Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)

Начало заката

Лето 1837 года в Прибалтике было сухим и мягким. Оно раскрывало, казалось, редкие преимущества янтарного края и утаивало недостатки. Море в заливах лежало особенно спокойно, а сосны подступали особенно величаво, и распространяемый аромат кружил и пьянил голову. Неделю назад Бенкендорф получил с фельдъегерем депешу, что в начале июня в Фалль приедет граф Воронцов, чтобы проведать его после тяжелой болезни, случившейся в начале весны. Болезнь сразила Бенкендорфа в самое неподходящее время, когда общество было взволновано недавней дуэлью и смертью Пушкина, а III отделение – Дубельт, Сахтынский и остальные искали автора пасквиля, присланного поэту на дом 4 ноября прошлого года. На сей счет существовали разные предположения, однако чаще иных мелькала фамилия некоего Тибо – учителя французского языка. Вот в какой момент Бенкендорф почувствовал сильное недомогание. Однако он лег не сразу. И только когда он едва не потерял сознание 2 марта в присутствии императора на заседании Комитета министров, вмешались придворные эскулапы во главе с Арендтом – лекарем внимательным и искусным.

Бенкендорфа привезли на Малую Морскую. Дома – никого, ни Елизаветы Андреевны, ни дочерей. Арендт послал за графом Орловым и зятем Бенкендорфа князем Белосельским. Немедля собрали консилиум – Ерохина, Лерха и еще троих врачей. И начали больного пичкать лекарствами – испанские мухи, горчичники, пиявки и горькие микстуры, от которых воротило душу.

К уютному особняку на Малой Морской началось, паломничество. С утра до ночи подъезжали кареты и всадники, чтобы из первых рук узнать, как себя чувствует Бенкендорф. Толпа петербуржцев затопила улицу. Здесь можно было найти представителей любых слоев общества. Лакеев и гувернанток, прачек и дровосеков, стряпчих и учителей, чиновников низкого и высокого рангов, придворных и иностранцев. Дубельту пришлось прислать с десяток молодцов-жандармов, которые поддерживали порядок. Каждый день, а то и дважды в день любопытствующую и сочувствующую толпу рассекала карета императора. Никогда и ни о ком он не заботился с такой нежностью. В тяжелые минуты сам подносил лекарства и питье, отирал влагу со лба платком и небрезгливо оказывал иные услуги.

– Друг мой, – шептал император сквозь слезы, – не покидай меня!

Петербург не сталкивался ни с чем подобным. Если бы можно было оценить верность чем-то материальным, то бенкендорфовская была вполне оценена в период болезни. Прусский, австрийский и шведский монархи регулярно справлялись о состоянии Бенкендорфа. В православных, католических и лютеранских церквах молились за здоровье любимца императора. Даже в синагогах правоверные евреи убеждали своего Бога помочь страждущему, хотя при императоре Николае им жилось гораздо хуже, чем при их предшественнике в александровскую пору.

Когда Бенкендорфу позволили впервые сесть в постели, он сказал:

– Ваше величество, вы мне вернули жизнь.

– Друг мой, – ответил император, – это ты мне вернул жизнь. Без тебя она стала бы несносной.

Бенкендорф попытался заговорить о делах.

– Ни слова, дорогой мой, ни слова! Я не желаю ничего слышать. Как только доктора позволят тебе путешествовать, отправляйся на воды за границу или в свой обожаемый Фалль и хорошенько отдохни. Ты нужен мне и России. Взгляни из окна. Народ ни днем ни ночью не покидает улицы. Я разрешил, когда холодно, разводить костры. Чиновники из III отделения, офицеры корпуса жандармов и мои лекари дежурят подле тебя круглосуточно. Ни дочери, ни Елизавета Андреевна ни в чем не нуждаются. Ради Бога, не беспокойся. Ты обязан, хотя бы ради нас, окрепнуть и встать на ноги.

Бенкендорф впервые видел императора таким взволнованным.

– Орлов тебя заменит. Он, правда, слишком монументален для моей коляски.

