ей! Занятая внутренними усобицами и внешними войнами, она огрубляла, а не смягчала души. Да здравствует Франция! Вперед! Вот и вся философия Бонапарта. Дюрок был человеком более содержательным. Его ограничивала и в конце концов сгубила, забрав сравнительно молодую сорокалетнюю жизнь в битве под Бауценом, непоколебимая вера в гений императора, которому мнилось, что он идет от победы к победе, а шел в действительности к позорному провалу всей своей политики и оглушительному поражению, даром уничтожив сотни тысяч молодых жизней. Преклонение перед чужими способностями свойственно интеллигентскому сознанию.

Дюрок умел нравиться. Он завоевал расположение Толстого и Бенкендорфа прежде остального отсутствием надменной агрессивности, которую подозревали в каждом французе терпевшие поражение русские.

Иногда Дюрок во время бесед что-то записывал за Наполеоном на отдельных широких листах.

Несколько дней назад Савари доставил письмо из Петербурга, и император пожелал высказаться.

– Прусская проблема и турецкий вопрос существуют сейчас в неразрывной связи, – говорил Наполеон, постукивая пальцами левой руки по правому колену. – Согласитесь, что неразумно с моей стороны одно отделять от другого.

Толстой наклонил голову, но движение не означало согласия и противоречило тому, что он отвечал.

– В Тильзите не было и речи, чтобы связать турецкое дело с прусским. – Он сурово нахохлился и продолжил: – Мы готовы помочь вам добыть себе часть Турецкой империи, но в Тильзите мой государь не обещал, что за приобретенное Россией в Турции Франция получит себе вознаграждение на счет Пруссии.

Толстой помнил о клятве у гроба Фридриха Великого и решил идти напролом. В коридоре по пути на встречу Толстой посоветовался с Бенкендорфом – не отбросить ли ему к шутам дипломатические экивоки? Ну сколько можно изображать, что ничего не происходит? Притворство утомительно, приятнее чеканить правду. Со всем пылом кавалерийской молодости, получившей дипломатическое поручение, адъютант вначале поддержал патрона. Международные отношения должны в первую очередь учитывать честь и достоинство государства Российского. Конечно, надо отбросить экивоки и резать правду-матку! Бонапарт – солдат, и рубить его надо по-солдатски. Он понимает лишь силу. Тем более что речь идет о Пруссии. Пруссия и Россия соединены кровными узами. Бенкендорф высказал все это послу на русском языке, что случалось не часто. Толстой знал французский, временами, правда, справляясь у Бенкендорфа, как лучше выразить ту или иную мысль. Тилли безукоризненно владела французским, и сыновья его усвоили как родной, то есть немецкий, хотя и писали с ошибками. Пансион аббата Николя на Фонтанке давал неплохое образование. На каждого ученика составлялся индивидуальный план, в который включалось все – от занятий и режима до получения пищи и чтения книг. В каждой комнате жил воспитанник со специальным гувернером. В любой момент аббат Николя через потайное окошко мог выяснить, чем занимается один из шести его учеников. Ночью гувернер спал в той же комнате. Курс обучения стоил очень дорого – до двух тысяч рублей. Братья Бенкендорфы по протекции великой княгини попали в пансион сразу после его открытия в 1794 году вместе с герцогом Адамом Виртенбергским и братьями Орловыми – Михаилом и Алексеем, побочными, но потом узаконенными сыновьями екатерининского вельможи Федора Орлова. Михаил через тридцать лет стал мятежником, Алексей заместил Бенкендорфа на посту шефа жандармов. Аббат Николя говорил: «Детям моим суждено блестящее будущее. Все они войдут в историю России». Аббат был человек незаурядный. Он родился в 1758 году близ Руана, проработал довольно долго в коллегии Святой Варвары и не задумываясь покинул Францию после революции, отказавшись дать присягу новой власти и заклеймив презрением Талейрана. Вместе со своим воспитанником графом Шуазель-Гуфье он эмигрировал в Россию. Спустя два десятка лет он принял участие в организации ришельевского лицея в Одессе.

