Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц)

И еще много всякого другого было говорено меж здравицами. Тосты поднимали отдельно за прекрасных дам, и за фрейлин, и за польскую красавицу жену генерала Комаржевского, и за жену посланца австрийского императора Иосифа II генерала Ганнаха, и за графиню Потоцкую, и за Аннет Грохольскую, и за Ядвигу Ганскую – словом, за всех, кто присутствовал в зале.

Граф Петр каждый раз доказывал, что был истинным екатерининским вельможей, выдающиеся военные способности которого соседствовали с дипломатичностью и вкусом к широкой жизни. Да в Киеве иначе и нельзя! Генерал-фельдмаршал умел огибать острые углы, находясь постоянно среди малороссийской и польской шляхты, чьи интересы никак не совпадали и в иную пору остро противоречили московским. Хваля искусных в битве шведских генералов вослед государю Петру Алексеевичу, он каким-то чудодейственным образом не задевал Мазепу, этого могучего старого и седого всадника, слитого со своим конем. Не задевал он и сына гетмана Богдана Хмельницкого Юрия. Умел, умел граф Петр обходить острые углы! Иначе нельзя здесь. Уйдет Украйна прочь – проклянут потомки. Как ее отпустить на волю?! Богатейший край! Богатейший! Одними яблоками Европу закидаешь. Недаром польское шляхетство ближе и ближе подкатывало к казачьему Киеву. Да, да! К казачьему и вовсе не утратившему отпечаток прошлой вольной, незакрепощенной жизни. Недаром приобретаемые разными способами поляками поместья окружали Бердичев и Умань. Недаром они зорким оком примеривались к серединной Полтаве – сердцу Украйны, столь вожделенной и знаменитой позднее воспетыми окрестностями. Какие вокруг нее толпились хутора! Какие необозримые поля вертелись в быстром танце мимо проносящихся всадников!

Осенние вечера в Украйне темны и непроглядны. Стоящие стеной деревья хранят какие-то тайны казацкой старины. Дух Мазепы витает над великим городом неописуемой красоты и притягательности. Взглянешь в небо, где проносятся тучи, и увидишь, как скачет мятежный гетман на огромном коне, в распластанном по ветру плаще. Вот она – вiльна i незалежна Вкраïна!

Тилли и Христофор

Но сегодня Киев полыхнул в один назначенный момент затейливой иллюминацией в честь русского цесаревича и его супруги – принцессы Виртембергского дома. Далеко отбрасывала свет Печерская колокольня. Златоглавую луковку венчала пылающая пирамида. На высоких холмах светло как днем. Казалось, что само солнце разбрызгивает лучи. Трещал и хлопал фейерверк, взмывали ввысь разноцветные ракеты, а над Дворцовым плацем крутилось, разбрызгивая искры, огненное колесо, затем зажигалось другое, третье… Казаки громадными смоляными факелами освещали картину, тщательно выписанную на холсте. Плутон и Прозерпина, Нептун с купидонами выглядели как живые. Иллюминация сопровождалась музыкой. Один оркестр умолкал, и тихая мелодия растворялась в ночи. На смену ей вступал бравурный марш. Дворец сиял и переливался огнями, не собираясь отходить ко сну. К главному входу подкатывали кареты и подъезжали всадники. Дамы в роскошных туалетах, ароматом духов побеждая густой запах цветов, исчезали в дверях, улыбкой одаряя казачий конвой, приветствовавший их. Каждую даму граф Петр подводил к великокняжеской чете и представлял, как днем чиновников, особо. Вскоре начались танцы, которые открыл сам генерал-фельдмаршал в паре с великой княгиней. Бал разгорался. Бенкендорф с трудом отыскал Тилли в ворохе лент, среди мерцающих матовым алебастром плеч, сверкающих диадем и реющих султанов. Она весело – весело для немки! – болтала с Аннет, сестрой графа Грохольского, которую неожиданно встретила в шуршащей и волнующейся разноцветной толпе. Грохольские владели обширными поместьями между Киевом и Винницей – небольшим уютным городком неподалеку. Аннет бывала в Монбельяре, а еще раньше в Трептове, где и познакомилась с Тилли. Бенкендорф попросил ахтырца капитана Рябинского пригласить Аннет на контрданс и, пользуясь возникшей паузой в беседе, отвел жену в комнату на втором этаже, где им предстояло провести несколько дней.

