Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Явление Пушкина

Бенкендорф устроил себе кабинет в одной из маленьких комнат Чудова дворца в Кремле. Сразу после казни в Петропавловской крепости двор выехал в Москву и прибыл в древнюю столицу на коронационные торжества в сумерках 17 июля. Перед отъездом Бенкендорф пригласил Максимилиана Яковлевича фон Фока и просил как можно чаще писать, не придерживаясь формы и принятого порядка – все, что придет в голову. Первое письмо Бенкендорф получил на следующий день. В связи с коронационными торжествами он был завален работой, но письма фон Фока, живые и непосредственные, снабженные массой наблюдений, рассуждений и выводов, читались легко и давали пищу для ежедневных бесед с императором.

– Ты не ошибся в выборе заместителя, – похвалил он Бенкендорфа.

Письмо от 20 июля, где фон Фок анализировал причины мятежа на Сенатской, упоминал о действиях Фогеля и просил прибавки к жалованью, Бенкендорф показал государю.

– Это интересный человек и не бездельник, – сказал тот, возвращая конверт.

Прочитав письмо от 26 июля, где фон Фок обсуждал целесообразность упразднения адресной конторы, император сделал окончательное заключение:

– Ему можно доверять. Он деятель новых правил, а не мелкий интриган, как де Санглен, хотя и того следовало бы использовать.

Девятого августа фон Фок сообщил, что на квартире у вдовы Рылеева происходят сборища. Агенты доносят – чуть ли не ежедневно.

– Меня тронули слезы Рылеева, но как видишь – напрасно. Мне не посланных денег жалко – я неблагодарность презираю.

Маневры Фогеля вызвали у императора раздражение.

– Необходимо переподчинить генерал-губернаторскую полицию Третьему отделению. Этак и за мной начнут следить. Покойный брат был окружен полицейскими агентами, но не любил, чтобы их кто-либо замечал. Глупо, когда полицейские чиновники, переодетые во фраки, бродят возле домика того, кому поручена безопасность империи, не с целью охраны, а с целью скомпрометировать недавно учрежденное ведомство! Ты правильно обратил внимание на мысль фон Фока: «Надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости, – непременно должен потерять в том уважении, какое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий!» Действительно, надо бы выяснить – сам ли Фогель это сделал или по приказанию? Не забудь свою заметку, Бенкендорф, и примерно накажи интриганов. А фон Фока похвали. Он правильно понял тобой начертанные правила.

Фон Фок писал Бенкендорфу почти до самого отъезда из Москвы. Чего только в сообщениях не было! И об арестах чиновников департамента государственных имуществ, и о жалобах на полицию, которая располагает большими деньгами, и о неправомерном выдвижении известного ябедника Константинова обер-полицеймейстером Чихачевым, и об аресте чиновника Кутузова из департамента торговли. Фон Фок разворачивал картину российской жизни во всю ширь. По его посланиям легко было вообразить, что происходит на юге и севере, на западе и востоке страны. Особенно императору понравилось замечание, что бюрократия в продолжение двадцати пяти лет питалась лихоимством, совершаемым с бесстыдством и безнаказанностью.

– Вот к чему привели методы управления Аракчеева, – сказал он. – Ни капли не жалею, что удалил. Его доля в мятеже немалая. Действительно: беслести предан!

Бенкендорф не любил Аракчеева и, в нарушение собственного принципа никогда не сводить личные счеты ни с врагами, ни с предшественниками, обратил внимание на поведение совершенно развратившегося побочного сына Аракчеева некоего Шумского, которого покойный император наградил флигель-адъютантскими эполетами.

– Бенкендорф, да это черт знает что! И за меньшее люди гниют на Соловках. Брат потакал Алексею Андреевичу. Я читал его благодарственное письмо после получения награды Шумским. Уж ниже низкого опускался. В деле мошенника Спасского разберись сам по приезде. Слишком много недовольных.

Между тем подготовка к коронационным торжествам шла полным ходом. Ничто не омрачило этого торжественного события, кроме недомогания императрицы-матери Марии Федоровны, которая в те дни готовила завещание, официально скрепленное и подписанное свидетелями 1 ноября. Бенкендорф знал, что императрица-мать упоминает семейство Тилли в полном составе.

