Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

Франкмасонская интерлюдия

Да, так думал не он один. Давние планы переустройства общества с помощью законов и честной полиции, которые он составлял еще в Париже, когда служил при посольстве, вновь всплыли в памяти и потребовали выхода наружу. Он хотел поделиться с теми, кто мог его понять. Его, правда, смущала некая таинственность собраний, где обсуждались серьезные вопросы. Ему передавали, что генерал Ермолов отказался присутствовать на одном таком сборище. Таинственное, закрытое от посторонних глаз, по мнению генерала, к добру не приведет. Тайна сама есть зло. Но ведь не станешь открывать душу первому встречному?! Столь важные мысли должны находить отклик, не правда ли?

Да, так думали многие. Для многих, однако, это оставалось игрой, более или менее веселой забавой. Но Бенкендорф в подобном времяпрепровождении искал иного.

– Нет, нет, о таинственности или противузаконности наших поступков не может идти и речи, – говорил ему граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс, который весьма ценил военные подвиги Бенкендорфа и особенно деятельность в Москве на посту коменданта. – Служба государю неотделима от службы России. Государь – это Россия, и Россия – это государь. Но единомышленники должны быть вместе. Личные устремления должны быть объединены теснее. И я очень одобряю твой интерес к действиям наших собратьев. Пойми, Александр, то, что ты отдаешь другим, навеки остается твоим и при тебе.

Бенкендорф знал, что Мусин-Пушкин-Брюс не бросал слов на ветер. Он выделял большие средства для сирот и инвалидов, помогал актерам и художникам.

Другой человек, с мнением которого он считался, был Петр Яковлевич Чаадаев, семеновец, увлекающийся философией и историей. Он не скрывал от Бенкендорфа, что сблизился с масонами еще в Кракове в 1814 году во время изгнания Наполеона из европейских стран.

– Тебя, мой дорогой, отталкивает налет мистицизма, – втолковывал он Бенкендорфу, – но путь, по которому шествует наш дух, неразрывно связан со свободой выбора. Свобода есть не только политическое условие существования общества, но это и состояние души. Человек обретает его иногда даже противу собственной воли. Против своей, но не Божьей!

И граф и Чаадаев были людьми его круга, хорошо представлявшими способы организации государственной жизни и систему власти в России. Василий Валентинович занимал высокое положение при дворе, государь ценил добрый нрав графа. Орденское имя Василия Валентиновича соответствовало врожденным качествам сердца: «Рыцарь охраны мира». Девизом он себе избрал: «Под сим безопаснее пройдешь».

Разные чувства обуревали Бенкендорфа в это время. Командование бригадой забирало много сил, одолевали хозяйственные заботы, и вместе с тем он мог позволить себе подумать о происходящем и посмотреть на события со стороны. В ложе «Соединенных друзей» (Loge des Amis Reunis) он встретился с людьми, близкими по воззрениям, хотя далеко не все разделяли мысли графа Мусина-Пушкина-Брюса о государе и России. Иван Нарышкин, князь Павел Лопухин, граф Иван Воронцов, граф Остерман-Толстой тяготели к монархической организации общества, допуская участие парламента с сильно урезанными полномочиями. Сергей Волконский подумывал о расширении народного представительства. Полковник Пестель и совсем молодой литератор Александр Грибоедов в глубине души мечтали о республике, однако высказывались достаточно туманно и осторожно. Грибоедов возражал против проведения заседаний на французском языке:

– Мы работаем по французской системе, но люди мы русские, и среди нас нет профанов.

Чаадаев признавал правоту будущего известного драматурга, но, не стесняясь, делал замечания по поводу недостаточного развития русского языка. Чаадаев нравился Бенкендорфу каким-то природным сочетанием ума, тонкости, склонности к эмоциональным философским рассуждениям и мужественностью воина. Чаадаев говорил ясно, складно, и если просили повторить ту или иную мысль, он выражал ее в точности так же, как и в первый раз, и только затем разъяснял спорный момент. Конфликтовали нередко, но почти всегда приходили к согласию. Бенкендорф изложил свой давний проект, отчасти подновив ссылками на события военного времени.