Император не покидал Бенкендорфа до самой поездки в Фалль. Двенадцатого мая он сел на казенный пароход «Геркулес» и отправился в Ревель. Несметные толпы собрались на набережной. Император и императрица проводили Бенкендорфа до Кронштадта. Когда «Геркулес» под звуки оркестра вошел в Ревельский порт, присланный фельдъегерский офицер Вельш доложил, что Екатеринтальский дворец ожидает гостя. Бенкендорфа поразила предупредительность императора. В Фалле Бенкендорф регулярно получал подробнейшие письма из Петербурга. Почтовая связь была налажена отлично, и не только через фельдъегерей. Послания от императора доставлялись и оказией. Несколько дней назад из Ревеля приехал любимый адъютант Бенкендорфа инженер и композитор Алексей Львов со свежими новостями. Львов почти десять лет при нем. Бенкендорф не ошибся, когда пригласил его в адъютанты, хотя Львов до этого служил у Аракчеева. Львов сделал для Фалля много хорошего. А сейчас он хотел обследовать мост, собранный на чугунном заводе и установленный в Фалле 30 августа 1833 года, в день именин Бенкендорфа, о чем свидетельствовала специальная медная доска, установленная посередине. Мост получил прозвание Львовского и вызывал всеобщий восторг. Когда император увидел его впервые, то замер перед этим чудом инженерного искусства и воскликнул:

– Да это Львов перекинул свой смычок! – Что было удивительно, потому что император никогда не был склонен к употреблению поэтических образов.

Мост считался едва ли не лучшим сооружением Фалля. Местоположение и стремительность реки требовали оригинального решения, и Львов предложил создать мост на цепях. Однако Бенкендорф не хотел, чтобы на берегах сделали какие-либо возвышенности, необходимые для цепей. Они испортят прелестный пейзаж и закроют вид из окон замка. Теперь на крутых берегах – тонкая ленточка. Елизавета Андреевна и дочери долгое время боялись перейти через мост – таким он казался хрупким.

Львов привез известие о скором приезде Воронцова, который уже прикатил в Петербург и целые дни проводил в гостях у императора в Петергофе и на маневрах. Вместе с Воронцовым Бенкендорф ожидал и второго своего адъютанта, уланского полковника Владимира Владиславлева, удачливого литератора, издателя и коммерсанта. Дубельт послал его с докладом о делах литературных. Владиславлев находился в центре общественной жизни, дружил с самыми разными представителями пишущей братии. Издаваемый им альманах «Утренняя заря» отличался высокой культурой, первоклассные гравюры для него изготовлялись в Лондоне. Использовались для оформления и картины русских художников. В приложении он печатал портреты петербургских и московских красавиц, которые были к нему весьма расположены и с удовольствием посещали званые вечера, торжественные обеды и интимные ужины, которые устраивала его супруга, любезная дама из старинного рода Калагеорги. Владиславлев обладал коммерческими способностями и ловко распространял «Утреннюю зарю» и другие альманахи, используя свои широкие связи. Недоброжелатели и завистники Владиславлева распускали о нем всяческие слухи. Так, Ксенофонт Полевой, встретив однажды Булгарина на Невском и собрав возле себя кружок знакомых, желающих узнать последние сплетни, заявил нижеследующее, моментально переданное Дубельту доброхотом, которых всегда было полно на проспекте:

– Чудесную спекуляцию сделал Владиславлев «Утренней зарею»: пожертвовавши на детскую больницу двадцать пять тысяч, он заставил доброго графа Александра Христофоровича рассылать и сбывать экземпляры через губернаторов и городских голов и продал их десять тысяч. Вычтите, господа, расходы, хоть двадцать пять тысяч, пожертвование двадцать пять тысяч и чистого барыша до ста тысяч рублей! Но если положить и половину, то мастерская штука!

Однако Владиславлев не глуп и ловок, умеет быть приятным, а в Фалле он просто душа общества.

