Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 55 страниц)

Провокаторы

Мысль о том, что порядочные люди будут бояться тайную полицию и не пожелают с ней сотрудничать, а прохвосты и негодяи прекрасно уживутся, посетила Бенкендорфа давно – в парижские времена. Действительно, иметь сношения с III отделением мало охотников. Ну это половина беды. Самое страшное выдумочные дела, сфантазированные заговоры и ложные наветы. Наиболее яркий пример – Шервуд.

– Ваше превосходительство, – говорил он Бенкендорфу в присутствии Дубельта и Мордвинова, – тут штука очень тонкая. И способствует выявлению не только настроений, но и готовности к активным действиям, а это уже прямое дело правительства. Вообразите ситуацию – ничего нет, будто все покойно вокруг. Однако возникает человек, как deus machina [79]79
  Бог из машины ( лат.).


[Закрыть], и предлагает двум-трем приятелям создать некое сообщество для улучшения жизни и борьбы с взяточничеством. Единое условие – соблюдать секрет и не обращаться к обер-полицеймейстеру. Предлагающий наш человек. И что оказывается? Сразу отыскиваются согласные, а между тем и статские и военные давали подписку. Вот и нарушение присяги! За сим – что следует? Да что угодно! Это метода-с освещения состояния нравов публики и ее отношения к властям. А для изобретения оного сообщества любые средства хороши. Для достоверности записочка из Сибири или какой личный разговор. Даже дамский привет сгодится!

– Это невозможно! – восклицал Бенкендорф. – И невероятно! Чтобы царский слуга, верный отечеству законопослушный подданный совращал других на преступление, а затем на них же и приносил донос? Да где подобное слыхано? Я десятки раз отмечал в резолюциях свое отношение к господам такого рода.

Дубельт и Мордвинов молчали и не поддерживали Шервуда, но по глазам Бенкендорф видел – не согласны! Или не полностью с ним согласны. Дубельт и Мордвинов знали, что обстоятельства требуют гибкости. А Шервуд прямо заявлял и устно и в прошении на имя государя, что Бенкендорф несведущ в нуждах тайной полиции, скупится в расходах и не поддерживает никаких многообещающих начинаний.

– Ты его, Леонтий Васильевич, предупреди, – сказал однажды Бенкендорф, – если он не прекратит свои гнусные маневры – я его засажу в крепость, и не на один день, а на годы. Отведает он у меня тюремной баланды!

Дубельт предпочел не вмешиваться, и Шервуд однажды загремел на гауптвахту, а затем и подальше – в Петропавловку. Борьба с ним продолжалась не одно десятилетие. В нее втянуто было много людей и ведомств. Жена Шервуда неоднократно жаловалась на супруга и открывала Дубельту финансовые махинации и фамилии агентов, занимавшихся провокацией и вымогавших деньги у правительства. Шервуд сумел обойти даже великого князя Михаила и на какое-то время был причислен к штабу гвардейского корпуса. Заведомый мошенник и лгун дурачил покровителей не год и не два и жил припеваючи. Если бы не страсть к картам, то и богатым бы остался.

– Точная чума этот Шервуд, – каждый раз сетовал Бенкендорф, убеждаясь на примере, какова сила провокатора и провокации.

Однажды он показал Дубельту запись, сделанную на конверте с докладом Грибовского: «Передано императору Александру в 1821 году – за четыре года до событий 14 декабря 1825 года».

– И ни одного слова, Леонтий, вранья или навета. Нет, Грибовский ничем не напоминал Шервуда. Надо привлекать честных и достойных.

– Да где их взять, ваше сиятельство? Где? Я бы с удовольствием выгнал вралей и вымогателей, но с кем бы остались?

Однако и Шервуд оказался не самым худшим. Попадались куда страшнее и опаснее. Присылая пугающие сведения, они втирались в доверие и, пользуясь ситуацией, долго морочили головы сотрудникам III отделения. Одним из них был некто Роман Медокс, пожалуй, наиболее авантюрная фигура в истории России XIX века. Начал Медокс рано – в 1812 году. Выправив подложные документы, он в мундире свитского офицера явился на Кавказ якобы для собирания ополчения среди горских народов, на что, естественно, получал большие деньги из казначейства. Поймали его довольно быстро и по личному распоряжению императора Александра упрятали в Шлиссельбург, где он и промаялся до 1828 года. Происходил он между тем из хорошей семьи и получил отличное образование. Отец Михаил Медокс был долгое время директором московского Большого театра. Когда Роман Медокс попался в первый раз, он сочинил довольно стройную версию собственного преступления. Себя сравнивал с Мининым и Пожарским и даже отчасти с Орлеанской Девой, намереваясь, как и эти исторические фигуры, бороться с захватчиками. После поимки его допрашивал Яков Иванович де Санглен и, конечно, весьма быстро докопался, что за птица разъезжает по России под личиной конногвардейского поручика с флигель-адъютантским аксельбантом. Медокс менял фамилии как перчатки. Он совершал и прямые кражи казенных денег. В момент мятежа на Сенатской он содержался в Шлиссельбурге и там познакомился с некоторыми арестантами, узнал подробности их жизни, овладев азбукой перестукивания. Переведенный в Петропавловскую крепость, Медокс подал просьбу о помиловании.

