Текст книги "Бенкендорф. Сиятельный жандарм"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 55 страниц)

«Ну что, барин, доволен?»

Васильевский остров встретил сильным ветром. Фонари были погашены. Бенкендорф попросил Орлова отдать приказ расположить войска лицом к Большому проспекту перед Первым кадетским корпусом. А сам послал за обозом трех квартирьеров и велел адъютанту Орлова Балакиреву собрать жителей, чтобы доставить дрова и развести огни. Когда войска расположились, Бенкендорф отобрал добровольцев разыскивать сбежавших мятежников, на что изъявили желание многие. Он сбил несколько команд и отправил по линиям, объяснив, как действовать. Зажгли факелы, и стало светло, как днем. Зрелище, конечно, было страшным. Солдаты обшаривали дворы и подвалы, но в здания не вламывались. Излишний шум и переполох ни к чему. Первое донесение в Зимний отправил через час. В одном из ближайших домов Бенкендорф сделал сборный пункт для мятежников. И вот приволокли первого. Это оказался человек в фризовой шинели, немолодой и с виду пронырливый. Он спрятался в сарае за поленицами дров, а жил совсем в другой части города. Оправдывался нелепо.

– Все побежали, и я побежал. А на площади – думал, смотр войскам император делает.

Более добиться ничего не удалось. Между тем фризовая шинель свидетельствовала, что он не просто бежал и падал на льду, а попал в порядочную переделку. Воротник полуоторван, рукав вспорот штыком.

– Не ты ли бросал куски льда и камни у Исаакия? – спросил его Бенкендорф.

– Да вы что, ваше превосходительство! Я и мухи не обижу, не то что камни бросать!

Допрос пришлось прекратить, потому что задержанные начали прибывать десятками. Еле успевали переписывать. Солдаты Московского полка и матросы Гвардейского экипажа попадались редко. Лейб-гренадеры чаще и вели себя как настоящие-злодеи, – запирались, не хотели называть фамилий, бросались ничком на снег, не желая идти. Бенкендорф к рассвету, когда обыск ближайших к набережной мест заканчивался, подумал, что главные трудности позади. Но получилось совсем наоборот. С первым мерцанием нового дня народ начал сходиться в толпы. Разбитые биваки, амуниция, кони, орудия, зарядные ящики сперва вызывали любопытство, а потом и раздражение, смешанное со страхом.

– Вот нагнали войска! Уж не намереваются ли в нас палить, как давеча?

– Пушек-то, пушек сколько!

– Вчерась с той стороны картечью и ядрами били, сегодня в шашки возьмут!

– Одного царя-батюшку спровадили, другого спрятали, а сами мошну набивают.

– Не к добру все это! Ох не к добру!

Бенкендорф, удивленный поведением толпы и отношением к кавалеристам, которые жителей не трогали, решил затесаться в гущу, чтобы убедиться в настроении наблюдающих со стороны людей. Молоденький чиновник в распахнутом, несмотря на мороз, мундире разглагольствовал, победительно оглядывая жадно ловящих каждое слово.

– Да, не к добру все это! Царя-батюшку сгубили и передают, что он весь почернел. И знамение к нашему несчастью было. Сказывают, что из Малороссии в Петербург привезли попа с козлиной головой и рогами.

– Не может того статься! – поражались окружающие.

– Еще как может! Он в деревне решил бабу попугать. Стращал ее, стращал, а она ничего – хоть бы хны! Тогда поп нарядился в шкуру козла, полагал, что так легче у бабы выведать, где клад зарыт. Но тут дьявол вмешался и велел, чтобы козлиная шкура приросла к телу. Она и приросла, и рожки высунулись. Вот, братцы, какие пироги. Его хвать – и привезли в наш Питер да засадили в Невский монастырь. И стали водить на молитву в Казанский собор, чтоб шкура отпала. Знающие люди утверждали, что знак сей то ли к войне, то ли к величайшей беде! Вот беда и случилась – царя-батюшку сгубили и кровушку народу пустили.

Самое любопытное заключалось в том, что подобный случай действительно произошел во второй половине октября – совсем недавно. Петербург вдруг наполнился слухами о привезенном малороссийском попе. Простая публика собиралась в центре на Невском в ожидании повозки с чудищем.