Наконец, Бенкендорф в подзорную трубу увидел карету Воронцова, которая быстро приближалась к воротом замка, созданным по рисунку Штанкеншнейдера в готическом стиле. Бенкендорфу внешний вид замка очень нравился. Он полностью отвечал его вкусу. Зубчатые башни видны с разных сторон. Разноцветные стекла вставлены в готические рамы. Изящная чугунная лестница и две скамьи украшают вход. Фасад выкрашен розовой краской с серыми полосами по краям. Щиты с гербами, заключающие в себе три розы и знаменитый девиз «Perseverance» [74]74
  Постоянство ( фр.).


[Закрыть], довершают внушительный замысел Штанкеншнейдера. Напротив замка с шумом пенится полноводная река, бросаясь вниз с искусно сделанных ступеней, бьется о камни и, извиваясь, уносится к морю. Замок со всех сторон украшают пышные клумбы георгинов, роз и резеды. Западный фасад похож готическими рамами, лестницей и расположением цветов на одну из сторон Александрийского дворца в Петергофе.

Бенкендорф поспешил встречать друга. Они обнялись, и тут же Воронцов попал в объятия дам – Елизаветы Андреевны и дочерей.

– И ни слова о делах! – воскликнула Елизавета Андреевна. – Отдых, отдых с дороги!

Она отвела Воронцова в предназначенный для гостей покой.

Граф

В начале ноября 1832 года за отличные заслуги государю и отечеству Бенкендорф был возведен в графское Российской империи достоинство.

Государь, предупреждая о скором подписании официального акта, заметил, улыбаясь:

– Ты всегда получаешь давно заслуженное с опозданием. Ничего не поделаешь – традиция!

Странно для присутствующих прозвучавшей репликой государь давал понять, что не забыл отношение покойного брата к Бенкендорфу. Бенкендорф ничего не ответил и поклонился.

Сотрудники Мордвинова и офицеры корпуса жандармов устроили праздник, затянувшийся далеко за полночь. Душа III отделения – заведующий делами императорской главной квартиры и старший адъютант шефа полковник Леонтьев сочинил торжественную оду, продирижировав маленьким оркестриком в составе скрипки, флейты, кларнета и трубы.

Однако графское достоинство и обращение «ваше сиятельство» почти ничего не изменило в течении жизни. Распорядок редко нарушался. Утром он принимал отчет от секретаря Ордынского, позднее сводку о происшедшем в Петербурге докладывал Миллер, молодой человек с лицейским образованием и без неприятных Бенкендорфу карьерных устремлений.

В первую очередь Бенкендорф интересовался тем, что касалось императора. Посещал ли государь театр или предпочел маскарад? Когда уехал? Интриговали ли его маски? Кто еще веселился у Энгельгардта из членов царской фамилии? Затем Бенкендорф выслушивал городские новости и распространившиеся в обществе слухи. Иногда казалось, что Петербург живет какой-то нелепой и не понятной никому жизнью. Но без знания этих мелких и незначительных подробностей он не мог ехать во дворец. Чего только не доводилось услышать!

– Поручик Плаксин в трактире на Васильевском острове, – говорил ироничный Ордынский, – вольно отзывался об императрице и хвастал перед собравшимися в кружок приятелями, что она на него посмотрела огненным взором;

– Огненным взором? – поражался Бенкендорф. – Кто это Плаксин? Не сын ли барона Плаксина?

– Племянник. Гуляка, каких мало.

– Ну что еще? Чем порадуешь?

– В книжном магазине Белизара собрались болтуны по случаю выхода альманаха «Утренняя заря». Из приметных наличествовал Булгарин, затем Греч Николай Иванович, Кукольник и приехавший из Москвы Погодин. Остальные не стоят внимания. Всякие переписчики да корректоры. Булгарин сетовал на положение литераторов, преданных правительству. Дескать, преданным никаких льгот. Греч поддерживал и громко возмущался Александром Николаевичем Мордвиновым, который только на вид обходителен, а по действиям хуже фон Фока. Намекает на гауптвахту, если что не так. И тоже напирал на льготы. Кукольник отчего-то озлился и воскликнул: «Шиш вам, а не льготы!» – и вышел, хлопнув дверью.