И тут пошло-поехало. Ловко манипулируя разными сведениями, Медоксу удалось упросить Бенкендорфа добиться для него помилования. Получив свободу, он пользовался ею не очень долго и буквально через несколько месяцев вновь бежал с подложными бумагами. Его задержали в Екатеринодаре и отправили в Петербург. Позднее он снова бежал, его ловили – он опять ускользал, писал императору, каялся, божился, сообщал разные сведения о тайных обществах, в Сибири выдавал себя за представителя европейской ветви заговорщиков и продержался этаким образом несколько лет на свободе. Носил тонкое шелковое белье и сюртук горохового цвета. Обожал лакированные штиблеты с серебряными пряжками. Изъяснялся с утонченной вежливостью на нескольких языках. Проник в Иркутске в дом городничего Александра Николаевича Муравьева, сблизился с известным востоковедом и изобретателем двоюродным братом Бенкендорфа бароном Шиллингом фон Канштадтом, который находился в тех краях с научными целями. Барон пытался содействовать Медоксу, вероятно очарованный колоритной личностью. Однако ни Бенкендорф, ни император, уставшие от бессмысленной переписки и отсутствия ощутимой пользы, не торопились с прощением. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, явилось желание Медокса жениться на свояченице Муравьева. Император брак не разрешил и велел Бенкендорфу арестовать Медокса. Однако Дубельт и Мордвинов отговорили шефа. Возможно, Медокс все-таки пригодится. Медоксу действительно удавалось еще какое-то время вводить в заблуждение полковника Кельчевского и Дубельта. Он напирал на то, что наблюдает за домом Муравьева, в курсе его переписки, и утверждал, что знает доподлинно о тайных связях заключенных друзей 14 декабря с новыми злоумышленниками на европейской части России. Бенкендорф сказал императору открыто, что Медокс неблагонадежен и веры ему нет, но в связи с важностью предмета оный не может быть оставлен без внимания и последствий. В Сибирь послали для дознания ротмистра Вохина, а затем в Москву вытребовали Медокса. Он наболтал массу всякой всячины и просил пожаловать какое-либо положение. Бенкендорф согласился и объявил с иронией – звание отставного солдата. Доносы следовали за доносами, но ничего существенного из них не удавалось извлечь, кроме пустяков. Кончилось тем, что после всяких гнусностей, содеянных против женского пола, и прямой кражи нескольких тысяч рублей Медокса решили арестовать, но он, почувствовав опасность, сбежал. Поймали его в Москве через некоторое время.

Император, пригласив Бенкендорфа, спросил:

– Ну теперь ты закончишь эпопею сего прохвоста? Кто виноват, что такой жулик столь долго морочил нам головы? Мордвинов? Дубельт? Или еще кто-нибудь? Я хочу знать фамилию. Почему меня столь долго убеждали в полезности связи с мошенником?

– Виноват, государь. Я сам его видел и имел с ним дело.

– Как же ты опростоволосился?

– Государь, я упрек ваш, как всегда, принимаю, но посудите сами: жандарм человек честный, а соглядатай – подлец и часто лгун. Между тем жандарму надо вызнать преступное сообщество. Вот обстоятельства и бросают честного жандарма в объятия преступника. Противоречие! А как с ним бороться? На стажировку двоих пошлю к Меттерниху. Авось хитрый австриец обучит. Не Мордвинов, а я позволил Медоксу ходить по улицам Петербурга и даже заглядывать в мой кабинет. Теперь он болтает друзьям: мол, делалось со мной все один на один. Это правда. Он бахвалится: мол, проникните маску! Да что тут проникать маску! Когда он начал врать, я его выслал скорее в Москву. Он обещал все там открыть. Однако ничего не сделал.

– Деньги ты ему давал?