Стояли с утра до вечера, а кое-кто и ночевал в окрестных дворах. Карету митрополита Серафима окружали плотным кольцом, не позволяя свободно проехать в собор. Он увещевал взволнованную паству, но разумным словам мало кто верил. Среди любопытствующих попадались и камергеры, и сенатор – словом, знать. Каждый день на Невский выезжал обер-полицеймейстер Шульгин и пытался рассеять сборище. И только дней через десять терпение лопнуло, к собору подогнали бочки с водой и принялись обливать наиболее упрямых из пожарных труб.

Бенкендорф решил не трогать чиновника. У него заботы были поважнее. Он продолжил путешествие по Большому проспекту. В другой толпе обратил внимание на оратора, личность которого была знакома. Купец Огибалов всегда вел себя тихо и скромно. Жил на Васильевском острове в собственном доме и торговал скобяными изделиями. Бенкендорф помнил его с тех дней, когда после наводнения начальствовал Васильевской частью. Бенкендорф позвал его и тихо спросил:

– Господин Огибалов, мы с вами хорошо знакомы. Я уловил несколько слов из ваших речей и, признаться, пришел в удивление. Не вносите ли вы смуту в простые души обывателей? И по какому поводу этот народ, снующий без толку возле вас, всегда с почтением кланявшийся и не забывший, сколько добра власти сделали для терпящих бедствие, теперь не хочет меня знать и даже как бы кичится передо мною?

Огибалов несколько смутился, однако пустился в объяснения:

– Как же нам быть, ваше превосходительство? Народ растерялся, не знает, куда спрятаться от солдат. Еще вчера вы дрались, а сегодня будто опять хотите начать бой. Вон орудия выставили, чтобы стрелять вдоль проспекта. Вы присягнули великому князю Николаю Павловичу и преследовали солдат, которые остались верными нашему государю Константину Первому. Что нам обо всем этом думать? Что нас ждет? Страшно нам, ваше превосходительство!

Бенкендорф сообразил, что, начни рассуждать сейчас о заговоре и истинных причинах происшествия, понимания обстоятельств станет меньше, а смуты, грозящей столкновениями, больше. Между тем обстановка становилась сложнее. Маленькие толпы, разрозненные с утра, превращались в большие и сливались, образуя плотную массу.

Бенкендорф попросил Орлова возвратиться во дворец и привезти как можно больше экземпляров манифеста, объяснявшего ситуацию и отвечавшего на вопрос: почему войска были приведены к переприсяге. Манифест вскоре доставили, и Бенкендорф во главе толпы, будто ее предводитель, отправился в церковь, где священник внятно и громко начал читать официальные бумаги. Из народа кричали:

– Непонятно, батюшка! Повтори!

Бенкендорф стоял рядом и при возмущении, конечно, пал бы первой жертвой. Однако священник справился с задачей и растолковал манифест. О заговоре Бенкендорф предпочел не упоминать. Преданность императору Константину Первому обращала на себя внимание. Значит, в народе живы отголоски мартовских событий четвертьвековой давности. Двор по-прежнему подозревают в кознях, считая, что знать заинтересована в смене лучшего монарха на худшего. Что произойдет по всей России, в Москве или Малороссии, когда весть о возмущении распространится? С этой тревожной мыслью Бенкендорф вышел из толпы и отправился в Первый кадетский корпус, где устроил временный штаб. Солдат приводили из дальних районов по двое, по трое, но из офицеров никого не удалось обнаружить. Очевидно скрывались в городе или уходили на Петербургскую сторону по льду. Прибывший от императора фельдъегерь рассказал Бенкендорфу, что в Зимний всю ночь свозили мятежников, которых вначале принимал на Дворцовой площади Васильчиков, а затем переправляли к императору. Фамилии тех, кого арестовали, не вызвали у Бенкендорфа удивления. Еще во время событий он заметил, как князь Сергей Трубецкой выглядывал из-за угла Главного штаба. Тогда и мелькнуло, что сие неспроста. Трубецкого он превосходно знал и знал, какова мера его доблести. Он был уверен, что Трубецкой просто покинул друзей.

– В дом к австрийскому посланнику Лебцельтерну за князем Трубецким его величество отправил управляющего Министерством иностранных дел Нессельроде и флигель-адъютанта князя Голицына. Главный мятежник отыскался – он почивал вместе с супругой в отведенном покое. Возле посольств выставлены патрули, а австрийское оцеплено кордоном.

Фельдъегерь забрал пакет с донесением и отправился во дворец. Стояла ясная и яркая погода.