Таким образом, французский язык стал первым языком для Бенкендорфа, в чем трудно его винить. Французский являлся таким же для русских-прерусских братьев Орловых.

Россия и Франция в начале XIX века

У самой двери Бенкендорф прошептал Толстому, сообразив, что дал опрометчивую рекомендацию:

– Нам, военным, Петр Александрович, проще превратиться в балерин, чем в дипломатов…

Величавые физиономии лакеев, вытягивающихся в струнку при их появлении и напоминающих скорее гренадер-ветеранов, возвращали к суровой действительности. Воевать с Наполеоном тяжело. А французское остроумие, положенное на русско-немецкий формулировочный фундамент, постепенно снимало кавалерийский наскок. Фонтенбло – не кордегардия в Михайловском замке или Зимнем. Здесь выкрутасы запутаннее.

И у Толстого вдруг испарилось раздражение против Наполеона. Пора немного остыть. Адъютант прав.

– Трудно, невозможно теперь осуществить виды на Турецкую империю, – ответил Наполеон. – Я хочу взять Кандию и Морею, но препятствие ощущаю со стороны англичан, которые овладеют Архипелагом. Я не знаю, как удержусь на Ионических островах. Отдать вам Молдавию и Валахию – значит слишком усилить ваше влияние.

И Наполеон проницательно посмотрел на Толстого, наблюдая за реакцией посла. Он прямолинеен и грубоват. Колычев, граф Морков и даже ничтожный Убри, вручивший ноту после казни ублюдка Энгиенского, отыскали бы более приличествующие моменту выражения. Бонапарт не привык отступать и сражаться с врагом на своем поле. Он покосился на Бенкендорфа и прищурился. Адъютант посла, судя по досье Савари, воевал у князя Цицианова и вместе с русским шпионом генералом Спренгпортеном, который потом в Париже сорил деньгами, полученными в Петербурге, исколесил Крым и Грецию. На Крите он формировал отряды сулиотов. Для него Турция не пустой звук, как для Нессельроде. Тот на Турцию не реагирует. А Цицианова, кажется, янычары заманили в ловушку – ну если не сами, то по их наущению – и отрубили голову. Князь Цицианов человек культурный, происходил из древнего рода, писал стихи. Савари подробно изучал биографий живущих при русском посольстве. Формуляры, составленные Савари, Наполеон читал с особенным удовольствием.

Бенкендорф стоял спиной к окну, и императору не удавалось поймать взгляд, чтобы что-то прочесть в нем. Одна из привычек императора, непременно приносившая успех, – наблюдать за реакцией осведомленных в деле вторых и третьих лиц. А сколько он времени тратил, рассматривая в тайных зеркалах физиономии публики в партере Comédie Française и оперы. Специальных комендантов лож назначил, чтобы следили за сохранностью зеркал и предотвращали террористические акты. Он всегда буквально ввинчивался в глаза офицеров молодой гвардии, пытаясь в них отыскать на что-то ответ. Пухлогубые, наивные и восторженные, они отражали истинное настроение армии правдивее секретных сводок Бертье. Именно состояние духа русских поручиков и капитанов, уловленное Савари, послужило основой решений, которые приняли Победу под Аустерлицем.

– Да, Молдавия и Валахия укрепят ваше влияние на юге, сделают связь с сербами более прочной. Они вам преданы. Черногорцы тоже вам симпатизируют. Греки ваши единоверцы и любят вас.

Бенкендорф удивился: где же хваленая хитрость корсиканца? Зачем он по-генеральски бьет картечью? Да он рассуждает просто как дивизионный начальник средней руки.

Толстой, однако, не уступал императору и в свою очередь рубил сплеча – по-улански, а в другую минуту орудовал штыком, как гренадер: вперед – коли! Прикладом бей нападающего с тыла!