– Господа, – сказал он однажды, – любое государство основано на силе. Сила есть божественное начало. Силой создан мир, и лишь разумная и направляемая добром сила способна переустроить общество и создать для него условия правильного существования и не препятствовать естественному развитию. Я имею в виду учреждение…

Александр Грибоедов усмехнулся:

– Честной полиции…

– Да, честной полиции! Но этого мало. Нужно искоренить взяточничество, доносительство и поклепы, которые разъедают городской быт. Полиция должна действовать открыто и гласно в соответствии с принятыми законами. Во многих европейских странах полицейских уважают как слуг установленного режима. Я опираюсь в выводах на опыт военных лет. Многие несчастья миновали бы нас во время нашествия Наполеона, если бы власти располагали надежной и благонравной полицией.

– В России это невозможно, – сказал Чаадаев.

Опять принялись спорить, и многие взяли сторону Бенкендорфа.

– До тех пор, пока не будет существовать твердый порядок, всякая гражданская жизнь у нас в стране обречена на прозябание. Взяточник и жулик будут благоденствовать, а обыватель побоится выйти на улицу, когда стемнеет, и обязанности свои не сумеет выполнять, как должно, – поддержал Бенкендорфа полковник Пестель. – Я служил и служу в провинции и могу засвидетельствовать правоту слов Александра Христофоровича. Особенно надо обратить внимание на Малороссию и Сибирь.

– Дороги в руках разбойников, – поддержал Бенкендорфа Василий Пушкин. – Идиллическая прогулка даже в окрестностях столицы нередко завершается грабежом или иным печальным происшествием.

– Все это мило и хорошо, – вмешался Чаадаев. – Но меня не устраивают ссылки на Францию и превознесение до небес действий французской жандармерии. Французы пришли к порядку, о котором здесь нам повествовал Бенкендорф, через беспорядок, добившись относительной тишины и спокойствия с помощью тирании. Порядок и безопасность граждан должны появиться в результате естественного развития человеческого духа, и лишь Божественный Промысел способен руководить действиями государственной власти, если власть нам дана от Бога, а не является итогом заговора узурпаторов. История древних народов, их стремление к упорядоченному существованию и свободе, их выбор есть не что иное, как их естественное право, нарушенное теми, кто стремится к захвату власти, опираясь на революционные элементы. Я не думаю, что Брут был основателен в своих рассуждениях, когда решил обнажить кинжал против тирана. Кинжал, как известно, обоюдоострое оружие.

На следующий день Бенкендорфа встретил на Невском перед отъездом в казармы граф Мусин-Пушкин-Брюс.

– Я слышал о твоем вчерашнем успехе, – сказал он. – Я и раньше поддерживал твой проект, но важно было заручиться согласием и тех, кто поболее меня разбирается в хитросплетениях нынешней государственной системы. Поздравляю!

Через несколько недель – 9 апреля 1816 года – Бенкендорф узнал, что он определен в начальники второй драгунской дивизии. Это было пусть и запоздалым, но весьма существенным признанием его боевых заслуг. Дивизионный командир – ступенька, которую преодолевали не все генералы, да еще в молодых годах. Членство в ложе «Соединенных друзей» не помешало продвижению по службе. Но вот вопрос – помогло ли? Почему император Александр вдруг вспомнил о нем? Сыграло ли тут роль вмешательство императрицы Марии Федоровны?

Он, конечно, искал покровительства. Кто не ищет? Но хотелось бы узнать поточнее. Он не верил, что император Александр оценил его качества военачальника. У него было много поводов для этого. Позднее Бенкендорф отбросил всякие сомнения. Он любил драгунскую службу и считал эти кавалерийские части надежными в бою. Он приведет дивизию в образцовый порядок. Именно драгуны способны выполнять в армии и полицейские функции. Они могут стать опорой власти – прочной и дисциплинированной. Его проект начинал приобретать реальные очертания. Беседы, которые велись на собраниях ложи, постепенно воплощаются в действительность. Удача принесла новые ощущения – он нужен императору Александру, нужен России. Он почувствовал необыкновенный подъем. Отношения с Елизаветой Андреевной, которая нуждалась в поддержке и тянулась к нему, озаряли необыкновенным светом ежедневное существование. Перед ним открывалась прекрасная перспектива. Тяжелые годы остались позади. Как всегда, недоставало средств, но и это не могло омрачить достигнутый успех. Он написал письмо вдовствующей императрице с просьбой об аудиенции и получил милостивое приглашение в Павловск.