– Давал, ваше величество. Как не дать! Они только за деньги или за льготу действуют.

– Нехорошо. Мой вердикт таков: заточить на остаток жизни в крепость. Из Зотовского бастиона отправить в Шлиссельбург. Как беглеца и поддельщика купонов – заковать в кандалы на срок по усмотрению коменданта, но не менее чем на шесть месяцев. Ты любишь слово: нельзя! Значит запрети ходатайствовать о смягчении наказания и срок определи: шесть лет! Более эту фамилию не желаю слышать. На сентябрь я наметил поездку по маршруту: Москва, Калуга, Орел, Ярославль, Нижний Новгород и Владимир. В конце октября возвратимся в столицу.

Бенкендорф обрадовался. Ездить с государем он любил. Через год они отправились на маневры в Калиш, а затем в Пруссию. Еще через год Бенкендорф сопровождал государя опять в Москву и с инспекцией в несколько губерний – Нижегородскую, Казанскую, Симбирскую и Пензенскую. Последняя удачная поездка Бенкендорфа состоялась в 1838 году с конца апреля по октябрь, но уже не с государем, а с императрицей. Путешествие было недолгим, но весьма насыщенным – Берлин, Дрезден, Теплиц, Мюнхен, Веймар, Потсдам и снова Берлин. Затем в Штеттин и морем до Ревеля.

Вернувшись, он впервые услышал от Дубельта слова неодобрения.

– Ваше сиятельство, позвольте сказать правду-матку, как любят выражаться русские.

– Ну режь! В чем дело? Длительные мои отлучки сеют в обществе невероятные слухи? Это ты хочешь сообщить? Не стесняйся!

– Точно так, ваше сиятельство.

– Знаю. Но я, братец, разочаровался. Особенно после происшествия под Чембарами.

– Да что там произошло, ваше сиятельство?

– Как-нибудь потом поговорим. Ты лучше с оказией отправь мои письма баронессе Крюденер. И вечером едем ужинать к Каратыгиным. Надоели мне казематы да ссылки. Я и на мир стал смотреть из тюремного оконца! Укатали сивку крутые горки! А мне еще надобно служить.

Заняться бы чем-нибудь другим, подумал Бенкендорф, садясь в карету. В последние годы отношения с людьми измотали. И он их изматывал. Жизнь как-то не так устроена. Фамилии Пушкина не умел спокойно воспринимать. История с отставкой поэта неприятно отозвалась на отношениях с публикой. Только она завершилась – началась, а вернее, продолжилась катавасия с книгой о Пугачеве. Едва с Пугачевым разрешилось, поползли слухи о семейных неурядицах и ухаживаниях Дантеса за прекрасной Натали. Параллельно Петр Чаадаев публикует нечто возмутившее русских людей в журнальчике «Телескоп». Всего минуло три неполных года, как Бенкендорф выгораживал старого приятеля перед государем, когда московский отшельник вздумал определиться на службу. Рассуждал слишком высокомерно и пренебрег предложением места в Министерстве финансов. С Михаилом Орловым тоже возни было немало. Посещая Москву, Бенкендорф вел с ним долгие беседы по просьбе брата, стараясь удержать непокорного генерала от резкостей, которые тот себе позволял в столичных салонах. Он старался проявить добрые качества, но мало кто ценил подобные намерения. Только бедные и никому не известные люди умели выражать благодарность. Последнее время он замыкался в себе, вел более рассеянный образ жизни и почти не посещал различные комитеты, коих был непременным членом.

– Ваше сиятельство, – советовал Дубельт, – вам необходимо создать небольшое учреждение наподобие личного штаба, которое взяло бы на себя текущие заботы.

– Нет. Ты меня и так втягиваешь в ситуации, где я себя не чувствую твердо. Чем больше доверенных лиц, тем меньше толку. Неприятности не уменьшаются. Случай с немецким пароходством тому прекрасный пример. Я по твоему совету объявил себя одним из директоров и прогорел. Ты человек не без опыта, а промазал. Мордвинову доверился, и на тебе – один конфуз за другим. Чтобы спокойному быть – за вами нужно надзирать с утра до вечера. Я тишины добиваюсь, но вокруг одни скандалы. Помощники куски рвут, как акулы. Один Львов меня любит – играет на скрипке. Но я ведь не дирижер и у меня не оркестр. Верить никому нельзя: обманут и продадут! Поехали лучше к Каратыгиным!

Audiatur ет altera pars [80]80
  Следует выслушать и другую сторону ( лат.).