– Все это не причина для вашего величества искать вознаграждения в Пруссии, которая одна отделяет нас от Франции, замедлять ее очищение.

Дерзко! Бенкендорф подумал, что и уланы, рубя сплеча, не должны раскрывать истинные намерения. Рубить – не значит показывать шулеру карты. Стоило ли подтверждать догадку Бонапарта, что Россия боится иметь общую границу с Францией?

Но Толстого уже несло. Да, военного легче превратить в балерину, чем в дипломата!

– Мы не можем не беспокоиться, видя, как ваше величество набирает дополнительно восьмидесятитысячное войско, когда у вас уже под ружьем без малого миллион солдат. Против кого это, если вы в союзе с Россией? Савари и Коленкур донесут вам, что ваше величество вполне может положиться на нашего императора.

Против кого – ясно! Бенкендорф – кавалерист, и он с налета способен определить состояние ремонта у неприятеля. Стоит только понаблюдать, как дефилируют драгуны по Елисейским полям. Лошади – привилегированный класс животных у французов.

Напоминание о численности армии насторожило императора. Они здесь не дремлют. Прав Савари. Чернышев не только прячется по углам с мадемуазель Жорж в маскараде, а этот остзейский барончик с приторной физиономией меняет фиакры, чтобы запутать следы, и попадается на глаза агентам вовсе не там, куда он направлялся, и не тогда, когда его ждут. Бонапарт не брезговал деталями и подчеркнул в досье стоимость букетов и бонбоньерок для Марго. Она разорит его быстрее, чем предыдущая пассия танцовщица Дюваль. Савари докладывал, что Бенкендорф в долгах. Он чаще стал посещать своего заимодавца – молодого начинающего банкира и закладчика Гобсека, бывшего военного интенданта. Великое искусство дипломатии заключается не в том, чтобы сообщать собеседнику о сиюминутном течении собственных мыслей. Лгать на законном основании тоже приятно.

– Желая угодить императору Александру, я исполню все относительно Турции. Я не могу не одобрить его желания иметь дунайские княжества, потому что они сделают его господином Черного моря.

Генерал Спренгпортен в отчете проводил подобную мысль. Она казалась Бенкендорфу справедливой. Они со Спренгпортеном немало потрудились, описывая после инспекционных поездок различные географические условия, очень важные в стратегическом отношении. Как остзеец, он отлично понимал, что Россия без Черного и Балтийского морей – это уже не Россия, а малонаселенная территория между буферной Польшей и таинственно молчащим Китаем.

– Но если вы хотите, чтобы я вам пожертвовал своим союзником, то справедливость требует, чтобы вы пожертвовали мне своим и не противились тому, чтобы я взял у Пруссии Силезию, тем более что она далеко от ваших границ, – закончил Наполеон и улыбнулся, удовлетворенный: гений – это удесятеренный труд, а труд – это пот, и он вытер указательным и средним пальцами испарину, выступившую на лбу.

Наполеон и справедливость – отдельная тема! Однако последние слова выдали стремление императора приблизиться к границам России. Тогда он сумеет оказывать более существенное давление на нее. С десяток кавалерийских соединений быстро сократят расстояние, а конная артиллерия довершит начатое. Картечью! Картечью! И в гущу солдатской сырой массы! Я их научу воевать! И научил, между прочим! И сам кое-чему научился, но поздно.

Пушки на конной тяге – конек корсиканца, мастера маневренной войны. Сколько они его раз выручали! Тулон, Италия, Париж, Аустерлиц! А Фридланд! Нет, картечь, картечь!

