Текст книги "Рыбы не знают своих детей"

Автор книги: Юозас Пожера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

– Уже идти?

– Уже, – говорит Буткус и крепко пожимает локоть.

«Как и я – Марии», – вставая, думает он и идет к болоту. Вместе движется и комариный рой. Они со всех сторон тучей окружают голову, с зуденьем лезут в глаза, нос, уши, забивая все остальные звуки. Он идет, не выбирая дороги, напрямик через зеленые заросли багульника, через кусты отцветшей голубики, прямо к Ежевичному острову, который под лучами вечернего солнца возвышается, словно пухлая копна. Чем дальше в болото, тем труднее шагать. Под ногами хлюпает вода, сапоги вязнут в набухшем мху, но он идет быстро, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам, торопится, будто на пятки наступает беда. Когда он вышел на открытое пространство, кругозор стал шире, и было видно, как вдали над пущей перекрещиваются молнии. Они огненными кнутами хлещут весь край неба, стрелами несутся вниз, а вслед за этим докатывается глухой рокот. Тяжело месить грязь среди кочек, обтянутых паутиной стеблей клюквы, но он не останавливается передохнуть, только смахивает со лба ручейки пота, поглядывая краем глаза на Ежевичный остров, до которого уже недалеко, уже отчетливо можешь рассмотреть каждое дерево. Страшно, что оттуда в любую минуту может прозвучать выстрел. В такой неудачливый день всего можно ждать. Даже не подпустив, не узнав идущего, могут снять одним точным выстрелом, не желая, чтобы посторонний набрел на бункер. Но тут уж ничего не изменишь – как будет, так будет. Не в твоей воле – жить или умереть. И мало кто будет страдать из-за этого. Многие и не заметили бы его отъезда. А заметив, тут же забыли бы: у каждого хватает своих бед и забот. Когда подумаешь, то жизнь человека и леса мало чем отличается. Почти ежедневно падают деревья то от ветра, то от топора, а пуща стоит, как стояла, и кажется, нет ничего вечнее ее. А ведь и там сменяются поколения. И в вырубках, и на месте буреломов встают, тянутся к небу новые деревья, что ни год – все более могучую крону поднимают, продолжая вечность пущи. «То же и у людей… Лишь бы они не вздумали издали меня хлопнуть, лишь бы подпустили», – подумал он, выбираясь из хлюпающего болота на твердь Ежевичного острова. И едва почувствовал под ногами твердую землю острова, едва сделал несколько шагов, как вдруг раздалось:

– Куда так торопишься, лесничий?

Он остановился, оглянулся, но человека нигде не было видно.

– Подойди сюда, лесничий, – снова услышал тот же голос и понял, что он доносится из-за сосны, вырванной бурей вместе с корнями. Сделал еще несколько шагов и увидел самого Шиповника, скрытого за переплетением корней. Сидел он верхом на стволе сваленной сосны, положив на колени автомат, и озабоченно смотрел на лесничего.

– Вам уходить надо отсюда, – направляясь к нему, сказал Винцас.

Наверно, удачно сказал, потому что лицо Шиповника еще больше встревожилось.

– Немедленно надо уходить отсюда, – с трудом переводя дыхание, подчеркнуто повторил он.

– Что случилось, лесничий? – спросил Шиповник и похлопал по стволу сосны, приглашая присесть рядом.

– Лес будут прочесывать.

– Откуда знаешь?

– В деревушке полно солдат. На машинах приехали. А с ними и отряд Чибираса. Полная деревушка набралась… Услышал, что собираются лес прочесывать, вот и прибежал.

Шиповник слушал внимательно, но озабоченность исчезла с его лица, уступая место насмешливой улыбке.

– Пусть себе прочесывает. А нам-то что?

Наверно, хотел сказать, что они на этом острове чувствуют себя в безопасности. Хотя и не сказал, но было ясно, что думает он именно так. Надо лишить его этой уверенности, ошеломить еще одной новостью:

– Хуже всего, что они Кучинскаса взяли, – сказал он, глядя на Шиповника. И не ошибся: всю беззаботность и уверенность с его лица словно ветром сдуло.

– Как?

– Я не видел, как его взяли, а только как вели через деревушку со связанными руками.

