Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 55 страниц)

Ю. М. Щеглов
Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Отечественная история, т. 1. М., Большая Российская Энциклопедия, 1994.

БЕНКЕНДОРФ Александр Христофорович (23.06.1781 или 1783 – 23.09.1844, Петербург) – государственный деятель, генерал от кавалерии (1829), генерал-адъютант (1819), сенатор (1826), член Государственного совета (1829), граф (1832), почетный член Петербургской академии наук (1827). Из рода Бенкендорфов.

Окончил иезуитский пансион (1798) в Петербурге. Службу начал в 1798 г. унтер-офицером, в том же году произведен в прапорщики лейб-гвардии Семеновского полка; флигель-адъютант (с 1798) императора Павла I. Участвовал в военных действиях в Грузии (в отряде П. Д. Цицианова, 1803), в войнах с Францией 1805 и 1806–1807 гг., состоял при графе П. А. Толстом, после Тильзитского мира 1807 г. – при посольстве в Париже.

Участник русско-турецкой войны 1806–1812 гг., во время Отечественной войны 1812 г. командир отряда, комендант Москвы после оставления ее французскими войсками. После заграничных походов в 1813–1814 гг. командовал кавалерийской дивизией. В 1816–1818 гг. член масонской ложи.

С 1819 г. начальник штаба Гвардейского корпуса, руководил ликвидацией Семеновского полка выступления 1820 г. С 1821 г. начальник 1-й кирасирской дивизии. В 1821 г. представил императору Александру I записку со сведениями о Союзе благоденствия. С 1824 г. губернатор Васильевского острова в Петербурге. Участвовал в подавлении восстания декабристов, затем член Следственной комиссии. В январе 1826 г. подал императору Николаю I проект «Об устройстве внешней полиции» (на основе которого созданы корпус жандармов и Третье отделение). В нем обосновывалась необходимость создания мошной централизованной полиции, контролирующей состояние общества; в этом ведомстве предполагалось объединить распорядительные органы в центре и исполнительные на местах, рекомендовалось использование доносов, перлюстрация писем и др. С 1826 г. шеф корпуса жандармов и главный начальник Третьего отделения, командовал императорской главной квартирой. Для службы в Третьем отделении привлек чиновников Особенной канцелярии министерства внутренних дел. Бенкендорф курировал прохождение дел, связанных с декабристами, студенческими кружками, Польским восстанием 1830–1831 гг., крестьянскими волнениями 1840-х гг.

На Бенкендорфа была возложена цензура сочинений А. С. Пушкина. Проводил политику усиления цензуры, стремился поставить под правительственный контроль образование, печать и литературу, привлекал профессиональных литераторов (Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча). В то же время ходатайствовал о смягчении строгих приговоров, чтобы не возбуждать общественную напряженность.

С 1831 г. член Кабинета министров. Сторонник союза монархов Европы при первенстве российского императора. Один из ближайших сановников императора Николая I, до 1833 г. постоянно сопровождал его в поездках. С 1841 г. член комитета о дворовых людях и по преобразованию еврейского быта (сторонник смягчения государственной политики в отношении евреев).

В 1841 г. командирован в Лифляндскую губернию для подавления крестьянских выступлений. Один из учредителей, а с 1835 г. председатель правления 2-го Российского от огня страхового общества (основной капитал 150 тыс. руб.) и страхового общества «Жизнь» (1 млн. руб.). В 1838 г. поддержал проект строительства железной дороги Петербург – Москва. Бенкендорф выступал за необходимость разработки мероприятий по постепенной отмене крепостного права, которое считал источником волнений.

Соч.: Из записок гр. А. X. Бенкендорфа, РА, 1865, № 2; PC, 1896, № 6, 7, 10; 1898, № 2; ИВ, 1903, № 1–2.

Лит.: Каратыгин П. П. Бенкендорф и Дубельт, ИВ, 1887, № 10; Шильдер Н. К., Имп. Николай I. Т. 1–2. СПб., 1903; Лемке М. К. Николаевские жандармы и лит-ра 1826–1855. 2-е изд. СПб., 1909; Рац Д. Отрицательно-добрый человек. – В кн.: Факел (1990). Ист.-рев. альманах (М., 1990).