[Закрыть]

Только назавтра Воронцова с Бенкендорфом оставили одних, и они сумели поговорить обо всем подробно.

– Государь беспокоится о твоем здоровье. Он сообщил, что если с тобой пойдет хорошо, то ты успеешь, возвратившись в Петербург, приготовиться к поездке на Вознесенские маневры, а оттуда в Крым и на Кавказ. Он очень доволен состоянием армии, занят благоустройством Петергофа, который восхитителен, и готовится к двухдневным маневрам у Царского Села, где гвардии будет дан смотр.

– Прекрасно! Я надеюсь, что к июлю сумею распрощаться с грехами. Диета и свежий воздух, Мишель, делают свое дело. Я очень сожалею, что подвел. Но ничего – будь уверен: я скоро оправлюсь. Какова вообще атмосфера в столице? По тягучим донесениям Дубельта довольно трудно это понять. Вот человек, начисто лишенный воображения!

– Много говорят об англичанах. Это подогревается донесениями Вельяминова с востока. Раевский занял пост, называемый Адлером. Кронштадтские сооружения создаются полным ходом. Закончен арсенал и замощена площадь перед ним. Вот, пожалуй, и все, чем взволнован двор и Петербург. Театр в Петергофе распахнул двери. Государь очень доволен. Действительно, здание производит сильное впечатление.

– Угомонилось ли общество в связи с кончиной Пушкина? Видел ли ты Жуковского? И как дела у наследника?

– У Жуковского масса хлопот. О кончине этого Пушкина я ничего не слышал. Люди быстро отходят, и они забывчивы. На меня малопоэтическая пушкинская история произвела странное впечатление, хотя я ожидал чего-либо подобного. Однако я думал, что пуля скорее настигнет Александра Раевского, а не его друга, который совершенно неожиданно занял столь видное положение в Петербурге и действительно развил талант. Я когда-то считал его подражателем Байрона, которого мало ценил, но теперь я вижу, что он вполне самостоятелен не только в поэзии, но и в чудовищных поступках тоже. Ведь он, по словам государя, обманул вас и пренебрег и советом и обещанием не драться.

– Это темная и запутанная история. Геккерн гнусная каналья, что стало государю ясно еще в прошлом году. Он вмешивался в отношения с принцем Оранским и Анной. И вообще мотивы его действий трудно поддаются истолкованию. Я в этом постараюсь разобраться осенью.

– О Геккерне я слышал самые неблагоприятные отзывы. Одна шайка молодых друзей чего стоит!

– Если бы Дантес не принадлежал к карлистам и противникам Луи Филиппа, государь не взял бы его в службу. Здесь мы допустили ошибку.

– Гнетущее впечатление производит доверенное лицо нидерландского короля! Приятель Меттерниха и покровитель французского офицера. Чем, собственно, объясняется усыновление молодого искателя приключений? Ведь это нелегкая процедура. Нужен специальный королевский акт. И при живом-то отце?!

– Я тебе сказал, что поступки гнусной канальи не всегда поддаются истолкованию. Он сам запутался и запутал Дантеса, хотя осведомленные люди считают, что не он руководил Дантесом, а наоборот. Когда случилась дуэль, мой сотрудник Сахтынский доставил дуэльные кодексы, изданные в Париже в девятнадцатом и тридцать шестом годах. Начали мы в них разбираться и наткнулись на прелюбопытные вещи. Ну, например, неясна степень оскорбления, нанесенного Пушкину. При неверности жены муж считается оскорбленным. Различается неверность моральная и телесная. В первом случае муж считается потерпевшим оскорбление второй степени, во втором – третьей.

– Но какое это имеет значение?

– Огромное. Если Геккерн сводничал, то он нанес Пушкину оскорбление второй степени и не имел права уклониться от дуэли. Я лично спрашивал полковника Данзаса о подробностях бесед с Пушкиным, и он прямо заявил, что когда поэт привлек его в секунданты и стала очевидной серьезность нарастающих событий, то выяснилось, что стреляться обязан отец, а не сын, так как оскорбительное письмо поэт написал Геккерну, а не Дантесу.

– И каков получил ответ?

– Совершенно удивительный! Геккерн, дескать, по официальному положению посла драться не может.

– С каких пор Пушкин начал заботиться об официальном положении кого бы то ни было? Тем более этой канальи?! Не связано ли происшедшее с актом усыновления? Когда открыто было объявлено?

– В мае прошлого года. За несколько месяцев до дуэли. Если бы Геккерн не усыновил Дантеса, то не смог бы передать ему ужасное письмо, которое послужило поводом к дуэли.