– Неужто показал шиш? А я считал его человеком культурным. Но есть ли что-либо существенное?

– Есть, ваше сиятельство. И прямо касаемо ведомства. Ваш адъютант полковник Львов пожелал купить дом на Караванной улице.

– Очень хорошо. Желаю удачи в сем предприятии. Но мы-то каким боком задеты?

– Самым невероятным. Надворный советник Филимонов, который является оценщиком в Министерстве финансов, вымогал у Львова взятку…

– И велика ли сумма?

– Пятьсот рублей.

– Ассигнациями?

– Да нет, ваше сиятельство, серебром.

Бенкендорф присвистнул:

– Аппетит у чиновника хорош. И что же?

– Александр Николаевич распорядился выслать в Вятку без всякого. Но не получилось.

– Как так?

– Да так! Ворота закрыты на железный замок. В дом не пускают.

– Пошли жандармов.

– Посылали. Не пускают. А подписи Львову не дает. И сделка состояться не может.

– Хорошо. Я посоветуюсь с Канкриным.

– Канкрин ничего не совершит. В министерстве его не боятся. Там порядки устанавливают люди невидные.

Бенкендорф взорвался:

– С взяточничеством надо кончать. А уличенного покарать.

– Уличить сложно. Все знают, что Филимонов взяточник и вор, но делится с чиновниками и обложил себя покровителями – вот и стал неприступен. Мордвинов пригласил для беседы столоначальника Сиволобова и пожаловался, а тот оказался заикой или притворой: н-н-н-е-е ул-л-лич-е-ен! Мордвинов разговор прекратил, ибо времени на обмен фразами много уходит и толку, очевидно, никакого не будет.

– Что ж мне – к государю обращаться?

– Придется и к государю. Иначе как? Иначе либералисты в газетах нащелкают, что господин Филимонов стал жертвой облыжного доноса. Газетиру рюмку поставь – чего угодно наклепает.

– Ордынский, ты меня утомил. Делайте что хотите. Перед государем я буду ходатайствовать о высылке. Не понимаю, за что наше Третье отделение не любят? И не очень-то боятся?

– Утверждают, что мы вмешиваемся в личную жизнь обывателей, а к сему он относится с повышенной чувствительностью.

– Кто он?

– Обыватель.

– Ну хорошо, а что-либо политическое? Бороться с взяточниками мы, кажется, не в состоянии, однако с революционистами, коммюнистами и карбонариями можем? Они послабее взяточников и воров. И числом их поменее.

– Несомненно. Пушкин получил несколько писем с посыльным из Сибири. Кажется, от Кюхельбекера одно. Прочие не выяснено от кого.

– И весь карбонаризм? Вы мне наскучили с Пушкиным. Каждый раз что-то случается. Папка с его бумагами все тяжелеет, а исправления что-то нет. То подавай ему библиотеку Вольтера из Эрмитажа, то с жалованьем неустройство. Я каждый раз накладываю резолюцию, что и как отвечать, а вы опять с Пушкиным! Государь позволяет ехать и в Оренбург, и в Казань, и куда угодно в пределах империи. А я сыт по горло! Что еще?

– Не утаивать же мне от вас проделки сего господина? Давеча шествовал по Невскому, затем по набережной прогуливался. Навстречу студенты с криком: наш Пушкин! «Ну ваш, ваш! – отвечает. – Что с того?» – «Извольте прочесть стихи!» – требуют. «Как, здесь?!» – «Именно здесь, именно сейчас, Александр Сергеевич!» – «Извольте-с. Я люблю молодежь!» И давай декламировать. Узким кружком столпились. Что-то насчет осени и убора. Ничего противуправительственного или вообще сомнительного. Наши люди послушали в задних рядах. Восторг неописуемый! Чуть ли не качать вздумали. А он им с едкостью: «Полноте, господа! И у меня и у вас могут быть неприятности». Это самое революционное, что было сказано.

– Можно оставить без внимания. На то он и поэт. Все?!

– Нет, не все! В письмах менее осторожен.

– Выдержку оставь на столе. Вечером ознакомлюсь. По лицу вижу, что собираешься продолжить.