Странный человек

Итак, узурпатор повержен. В конце марта император Александр в сопровождении блестящей свиты въехал в Париж. Столица Франции встретила завоевателей совершенно иначе, чем Москва Наполеона. Над этим стоило задуматься. Контраст был настолько явным, что не заметить его было нельзя. Маркиз де Мобрёль, который на короткий срок приобрел решающее влияние, решил рассчитаться не только с недавним повелителем, но и с его великолепным изображением, не так давно с невероятным трудом водруженным на вершину Вандомской колонны. Тридцать первого марта хорошо известный в уголовном мире галерный невольник Видок – сосед братьев Робеспьеров по Аррасу – забрался с помощью хитроумного приспособления наверх и под хохот и улюлюканье парижской черни выбил тяжелым молотом шипы, удерживавшие статую. Он накинул веревочную петлю на шею кумира и сбросил вниз другой конец веревки. Помощники, правда, не сразу свалили некогда величественную фигуру. С этого момента парижане окончательно поверили, что власть переменилась навсегда.

И ни «сто дней», ни слухи, распускаемые наполеоновскими агентами, уверенности не поколебали. Такова грандиозная сила разрушения символа. Взрыв черных башен Бастилии лучше прочего возвестил о начале новой эры в истории Франции.

В Петербурге появилось много недавно построенных зданий. Город выглядел свежим, повеселевшим, будто вымытым невской водой. Но император в столицу не возвращался. Казалось, он забыл, что царствует в России и что на вершину славы его вознес русский народ.

Придирчивым взглядом бывшего коменданта старой столицы Бенкендорф оглядывал улицы и проспекты, по которым мчалась коляска от Московской заставы на Васильевский остров. Как Петербург похорошел! А всего сто с небольшим лет назад в Троицын день на территории Ингерманландской провинции при впадении реки Невы в море был заложен храм Господень во имя Святой Троицы – основана будущая столица: град Санкт-Питер-бурх. Чувствовалось, что обер-полицеймейстер генерал-майор Иван Саввич Горголи крепко держит вожжи в руках. Ни мусора, ни нищих на улицах и во дворах нет. Теплые будки, которые построил лет десять назад граф Петр Александрович Толстой, аккуратно покрашены. Тротуары чисто выметены. А императора все нет и нет. Сплетничали, что он не только разлюбил жену, но и с пренебрежением относится теперь к России. Европа и европейцы милее. Надолго ли?

Что удерживало императора вдали от родных мест? Вообще в городах, освобожденных от корсиканца, императора обожествляли. Народ бросался целовать руки, ботфорты, хватались за стремена, оглашая воздух радостными кликами и поздравлениями с победой. Лондон, Амстердам и Берлин устраивали иллюминации в честь северного монарха. Он поражал воображение местной аристократии выправкой, костюмом, отсутствием телохранителей, безукоризненным французским, умением танцевать и изящной остроумной беседой. Топорный и мрачный Наполеон, говорящий с акцентом и наступающий на ноги дамам, не шел с императором Александром ни в какое сравнение.

Дамы делали репутацию победителям. Блистательные появления императора в салоне мадам де Сталь, полные бурного темперамента и изощренности танцы в Мальмезоне у Жозефины Богарнэ и королевы Гортензии, любезность и дружелюбность располагали к нему и к России несметные толпы людей, несколько месяцев назад трепетавших от слова «казак».