О Пушкине государь впервые заговорил после чтения письма фон Фока, в котором сообщалось о сборищах на квартире казненного поэта Рылеева. Фамилия Пушкина была знакома Бенкендорфу. Недавно он получил сообщение от генерала Скобелева с доносом и стихами Пушкина, в которых довольно невнятно говорилось о событиях 14 декабря. Бенкендорф тут же запросил генерала: «Какой это Пушкин, тот ли самый, который живет во Пскове, известный сочинитель вольных стихов?»

Еще раньше Бенкендорф обратил внимание на Пушкина в связи с одесскими скандалами. Воронцов и Нессельроде убрали не в меру строптивого поэта и посадили на цепь в родовом имении. Авось остепенится и одумается! Они там с другом своим полковником Александром Раевским занимались вовсе не тем, к чему были призваны. Да вдобавок бросили тень на Елизавету Ксаверьевну Воронцову. Бенкендорф дружбе с Михаилом Семеновичем никогда не изменял. Каково ему было слышать сплетни? Какой-то поэт Пушкин, высланный из Петербурга за сочинение довольно грязных стишков, теперь острил эпиграммы на собственного начальника, его облагодетельствовавшего, героя войны с Наполеоном, утвердившего русскую славу в Париже! Легко ли снести?!

Однако император придерживался совершенно иного мнения.

– Жуковский не раз напоминал, что Пушкин ждет прощения. Сколько мы с тобой, Бенкендорф, сделали послаблений преступникам, и без всякой выгоды для себя и России? У Пушкина блестящее перо, и он, несомненно, может быть полезен. Его необходимо вернуть, разумеется, на определенных условиях. Забудь о неприятностях, которые он причинил Воронцовым. Я надеюсь, что у графа они тоже стерлись из памяти.

Император захотел сделать доброе дело. Посмотрим, чем оно обернется и какова истинная благодарность русского литератора.

Потом закрутились в вихре коронационных забот и упустили время. Послали за Пушкиным лишь в начале сентября. Бенкендорф распорядился отрядить офицера фельдъегерской службы Вельша. Он возил недавно арестованных мятежников в Зимний. Человек исполнительный, молчаливый и не злой.

Вельшу он повторил приказ государя:

– Доставлять в своем экипаже, свободу не ограничивать. Пожелает где задержаться и отдохнуть – не перечить. Но и не медлить. Он не арестант. И вместе с тем должно ему чувствовать, что государь ждет.

– Все будет исполнено в точности, ваше превосходительство, – ответил Вельш.

И через час покинул Москву с подорожной и необходимыми предписаниями в адрес псковских властей.

Восьмого сентября, в самый момент, когда Бенкендорф закончил чтение письма фон Фока, в котором тот рассуждал о генерале Ермолове, шефу жандармов доложили о появлении пушкинской кареты перед дворцом. Бенкендорф не любил Ермолова с времен войны, считал тайным противником монархии и династии Романовых. Кроме того, открытая неприязнь к немцам и вообще к инородцам вызывала у Бенкендорфа понятный гнев, который он в январе следующего года изольет в письме к другу Воронцову – русскому из русских, хоть и британской складки. Воронцов вполне разделял взгляды Бенкендорфа, считая, что принадлежность к нации определяется мерой заслуг перед Россией. Бенкендорф писал: «Les nouvelles de Géorgie sont telles que je les ai prevues. M-r Yermolov ne fait rien; à le croire, les Persans sont innatacables; il a demandé des troupes; on les lui a envoyé; il se trouve qu’il n’a pas de quoi les nourrir; il prétend qu’il fait trop froid maintenant pour ouvrir la campagne; il demande des canons de siège; on les lui envoye; il dit déjà qu’ils seront inutiles; il craint les Géorgiens, les Arméniens, il craint tout, après avoir tout exaspéré; en attendant l’indiscipline fait des progrés dans son armée. Le pauvre Paskéwitsch ne peut у remédier à côté d’un chef qui n’a acheté les crieurs en sa faveur que par le relachement de toutes les exigences militaires. Voilà ce grand patriote, qui trouvait Barclay, Wittgenstein et tout ce qui n’avait pas un nom moscowite indigne de l’honneur du nom russe; le voilà à sa juste valeur!» [64]64
  Новости из Грузии такие, как я и предвидел. Господин Ермолов ничего не делает; если ему верить, то персов нельзя атаковать; он попросил прислать войска, ему их прислали; теперь оказалось, что ему нечем их кормить; он утверждает, что теперь слишком холодно, чтобы начинать кампанию; он просит прислать пушки для осады; ему их посылают; но он уже утверждает, что они бесполезны; он боится грузин, армян, он боится всего, полностью отчаявшись, ожидая падения дисциплины в армии.
  Бедный Паскевич ничем не может помочь, находясь около начальника, который привлек на свою сторону крикунов ценой ослабления всех военных требований. Вот вам великий патриот, который считал Барклая, Витгенштейна и всех, у кого нет московского имени, недостойными чести носить русское имя; вот его истинная ценность! ( фр.)