Солнце резко освещало бивакирующие войска. И все они выглядели красиво и цветасто, как на картине. Воздух был свеж и морозен. Легкий ветерок колебал конно-пионерские флажки. Бенкендорф подумал, что с ним могло бы произойти то же, что и с Милорадовичем, Стюрлером или Велио, которого тяжело ранили во время атаки. Но Бог миловал! Фельдъегерь сообщил, что никто из мятежных офицеров будто бы не погиб на площади и при бегстве. Не попытались ли они улизнуть первыми? Какой-то из братьев Бестужевых метался по льду Невы, стараясь построить колонну, но картечь с берега ее разметала. До вечера конногвардейцы и пионеры приводили бунтовщиков.

– Одного, ваше превосходительство, на носилках доставили, – сказал ординарец. – Может, желаете взглянуть? Кричит, ругается, подлец.

На носилках лежал лейб-гренадер с обескровленным, желтым, покрытым темными пятнышками лицом. Он все время выбрасывал отдельные слова из почерневшего рта. Бенкендорф склонился над ним.

– Ну что, барин, доволен? – услышал он и выпрямился.

Нет, он не был доволен. Чем тут быть довольным?! Политическое существование империи впервые с такой очевидностью поставлено под вопрос. Куда пойдет Россия? Что ее ждет в туманной дали? Но если бы его замечательный проект, поданный императору Александру после возвращения из Парижа, приняли, то сего происшествия просто не случилось. Любопытно, что сейчас поделывает Серж Волконский? Наверняка примешан к заговору так же, как и Михайло Орлов. Не может быть, чтоб иначе.

Бенкендорф сбежал со ступенек кадетского корпуса, сел на лошадь и в сопровождении конвоя из конногвардейцев отправился в Зимний, чтобы лично доложить императору о том, что увидел и слышал на Васильевском острове, который постепенно стал в тяжелые для Петербурга дни его своеобразной вотчиной.

На Сенатской было светло как днем. Костры освещали золотой памятник Великому преобразователю, который медленно и неостановимо плыл в пространстве с простертой вперед дланью. Это движение в неподвижность и есть Россия, мелькнуло у Бенкендорфа. И он с каким-то странным и зловещим чувством подъема поскакал к Зимнему, не страшась, что лошадь поскользнется.

Куда смотрел брат?

Вечером 16 декабря Бенкендорф узнал, что император в числе других остановил выбор и на нем, когда составлял комиссию для расследования происшедших на Сенатской событий и всего, что с ними может быть связано. Фамилии главных заговорщиков стали достаточно быстро известны, и у Бенкендорфа не оставалось сомнения, что дело так просто не обойдется и что возмущение даст еще знать о себе.

Император перешел жить в Эрмитаж и допрашивал свозимых отовсюду мятежников в Итальянской большой зале. У печки стояло кресло и поодаль стол, за которым сидел генерал-адъютант Левашов и собственноручно записывал первые сбивчивые и взволнованные показания. В один из промежутков, когда арестованных выводили вниз, чтобы доставить в крепость, а свежих еще не было, Бенкендорф и повидал императора. Тот за последние дни как-то спал с лица. Бенкендорф, видя это, хотел было его подбодрить:

– Я не думаю, ваше величество, что известие о бунте в Петербурге, преувеличенное злоумышленностыо, послужит знаком к подобным же сценам в другой столице и в местах расквартирования армейских полков. Волнения передаются больше от незнания обстоятельств, и народ, собираясь в толпы, любопытствует, а при правильном осведомлении проявляет равнодушие к мятежникам и возвращается к своим занятиям.

И Бенкендорф коротко доложил об обстановке на Васильевском острове. Император скептически посмотрел на него.

– Ты так полагаешь?

– Да, ваше величество. Я сам командовал полками, в которых однажды произошло возмущение, и могу поручиться, что все там строилось на обмане. А как только обман рассеивался, люди быстро приходили в себя и раскаивались.

– Мне сейчас не нужны раскаяния. Мне нужна истина. Я желаю знать главных зачинщиков и наказать примерно. Я мог бы начать аресты накануне, и тогда бы они не смогли произвести беспорядка. Татищев мне предлагал сие совершить, но я не желал омрачать первые дни царствования. Никто не оценил великодушия. Теперь пусть пеняют на себя. Испорченное торжество должно обернуться для многих, и надолго, хорошим уроком. Одного человека в этой истории жалко – Алексея Орлова. Брат его среди страшнейших заговорщиков обнаружен. И посему я, жалея его, вычеркнул из списка учрежденной следственной комиссии, куда, кстати, ты вписан, и я очень надеюсь на тебя.