– Это понятно. Дуэльный кодекс весьма щепетильная книга.

– Конечно. Вот на что Сахтынский обратил мое внимание. В свете слов Данзаса параграф звучит весьма любопытно. Замена оскорбленного лица другим допускается только в случае недееспособности оскорбленного лица. Геккерн вполне дееспособен. Что касается до официального его положения, то дуэльный кодекс не принимает во внимание подобные мелочи. Пушкин тоже лицо официальное. Он придворный и камер-юнкер. Вдобавок совершает преступление, нарушая законы страны.

– Но это чепуха!

– Несомненно! Но только в случае, если дело не дошло до суда. А состоявшаяся дуэль по нашим законам непременно влечет судебное разбирательство. При оскорблении женщины и при оскорблении умершего лица тоже допускается замена.

По лицу Воронцова пробежала тень. Наконец-то Пушкин очутился в его положении. Он почувствовал себя оскорбленным за жену. Недаром он, передавали Воронцову, вспомнил какие-то громкие подвиги Раевского. Генерал Николай Николаевич Раевский вступался за непутевого сына и бормотал что-то о несчастной страсти к Елизавете Ксаверьевне. Чтобы избежать упреков, которые Воронцов получил за просьбу к Нессельроде об удалении Пушкина из Одессы, на этот раз после скандала, учиненного Раевским, он – тогда новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области – обратился к одесскому обер-полицеймейстеру как частное лицо. Ему не хотелось ввязываться в историю с Пушкиным и позднее с Раевским, но обстоятельства заставляли.

Воронцов помолчал и потом спросил Бенкендорфа – они стояли на Львовском мостике, опершись на перила, и смотрели на серебристую, бурлящую внизу воду, уносившуюся в глубину английского ухоженного сада:

– Какими же положениями определяется недееспособность для права замены? Разумеется, кроме возраста.

– Замена разрешена только после шестидесяти, а Геккерну едва исполнилось сорок четыре. Разница с возрастом противника должна быть не менее десяти лет. А он старше Пушкина на семь. Но если он в силах, то и после шестидесяти может мстить обидчику сам. Если все же изъявляет желание быть замененным, то должен иметь какой-нибудь физический недостаток, не позволяющий драться на пистолетах, шпагах и саблях. Неумение пользоваться оружием не может служить поводом для отказа от дуэли. И наконец, при оскорблении, нанесенном недееспособному лицу, право замены принадлежит исключительнородственникам. А Дантес несколько месяцев назад превращен в родственника Геккерна. Он его приемный сын! Каналье не откажешь в дальновидности.

– Ты полагаешь, что он предугадывал подобный поворот событий?

Бенкендорф и Воронцов ушли с мостика и прогуливались среди цветочных клумб. Отчаянно жужжали шмели. Солнце пронизывало зеленые кроны деревьев и золотило песчаные тропинки, причудливо переплетающиеся между собой.

– Кто знает! – и Бенкендорф развел руками. – Друг может заменить друга, если родственники отсутствуют, но наличность, действительность и давность дружеских отношений должна быть известна и подтверждена секундантами в протоколе.

– Дантес в роли друга Геккерна – смешно! Государь сильно настроен против него и говорил, что рад избавлению от этой канальи. Он, передают, распродавал по дешевке скупленное в России имущество чуть ли не вполовину цены.

В экономике Воронцов хорошо разбирался. Новороссийский край и Одесса при нем процветали, расширялись, строились и богатели.

– Ты знаешь, Мишель, как я относился к поэзии Пушкина, считая многое из написанного разрушительным и вредным. Направить его перо на пользу обществу невозможно. Однако государь придерживался иного мнения. Он велел изъять письма Пушкина из посольства и представить для прочтения. Девать Дантеса было некуда. Если бы Дантеса убили на следующей дуэли, то осложнений с Нидерландами не миновать.

– Государь утверждал, – сказал Воронцов, – что он не желал этой дуэли и велел ее не допускать. А после уверился, что она проведена с нарушениями.

– И с немалыми. Например, упоминание о выборе места не внесли в протокол. Воспользовались старым, который подписывал в ноябре прошлого года Соллогуб. Дуэлянты не сняли с себя предметы вроде медальонов, помочей с зажимами и пуговицами, словом, всего, что могло задержать пулю. Она и угодила в железку. Хитрый Дантес стрелял в полчеловека, как на учении, и попал в низ живота. Вот тебе и вся история.

– Как Дубельт оправдался? Ведь государь велел прекратить схватку?!