Бенкендорф впервые задумался над судьбой лошади, когда император Павел послал его в Тобольск с рескриптом по поводу беглых солдат. Преодолевая гигантские расстояния, молоденький флигель-адъютант то скакал верхами, то ехал в кибитке, удивляясь не только обширным пространствам, мелькающим деревням и городишкам, но и выносливости русских лошадей, которые сделали эту страну управляемой. Сколько лошади принесли добра людям! И что получили взамен? Кнут, нагайку и шпору. Он не мог забыть, как янычары под Гянджой добивали ятаганами раненых и обессиленных лошадей. Он никогда не умел пристрелить коня со сломанной ногой или хребтом, хотя знал, что иного выхода нет. У стен Гянджи под ним убили лошадь, и впервые за всю кампанию он заплакал, прощаясь с ней и чуть не угодив под аркан янычара, когда пытался ее расседлать. Ему казалось, что он облегчит страдания умирающей.

– Силезию я не хочу ни взять себе, ни отдать своему родственнику: отдам ее такому государству, которое мне будет благодарно, и ослаблю Пруссию, которой я сделал столько зла, что рассчитывать более на нее не могу, – бросил небрежно Наполеон и поднялся порывисто на ноги.

Вот как решаются судьбы народов! Вот шпора, которая посылает нас в карьер!

Император пробежался по гостиной мимо Бенкендорфа, посматривая искоса в зеркальные окна, остановился, вернувшись, напротив, измерил взглядом, прикидывая, что же нашла Марго в конфетном барончике, впрочем, не робкого десятка немце. Утешало одно – адъютант русского посла не выше его ростом. Дюрок и Толстой тоже поднялись. Оба не выглядели голиафами. Между тем Савари докладывал, что барончик кое-что понимает в лошадях и неплохой наездник.

– Какого мнения вы, барон, о турецкой кавалерии? – вдруг спросил император Бенкендорфа, потрогав концом сапога каминную решетку.

Сапоги Бонапарта – отдельная симфония. Их никто не воспел, как треугольную шляпу и серый походный сюртук. А напрасно! Именно сапоги сделали Бонапарта Бонапартом. Кто хоть раз брел в жарких песках пустыни, кто шел по каменистым итальянским тропам, кто увязал в снегу под Прейсиш-Эйлау и тонул в московской грязи, тот способен оценить солдатскую обувь, тот поймет, что треуголка и сюртук внешниеатрибуты величия и скромности, а сапоги суть войны, как копыта у боевой лошади в атаке. Легкие и прочные, изящные и вместе с тем достаточно грубые, они заявляли о себе – мы лучшие сапоги французской армии! Равняйтесь на нас! Мы – образец! Лучший в мире! С нами могут сравниться лишь английские сапоги.

Наполеон заботился о сапогах. Из десятка сшитых пар выбирал единственную. Ножка у императора хоть и толстенькая, но миниатюрная в стопе. Бенкендорф сразу обратил внимание на наполеоновские сапоги и отметил их выдающиеся качества. Тому, кто воевал охотником в турецкую кампанию, неделями не слезая с лошади, не надо долго объяснять, что значат для кавалериста правильно сшитые, добротные сапоги. Гренадер обувку скинет и босым продолжит путь. Поручик на него посмотрит и последует примеру. А кавалерист – никогда!

– В атаке турецкие всадники рассчитывают на слабость духа противника и испускают громкие гортанные крики. Сеча – их стихия. Пикой плохо владеют. Аркан, сабля, кинжал им милее. Норовят прыгнуть на круп с тыла, перед тем становясь на седло. Уцепившись за плечи – перерезают горло и сваливают наземь.

Наполеон поморщился. Краткий отчет Бенкендорфа не доставил удовольствия. Слишком много конкретики. Ему интересны тактические приемы, а не кровавая импровизация ближнего боя. Император повернулся к Толстому и продолжил:

– Я свято исполню Тильзитский договор, если вы согласитесь очистить владения Порты или пойдете на какую-нибудь иную сделку. Я вам, кажется, доказал, что у вас нет логики.

Однако Толстой опять не собирался уступить, и Наполеон постепенно накалялся. Деловая ценность александровского посланца невелика. Он слишком буквально воспринимает Тильзитский договор. Что такое вообще договор? Бумажка, составленная секретарями. К тому же, как русский аристократ, он пропитан всеми идеями Сен-Жерменского предместья и дотильзитскими предубеждениями канувшего в Лету старого парижского двора.