[Закрыть]

Оторвавшись от фонфоковских размышлений, Бенкендорф посмотрел на замершего перед ним Ордынского, которого недавно взял в секретари. Он хотел перевести из первой кирасирской дивизии прежнего адъютанта поручика графа Петра Голенищева-Кутузова-Толстого, но тот неожиданно отказался, крепко разочаровав тем начальника. Между ними произошел несколько месяцев назад диалог, одну из фраз которого император взял на вооружение и часто повторял неугодным лицам.

Едва молодой поручик явился к Бенкендорфу с докладом о выполненном поручении, он был встречен словами:

– Здравствуйте, господин жандармский офицер!

Поручик ответил:

– Здравствуйте, ваше превосходительство! Но на мне пока мундир кавалергарда!

– Я сам буду носить этот мундир и хочу, чтобы и вы его носили!

– Ваша слава уже известна всей России, и вы можете восстановить и облагородить этот мундир в глазах нации. Мне же, в мои лета и в моем чине, невозможно начать военную карьеру жандармом.

– Итак, мы расстаемся, – с обидой сказал Бенкендорф.

Сейчас он присматривался к инженеру и композитору ротмистру Алексею Львову, который ему понравился и мог бы исполнять обязанности адъютанта превосходно. Вдобавок ротмистр обладал каллиграфическим почерком.

Поблескивая глазами от усердия и возбуждения, Ордынский сообщил:

– Пушкина привезли, ваше превосходительство.

– Он приехал по приглашению императора сам – лишь в сопровождении конвойного офицера.

Учить их надо – бестолковых! Не чувствуют, куда ветер дует. Бенкендорф подошел к окну, но увидел вдали карету без Пушкина. Вельш стоял у дверцы. Беседа императора с Пушкиным осталась никому не известной.

Поэт молчал, считая – и справедливо – неловким передоверять близким слова и мысли императора.

– Мне он любопытен, Бенкендорф, – сказал назавтра император.

– Будут ли какие-нибудь распоряжения относительно Пушкина, ваше величество?

– Я хочу основательней познакомиться с его сочинениями. Велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы она потом не распространялась.

Позже он напомнит Бенкендорфу об этой выдержке и, получив, зачитается.

– Во время занимательной беседы с Пушкиным я решил принять на себя обязанности его цензора, избавив от общего порядка представления авторских произведений в цензуру. Полагаю, это разумный выход.

– Подобной милости не получал никто в России, государь!

– Ты побеседуй с ним тет-а-тет – услышишь много интересного.

– Если это не приказ, ваше величество, то увольте. Я равнодушен к такого рода поэзии. Для меня образец Гёте, а из наших Василий Андреевич Жуковский. Я несколько раз посещал Гёте в Веймаре, если не ошибаюсь, то в пятнадцатом, семнадцатом и двадцать третьем годах. Тамошний канцлер фон Мюллер был другом детства моего младшего брата Константина. Они до сих пор сохранили между собой тесные отношения.

– По-моему, в двадцать третьем году ты не ездил в Веймар. Что у тебя с памятью?

– Я отлично все помню. На пороге его дома выложено «Salve» [65]65
  Здравствуй ( лат.).


[Закрыть], как в Помпее. Бюсты Шиллера и Гердера. Кажется, слепок гипсовой статуи Юпитера, привезенной из Рима. Гёте для меня олицетворяет поэзию и для вашей матушки тоже.