– Собираюсь, ваше сиятельство. Весьма много болтает о Пугачеве. То с одним, то с другим. Пугачев дело не шуточное.

– Это мне известно. Ты в отпуску был, а Пушкин пугачевщину описывал. Припозднился ты малость. Пугачев сейчас никого не волнует.

– Однако говорит без осуждения. Вот в чем вопрос.

– И это мне известно. Что бы вы делали, если бы у вас Пушкина отняли?! О чем бы бумажки писали и за кем бы подглядывали?!

– Отнимут – другой найдется! А что до бумажек и прочего, то ваше сиятельство должно учитывать масштаб-с этого экземпляра человеческой породы. Масштаб-с не ординарный. Величина не в физический рост пошла. Очень суетлив, гибок, неутомим и силен.

Последние слова Ордынского приятно было слышать. Бенкендорф тоже не отличался могучим ростом.

– Больше о Пушкине я ничего не желаю знать. Прощай.

И Бенкендорф отправился в туалетную рядом с маленьким кабинетиком переодеваться. Он сбросил халат, сделал несколько гимнастических упражнений, взял бритву, направил на первоклассном, английской кожи ремне и занялся взбиванием мыльной пены в фарфоровом тазике. Брился с удовольствием, поцокивая языком и не спеша. Потом кликнул Готфрида, послал за горячей водой, а после компресса обтерся холодной. Не пожалел одеколону и тщательно причесался. Волосы редели быстро, и это доставляло беспокойство. Мадемуазель Клотильда, которая строила вчера глазки после спектакля за ужином у актера Сосницкого, пела романс, в котором упоминался пышно-кудрый красавец гусар. Было очень неприятно. Притом Клотильда часто смотрела на голову Бенкендорфа.

В дверь постучались, и вошел Дубельт в сопровождении князя Урусова.

– Извините, – сказал Бенкендорф, – я в négligé. Je prens un bain d’air [75]75
  Здесь: не одет. Я принимаю воздушную ванну ( фр.).


[Закрыть]. Так мне советуют врачи. Если желаете доложить что-либо о Пушкине или о взятках, то я пас! Я только что избавился от Ордынского, и меня ждет государь.

Дубельт усмехнулся: вечные отговорки! Минут через двадцать чтения или беседы теряет интерес и ищет предлог освободиться от присутствующих. Человек, конечно, добрый, отзывчивый и не скупой, но взялся все-таки не за свое дело. Ему в театральных креслах, а лучше в кулисах, с государем на балу или дипломатическом приеме, в Царском, в Аничкове или на охоте где-нибудь в Тюрингском лесу, а то и впереди казачьей лавы – гикнуть и айда на турка или француза! Пожалуй, для атаки староват. В делах полицейских слишком прекраснодушен и не смыслит много. Польскую смуту прошляпил, никого не желал слушать и государя с толку сбивал. Какой из него Фуше или Савари?! Да никакой! Полковник Кельчевский и капитан Алексеев объехали с инспекцией всю Сибирь, составили специальный свод о друзьях 14 декабря, а он дальше первой страницы не двинулся и с отговорками: меня ждет государь, меня ждет государь. Нет, конечно, он человек добрый и щедрый, но не на своем месте.

Le général Double

Многие офицеры корпуса жандармов и служащие III отделения, безусловно, понимали, что шеф не обладал склонностью к сыскной, или, как тогда выражались, наблюдательной полицейской деятельности. Кавалерийское прошлое и неглубоко запрятанная военная косточка, еле прикрытая сдержанностью, которая свойственна государственному чиновнику высокого ранга, подталкивали Бенкендорфа к решительным, а иногда и резким действиям. Мягкая вкрадчивость, дипломатичность, недоверчивость и хитрость, столь необходимые настоящему полицейскому, были чужды бенкендорфовской натуре. Он не умел вести долгой игры, постепенно приближаясь к жертве. Околпачить Бенкендорфа опытному провокатору было легче легкого. С графом Виттом его не сравнить.