И. Я. Воробьева

Сиятельный жандарм
Исторический роман

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана.

Александр Бенкендорф.

Из беседы с Михаилом Орловым

Historia seribitur ad narrandum, non ad probandum (История пишется не для доказывания чего-либо, а для рассказывания) (лат.).

Пролог

История – не собрание сплетен

Все редакционные комнаты похожи одна на другую, куда нос ни сунешь: хоть в «Северную пчелу», хоть в «Московские ведомости», что напротив Страстного монастыря. Обшарпанные столы, заляпанные фиолетовыми чернилами, обгрызенные перья и карандаши, торчащие из стаканов, мятая бумага – срыв, испещренная расплывшимися буковками и непонятными непосвященному значками, густая штриховка целых абзацев, сделанная раздраженной редакторской рукой, мятые гранки, источающие удушливый запах свежей типографской краски, самовар в углу коридора, со щербатыми чашками и объедками бубликов и колбасы, да еще несколько случайных предметов, невесть откуда и как попавших сюда. И среди этого вполне русского, а не английского бедлама суетятся переносчики новостей, впрочем, прилично одетые, однако неопределенного возраста – ни молодые, ни старые, а скорее моложавые и юркие, и на скрипучих стульях сидят угрюмые авторы, ожидающие или приговор, или гонорара.

Но самое важное здесь – это невидимая атмосфера, которая окутывает и пропитывает каждую мелочь. Одно лишь помещение выглядит поприличнее – кабинет главного. Но и туда проникла эта таинственная и загадочная атмосфера, будоражащая нервы. Она действует как валерианка на кошек или как кофе на императрицу Екатерину Великую. Говорят, она пила настолько крепко заваренный, что придворные, угостившись, чуть Богу душу не отдавали.

В один из осенних ненастных вечерков сидели в кабинете главного – ну, тогда еще такого термина не существовало – старый опытный журнальный и газетный боец, знаменитый грамматик, писатель и даже некоторым образом виновник значительных исторических событий – будто бы Семеновского мятежа – Николай Иванович Греч, низкорослый человечек почтенной наружности, Фаддей Венедиктович Булгарин – еще более опытный и известный газетир и издатель «Северной пчелы» – русской «Hofzeitung», то есть придворной, по мнению заграницы, кому и принадлежало все описанное помещение, его сын Болеслав – без пяти минут сотрудник III Отделения, однако успевший приобщиться к полезной деятельности учреждения, старый корректор Триандофиллов и совершенно юный репортер полицейской, или, – как в ту пору ее называли, – скандальной хроники.

Речь шла о том, как спасти «Пчелку» от прогара. Долгое время ее – единственную – читали в Зимнем.

– Сколько раз я твержу и не устаю повторять: помните, что «Северная пчела» – это газета! А газета – ничто без сенсаций, пусть и дурных. Тиснем, а потом разберемся и себя же опровергнем! Парижские газетиры только тем и занимаются, состоя друг с другом в сговоре! – говорил темпераментно Булгарин, потирая руку, немеющую от недавнего апоплексического удара, но пока твердо сжимающую перо. – А у нас приличного заголовка ни дать, ни набрать не в состоянии.

Греч молчал: он подобные речи слышал лет тридцать подряд. Когда дела двигались неплохо, они звучали приглушенней. В трудные времена Фаддей Венедиктович буквально визжал:

– Газета должна привлекать читателя! Иначе на кой она?! Истину и без нас отыщут! Николай Иванович, помнишь, в утро мятежа на Сенатской типография успела тиснуть манифест. При той-то отсталой технике! Набрали, отпечатали и пустили с мальчишками. А как заработали! Дай Бог сегодня! Что бы этакое придумать? Вот ты, Триандофиллов, что присоветуешь? Начало войны и наши победы на Кавказе мы славно отметили. Леонтий Васильевич Дубельт похвалил, что редкость! А сейчас – при неудачах – на кого опереться? Чем привлечь внимание? Война – кому мать, а кому мачеха. Хвастаться делами в Крыму особо нечего. Сардинец за глотку взял!

– Мемуары печатать надо, – сказал Греч.