– Ну, оставим все это, любезный Бенкендорф. Ты служишь мне и России. Попробуем обратить этого талантливого человека в истинную веру, отучим от атеизма и направим перо на пользу обществу. И если он будет нуждаться в послаблениях – я готов. Советую: подружись с ним.

– Ваша воля, ваше величество, для меня закон.

Без всякой охоты, однако тщательно, Бенкендорф принялся собирать сведения о Пушкине и выяснил прежде с удивлением о конфликте между отцом Сергеем Львовичем, с которым был знаком в павловские времена, и сыном-поэтом, который произвел сильное впечатление на государя. Но как с ним сблизиться? Старик, конечно, откликнется сразу, но сынок, очевидно, не из сговорчивых. Знает ли он о моей дружбе с Воронцовым? Знает, не может не знать. Но не слишком ли много внимания уделяется Пушкину? Не возгордится ли он? Не потребует ли для себя особых прав? Сладостно без посредников напрямую беседовать с царями.

Поступки и стихи, не понятые ни современниками, ни потомками

Пора возвращаться в Петербург. Совершенно ясно, что фон Фок не сумеет сам наладить правильную работу ведомства. Дела требуют его присутствия. И люди, люди! Нужны умные, честные чиновники, преданные государю. Деятельность проектируемого Секретного комитета требует постоянной поддержки. Реформы – в повестке дня, но их надо разворачивать очень осторожно, дабы не нарушить традиционный строй жизни и не вызвать излишних волнений. В Петербургской губернии с начала года неспокойно. Командующий войсками полковник Манзей с трудом справляется с бунтующими крестьянами. Императорскому манифесту от 12 мая 1826 года не очень-то верят. Отсутствие веры связано с укрепившейся надеждой на освобождение крестьян. Парадокс! Даже отцензурованное государем «Донесение Следственной комиссии» вселяло тревогу. Коронационные торжества завершены – наступили суровые будни.

Надо возвращаться в столицу! Здесь надзор он укрепил и бразды правления передал генералу Волкову. Жена Трубецкого, а за ней и Мария Волконская собрались ехать в Сибирь. Прошение подала и жена Никиты Муравьева. Император велел разъяснить всем желающим разделить участь мятежников, какие они берут на себя обязательства. Ни на Трубецкую, ни на Волконскую, ни на Юшневскую угрозы не подействовали. Они твердо стояли на своем.

– Запретить им поездку нельзя, – сказал император. – Но нельзя и потакать, хотя по-человечески и Трубецкую, и Волконскую понять можно. Обрекая себя на подобную судьбу, они соединяются с мужьями своими во мнении и присоединяются к тем, кто готовил мне ужасную участь. Предупреди Лепарского. Нерчинский рудник и Петровский завод есть место ссылки, а не Баден-Баден или Ницца. И комендант – не лекарь, натирающий виски дамам солью.

– Но и не тюремщик, ваше величество!

– Я утвердил инструкцию, составленную Лавинским. Напомни генерал-губернатору, чтобы он не отступал от нее. За это взыщу строго. Пусть Трубецкая не мнит, что ей все дозволено, коли она дочь церемониймейстера двора. Если ходатайства будут циркулировать через князя Голицына, то мне придется удовлетворять любую просьбу. Намекни Александру Николаевичу, что и с него бы сняли шкуру. Пусть повнимательней прочтет допросные листы. Я не хочу его обижать отказами.

– Ваше величество, справедливости ради должен заметить, что князь Голицын не отступал от буквы закона при работе Следственной комиссии. Искренняя вера в Бога руководит им. Если можно облегчить и простить, сообразуясь с государственными необходимостями, то нужно это сделать, тем более что он не изменяет интересам России и остается преданным государю.

– Я все это знаю. Пусть генерал-губернатор Цейдлер в последний раз предупредит их, что переехавши Байкал, они теряют право на титул и дворянство. А дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные крестьяне. Таков закон. Не я первый сейчас упомянул о нем, а ты. И к Лепарскому, и к Лавинскому, и к Цейдлеру дорожку торят и будут торить: покровителей у нас хватает. И многие начали суетиться. Какая-то Полина Гёбль – не то гувернантка, не то любовница кавалергарда Анненкова, а похоже и то и другое, начала правильную осаду с целью добиться разрешения мчаться к преступнику. А этот Анненков – приятель князя Оболенского, республиканец и вовсе не противник истребления царствующей фамилии.