Шиповник молчал. Только было слышно, как участилось его дыхание, как с каждым вздохом шипит и клокочет в груди воздух. «С такими легкими только в санатории, а не на этих болотах сидеть», – подумал он, а Шиповник спросил:

– Откуда знал, как нас найти?

– Я давно знаю, – сказал он и без расспросов поведал, как в начале прошлой зимы охотился с братом, как подстрелил кабана, как шел по его следу и как раненый зверь привел его в эти места. Сказал и о том, что видел дым и все понял, потому что никого другого не могло быть на этом острове.

Шиповник долго смотрел на него, не скрывая удивления:

– Знал и никому не проговорился?

– Как видите, никому.

– А почему теперь пришел?

– Как так почему? Ведь этой ночью сами наказали, угрожали даже… А с другой стороны, меня тоже не погладят, если вас найдут здесь. Никто не поверит, что лесничий не знал, что в его лесах творится. Новичку какому – может, и сошло бы все, может, и поверили бы, но мне не поверят. Столько лет здесь лесничим. Чибирас иначе как бандитом и не называет…

Он замолчал. Хотел еще поторопить, чтобы не мешкали, поспешили, но не сказал. В последний миг сдержался, подумав, что такая настойчивость может вызвать подозрения. Наверно, хорошо, что вовремя замолчал, не показал нетерпения, Шиповник сам заговорил:

– Хорошо. Услугу эту, лесничий, мы никогда не забудем.

– Тогда я пойду.

– Подожди. Вместе пойдем, – сказал Шиповник и ушел, оставив его сидеть на стволе упавшей сосны.

«Вот и все. Кажется, поверил тебе. Кажется, все хорошо складывается. И нечего тут упрекать себя. Сделал то, что давно должен был. По собственной воле. Никем не заставляемый, без приказа. И так было бы намного лучше, чем теперь. Совсем иначе мог бы смотреть на себя. Когда сам выбираешь дорогу и принимаешь решение – одно, а когда тебя заставляют – совсем другое дело. Вот если бы все было известно раньше, когда Стасис еще был жив, когда еще все можно было повернуть совсем по-другому… Но не зря говорят, что человек не ведает и того, что ждет его даже за углом собственного дома, а что уж говорить про бескрайние пущи, да еще в пору такой невиданной неразберихи… И еще неизвестно, когда и как все кончится, какой будет эта Литва, за которую теперь литовец литовца режет, словно злейшего врага. Одни других подлецами называют, и кажется, что в Литве не осталось нормального литовца – только предатели, бандиты, продажные шкуры. За всю свою историю не видела Литва такого ужаса. Кошмар какой-то, даже во сне такое увидеть трудно. Будто чума нагрянула на весь край, не минуя ни одной деревни, ни одного дома. Совсем спятили люди. Но больше всех те, которые оставили плуг, бросили на произвол судьбы дома и семьи, а сами залезли в болота и лесные чащобы, словно звери. Много теперь провозглашается разных истин, но одна истина испокон веку была и останется святой: человек приходит в этот мир работать. Еще в школе все наизусть выучили: „Сей зерна благие, покуда ты молод, ведь будет же поздно, как станешь негож и в тело войдет омертвляющий холод, – чего не посеешь, того не пожнешь!..“ А что сеют эти? Сожженные села, вырезанные семьи, даже невинных детей не щадят. Во имя Литвы, как они говорят. Такая чепуха, что и слов не хватает. Получается так: пришел я к матери, убил ее ребенка и говорю, что это для ее блага. Есть ли что-нибудь кощунственнее? Каким бы ни был этот ребенок: неудачник, непослушный, блудный сын – для матери он самый дорогой. Литве тоже дороги ее дети… Ах, Стасялис мой, если б хоть полслова сказал, хоть бы намекнул или дал мне понять… Никогда в нашем роду не было ни конокрада, ни вора или бандита, тем паче – замаравшего себя чужой кровью. А получилось вот как: я тот первый, навлекший несмываемый позор на весь род Шалн… Еще того не хватало, чтоб я сам в петлю полез. Боже милостивый, сколько непоправимых ошибок совершает человек, когда на него накатывает помутнение разума! И все из-за этой необузданной гордыни, из-за проклятого желания быть выше и умнее других, как будто вокруг живут не такие же люди. И ясно, что за эту гордыню, как и за каждый великий грех, раньше или позже надо платить… Ты, милый Винцас Шална, не исключение. Таких если не сама жизнь приколачивает к кресту, то они роют себе яму или выбирают сук покрепче. Но тебе еще рано. Ты еще должен хоть частично искупить свою великую вину… И вовсе не важно, как тебя будут называть люди – героем или проклятым Иудой, но дело, начатое братом, не кто иной, а только ты обязан довести до конца. Сколько бы это ни стоило, сколько бы мук от тебя ни потребовалось… И не гордись, опять не утони в гордыне, потому что делаешь то, что обязан. И арифметика тут очень простая: теперь, как никогда раньше, ты должен выжить. Во что бы то ни стало – выжить, если хочешь выполнить то, что обязан. Как Стасис при жизни издевался над этим моим „выжить“… По каждому поводу откровенно смеялся. При жизни он был плохим учителем. Скорее сбивал с пути, чем учил. Если бы словечком, хоть бы намеком он… Но молчал, как земля. И только одному господу теперь известно, сколько ему пришлось вытерпеть из-за этого своего каменного молчания… А заговорил он лишь теперь, когда сам уже под землей. После смерти, засыпанный желтым кладбищенским песком, преподал тебе такой урок, какого не даст ни один живой, пусть даже будет говорить самые справедливые и мудрые слова. Наверно, глубочайшая мудрость человечества скрыта на кладбищах всего мира. И не только потому, что мертвые уже не совершают ошибок, а скорее потому, что даже допущенные ими когда-то ошибки – бессмертный урок живым».