Но как жили победители – солдаты и офицеры – виновники торжества? Роптали не только казаки. Армию держали в казармах, словно под арестом, да и не всегда сытыми ложились спать даже ротные командиры. В городе, чуть какое недоразумение – завоевателей хватали за шиворот и тащили в кутузку. Более скажем, во время парада, когда одна из гвардейских дивизий шла церемониальным шагом мимо государя и приглашенных гостей и сбилась с темпа, что называется – с ноги, двух командиров полков он решил отправить на гауптвахту. Государь приказал англичанам взять их под стражу. Генерал Ермолов едва ли не на коленях умолял – лучше в Сибирь! Унижения армия не снесет. Снесла, и не только это унижение. На смотре при Вертю в ответ на похвалу герцога Веллингтона состоянию русского оккупационного корпуса император Александр ответил:

– Без иностранцев я не удостоился бы вашего одобрения.

Оценили ли французы благородство и великодушие? Император спас Лувр от разграбления и не позволил маршалу Блюхеру взорвать Иенский мост через Сену.

Что за странный человек!

На Невском Бенкендорф встретил старинного приятеля и однополчанина генерала Николя Пономарева. Тот взмахом треуголки остановил коляску.

– Сколько лет мы не виделись! – воскликнул Бенкендорф, обнимая товарища прямо на мостовой.

Извозчики объезжали этот островок. Таких сцен в Петербурге той поры было превеликое множество.

– Откуда ты и куда? – спросил Бенкендорф.

– Оттуда и туда, – ответил Пономарев.

Что означало: из дальних странствий и опять в дальние странствия.

– Служу в Париже при штабе графа Воронцова. Да ничего хорошего не выслужил. А о твоих успехах слышал. Женился, говорят?

– Ну не будем о том. Давно пора было и дивизию получить, и семьей обзавестись.

– Ну не гневи Бога. Тебя бы к нам в Париж. Ни жены, ни чинов. Право, государь в нашу сторону не смотрит.

И действительно, государь если смотрел в сторону России и армии, то с каким-то раздражением или даже осуждением, пренебрегая законными требованиями и воинской славой. Врагов же бывших и недоброжелателей прощал, а частенько и награждал. Еще в двенадцатом году снял вину с литовских и белорусских поляков за измену. Поляки, бесчинствовавшие в Москве, как ни одна другая армия – союзница Наполеона, ничуть материально не пострадали. Имения офицеров были сохранены, и император успокоил своих предателей-подданных:

– Вы опасаетесь мщения? Не бойтесь! Россия умеет побеждать, но никогда не мстит.

Фельдмаршалу Кутузову он повелел вернуть изъятые в пользу русских поместья. В январе 1813 года простил и курляндцев. Великодушие, казалось, не имело границ. Но в этом великодушии проскальзывали необъяснимые черты, возмущавшие офицерство. В годовщину Бородина он не отслужил панихиду по убиенным. А между тем в тот же вечер танцевал на балу у графини Орловой.

– С государем творится что-то непонятное, – сказал Бенкендорф Пономареву. – По возвращении он не посетил ни Бородина, ни Тарутина, ни Малоярославца.

– Зато я сопровождал его на Ваграмские и Аспернские поля. Он специально ездил в Брюссель, чтобы побывать в Ватерлоо. Я так думаю, что специально. И неизвестно, чем все это кончится. Побывать на месте гибели заклятого врага и не поклониться праху Кутузова в Бунцлау?! Офицерство недовольно местом, которое занимает Россия в Европе. За что мы проливали кровь?

Пономарев высказывался с большей откровенностью, чем братья на заседаниях ложи. Что произойдет, когда корпус Воронцова возвратится в Россию?

– Война должна благотворно отозваться на нашей жизни, – утвердил Бенкендорф, хотя и удивлялся странному поведению государя.

Почему император отменил торжественную встречу и велел Вязмитинову строго хранить в тайне время возвращения? Прикатил в семь часов утра, без конвоя, и укрылся во дворце, ни с кем не перебросившись словом. Отправил только гонца к императрице Марии Федоровне.

Неужели Европа, которую император впервые увидел по-настоящему мирной, произвела такое впечатление? «Танцующий конгресс» в Вене теплым летом 1814 года, очевидно, навсегда пленил государя. Какие празднества! Какое количество красивых женщин! Сколько очарования в самой австрийской столице!