– С мемуарами, Николай Иванович, влетишь, – предостерег видавший виды Триандофиллов. – Нет, Фаддей Венедиктович, надо хронику расширять мелкую. Чтоб в глазах рябило! Вон они, – и старик указал пальцем на юного полицейского репортера, – мало дают матерьяла. А их матерьял глаза берут нарасхват.

Юный полицейский репортер, фамилию которого Булгарин был не в состоянии запомнить, пожал плечами. В газетах привыкли перепихивать вину на коллег. Хроникерам то городовые бока намнут, то пожарные из труб обольют, а то и крутые – escarpes – последний гривенник отымут. Работай в подобных условиях!

– Про сыскарей печатать надо, – тихо произнес Болеслав Булгарин. – Про сыскарей очень интересно и полезно читать. И начальство будет довольно: у читателя мозги заняты. Куда пошел, что украл, кого и чем убил! Вот тебе, батюшка, и выход.

– А может, в историю удариться? – задумчиво произнес старший Булгарин. – Я вот давеча шел по Невскому, гляжу, едет в карете Дубельт. Завидев меня, останавливает лошадь, выходит из кареты и ласково так спрашивает про здоровье. Какое наше здоровье, отвечаю, здоровье – как масло коровье. А он смеется: беречься надо, дышать воздухом и на диете сидеть. Вот Незабвенный не поберегся и раньше времени нас осиротил. Теперь про него черт знает что болтают! Да и про нас с тобой, Николай Иванович!

– Мы люди закаленные, привычные, – сказал Греч. – Правду, как шило, не утаишь. Кого журят, того и любят!

Грамматик он был отменный и пословицу умел вкрутить к месту, чему Булгарин никак не мог научиться. Видно, немцы к афоризмам способнее поляков.

– Незабвенному сейчас исполнилось бы всего ничего – семьдесят два годочка! Будущему твоему шефу, Болеслав, сейчас семь десятков, наверное, стукнуло. И тебе под семьдесят, Николай Иванович! Да, беречь здоровье надо. Прав Дубельт! И надо случиться такому, что встретились мы на Невском в день рождения Незабвенного. Леонтий Васильевич из Казанского собора возвращался. Службу заказал, однако ни Орлова, ни государя и близко не стояло.

– С глаз долой – из сердца вон, – сказал Греч. – Впрочем, он был человек добрый, но пустой. Иногда приятный, в меру образованный. Считал себя sehr gebildet [1]1
  Очень образованный ( нем.).


[Закрыть]. Бестолковость в нем все-таки какая-то присутствовала. Однако ловкий царедворец!

– А вот и нет, милый ты мой! Вовсе не бестолков был, а очень тонко людей понимал, – возразил Булгарин. – И много хорошего для нас с тобой сделал. И умер, как ангел. Дубельт меня под руку так проникновенно взял и сквозь набежавшую в голос слезу произнес: никто, кроме нас с тобой, Фаддей, Незабвенного сегодня не помянет. Даром, что его бюст на камине у государя стоит. Это человек был – ecce homo! [2]2
  Вот человек ( лат.).


[Закрыть]Словцо из моего письма князю Орлову выдрал. Леонтий Васильевич читать умеет с пользой для самообразования. Я ему однажды о коммюнистах написал, так он потом про тех коммюнистов целый трактат составил. И везде с ним выступал. Коммюнисты, говорит, искажают все в бреду своей бестолковой горячки! Но мысль, что все должно принадлежать всем, начертана из Евангелия. Незабвенный тоже против коммюнистов страшно восставал. Считал европейской заразой и наставлял с ней бороться. Нет, Незабвенный ум имел большой и чутье! А теперь врут, что его масоны специально подставили государю, чтобы он декабристам облегчал. Ерунда какая! Да без государя ничего не делалось и не делается в России! Однако он государя смягчал. Что правда, то правда!

– Может, о коммюнистах статью напечатать? – произнес медленно Греч. – Когда в Крыму дурное положение, не исключено, что и прозвучит.

– Не позволят, – коротко отрубил Булгарин. – Не позволят. У нас цензура как была сукой, так и осталась. Помнишь цензора Крылова, Триандофиллов?

– Как не помнить?!

– Я его отлично помню, – поддержал Греч. – И Фрейганга помню! Ох, цензоры, цензоры! Сколько они нам крови попортили.