– Ваше величество, я вынужден просить извинения, но ваши слова звучат неубедительно. Я привык судить не по словам, а по делам.

Наполеон и мир

Дерзко, дерзко! И тут император взорвался как артиллерийская граната. Осколки гнева брызнули в разные стороны. Он подошел скорым шагом к трюмо и схватил знаменитую треугольную шляпу. Неужели он собирается уйти? И не попрощавшись? Повертев, однако, ее в руках, будто раздумывая, то ли надеть на голову, то ли швырнуть под ноги, как поступал в минуты величайшего раздражения, император обернулся – на каблуках! – и, прочитав на лице Толстого непреклонность, все-таки бросил любимую на паркет, да с такой силой, что она скользнула крученой кривой и подлетела к ногам Бенкендорфа. Тот поднял треуголку моментально и без колебаний и протянул императору:

– Ваша шляпа, сир!

– Ах, оставьте! – воскликнул Наполеон, защищаясь от услуги ладонью. – Послушайте, господин Толстой! Не император французов беседует сейчас с вами, а простой дивизионный генерал говорит с другим дивизионным генералом…

У Бенкендорфа мелькнуло: вот это, пожалуй, правильно. Дивизионный начальник средней руки. Ему показалось унизительным стоять, держа треуголку великого человека. Акт вежливости он исполнил. Он сделал шаг и опустил знаменитый предмет на столик перед Дюроком. Движение вызвало у Наполеона ярость. Ляжка, обтянутая лосиной, задрожала. «Выдворю наглеца из Франции в двадцать четыре часа». Он не знал, что наглец уже собрался сам сбежать. Но сейчас император притворился, что ничего не заметил.

– Пусть я буду последним из людей, если не исполню добросовестным образом Тильзитский договор, но если я и очищу от своих войск Пруссию и герцогство Варшавское, то только тогда, когда вы очистите Молдавию и Валахию. Впрочем, в год все уладится между Россией и Францией.

«Ты не очистишь родину мадам Валевской по собственному желанию». Валевская безумно нравилась Бенкендорфу. Он отдавал предпочтение женской симпатии перед женской красотой. Валевская в высшей степени обладала этим притягательным и чарующим свойством. Император ни за что не оставит сына под ферулой русского царя. Интересы миллионов людей не учитывались ни в малейшей степени. Одна улыбка полноватых и резко очерченных губ симпатичной польки стоила тысяч жизней. Марго ей здесь проигрывала. Ее улыбка была романтична, но вместе с тем и жестка. Она легко перетекала в гримасу – ироническую, насмешливую, уничижительную.

– Срок очень долог, – ответил Толстой, не скрывая раздражения и тем нарушая заведенный обычай.

В лучах наполеоновского солнца никто не имеет права – даже враги! – выражать неудовольствие. Русский упрям, и его пора проучить.

– Я считаю от Тильзитского мира, – притопнул сапогом император. – Да, от Тильзитского мира! Значит, минет шесть месяцев. Видно, что вы, господин Толстой, не дипломат. Вы хотите, чтобы дело шло, как войско, галопом.

«Далеко галопом не уйдешь», – подумал Бенкендорф. Да он артиллерист!

– Такие важные дела, каким подобных никогда не бывало в Европе, должны хорошенько созреть. Но у вас, кажется, своя система, и отличная от системы вашего двора. Вы принадлежите к антифранцузской партии. Отсюда у вас недоверчивость.

Франция слишком честолюбива, по мнению русского. Он предпочел бы союз с Англией. Не выйдет! «Я не допущу прорыва блокады!» – решительно произнес внутри себя Наполеон.

Однако напрасно император уколол посла. Толстой, конечно, прямолинеен, но далеко не прост, ох как не прост! Его нелегко сбить с позиции и унизить.