После Сенатской режим будто бы усилился. Открылось дело братьев Критских, попали в поле зрения студенты и преподаватели гимназии высших наук в Нежине под Киевом, некто Осинин из Владимира подозревался в попытке создания тайного общества, а в Оренбурге молодые офицеры готовили какие-то злоумышленные действия. Июльская революция во Франции и польское восстание, очевидно, возбудили братьев, Раевских в Курске, намеревавшихся произвести coup d’État [76]76
  Государственный переворот ( фр.).


[Закрыть]. Офицер Ситников пытался организовать противуправительственный кружок в Казани, На заводе Лазаревых в Пермской губернии накрыли статского чиновника Понсова, собравшего вокруг себя недовольных.

Кое-кто из опытных помощников фон Фока, недовольных медлительностью производства дознания, ярился:

– Чего спим? Второй Сенатской дожидаемся? Вот тут-то бы и в раскрутку да в зажим! Чтоб неповадно! А то досидимся, доиграемся! Шефу приятно докладывать императору: все тихо и хорошо идет, а оно не так!

– Тихо-то тихо, но не хорошо, – вторили еще более опытные. – По газетам видать. Когда хорошо идет – от них другой запах!

Появление полковника Дубельта сперва восприняли настороженно. Мало ли рядом с Бенкендорфом возникало бывших военных? Однако вскоре мнение переменилось. Посидев недолго в дежурных офицерах, полковник переместился в штаб корпуса жандармов, где весьма быстро приобрел влияние и получил кличку le général Double, то есть лукавый, или двуличный генерал. Так его прозвали, когда он ходил еще в полковниках. Суховатый, с острым пронизывающим взглядом серых глаз, уклончивой манерой смотреть на собеседника, взрывчатый и неожиданно резкий, он ничем не напоминал рыхлого и тягучего фон Фока. Дубельт представлял идеальную смесь полицейского и военного, иными словами, полностью отвечал нуждам государства того времени.

– Я жандарм от рождения, – признавался он Бенкендорфу в минуты откровенности. – Мне нравится быть жандармом, нравится вызнавать истину и лицезреть человека как он есть – без одежд, какие сам на себя напяливает. Нигде личность не предстает в совершенно обнаженном облике, как у нас – в преддверии каземата. Поверьте, ваше сиятельство, я не намерен запихивать в каземат каждого, кто попадается в сети, но без угрозы в России нельзя. Наша публика обязана бояться начальства. Страх Божий – это дорожка к счастью. Если боишься, значит, не совершишь преступной ошибки и будешь счастлив. Вот и вся философия плюс юриспруденция!

Бенкендорф слушал Дубельта с изумлением. Как изменились люди! Куда подевались рассуждения о честном жандармстве?! Послушал бы Дубельта Серж Волконский или Пущин. Вот они, деятели новой волны! Вот куда завели нас друзья 14 декабря! Куда фон Фоку до Дубельта! Фон Фок в самом начале пути как-то высокопарно заметил Бенкендорфу, преданно заглядывая в глаза:

– Ваше превосходительство изволили мне поручить по высочайшей воле заняться вновь устроением круга действий по части наблюдательной полиции, к чему я приступаю со всем тщанием и в абсолютном сознании собственной ответственности перед Богом, вами и государем. Да благословит наше начинание Господь!

А Дубельт изъяснялся на непохожем диалекте. Собрал подчиненных и сказал:

– Я вам всем верю и вас всех люблю. Даром никого не обижу. Однако кто предаст или обманет, сживу со света. Понятно?

Подчиненные кивнули головами и разошлись. Никто не обманул и не предал Дубельта – то ли из страха, то ли совестливый народ подобрался.

Из кабинетов фон Фока, а позднее Мордвинова нередко раздавались крики. Да что крики! Фаддей Венедиктович Булгарин выбегал в слезах. Зато теперь из кабинета Дубельта не доносится ни звука. Посетители выходят хоть и не твердой походкой, но какие-то благостные и с умиротворенным скорбным взором. Умеет Леонтий Васильевич подход отыскать.

А делопроизводство сократилось. Насчет Пушкина и прочих бумажек чуть ли не вдвое или втрое уменьшилось.