– Да уж и сейчас портят! – воскликнул юный полицейский репортер. – Спасу от них нет. Чуть городскую власть обляпаешь – сразу марает!

– Крылов был признан негодным занимать место адъюнкта статистики в университете. Куда девать его? В цензоры. Он же почти идиот. Туп как бревно. Что он запрещал и что позволял, удивило и рассмешило бы мертвого. Фрейганг ему под стать. Идиот из идиотов. Считал, что слово «исполать» бранное и непристойное. Помнишь, как ты, Николай Иванович, хохотал. Исполать! Это, он думал, что-то против женщин.

– Куторга был профессор скотоврачевания и никакой грамоты не знал, – с обидой на что-то прошлое промолвил Греч.

– Теперь у нас цензоры все с университетским образованием, – гордо произнес Булгарин-младший. – И в экспедициях тоже образованные люди числятся. Цензор теперь не самовластен!

– Много ты понимаешь, – улыбнулся Булгарин. – Нишкни! Так мы с Леонтием Васильевичем половину Невского и прошагали – и все о Незабвенном. Все о Незабвенном! А как к своим соратникам и сотрудникам был привязан. Я на него сердца не держу, что ко мне в последние годы чуть охладел. Либералисты затравили! С ними не справишься. И ошибок сам наделал в истории с Дантесом. Жестче надо было, жестче! Ну да что поминать!

– Может, про Незабвенного что-либо сочинить? Про сподвижников государя? – сказал Греч. – Какой-нибудь мемуар? Только без подлого вранья, фантазии и слухов. История, брат мой Фаддей, – это не собрание сплетен.

– Не позволят сейчас, не тот момент! – отрубил опять Булгарин. – Не позволят! А жаль! Меня рассказ о последних днях Александра Христофоровича очень тронул. Ей-богу, до слез! Хотя нас с тобой не по справедливости грачами-разбойниками окрестил. Разбойнее сплошь и рядом сновали.

– Ну уж и до слез! Я тебя плачущим видел один раз, – сказал Греч.

– Это когда?

– Когда Александра Сергеевича арестовали.

– Да, горе меня охватило большое. Я помню, как фельдъегерь Уклонский его у Главной гауптвахты ссаживал. Махнул мне рукой так печально: мол, не поминай лихом! До чего изящный человек был. Композитор! Дипломат. А все-таки слова Леонтия Васильевича меня сильно взволновали. Про поездку Бенкендорфа на воды разное болтают. Будто юбка его сгубила. Ерунда! Что он, юбок не видал?! Будто она с ним на пароход увязалась. Как это можно объяснить? «Геркулес» ведь на ревельский рейд шел. А в Фалле жена Елизавета Андреевна! Фельдъегерь от государя ждал. Ах, коммюнисты, коммюнисты! Не любили они Александра Христофоровича, и чего только они на него не наклепали и еще наклепают.

– Не одни они клепают, – сказал Греч. – И из высших сфер тоже.

– Правильно, – заметил Триандофиллов, – я сам слышал рассуждения про то, как граф к католичеству склонился под влиянием дамы и чуть ли не в папство ударился, как некогда Чеадаев.

– Может, насчет католичества нечто сообразить? – произнес Греч. – Это сейчас ой как пойдет! Хотя Чеадаев католичества не принял. Это легенда.

– Да что ты, Николай Иванович, все предлагаешь невероятное! Не позволят! Ни за что не позволят! Сейчас надо что-нибудь соленое. Истории какие-нибудь женские или военные из битв с Наполеоном. Газету надо чем-то поддержать патриотическим.

– Пусть дадут нам развернуться, – вмешался юный полицейский репортер. – Из трех убийств – два марают. Интервью с проституткой выкидывают, расследование карманной кражи, если замешано высокопоставленное лицо, – под корень! Как тут работать?!

– Как хочешь, так и работай, – сказал Булгарин. – И благодари Бога, что в «Северной пчеле» печатают. Насчет атаки на коммюнистов – хорошо бы подумать. Политика всегда публике любопытна, особливо нравственная политика. Тут надо прожженным быть и рискнуть, а не мямлить. У Леонтия Васильевича весьма ценные соображения насчет них есть, и дал он мне страничку перебелить. Хочешь, прочту?