– Упреки в принадлежности к партии, ваше величество, меня оскорбляют. Я русский – и только! И не принадлежу ни к английской, ни к французской партии.

Ярость, кипевшая в императоре и уже вырвавшаяся однажды наружу, опять ударила горячим гейзером.

– Я еще вам не говорю, что не очищу Пруссию, если даже вы сделаете Дунай своей границею. – И Наполеон остановился напротив посла, подрагивая ляжкой и вглядываясь в его лицо.

На этого русского нельзя подействовать любезностями. Он полон предрассудков и предвзятых мнений. Конечно, к его достоинствам относится прямота и известная откровенность, но он недоверчив, подозрителен и, в сущности, не умен.

– Как вам будет угодно, ваше величество, – отозвался Толстой, уловив в глазах императора нелестное мнение о себе.

В его задачу не входит выводить из терпения могущественного собеседника.

– Я готовлю войско для экспедиции в Африку. Я захвачу земли готтентотов и папуасов и сделаю Францию владычицей огромной и богатой территории.

«Неужели это правда? – подумал Бенкендорф. – А проигранная кампания в Египте? Неужели он забыл о поражении под стенами Сен-Жан д’Акра? Два месяца он осаждал, штурмовал и уговаривал, но пришлось все-таки ранним майским утром оставить позиции и бежать прочь. Он потерял генералов Кафарелли, Бона, Рамбо. Дюрок и Ланн получили тяжелые ранения. В Египте он потерял и любимого генерала Сулковского. Кому он проиграл сражение в тот момент, когда путь в Индию, казалось, был приоткрыт? Полковнику английской армии Ле Пикару де Фелиппо – однокашнику по Парижскому военному училищу и давнему недругу. Еще мгновение, и адмирал Нельсон поймал бы его в ловушку. В рваных сапогах, изнывая от жары и начинающихся болей в животе, он шагал впереди обглоданных обжигающим ветром солдат, постоянно тревожимый всадниками, которые кружили на горизонте, выпроваживая из пустыни и ожидая, как тяжелые и вонючие грифы, когда у французов иссякнут остатки сил и они начнут устилать собственными телами шуршащий песок».

– Я согласен, чтобы Россия приобрела себе всю Швецию вплоть до Стокгольма. Пусть император Александр поскорее завершает войну со шведами. Я полагаю, что осенью мы с ним вновь встретимся.

И Наполеон начал излагать свои завоевательские планы, напоминающие бред, но русские уже слушали невнимательно. Дюрок сидел, устремив взгляд в пространство, с ничего не выражающим лицом. Он, вероятно, хорошо помнил египетские приключения. Интересно, что он думал на самом деле о намерениях императора?

Толстой и Бенкендорф вынесли из спора основное. Бонапарт пытается скрыть намеченное движение войск к рубежу Испании. Если он завел речь об Африке, значит, он готовит новую интервенцию на Пиренейский полуостров. Что он забыл в Африке?

Внезапно император умолк и приблизился к столику Дюрока.

– Дюрок, сделайте одолжение…

Дюрок поднял на повелителя глаза, оторвавшись от какой-то точки между листами бумаги и треуголкой. Бенкендорф невольно проследил за его взглядом. Наполеон резко повернулся к Толстому:

– Я не очищу так быстро Пруссии, господин посол. И вот что я вам еще открою. В словесных баталиях многие будто бы одерживают победы надо мной. Иные соревнуются в остроумии и потом распускают слухи, как ловко они опрокинули меня на лопатки. Дамы и газетчики, – император почему-то посмотрел на адъютанта посла, – дамы и газетчики, – повторил он, – надеются сделать эти мнимые триумфы достоянием истории и проскользнуть туда вместе с собственными выдумками. Но это никогда не получается, господин Толстой! Смею вас уверить! Моим противникам достаточно продемонстрировать лишь упрямство, в то время как я обязан быть еще милостивым и дальновидным. Впрочем, мои слова к вам не относятся, однако задумайтесь на досуге над ними, ваше сиятельство! Задумайтесь над моими репликами в сторону. И передайте в депеше мои наилучшие пожелания моему брату и другу императору Александру.