– Я разделяю ваш гнев, государь. Но в предлагаемой ситуации для нас важно иное.

Бенкендорф старался смягчить государя, как только мог. В октябре император, Бенкендорф и двор возвратились в Петербург, Максимилиан Яковлевич фон Фок чуть ли не ночевал на службе. Обменявшись любезностями с Бенкендорфом, он сразу приступил к делу.

– В городе только и разговоров о возвращении Пушкина да о поездке Трубецкой и Волконской в Сибирь. Нижегородский генерал-губернатор Бахметьев доносит о некоем подозрительном господине, замешавшемся по непонятной причине в события и везущем из Иркутска ворох корреспонденции преступников. В Москве опасным интригам способствует княгиня Зинаида Волконская, и тоже без видимой причины. Если дать разойтись кругам по воде – неприятных хлопот не миновать.

Через несколько дней фон Фок доложил, что дело по поводу стихов Пушкина «На 14-е декабря», о которых доносил еще летом генерал Скобелев, продолжается и что учитель Леопольдов признался: надпись в заглавии сделал он собственной рукой. Миновал месяц – наступил январь, и фон Фок сообщил, что Пушкин читает везде новые стихи «Стансы», посвященные императору. Печатать не собирается и в цензуру не представлял.

– Что за стихи? – поинтересовался Бенкендорф. – Если затронута священная особа государя, ты, Максимилиан Яковлевич, должен иметь экземпляр.

– Уже имеется, – улыбнулся фон Фок. – Ничего особенного, однако четыре последние строки выглядят несколько странно. Поэт будто диктует свою волю императору. Не находите ли?

Бенкендорф прочел «Стансы» и усмехнулся:

– Знает ли наш поэт историю родного отечества? – задал он иронический вопрос. – Это Петр-то Великий памятью незлобен? Да он сына родного в конце жизни заморил в тюрьме. На дыбе мучил.

– За семь лет до кончины, – уточнил фон Фок и шевельнул бровью с ужасающе неприятным наростом, на который Бенкендорф старался не смотреть.

– А Гамильтон? Монсы… Впрочем, на мой взгляд, не стоит препятствовать распространению. Однако обер-полицеймейстеру в Москву напиши: пусть спросят строго насчет леопольдовских признаний. Посмотрим, что поэт ответит? Все?

– Да нет, не все, Александр Христофорович. Какие-то письма или, быть может, стихотворение передал в Сибирь. Или через Волконскую, или через жену Никиты Муравьева. В салоне Зинаиды Волконской о том речь вели. Салон там явно покраснел.

– Чувствую, что хлопот с поэтом у нас будет немало.

И он не ошибся. В донесении генерала Бибикова уже упоминалась известная и развратная поэма «Гавриилиада», списки которой возобновились. Студенты зачитываются отрывком из «Андре Шенье» и судачат – будто про мятеж? Или, скорее, про мятеж, а будто про Андре Шенье. Зачем понадобился француз, да еще казненный революционистами? Непонятно! Теперь вот вступил в переписку с каторжными. Любопытно, как государь встретит «Стансы»? Польстит ли сравнение с пращуром? Потом еще чего-нибудь придумает. Не создать ли в Третьем отделении специальную пушкинскую группу, чтобы вела за ним надзор. Дал государю слово, что держать себя будет благородно и пристойно. А выполнит ли обещание? Сомнительно. И Бенкендорф распорядился усилить наблюдение. В Петербурге, куда Пушкин приехал, попросив разрешения у государя, агенты фон Фока не теряли его из вида ни на минуту. Он попытался встретиться с Бенкендорфом и явился на Малую Морскую без уведомления и приглашения.

– Это что такое? – спросил Бенкендорф у фон Фока. – Попробовал бы он так запросто завернуть к Фуше или Савари на огонек.