– Не без интереса послушаю, – отозвался Греч. – И молодым польза от мудрого слова.

Булгарин поднялся и, плоскостопо ковыляя, подошел к своему заваленному пожелтевшими бумагами столу, порылся в них и вытянул скрепленные листки. Так же тяжело ступая, возвратился в угол, где стояло потертое кресло.

– Ну, внимайте! Вот насчет равенства! «Так делалось у Апостолов, так было между первыми христианами, такое положение существует и теперь в монастырях и всяких религиозных общинах – русских, католических, лютеранских и других, которые начало свое берут от Евангелия. Но, предписывая равенство между братьями, то есть людьми равного звания, Евангелие говорит: воздай Кесареви Кесарево, – и никто не был послушнее властям, даже языческим, как первые христиане, хотя языческие власти гнали их, жгли и мучили. Предписывая равенство и братство, определяя равную долю всем между собою, Евангелие вместе с тем предписывает и внушает все добродетели, которые делают человека совершенным и уподобляют его божеству. Вот этого-то коммюнисты и не приметили в Евангелии». Ну, далее менее любопытно…

– Нет, читай! – воскликнул Греч. – Как это – менее любопытно? Очень даже любопытно, свежо и поучительно. Я таких рассуждений нигде не слыхивал. Каков Леонтий Васильевич!

– Обязательно читайте, Фаддей Венедиктович! – попросил юный полицейский репортер. – Замечательный текст! Ни за что бы не прошел через цензуру.

Отпевание в оранжерее

Булгарин-младший только скептически и высокомерно усмехнулся: послушали бы они, какие тексты читаются в отделении, – дыбом бы волосики поднялись. Листовки революционные! Дневники террористов и возмутителей беспорядков! И ничего! Откровения даже цареубийц! Да списки декабристов с пояснениями открыто лежат в шкафу!

Триандофиллов, посапывая носом, задремал. Коммюнисты ему надоели давно. С ними еще Россия намучается! Что и говорить!

– «О Макиавелли, Макиавелли! – продолжил чтение Булгарин. – Они провозглашают только равенство состояний, а то забыли, что при этом равенстве должны существовать и все христианские добродетели, которые не допустят ни единого человека, ни целого общества до худых поступков. Евангелие требует, чтобы люди были, как ангелы, чисты, свободны, дружны, равны между собой, но покорны верховному властителю, Господу Богу, и представителям Его на земле. Коммюнисты же выбирают из Евангелия только то, что им нравится, а всего того, что потруднее и им не по вкусу, того и знать не хотят. Евангелие гласит: исполняй свои обязанности к Богу и людям – и будешь счастлив! Коммюнисты же говорят: исполняй только свою волю, а до других тебе дела нет!» Уф! Утомили вы меня, братцы!

– Позвольте, Фаддей Венедиктович, докончить, – протянул руку к листкам юный полицейский репортер. – Тут, я вижу, хвостик остался.

– Давай, братец, тебе полезно, – отозвался Булгарин и отдал хвостик, а остальное оставил на коленях.

– Вот отсюда, кажется? «Коммюнисты просто секта, как были ариане, манихеи, евтихиане и многие другие безмозглые нововводители, которые в средних веках, не хуже теперешнего, мутили весь мир, хотя тогда не только журналов, но и книгопечатания еще не знали!»

– Ну, это не в бровь, а в глаз, – засмеялся Греч.

– «Заметьте, и у нас, кто блажит и кричит наиболее, как не те, у которых нет ни кола ни двора. Наше правление стоит на самой середине между кровавым деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Оно самое отеческое и патриархальное, и потому Россия велика и спокойна!» Вот это да! Вот это резюме! А нельзя ли, Фаддей Венедиктович, и мне перебелить?