Цесаревич и великая княгиня исчезли немного раньше. Усталость давала себя знать. Окно в парк, дышащее прохладной теплотой, было распахнуто настежь. Жестяно шумела необлетевшая листва. В неспокойной глуби желтовато просвечивались лунные блики. Загадочно клубилась совсем не тихая – наполненная неясными звуками – украинская ночь.

– Дорогая, – сказал с нежностью Бенкендорф, – ты страшно утомлена. Пожалуйста, приляг. Мне еще надо завершить кое-какие дела. Внизу ждет представитель венского банка Оппенгеймер. Я должен получить у него финансовые обязательства, без которых мы из Вены не сумеем тронуться дальше.

Тилли смотрела на него немного сверху – Бенкендорф опустился на колени, собираясь снять с ее ног туфельки. Не только подруге она обязана чудесным днем, где реальность перемешалась со сказкой настолько, что невозможно было отличить одно от другого. Она подумала и о счастливом замужестве в Монбельяре, и, как умная расчетливая монбельярская немка, собственными усилиями прокладывающая себе дорогу в жизни, еще раз одобрила выбор великой княгини, решившей выдать ее за подполковника Бенкендорфа. Русский офицер, обладавший резкими угловатыми манерами, не сразу понравился. Но постепенно умение скромно держаться, исполнительность, безотказность и какая-то надежность привлекли сердце Тилли. Сейчас она, подобрав гудящие ноги и поудобнее усевшись на постели, спросила:

– Как ты думаешь: сколько вся эта затея стоила? И в Петербурге мы не видели подобного великолепия.

– Тебе не понравилось празднество?

– Наоборот: я просто счастлива! Но кто у графа министр финансов? Еврей Зюсс не сумел бы изобрести для герцога Карла Александра роскошнее зрелища, а он был мастер по устройству всяких увеселений, карнавалов и фейерверков, не говоря уже о том, что он их субсидировал. Откуда Зюсс брал деньги – понятно. При его изворотливости! Но кто у графа Петра управляет финансами?

– Милая Тилли, – засмеялся Бенкендорф, целуя ее в щеку, – здесь не нужен никому твой еврей Зюсс. И в этом краю нет такого понятия: финансы. Это я Тебе говорю – обер-квартирмейстер подполковничьего чина, служивший у графа Петра в одной из самых больших и сильных армий мира. У жителей провинции берут в государственную казну все, чем они располагают, кроме самой жизни и небольших средств для ее поддержания. Твой Зюсс не продержался бы здесь со своими хитроумными налогами и дня. Зюсс! О Господи! Финансы! Налоги! Никто, особенно в Малороссии, не интересуется, что сколько стоит. Предписывают – каждый на своем месте: доставить! И рабы радостно доставляют. Тебе суждено жить в рабской стране, Тилли, где рабы счастливы выпавшей им долей.

– Невероятно! – воскликнула Тилли, общавшаяся в Монбельяре с поклонниками Руссо. – Не может быть!

– Может, – ответил Бенкендорф, снимая мундир и откладывая его вместе со шпагой. – Ты еще очень молода, Тилли. Я отдохну немного рядом с тобой и потом спущусь вниз. Мне еще надо проверить, устранены ли поломки в каретах Нелидовой и Клингера. И хорошо ли накормили лошадей.