Наполеон медленным и размеренно-гневным жестом взял треуголку со столика Дюрока.

– Сделайте одолжение, Дюрок, и проводите господина Толстого. Я получил наслаждение от беседы с вами, граф. – И император скорым шагом покинул одну из бесчисленных гостиных Фонтенбло, не ответив на низкий поклон русского посла и его адъютанта.

«А говорили, что он никогда не надевает больше шляпу, брошенную на землю», – вспомнил Бенкендорф, когда вслед за Толстым и Дюроком покидал гостиную.

На прощание Дюрок сказал Толстому:

– Не принимайте близко к сердцу слова моего императора, господа, он добрый властелин и никогда не откажется от своих обязательств. Что бы ни произошло, – Франции и России в конце концов суждено жить в мире и дружбе!

Нельзя отказать Дюроку в проницательности.

Сейчас сцены парижской жизни всплывали в сознании Бенкендорфа с необычайной четкостью. Промелькнувшие слова Дюрока вызвали у него злую усмешку. Мир! Наполеон и мир! Какая чепуха! Наполеон – это война! Всегда и везде.

Бенкендорф привык думать в седле. Летящий мимо пейзаж не отвлекал, а, наоборот, придавал какую-то контрастность и остроту прошлому. Путь сюда, к этим рыжим душистым полям, был извилист и крут. Пространство жизни приобретало глубину и значительность. Внезапно из-за поворота дороги выпрыгнули беленые, в желтых соломенных шапках домики Зельвы. От них, навстречу, завидев отряд Бенкендорфа, гикнули врассыпную с полсотни казаков. Передние начали вырывать из-за спин ружья и выбрасывать из ножен сабли.

– Стой! Стой! Свои! – бешено закричал Бенкендорф, зная по опыту, что в горячке всадники не сразу разберутся.

Засвистели пули – кое-кто успел выстрелить на скаку, но, к счастью, дал промах. Коренастый урядник свалился кулем с лошади и схватил бенкендорфовского аргамака под уздцы. Остальные окружили на приплясывающих от возбуждения конях, тесня и сбивая в кучу эскорт из неожиданно появившихся всадников.

– Кто такие? – крикнул урядник с угрозой, вглядываясь в лицо Бенкендорфа и пригибая мощным движением морду коня книзу. – Хранцузы?! Али пся крев?!

– Полковник Бенкендорф с пакетом от его величества к князю Багратиону. – Здесь надо четко выкладывать, иначе башку отсекут – и охнуть не успеешь.

А потом на колени – и виноваты, ваша светлость! Но зачем молчали?! Сумерки, темнело или туча солнце затянула – Не разберешь!

– Тю, ваше высокоблагородие, не признали! Звиняйте! Счас доставим к графу Михайле. Он туточки в хате.

Урядник, утратив зверское выражение, улыбался, помогая Бенкендорфу сойти наземь. Ноги совершенно онемели и не разгибались. За спиной гикали казаки, обнимаясь и хлопая друг друга по плечу: встретили своих станичников.

– А то шныряют тут всякие го́вны, – говорил радостно урядник. – Вон порубали хранцуза. Тоже кричали: стой! свои! Как же – свои! Хранцузы, как есть! – И он махнул в сторону обочины, где валялись исковерканные сабельными ударами тела.

На плече разваленного до пояса gamin [23]23
  Мальчишка ( фр.).


[Закрыть]в синем мундирчике сидел жирный черный вран.

– Добре, что вы, ваше высокоблагородие, вовремя поспели, а то счас снимаемся: приказ вышел! Вон и граф Михайла…

Бенкендорф посмотрел вдаль, куда нагайкой указывал урядник. На пороге покосившейся нищей хаты стоял Воронцов и, узнав старого друга, зашагал к нему, призыва но взмахивая рукой.