Еще с времен появления мадемуазель Жорж в Петербурге Бенкендорф узнал, какую роль играют женщины в жизни тезки. Он знал обо всех его увлечениях в прошлом. Они проходили на глазах. А в Тильзите как он вел себя, не давая проходу мало-мальски смазливым девицам?! Но Венский конгресс превзошел прежние проказы. Он флиртовал напропалую с княгиней Эстергази, графиней Зиччи, княгиней Ауэршперг, графиней Чешени, принцессой Лихтенштейн. В салонах княгини Багратион и графини Саган он блистал, затмив Меггерниха, и вытеснил соперника из альковов двух прелестных дам.

Всю эту любовно-аполитическую идиллию прервал Наполеон, высадившись во Франции. Но все-таки император Александр не позволил перехитрить себя. Он будто бы не обратил внимания на коварные и антирусские выходки Талейрана и других скрытых врагов России и добился с помощью англичан окончательного устранения Бонапарта. Теперь корсиканцу никогда не возвратиться на континент.

Но Россия, Россия тщетно ожидала своего монарха.

– С другой стороны, Николя, надо отдать должное государю. Если бы он уехал из Вены или по-иному – более холодно – относился к европейцам, то шансы Наполеона увеличились бы и, быть может, англичане не восторжествовали при Ватерлоо, – сказал Бенкендорф, когда коляска свернула на Малую Морскую. – Император тонкий политик. Он сразу почувствовал, что вдвоем им тесно в Европе. Я думаю, что его мировая политика грациозна, как и он сам.

– Да что мы ударились в политику, Алекс! Мы люди военные! Расскажи лучше, в каком состоянии ты застал своих драгун?

– Беда в том, что мы далеко расквартированы от столицы. Непорядки с ремонтом, и дивизионная казна почти пуста.

Ему было неприятно жаловаться на трудности.

– Скоро еду в Полтаву к супруге. Это изумительный город, особенно в летние месяцы.

Они распрощались, чтобы встретиться через долгие годы.

Покинутый государем Петербург не терял своего очарования, хотя и затаил обиду. Он понимал, что государь, который придал ему столько величия и загадочности, когда-нибудь да возвратится. Балы и маскарады сменяли друг друга. Появилось много красивых женщин. Роскошные экипажи заполняли Невский проспект. У Гостиного двора выстраивались длинные очереди. Модные лавки ломились от дорогих товаров. Молодой офицер с огромным букетом цветов в открытом ландо стал привычным явлением. В высшем свете свадьбы игрались чуть ли не каждый день. Образы близких людей, погибших на войне, постепенно стирались из памяти. Смерть превращалась в историческое событие, а история излечивает страдание. Радость по поводу триумфа русского оружия делала не совсем приличной подчеркнутую печаль. Черные вуалетки и шали встречались реже и реже. Смерть в военных кругах воспринималась легко и без особой грусти.

Нестранные люди

Словом, жизнь налаживалась и принимала обычный ход. Единственно, что не подверглось изменениям, – мода на французское. Везде слышалась французская речь. В магазинах продавались французская парфюмерия и туалеты. Оставшихся в России французов приглашали гувернерами. И конечно, женщины. Поток любительниц экзотических приключений становился полноводнее. На книжных развалах продавались в изобилии пикантные романы, сочиненные на берегах Сены. Возникало ощущение, что не Россия одержала победу над Францией, а Франция над Россией.

На одном из заседаний ложи Александр Грибоедов, весьма импонировавший Бенкендорфу манерами и остроумием, зло высмеивал увлечение русских заморскими веяниями.

– Мы теряем русский облик. Кухня, одежда, книги – заемное. Постепенно мы превратимся в чью-либо провинцию. Санкт-Петербург превратится в Марсель, а Москва в какой-нибудь Лион или Нант.

– Это уже произошло, – мрачно поддержал его полковник Пестель.

Беседа велась, однако, по-французски. Перед тем братья пропели песнь, и тоже на французском языке. Бенкендорф им возразил:

– Опасность не так велика, как думают некоторые. Россия никогда не сольется с Францией. Но многие гражданские установления нам неплохо бы позаимствовать.