В Христофоре Бенкендорфе совмещалось как бы два человека. Один хитрый, изворотливый и очень рациональный гатчинец, волевой и дисциплинированный, честный остзеец, хорошо усвоивший, что цесаревич ненавидит воров и обманщиков, преследуя их в пику императрице Екатерине, смотревшей сквозь пальцы на разного рода спекуляции ближайшего окружения, и другой – мягкий, отзывчивый, иногда впадающий в сентиментальность потомок франконских мелкопоместных дворян-служак, любящих семейный уют и мечтающих о целом выводке детей. Полная грудь Тилли и мощные бедра обещали ему эти радости. И он не пожалел, что в угоду великой княгине быстро женился на Тилли и вывез ее в Петербург. Иначе ей сюда бы не попасть. Ни императрица, ни цесаревич не пожалели бы великую княгиню. Фрейлин в Петербурге хватало. Но Доротее никто не нужен, кроме Тилли.

– О Господи, – бормотал бывший обер-квартирмейстер Дунайской армии Бенкендорф, бережно укрывая жену. – Финансовая система! Налоги! Еврей Зюсс! О чем она думает?! Бедная моя девочка! Что у нее в голове? Сколько она выстрадала в приживалках у герцога!

Впрочем, Фридрих Евгений относился к Тилли как к родной дочери. Но все равно при монбельярском дворе жить не всегда сладко. Женщина должна иметь собственный дом, семью и мужа. Разонравишься хозяевам, и тебя выставят за порог.

Чутье Бенкендорфа не подвело и на сей раз. Он знал цену благоволения сильных мира сего. Нутром он предчувствовал то, что случится с ними через десятилетие. Но сегодня они счастливы, и он вновь поцеловал жену.

Когда Бенкендорф ушел проверить состояние транспорта и отдать распоряжения на следующий день, Тилли уже спала спокойно – крепким, в сущности, деревенским сном, чтобы наутро подняться отдохнувшей и посвежевшей.

В дворцовой конторе Бенкендорфа поджидал Соломон Оппенгеймер.

– Ваше сиятельство, – обрадовался он, – бумаги готовы. Нужна только ваша подпись. Вы можете мне полностью довериться. Я имел дело с представителями его высочества цесаревича Павла Петровича и знаю их превосходные качества – точность и честность. Но если желаете – проверьте.

Бенкендорф просмотрел бумаги. Они были в образцовом порядке.

– Послушайте, господин Оппенгеймер, – обратился Бенкендорф к банкиру, – кем вам приходится некий Иосиф Зюсс, банкир гросс-герцога Виртембергского Карла Александра?

– О, вы мне делаете честь, ваше сиятельство, вспомнив моего великого предка. Мы, Оппенгеймеры, обширная семья. Иосиф Зюсс – двоюродный брат моего деда. Я хотел вам еще сообщить, что в случае каких-либо затруднений здесь вы можете спокойно обратиться к фон Цейтлину – доверенному лицу князя Потемкина. У меня существует с ним договоренность. Вы довольны, ваше сиятельство?

– Вполне!

– Тогда счастливого пути. И передайте привет великолепной Вене!

Соломон Оппенгеймер с достоинством откланялся и покинул дворцовую контору, не выразив неудовольствия, что ему пришлось провести здесь в ожидании половину праздничного дня. Он знал, что не останется внакладе. А Бенкендорф отправился на хозяйственный двор, в конюшни и к каретным мастерам – у него тоже не было иного выхода. Гатчинцы отличались добросовестностью. И не скоро он попадет в постель к жене, чтобы прижаться к теплому боку мирно спящей Тилли.