– Может, нельзя, а может, и можно, – ответил мрачно Булгарин. – Сейчас и черт не разберет, что можно, а что нельзя. Это все понимание от Незабвенного идет. Он на таком посту в России первым умным человеком был, с рыцарскими понятиями вдобавок. Вот отчего Леонтию Васильевичу особенно неприятны распространяющиеся слухи о Бенкендорфе. Сколько человек навоевался! С конца прошлого века верой и правдой служил отечеству. До самого дня болезни в феврале тысяча восемьсот тридцать седьмого года не слезал с седла. Сахтынский передает, что седьмого сентября они сели в Киле на пароход «Геркулес». Этим воистину морским Геркулесом император часто пользовался. В августе тысяча восемьсот тридцать пятого года они этим самым «Геркулесом» вместе с императрицей Александрой Федоровной, принцем Фридрихом Нидерландским с его супругою, герцогом Нассауским и маленьким великим князем Константином Николаевичем, носившим титул генерал-адмирала, поплыли в Данциг. Нынешний шеф князь Орлов, тогда еще граф, тоже сопровождал императора. А вот не прошло и десяти лет, как «Геркулес» вез умирающего назад. В каюте, где тихо отдал Богу душу Незабвенный, кроме Сахтынского, которого все хорошо знали, и племянника графа Константина Бенкендорфа – никого. Как же не стыдно про даму-то выдумывать? Не понимаю: до чего жестока человеческая натура! Ведь речь идет о покойнике!

Адам Александрович Сахтынский, родом поляк, был сейчас третьим начальником в отделении. Ранее служил в Главном штабе при великом князе Константине Павловиче. С ноября 1832 года перешел в III Отделение, изгнанный своими польскими недругами. С тех пор неотлучно находился при Бенкендорфе. Граф ему доверял не меньше, чем Дубельту, посылал за государственный счет в Париж знакомиться с французской прессой и налаживать секретные связи в пользу России. Ездил он и в Берлин, и в Палермо. Россию исколесил вдоль и поперек. Тайный политический сыск был его ремеслом. Он поддерживал прочную связь с зарубежными агентами III Отделения Швейцером и Толстым. Разве такой сотрудник допустил бы в каюту какую-то даму с католическими претензиями – агента Ватикана, да еще в нескольких милях от Ревельского порта, где графа должна была ждать Елизавета Андреевна и дочери? Законный вполне вопрос.

А племянник Константин всем обязан графу – и воспитанием, и титулом. Да всем!

Граф Константин Константинович фигурой не в Бенкендорфов – толстый, рослый, крепкий на вид молодой человек, не так давно завершивший образование в Училище правоведения. Бенкендорф имел приверженность к музыке и весьма прилежно играл на флейте. Он был в числе первых выпускников. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский основал это училище и купил ранее арендуемый дом за один миллион рублей серебром.

«Законы надо проводить в жизнь!» – сказал государь, и через три года двери училища распахнулись.

Свод законов завершили изданием в 1832 году. Поэту Александру Сергеевичу Пушкину III Отделение передало многотомный труд, предварительно получив из Министерства финансов необходимую сумму денег. Император Николай Павлович сим жестом призывал его не забывать слова, данного в Чудовом дворце. Вместе с молодым графом в училище поступили будущие знаменитости Владимир Стасов и Александр Серов. Директор Пошман и учитель музыки Карель создали прекрасный оркестр из студентов и с увлечением исполняли Моцарта, Вебера и Мейербера. Однажды правоведов посетил государь. Он выглядел очень эффектно в конногвардейском мундире. Обошел медленно все комнаты и дортуары, похвалил за соблюдаемую чистоту и порядок. Графа Константина он застал разыгрывающим гаммы на флейте. Сказал ему несколько ободряющих слов по-немецки.

– Я хорошо знал и уважал твоего покойного отца, – улыбнулся император.

В ответ на любезность граф Константин сыграл мелодию «Боже, царя храни».

Принц Ольденбургский создал превосходные условия для занятий. Аэрированные комнаты достаточно отоплены, классы, спальни и залы сияют чистотой.

Граф Константин, покинув юридическое поприще, после смерти Бенкендорфа перешел в Министерство иностранных дел и впоследствии занял пост посла в Лондоне, где семье Бенкендорфов создала устойчивую репутацию еще княгиня Ливен.

Граф Константин был весьма осмотрительным и дальновидным человеком. Бенкендорф его очень любил и часто брал с собой в путешествия и на мызу Фалль.

Греч хорошо знал Сахтынского, помогал ему поддерживать связь с европейскими агентами, и более, чем с другими, – с де Кардонном.