– Или по известному примеру создать свои, – ответил полковник Пестель. – Взять пример не зазорно. Зазорно перенимать без толку и смысла.

– Однако впереди реформы не должен идти мятеж. Мятеж рано или поздно увенчивается тиранией, причем нередко еще более зловещей, чем свергнутая.

Чаадаев улыбнулся холодной улыбкой и с грустью произнес:

– Беда в том, что революции делают журналисты и адвокаты, а не философы. Философы лучше иных знают, сколь коротка и мучительна человеческая жизнь.

– Так или иначе, в стране должен править закон, охраняемый судом и полицией. Бурбоны пали от несоблюдения сих правил, – сказал Бенкендорф. – Короля погубили тайные приказы – «lettre de cachet». Их покупали за двадцать пять луидоров. При Людовике Шестнадцатом карцеры и кандалы в Бастилии отменили, но дело было сделано. Память у людей прочнее стали. Мятежники разрушили почти пустую Бастилию. Правда, им досталась прекрасная библиотека. В крепости существовал каземат, куда сносили подвергнутые аресту книги. Они сохранились.

– А где находился сей каземат? – поинтересовался Чаадаев.

– Между башнями Казны и принца Конте. Над старым проходом, ведущим к бастиону, – объяснил Бенкендорф, который неплохо знал не только театральную и уличную жизнь Парижа, но и события, предшествовавшие его появлению там в 1808 году, когда посольские заботы вынудили приобщиться к историческому прошлому страны. – Несчастный Людовик даже закрыл филиал Бастилии – Венсенскую тюрьму. И что же? В ее рвах спустя двадцать лет без суда убили герцога Энгиенского. А многие шпионы и преступники, чьи дела хранились в Бастилии, стали уважаемыми гражданами, позднее и титулованными особами. Архив Бастилии разграбили в два дня, устроив пожар и сбрасывая папки в ров, наполненный грязью.

– Я слышал, что кое-какие дела попали в руки нашего атташе, – добавил Грибоедов.

– Мне ничего не известно об этом. Но я хорошо знаю Через верных и нелживых людей, что уничтожение бумаг крепко поспособствовало свирепости мятежа. Тот, кто боялся разоблачений, проявлял особую суровость, стремясь заслужить симпатию новых властей.

– Эти события окутаны тайной. Но нам-то что до того? Вольные каменщики совсем не собираются строить новые бастилии со рвами, подъемными мостами и безъязыкими сторожами. Вольность, особенно при первых шагах, можно утвердить только силой. У старого порядка более приверженцев, чем у нового, – сказал полковник Пестель. – И здесь возможна кровь.

– Я боюсь крови, – шепнул Чаадаев Бенкендорфу, когда они покинули ложу и неторопливо шли по Большой Морской.

Теплый вечер сгущал краски. Дома приобретали сказочный облик. То, что казалось днем привычным и узнаваемым, озаренное светом фонарей, изменялось совершенно, напоминая виденное раньше – все, вместе взятое. Эклектичность и сочетанность Петербурга под влиянием волнующей душу атмосферы переплавлялись в неповторимый стиль и действительно выглядели застывшей музыкой, как и архитектурные ансамбли в других великих городах.

– И это говоришь ты, который всю войну провел в седле? В скольких сражениях ты участвовал? – засмеялся Бенкендорф.

– Какое значение имеют прошлые битвы? – Чаадаев пожал плечами. – Я имел в виду другую кровь. Мятеж всегда дело рук недовольных, а недовольные, особенно если они прошли войну, не очень дорого ценят чужую жизнь.

Они распрощались. Утром Бенкендорф поскакал в Павловск к императрице Марии Федоровне. Он всегда испытывал неловкость, когда приходилось просить разрешения взять часть принадлежащих ему денег. Основной капитал лежал в кассе Воспитательного дома и приумножался, но не столь быстро, как хотелось. Последнее время он часто испытывал нужду. Средств недоставало, генеральское жалование было скудным, много приходилось тратить на служебные цели. А заботы о семье требовали немалых расходов. То, что оставил покойный генерал Бибиков дочерям и жене, Бенкендорф считал неприкосновенным.