Часть вторая
Сражения с Бонапартом

Гатчинцы

Отношения с правящим тезкой, едва тот занял престол, складывались не просто. По традиции Бенкендорфы служили в Семеновском полку, но только Александра включили в список флигель-адъютантов с отчислением в свиту его величества. Произошло это в начале 1800 года. Если быть до конца откровенным с собой, то Бенкендорф после гибели благодетеля государя Павла Петровича знал, что здравствующий император отправил бы любого представителя семейства немедля в отставку, удалив от двора, откажи им вдовствующая императрица-мать в поддержке. Император Александр совершенно не переносил людей двух категорий: тех, кто так или иначе участвовал в перевороте 11 марта 1801 года (исключение по разным причинам он сделал для Уварова, Беннигсена и еще двух-трех человек), и тех, кто остался верен памяти покойного государя. Здесь тоже имелись исключения. Аракчеев, например, или Бенкендорфы. Однако не все друзья покойного государя подавали в отставку, подобно графу Румянцеву-Задунайскому, после насильственной кончины голштейнского гросс-герцога и русского императора Петра III. Екатерина II отставки не приняла, но, встречаясь с преданным супругу сподвижником, глазки все-таки прятала. Граф Петр убеждений не изменил до смерти, оказывая великому князю Павлу царские почести. В его традиционной привязанности к монарху, вовсе не бездарному и пустому, как его привыкли изображать, содержался глубокий легитимный смысл.

Запроектированная императрицей-матерью дружба между ее сыновьями и детьми Тилли не сложилась. Да и как ей было сложиться, когда в глазах Бенкендорфа нынешний император легко прочитывал одновременно с готовностью служить престолу и отечеству неисчезающий, хотя и невысказываемый укор.

Бенкендорфы не Палены, и не Панины, и уж тем более не Зубовы с их никчемным и злобным папашей и сестрой – наложницей британских лицемеров – посла Витворта, а затем и принца Уэльского Георга – the first gentleman in Europe [26]26
  Первый джентльмен в Европе ( англ.).


[Закрыть]. Наследник Георга III, часто впадавшего в умопомешательство, в женщинах знал толк. Его супруга мистрис Фицгерберт, брак с которой парламент не признавал, считая его mésalliance’ом [27]27
  Неравный брак ( фр.).


[Закрыть], леди Джерсей и затем Ольга Зубова-Жеребцова свидетельствовали о безукоризненном вкусе принца и о склонности Зубовых к английской валюте.

Бенкендорфы настоящие гатчинцы в самом прямом смысле слова, а гатчинцы и присяга нераздельны. Покойный государь Бенкендорфов жаловал и в них не сомневался. Ермолая сделал смотрителем Гатчинского замка, оставил бы смотрителем Михайловского – ни Беннигсену, ни Зубовым в спальню не проникнуть. Ермолай служил у великого князя в лучшие гатчинские годы. Несмотря на то что являлся вотчинником Асса и Штернгофа, страдал скуповатостью и пристрастием к картофельным приправам. Любил повторять:

– Без копейки нет рубля.

Государь Павел Петрович не единожды внушал гатчинской обслуге за общим обедом и на плацу:

– И смерть, други, вас от присяги не освобождает! Ни моя, ни ваша!

Остзейцы в присяге видели законную опору, потому за нее и держались. Для русских присяга – дело святое. У них вся жизнь на данном слове строилась. Без присяги им – никуда, без присяги – без смысла. Иди куда хоть, твори что хошь – никому-то ты не нужен. Вот Гатчина на присяге и держалась. Верность там стержень. Вокруг нее все вертелось. А в России XVIII века верность – предмет чрезвычайно редкий. Не в цене он, особенно при дворе. За верностью в Германию ходили, в Швейцарию, во Франции верность надеялись купить.

Однако и Аракчеев гатчинец. Между тем в его глазах император Александр читал абсолютно иное. В его глазах сквозило понимание безвыходности создавшейся ситуации. Нет, Аракчеев не глуп. Он не куртизан какой-нибудь. Матушка Екатерина эту вонючую породу развела без меры. Из-за своего одного недостатка, о котором поминать неприлично. Аракчеев лучше остальных видел, что гатчинский властелин, переселившись в Зимний, за пять неполных лет государственный механизм вконец расстроил. Иногда он падал на колени и, обхватив павловские сапоги, будто стреноживая норовистого коня, просил:

– Батюшка, государь мой всемилостливый, дозволь слово вымолвить рабу твоему… – И, не дожидаясь разрешения, продолжал: – Управление механики точной требует, особливо в России. В России народ разбойный и управления не любит. Польша живет неустройством, а Россия хаосом. Вот тут-то тебе, батюшка-государь, и сделать так, чтоб каждое колесико свой ход имело и крутилось без толчка.