Бенкендорф сперва обомлел. Конечно, доверие нового императора милость необыкновенная. С другой стороны, он с Волконским, Пестелем и прочими общался, а кое с кем дружил и знал хорошо. Как выступать в роли судьи? Мучительно!

– Следственная комиссия должна выяснить все до конца. Ты многих указал еще четыре года назад. Там через одного приятель или сослуживец. Я помню: ты давно отошел от масонов, но повадку их, наверное, изучил. Мне покойный брат пересказывал поговорку парижского сыщика Видока: «Чтобы уметь открывать воров, нужно самому быть им!» – И государь улыбнулся побелевшими губами.

– Если вы вспомнили, ваше величество, о донесении четырехлетней давности, то уместно будет, не медля ни дня, послать в Царское и разобрать бумаги покойного государя. Среди них, вероятно, будет найдено полезное для следствия.

– Займись. А сейчас прости. Видишь, очередного привезли.

Бенкендорф повернулся – в дверях стоял корнет лейб-гвардии Конного полка князь Одоевский.

Жандармский офицер Пергамов доложил:

– Корнет Одоевский добровольно явился к обер-полицеймейстеру Шульгину и по распоряжению последнего препровожден на гауптвахту дворца.

Бенкендорф хорошо знал его отца генерал-майора Ивана Сергеевича Одоевского. Сын, кажется, поэт. Бенкендорф его видел не раз подле Грибоедова. Небольшого росточка, ловкий, отменный наездник. А как иначе – конногвардеец! И приятной внешности. Лицо белое, продолговатое, глаза темно-карие, выразительные, нос аристократический – острый и длинный, волосы пышные, темно-русые. Шрам на брови не портил, а придавал мужественное выражение. Пропал, мелькнуло у Бенкендорфа, совершенно пропал. Одоевского он заметил в толпе мятежников на Сенатской, но решил – обознался! Он пропустил мимо себя Одоевского и услышал возглас императора:

– И ты с ними, корнет?! Вот не ожидал! Какое горе причинил князю Ивану! Знает ли генерал, чем сынок развлекался? Но уже одно доброе дело ты совершил – явился с повинной! Если будешь откровенен – тебе зачтется! Бог милостив!

Одоевский молчал, опустив голову. Позднее Бенкендорф спросил у Сукина, где содержится Одоевский.

– Где ему быть, как не в Алексеевском равелине! Сам император место указал. Из первостатейных злодеев. И не проси, батюшка, ежели кто через тебя ход отыскал.

Комендант Петропавловской крепости подчеркивал свою строгость и неподкупность, хотя про его офицеров ходили разные слухи. Утверждали, и, вероятно, не без оснований, что за мзду устраивали свидания. Впоследствии это подтвердилось.

Первое заседание комиссии состоялось в Зимнем рядом с залой казачьего пикета. Отсутствовали только барон Дибич и генерал-адъютант Чернышев. Они не успели возвратиться с юга. Первые заседания проходили сумбурно. Сперва уточняли вопросы, но потом выяснилось, что надобно углубить их и ставить так, чтобы арестованный мятежник подозревал большую осведомленность комиссии. Первую скрипку здесь играл чиновник для особых поручений при военном министре Татищеве некий Боровков, человек купеческого вида, с длинными волосами, в сюртуке, с мягкой округлой физиономией, неслышным шагом и уклончивым взглядом. Строчил быстро и улавливал суть без дополнительных разъяснений. Формулировал услышанное спокойно, без низкопоклонства и злости, не стараясь утяжелить участь арестованного с помощью грамматики или каверзного построения фразы. Однако действовал прилежно, со всем жаром и усердием, впрочем, как и остальные члены комиссии, постепенно попавшие от него в зависимость.

Вскоре выяснилось, что комната рядом с залой казачьего пикета не годится для проведения заседаний. Арестованных приходилось везти из крепости, что вызывало любопытство прохожих. Иногда требовалось доставить нескольких подряд. Да и сбор в одно и то же время карет у подъезда дворца вызывал пересуды. Не в съезжую Зимний превращать! Постановили собираться ежевечерне у коменданта Сукина в крепости. Утром Бенкендорф отправлялся в Царское Село в кабинет покойного императора, чтобы разобрать бумаги, хранящиеся в ящиках стола и большой, красиво инкрустированной шкатулке.