– За Пушкиным надо наблюдать, – учил Дубельт Зеленцова-старшего, курировавшего пушкиниану, – а не листики про него писать. Он, чего надо, сам накропает. Ты же должен знать про него досконально и назубок! Вот так-то, братец! Его сиятельство разбудит ночью и спросит: где поэт? Ты обязан ответить. И не приблизительно, а точно.

Дубельт был против любого послабления друзьям 14 декабря.

– Напрасно государь дозволяет перевод на Кавказ, – сетовал он наедине с Бенкендорфом. – Напрасно! Еще пожалеем о собственной милости и недальновидности. Заразу сами сеем и распространяем. Я эту братию хорошо знаю. Сам к ним принадлежал. Меня едва ли не главным крикуном-либералистом обзывали. Прав Видок: коли хорошо воров обучиться открывать – надо самому хоть капельку быть вором.

– Не капельку, – рассмеялся Бенкендорф. – А в совершенстве владеть сим ремеслом.

– Ну, ремеслом либералиста и демагога я владею недурно-с. В штабе у Николая Николаевича прошел выучку.

Словом, Бенкендорф не волновался, когда покидал Петербург. Тыл обеспечивал Дубельт, избегавший, кстати, великосветского общества и нечасто появляющийся на публике. Театр, кулисы, скачки, катание с гор и кавалерийский манеж – вот и все развлечения. И один маленький грешок – картишки! В картишки любил переброситься и выиграть. Да кто же любит проигрывать? За карточным столом научился обходительности. И обходительность ту применял на службе.

Александр Николаевич Мордвинов представлял собой фасад III отделения. Он ни на кого не кричал до тех пор, пока не выводили из терпения. В карты не играл, за актрисками не ухаживал, трубку не курил и не пил горячительного. Но толку от него – ноль! По-настоящему к наблюдательной полиции, не только высшей, но и низшей, отношения по природным качествам иметь не мог.

Существовала у Дубельта черта, также весьма ценимая Бенкендорфом. После того как в сентябре 1831 года он утвердил Дубельта дежурным штаб-офицером и дал через несколько месяцев орден Святого Владимира третьей степени, пообещав через год Станислава второй степени и чин генерал-майора, поклявшийся в верности до гроба помощник, по годичном исправлении должности начальника штаба корпуса жандармов, занялся коммерческими и благотворительными затеями. Сперва Бенкендорф поручил войти в курс дел Демидовского дома призрения трудящихся и Детской больницы. В обоих учреждениях присутствовали вклады самого Бенкендорфа и его близких. Дубельт прекрасно справлялся с новыми обязанностями, сняв с шефа непосильный для того труд. Тратить Бенкендорф, как истый рыцарь, умел, приумножать – нет. Спекуляции вообще не давались. Фальшивый вексель от настоящей ценной бумаги отличить был не в состоянии. За любой товар платил вдвое, а то и втрое. Обдирали его поставщики как липку. Дубельт несколько поумерил их аппетиты. Постепенно полковник по прозвищу le général Double стал незаменим, каждый день присутствуя при туалете шефа и после слов: «Меня ждет государь!» умильно кивая головой и ответствуя с наискреннейшей интонацией: «С Богом, ваше сиятельство! Дай Бог удачи!» Во второй половине тридцатых годов, когда у императора наметилась к Бенкендорфу даже остуда, Дубельт особо начал обращать внимание на всяческие напутствия и пожелания.

И наконец Дубельт, в отличие от Мордвинова, понимал, что Россия волей-неволей участвует в каждой международной ситуации в Европе, что требует знания событий и фактов. Главным происшествием на тот переживаемый момент была Польша и все, что с ней связано. И Дубельт, профильтровавшись в туалетную, сразу взял быка за рога, показывая, что он и ночью не дремлет, а собирает, как пчелка мед, важную информацию.

– Ваше сиятельство, курьер явился из Брюсселя. Иоахим Лелевель действительно живет на постоялом дворе «Estaminet de Varsovie [77]77
  «Варшавский кабачок» ( фр.).