В том, что Аракчеев изливал мысли, рискуя вызвать гнев и, в сущности, навязываясь государю, заключалась его гатчинская – будто бы откровенная – манера.

– Дело повелителя направление указывать и наблюдать без мелочности. Кто кому подол заворотил и кто где лишнюю горбушку сжевал – пусть их! Не наша то забота. Дырки и есть для того, чтобы их конопатить, а горбушка в брюхе так или иначе на пользу России пойдет.

Однако аракчеевские советы впрок не шли, и держава по-прежнему управлялась, как увеличенная до невероятных размеров Гатчина. Беременная кухарка укажет на капрала, и тому император тростью зубы – вон! Казначей полушку утаит – марш сквозь строй! Сотню шпицрутенов спиной возьмет – и в Сибирь. А из Зимнего далеко видно. Там другая ширина и высота. Там не на одну дырку пломбу попытались привесить и не за одной полушкой нарядили контролеров смотреть. Рескрипт – указ, рескрипт – приказ. И так далее. С утра до ночи. Иногда и ночью флигель-адъютантов на край света гоняли. Во все хотелось вникнуть, во все хотелось вмешаться. Никакая голова подобного не осилит, только расстроится. А все хотелось переиначить. И всех убедить в ничтожности прошлой методы управления, основанной на фаворитизме. В Гатчине злословили:

– Фавор – дерьмо. Попал в фавор – попал в дерьмо!

Аракчеева, однако, с покойным государем связывала общность идей, привычек и взглядов. Бенкендорфов – интимные отношения, питаемые взаимной симпатией. Симпатия необъяснима, особенно царская. Или она есть, или ее нет. Мария Федоровна обожала Тилли, Павел Петрович любил Христофора. Но зато Тилли раздражала государя. Он часто обругивал ее madame Ziegendrücker [28]28
  Непереводимое оскорбительное выражение в немецком языке.


[Закрыть]. Совершенно непереводимо, однако обидно до слез.

Императору Александру не очень приятно ежедневно сталкиваться с Бенкендорфами. Но чувство государственного деятеля, преобразователя и реформатора, невольно устранившего родителя по соображениям пользы для России, не позволяло прогнать прочь человека, готового идти в огонь и воду по малейшему повелению. Флигель-адъютантов император Александр не удалял только из антипатии к порядкам Большого – отцовского – двора, которые доказали преданность монархическому принципу в годы кровавой французской смуты. Он не хотел быть несправедливым. Положение Бенкендорфов осложнялось тем, что составляло их силу. Парадокс нередкий в русской политической жизни. Император Александр не мог идти против желаний матери. Когда она заявила: или я, или фон дер Пален, сын решительно устранил вероломного курляндца, навсегда прекратив его карьеру. И никакие англичане не помогли.

Между тем Христофор Бенкендорф тоже покинул двор и переселился в Прибалтику. Состояние здоровья – лишь удобный предлог. Умер он через двадцать с лишним лет после того, как был по болезни уволен, правда с ношением мундира и с пенсией полного по его чину жалованья. Император Александр не пошел на поводу чувства неприязни. Ломать судьбы детям отцовского друга неумно. Он даже на обед во дворец приглашал Бенкендорфа, правда реже, чем Михаила Воронцова или Федора Винценгероде, не говоря уже об Адаме Чарторыйском или графе Николае Румянцеве, сыне фельдмаршала. Впервые Бенкендорфа позвали к столу в 1805 году, да и то однажды, в 1806-м удостоили трижды, в 1807-м восемь раз, а в следующих – опять по одному разу. Муж сестры Христофор Андреевич Ливен в 1806 году гостил в Зимнем сто семьдесят один раз! Кто императору приятен, тот и зван, что естественно. Об иных и упоминать нечего. Граф Гурьев в 1807 году двести девяносто девять обедов и ужинов съел. Не шутка!