– Сахтынский почтенный человек, – сказал Греч. – Он предан был Незабвенному целиком и полностью. Достался в наследство от великого князя Константина. Через Варшаву шла вся заграничная агентура. Кое-кого сразу отправили на Запад, а Сахтынского взяли в Петербург. Возраст был приличный. Трудновато старику было бы приспособиться в Берлине или Вене. В последние годы он сильно сдал – поседел, усох. Но ум имел ясный и сообразительный. Без него Бенкендорф, Орлов и Дубельт пропали бы вчистую. Он всю сеть в руках держал. И за ниточки дергал. Обвести его вокруг пальца никто не умел. Особенно прижимист насчет субсидий. Всяким Толстым, Дюранам да Швейцерам. Хоть сам он и католик, но при нем ничего компрометирующего Бенкендорфа не случилось бы. В III Отделении всегда имелось значительное число поляков…

– Польша может спокойно существовать только в мире с Россией и когда в России мир, – неожиданно и не к месту произнес Булгарин. – Это было моей первейшей заботой. Польше нельзя воевать с Россией. Вот почему я стоял на стороне русских во время событий в Варшаве. Во всей Польше были бунты и заговоры. Ужели есть один такой дурак в Польше, думал тогда я, чтоб верил, будто восстание может победить благоустроенные армии трех государств? Разве я не прав, Николай Иванович?

– Прав, прав. Я знаю: ты Польшу любишь и ей на русском поприще немало послужил, за что тебя и осудить трудно.

– Да, друг Греч! В пропасть ведет отчаянье. А поляки отчаялись! Отчаянье – это порох, а искры брошены извне. В тысяча семьсот восемьдесят девятом году и в тысяча восемьсот тридцатом, когда запасным революционерам надобно было сделать диверсию на север, – они подожгли Польшу. История – то же, что математика: по двум известным отыскивают третье неизвестное. Заговоры и бунты в Польше, а огонь тлеет теперь в Германии: в Пруссии и Австрии. В Германии приготовлялась революция, а поляков разожгли, чтобы занять державы. Народ наш живой, легковерный и удобовоспламенимый! Я писал Бенкендорфу: зачем хотите пробивать лбом стену и идти на Варшаву со стороны Праги. Ведь можно переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве со стороны Воли! Я-то знаю, что говорю. Мой отец воевал – дело прошлое – с Тадеушем Костюшко. Незабвенный тогда меня не оценил. Ну, пусть ему будет земля пухом!

Дубельт со мной насчет Польши всегда советовался, и Сахтынский не забывал. Случалось, увидит и пошутит: когда Болеслава к нам приведешь? Служить государю надобно с младых ногтей. Молодой граф Константин и Сахтынский, когда почуяли, что дело совсем плохо, позвали в каюту доктора. Умирающий Бенкендорф его и спросил: проживет ли он еще час времени? Доктор ответил, что не ручается. Незабвенный велел племяннику и Сахтынскому опуститься возле койки на колени, и все трое начали молиться. Более в каюте никого не присутствовало. Если бы там находилась какая-то дама, то Сахтынский от Дубельта не утаил бы сие деликатное обстоятельство. Речь идет о безопасности России! И как уходит из жизни ее главный хранитель – небезразлично.

– Это понятно, – согласился Греч. – Безопасность – штука тонкая!

– Вот бы мне очутиться на «Геркулесе»! – воскликнул юный полицейский репортер. – Я бы фельдъегеря, Фаддей Венедиктович, ей-богу, исхитрился опередить. И матерьял бы доставил первым. С пылу, с жару!

– Все равно бы не пропустили. Дожидались бы соизволения государя, – улыбнулся Греч. – У нас даже смерть констатируется только с высочайшего разрешения. А приказал бы государь написать, что Бенкендорф живет вечно, и написали бы вы сию глупость! Вечно живых у нас любят.

– Графу Константину Бенкендорф велел передать государю лично кое-какие секреты и завещал ему, между прочим, всех своих сотрудников по всей России.

– Надо же! – изумился Триандофиллов. – Это сколько сотен получится? Пять? Шесть? Семь?

– Может, и восемь! Большая цифра! – задумчиво проронил Булгарин. – Однако с меньшим числом не управиться. Пенсион назначил всей обслуге.