[Закрыть]». Несколько месяцев назад явился туда нищим с сумой на плечах. Из жалости патриоты поместили его в маленькой клетушке.

– И чем занят? – спросил Бенкендорф, проверяя, хорошо ли застегнут мундир, – после истории с Джиной у него закрепилась эта привычка. – На какие средства живет?

– На подаяния все тех же патриотов. После того как парижский префект его выслал, Лелевель отправился в Тур. Он увлекается нумизматикой. Местные любители, среди которых немало противников России, устроили в городскую библиотеку. Здесь пришла в голову мысль издать книгу о монетах, найденных в Тржебуни близ Полоцка. Мы не можем, естественно, позволить, чтобы подобная личность издавала книги и вела антирусскую пропаганду. Сейчас русское посольство добивается от правительства mandat d’expulsion [78]78
  Приказ о высылке ( фр.).


[Закрыть]. Источник не подлежит сомнению. Сведения верные. Прислал ротмистр Стогов из Варшавы.

– Очень хорошо. Я доволен и от имени государя благодарю. Огорчает меня лишь противоречие с графом Виттом и его креатурой Каролиной Собанской. Государь считает ее шпионкой, проводящей польскую политику. Женщина она, конечно, красивая, ничего не скажешь. Но совершенно подлая и за деньги готова на любую пакость. Вообще семейство Ржевусских хоть и предано России, но скорее экономически, чем политически. Она писала о своей преданности России и возмущалась якобинцами. Врала про Витта всякое и превозносила собственные заслуги по агентурной работе в Варшаве и Дрездене. Ей там будто верили – полька! Светлейший князь Паскевич ставит Ржевусских в пример. Но если бы Сапеги, Потоцкие и Любомирские узнали, что о них пишет эта Собанская, то схватились бы за голову, и не исключено, что ее бы ожидала судьба истинной де ла Мотт. Кстати, Собанская дружила с графиней Гаше. Что за женщины! Как она сумела очаровать Пушкина и Мицкевича! Сих отменных знатоков дамских сердец. Братец мне неприятен. А сестра Эвелина Ганская, богачка, владеет обширными поместьями где-то в районе Бердичева. Превозносит государя и восклицает: «Без него куда мы бы зашли?» Нет у меня веры словам, произнесенным из-за экономической выгоды.

– Ваше сиятельство, на экономической выгоде мир держится. Куда от нее денешься? Вот князь Урусов подтвердит.

Урусов, дотоле молчавший, кивнул.

– Ты бы еще подтверждение взял у собственной жены, – засмеялся Бенкендорф. – Урусов известный богач. И не играет. А неиграющий князь прижимистей оборотистого купца.

Бенкендорф позвал Готфрида и велел закладывать лошадей.

– Приеду после обеда, Леонтий Васильевич. Ты будь на месте. А сейчас – извини: меня ждет государь! – И Бенкендорф, с облегчением вздохнув, покинул туалетную и, ускоряя шаг, вышел в вестибюль, ловко обогнул спешащего навстречу Ордынского: – Потом, дорогой мой, потом!

Спокойно себя почувствовал лишь в коляске.

– На Невский в Английский магазин и оттуда в Зимний, – распорядился он, думая, как повезло ему с Дубельтом, – есть на кого оставить учреждение.

Через несколько недель Бенкендорф с императором отправились в Австрию и Пруссию. Путешествие началось не очень удачно. Буря в первый день плавания вынудила возвратиться в Петербург. Более решили не рисковать и отправились в Вену сухим путем. За границей их ждало много приключений. Государь ехал почти инкогнито, пользуясь в отдельных случаях даже бумагами Бенкендорфа. Император Австрийский наградил Бенкендорфа высшим венгерским орденом Святого Стефана Большого креста, а прусский монарх орденом Черного Орла. Но самым главным было не это. Бенкендорф договорился с Меттернихом, что из России в Вену на стажировку и для изучения наиболее современных методов политического сыска приедут два жандармских офицера, один из которых потом останется при австрийской полиции для связи и выработки плана совместных действий.