Были у императора друзья, без которых он не мог обходиться. Кусок в горло не шел. Князь Александр Николаевич Голицын в 1803 году Зимний и прочие дворцы посетил для трапезы четыреста восемьдесят девять раз, а в 1811-м – четыреста восемнадцать.

Нет, не возникло сердечной близости у сына Тилли с сыном старшеньким Марии Федоровны, к ее немалому огорчению.

Усердие и храбрость Бенкендорфа напоминали императору, что именно таких людей при дворе надобно ценить. Тезка не пытался уцепиться за теплое место, не метил в гофмейстерскую часть, не клянчил субсидий, не рвался на командную должность в гвардию, не выражал неудовольствия невысоким чином: к 1807 году – капитан, в то время как Воронцов давно генерал, а Нессельроде в самом начале столетия – полковник. Бенкендорф старался добиться расположения исключительно службой. От куртизанов император устал. Они порождали ощущение незащищенности от возможного предательства. Император больше, чем в чем-либо другом, нуждался в опоре. Чарторыйский при всем уме, благородстве, изяществе мыслей и поступков не вызывал безоглядного доверия. В отношениях постоянно присутствовала третья величина – оскорбленная и кровоточащая Польша. Новосильцев и Кочубей обладали упрямством, что еще можно было пережить, но вот попытка выдать его за независимое мнение раздражала императора. Он нуждался больше в хороших исполнителях, чем в советчиках. Черкнешь два слова на обрывке листка, предварив: «Друг мой Алексей Андреевич…», и спи спокойно. Рескрипт будет воплощен в жизнь наилучшим образом. Если надо – вколочен. Этой исполнительской цепью Аракчеев приковал сына коварно умерщвленного Благодетеля, портрет которого до последнего вздоха не снимал с шеи. Управление Россией действительно требовало механики, и каждый рескрипт завершался словами: «Тебя навек любящий…» Как говаривал в интимной обстановке сам Алексей Андреевич, «туда, сюда, обратно – тебе и мне приятно!».

В этих «туда, сюда, обратно» он толк понимал.

Ничего подобного даже в ослабленном варианте не происходило с братьями Бенкендорфами. Аракчеев гордился тем, что он русский неученый дворянин, а старший Бенкендорф всегда считал себя competentis, то есть сведущим. Младший – любимец императрицы-матери – поражал прилежанием и успехами в учебе аббата Николя. В тринадцать лет его причислили к Коллегии иностранных дел. В 1803-м он стал камер-юнкером, к началу Отечественной войны – камергером, далеко обогнав брата. От пуль не прятался, выписавшись в самом начале нашествия в армию.

Император придрался бы, да не к чему. Тезка отлично себя показал на Кавказе у князя Цицианова, генерал Спренгпортен отозвался о нем как о безукоризненном разведчике и смельчаке. Ганноверский эпизод во время первой войны с Наполеоном окончательно укрепил позиции Александра фон Бенкендорфа. Граф Толстой теперь не отпускал его ни на шаг. После Прейсиш-Эйлау, Фридланда и Тильзита он взял Бенкендорфа в Париж. Мало того: советовался перед каждым свиданием с Бонапартом. Даже Беннигсен, ненавидевший семейство Бенкендорфов, именно Александра отправил в Петербург с просьбой об отставке, понимая, что император будет интересоваться впечатлениями адъютанта дежурного генерала графа Толстого о битвах при Прейсиш-Эйлау и Фридланде и во многом судьба самого Беннигсена будет зависеть от объективности рассказа. Что-то в характере молодого, но уже бывалого офицера вызывало доверие и привлекало людей. Князь Сергей Волконский – родовитый аристократ – целые дни проводил с ним в задушевных беседах. Ну а недостатки есть у всех. Главные – умение копить не деньги, а долги, и неумение обманывать кредиторов. Черта, впрочем, чисто рыцарская.