Кабинет покойного императора находился на первом этаже с окнами в сад. Черные ветки выписывали на снегу замысловатую вязь. Было прохладно и неуютно. Пахло нежилым помещением, засушенными цветами и воском. В первый приезд Бенкендорф обнаружил конверт с запиской Грибовского, которую подал государю в конце мая 1821 года. Он вынул из конверта листки и с удивлением обнаружил, что на них нет ни одной пометки. Конверт вскрыт, и хотя бы однажды писанное Грибовским покойный император держал в руках. Но ни одной пометки! Ни одной!

А всего происшедшего могло и не случиться, если бы государь придал значение сообщению. Что им руководило? Неужели слова, сказанные Васильчикову:

– Се n’est pas à moi a sévir! [61]61
  Не мне их строго наказывать! ( фр.)


[Закрыть]

Неужели этот холодный и безжалостный человек чувствовал какую-то вину? Неужели он считал себя инициатором вольнодумных глупостей, о которых столько оговорено в первые месяцы царствования? Действительно, чужая душа потемки!

Бенкендорф отыскал и собственное письмо государю, исполненное горечи и надежды на справедливость. Он полагал, что император Александр откликнется, призовет для объяснений. Но тот не откликнулся и уже никогда не откликнется. Тайны он унес с собой в лучший мир, где нет ни наводнений, ни мятежей, ни казней, ни мучений.

На следующий день Бенкендорф опять выбрал момент и представил императору обнаруженные бумаги. Император открыл конверт и начал читать. Выражение лица его менялось – от недоумения к гневу. Он вскоре отложил сообщение и тихо произнес:

– Непонятно! Они почти все замешаны в бунте на Сенатской! Куда смотрел брат? Непонятно! Это надо осмыслить! В этом надо разобраться! Я жду от тебя, генерал, каждый день неофициального отчета о работе вашей комиссии. Не утаивай ничего! Вскоре гроб с телом брата отправится в неблизкий путь. Однако слухи его опередят. Надо принять все меры к спокойствию. Граф Кутузов надеется на твою поддержку. На похоронах Милорадовича будь при мне. И я, и генерал-фельдцейхмейстер отдадим последний долг. Ты знаешь, о чем просил он в последней записке? Чтобы я дал свободу его рабам и не оставил милостями Майкова. Старик с горя совсем ополоумел. Я полагаю, что он это больше для Телешовой сделал. И такого человека брат держал в генерал-губернаторах столицы полумира?! Кстати, Якубовича допрашивали? Каково твое впечатление? Кто он такой, наконец? Авантюрист или злодей?

– Самым тщательным образом я лично разберусь в преступлениях Якубовича. Завтра ему предстоит первая встреча с комиссией, ваше величество. Однако по предварительным розысканиям он личность совершенно предосудительная, авантюрная и преступная, со склонностью к насилию и убийству. Причем весьма часто обращался к толпе с буйными речами, потом под предлогом шпионства кинулся к вам с покаянными речами, однако с кинжалом за пазухой. По-моему, он несколько повредился умом от раны.

– Драгун! И очень опасен! Есть в нем какая-то ложь, чувствую, что он не откровенен. Однако рядом со мной стоял и, обладай намерением и большим хладнокровием, вполне мог бы прикончить, да и не только меня, но и тебя.

– Ваше величество, мы ведь не куклы, и свист пуль нам знаком.

– Против коварства трудно найти оборону. Впрочем, я теперь спуску не дам. Прошу тебя, Александр Христофорович, найди время, чтобы обсудить проект об учреждении la haut police, о котором все уши прожужжал Толстой. Он и брата пытался просветить, но напрасно. В общем, надеюсь на тебя.

– Государь, вы подаете лучший пример деятельности и рвения к общему благу, и я уверен, что милость ваша распространится не только на правых, но и на виноватых, превращенных вами не просто в раскаявшихся грешников, но в людей, вернувших себе способность приносить пользу отечеству.

Император долго смотрел в глаза Бенкендорфу. Голубой поток нес разноречивые чувства. Наконец император приблизился и обнял его за плечи:

– Не сомневайся во мне, Александр Христофорович. Скоро ты узнаешь, на что я способен. Однако посягательство на жизнь нашей фамилии простить не могу. Пожалуйста, приготовь бумаги, необходимые для нашего дела, и рассмотрим сообща. Нельзя допустить повторения страшных событий. На карту поставлена безопасность Российской империи. Аракчеев более не будет вершить судьбой страны. Одна лишь преданность – слишком мало для нужд управления.