– Надо было тебе его принять, – попенял Бенкендорфу император. – Напиши отсюда, из Царского Села, и пригласи к себе. «Стансы» вполне можно опубликовать. Я тебе советовал – подружись с ним. Ты знаком с отцом – уладь их распрю, о которой ты докладывал. В конце концов кто возглавляет тайную наблюдательную полицию: я или ты? – И государь рассмеялся.

– Вы, ваше величество, – ответил, улыбаясь, Бенкендорф.

– Почему?

– Да потому, что вы возглавляете всю Россию, а высшая наблюдательная полиция, корпус жандармов и Третье отделение есть лишь небольшой участок в системе ее общей безопасности.

– Я полюбил тебя, Александр Христофорович, в том числе и за то, что ты лечишь раны мой, а не растравляешь их. Аракчеев острил брата. Я не раз при том присутствовал. Езжай с Богом в Фалль – отдохни.

Бенкендорф пригласил Пушкина на среду в два часа пополудни на свою квартиру. Беседой остался доволен и даже предложил посетить вместе с батюшкой Сергеем Львовичем мызу Фалль, где завершалась отделка замка, разбивка огромного парка и строительство дороги.

– Там, Александр Сергеевич, на досуге и об остальном потолкуем. Июль в наших краях – лучшее время года. Если будет охота, и Дерпт посетите. Вы ведь не были в Дерпте?

В Дерпте он не был, но собирался в молодости посетить сей, по словам Жуковского, очаровательный немецкий город. В Дерпте жил Языков, талантливый поэт и пристрастный, несмотря на дружеские отношения, критик пушкинских стихов. Недели три назад Пушкин отправил послание Языкову – странную смесь ревнивого чувства, восхищения и привязанности.

Пушкин подтвердил, что Дерпт не случалось посещать, но желание есть.

– Не расстраивайтесь, Александр Сергеевич, что государь не советует вам сейчас выступать с комедией о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Еще раз напоминаю вам, что читал он диалоги с большим удовольствием. Почему действительно вам не последовать доброжелательной рекомендации его величества и с нужным очищением не переделать вашу комедию в историческую повесть или роман, наподобие Валтер Скотт? – мягко улыбаясь, сказал Бенкендорф.

Пушкин подивился памяти шефа жандармов. Минуло более полугода, а он слово в слово повторил резолюцию императора, в собственноручной записке сделанную. Пушкин невольно подумал: в этом полицейском есть качества довольно приметные. А вообще он совершеннейший немец, хотя и говорит по-французски.

– До меня доходят слухи, что вы везде хвалите государя. Неблагодарность – одно из худших свойств человека, а умение быть благодарным есть черта, присущая русскому дворянству.

Они расстались почти дружески. Пушкин надеялся, что он проведет через Бенкендорфа все, что написал и еще напишет. Бенкендорф, умерив раздражение и обиду за Воронцова, не усомнился в том, что со временем получит вдобавок к Булгарину преданного сотрудника.

Через семь дней – 12 июля 1827 года – таким числом было помечено письмо императору – Бенкендорф сообщал: «Le père du poëte Pouschkin est ici; son fils va у arriver ces jours ci. Le jour de mon dèpart de Péterbourg, celui-ci, après l’entrevue que j’ai en avec lui, а parlé au cloub anglais avec enthousiasme de Votre Majesté Impériale, et a fait boire sa santé aux personnes qui dinent avec lui. Il n’en est pas moins un bien mauvais garnement, mai si on peut dirige sa plume et se propos, ce sera un avantage» [66]66
  Отец поэта Пушкина здесь; сын его приедет сюда на днях. В день моего отъезда из Петербурга этот последний после свидания со мной говорил в Английском клубе с восторгом о вашем величестве и заставил выпить за ваше здоровье всех, обедающих с ним. Он все-таки порядочный сорванец, но если руководить его пером и направлять его речи, то это будет выгодно ( фр.).
  Примечание. Вопрос о поездке Пушкина в Фалль остается открытым. Автор убежден, что поэт посетил мызу, но доказательств нет никаких, или их слишком глубоко спрятали. Однако анализ стихотворения «Арион» дает пишу для размышлений. Морской пейзаж свидетельствует о многом, да и сам поворот сюжета и заложенная в произведении мысль небезынтересны.
  «Арион» датируется 16 июля 1827 года.


[Закрыть].

Надежды и того и другого не оправдались.