– Кто же это байки про камердинера Готфрида гнусные распускает? – поинтересовался Болеслав Булгарин. – Неужели в Третьем отделении ничего не знают? Разве он мог обокрасть графа, находясь в милости у него тридцать лет?! Уж рубашки бы ночной не пожалел.

– Знать-то знают, – авторитетно утвердил Греч. – Да на каждый роток не накинешь платок. Революционисты крепко не любили Незабвенного. А не исключено, что и масоны чем-нибудь недовольны остались.

– Ничего не разберешь: то врут, что он покровительствовал масонам и декабристам, то они про него гадости распускают! – удивился юный полицейский репортер. – Где тут правда? Где ложь?

– Декабристы про Бенкендорфа ничего дурного не говорят, – заметил Греч. – Я доподлинно знаю. На Кавказе их сколько? И вот уж сколько лет миновало и прах его давно истлел, а критики что-то не слышно. У нас слухом земля быстро полнится. А все-таки, Фаддей, почему в оранжерее гроб его поставили?

– Насчет оранжереи – истина. Незабвенный велел Сахтынскому поблагодарить всех служащих, а Дубельта и крепко поцеловать. Себя велел доставить в простом гробу в Фалль и похоронить в указанном ранее месте и без всяких торжественных церемоний. Закрыл глаза и тихо отошел, – закончил свою повесть Булгарин.

– Я тебя не про церемонии спрашиваю, а про оранжерею.

– Гроб, между прочим, просил взять дубовый и без всякой обивки. Насчет оранжереи объясняется куда как просто. Русская молельня в Фалле имелась, а вот лютеранской нет. Ну и поставили в оранжерею посреди моря цветов. Что ж тут преступного? Император, как узнал о кончине от прискакавшего фельдъегеря, вновь его отправил для передачи пастору царских слов: что, мол, сорок четвертый год для него несчастливый – потерял и родную дочь, и незабвенного друга. Вот только непонятно, как фельдъегерь успел обернуться? От Царского Села до Фалля сколько езды?

– Не скорее ли пароходом? – спросил Болеслав, припоминая путешествия в батюшкино имение Карлово.

– И все-таки, Фаддей Венедиктович, в этой истории остаются неясности, – сказал Греч. – Неужто дамочки этой, сиречь папского агента, абсолютно как не бывало?! Чего греха таить: Незабвенный к женскому полу был привержен и в молодости за кулисами – свой человек! Мне князь Шаховской про их проделки рассказывал. Да и ты сам, Фаддей, лет тридцать назад не прочь был кое-кому завернуть фартушок?

– При сыне-то, Николай Иванович! Какой пример подаешь молодежи?

– Да он уже совершенно взрослый! И сам непременно к балетным не ровно дышит. Молодой, красивый, не то что мы с тобой.

– Да уж это точно! Жизнь у них сложилась получше нашей! Сидят, вольно беседуют, сыты, одеты, обуты, крыша над головой. Образование-с! А что до дамочки, Николай Иванович, так поблагодари Господа, что Незабвенного английским шпионом не сделали. Чего проще: работал в пользу англичан или действовал в пользу Франции, а то и немецким происхождением уколют, как его Ермолов до последних своих дней колол! Чего только про императора Александра и кончину его в Таганроге не болтали – и что убили его, изрезали. И что тело искали, да не нашли. И что восковую маску сделали. И что его доктора опоили нерусские. И что тело почернело. И уже не маску придумали восковую, а целую накладку на священную персону. И что гроб свинцовый весил восемьдесят пудов. Я сам слыхал, как один чиновник на Мойке утверждал, что государь жив и что его запродали в иноземную волю. И что труп подделан, а для выяснения истины надо пытать сопровождавших четырех унтер-офицеров! Чего только в России не говорят друг про друга, милый ты мой Николай Иванович! И не то еще услышим от наших либералистов. А ведь Бенкендорф не самый дурной на его месте человек был. Дурнее его еще появятся. Когда на тебя разбойники нападают, ты кого кличешь? Полицейских, жандармов! Кого ругаешь? Их же – за порядком не смотрят! А сам стишки кропаешь да мараться не желаешь! Вот и вся сказка.