Вдруг ослепительно сверкнул зигзаг молнии, словно ножом перерезал небосвод от зенита до самой земли, а через мгновение с такой силой ударил гром, что почудилось – все вокруг рушится. И тут же налетел сильный порыв бури, от которого даже вековые стройные сосны клонились к земле, как тонкие ивовые прутики. Черная грозовая туча бешено подкатывалась все ближе, и казалось, что она своим свинцовым грузом наваливается на верхушки деревьев, прижимая пущу к земле. Повеяло прохладой, и вдали, с высот до самой земли, протянулась серая пелена дождя, заслоняя лесные просторы и все больше сужая кругозор, приближаясь, словно грозная, всеразрушающая стена.

Увешанный оружием, появился Шиповник, а за ним и дылда Клевер, и еще двое. Одного из них Винцас знал. Еще до войны, да и после, всю оккупацию, он батрачил в имении Пятрониса. В первые недели войны бегал с винтовкой и белой повязкой на рукаве, сгоняя из окрестных деревень в подвал Пятрониса еврейские семьи и литовцев-новоселов, которых в сороковом власть наделила землей из обширных владений Пятрониса… Четвертый был совсем еще зеленый паренек, его он никогда не встречал. Скорее всего, очутился в этих болотах, убегая от призыва в армию. Даже под носом у бедняжки еще только пушок пробивался.

Он смотрел на них, торопливо приближающихся, охваченных нескрываемой тревогой, и без всякой злости подумал: «Вот идете ко мне и не знаете, что ваша судьба – в моих руках; если захочу – останетесь живы и здоровы… Теперь я для вас всемогущий бог… Прости мне, господи, кощунственные мысли, но и правда теперь их жизнь в моих руках. Только неслыханное чудо может спасти их. Но чудес не будет. Будет то, что должно случиться, что давно должно было случиться, потому что иначе ни о какой правде на этой земле, ни о какой справедливости даже речи быть не может».

– Веди, лесничий. Тебе тут даже звериные тропы известны. Веди, куда тебе кажется лучше всего, – сказал Шиповник.

Снова сверкнула молния, и одновременно прогрохотал гром. Забарабанили крупные, как горошины, капли.

– Надо торопиться, – сказал он, подумав, что каким бы длинным ни был день, но есть у него конец.

Шел он почти той же дорогой, которой пришел сюда. Только теперь шагал из последних сил, временами поглядывая на край болота, где отдельной рощицей стояли высокие сосны, будто взошедшие на крутой холм. Задыхаясь, смахивая рукавом соленые капли пота и дождя, оглядывался через плечо, призывая не отставать и все ускоряя шаг, хотя и так уже спотыкался даже на маленьких кочках, которых здесь было много, будто чертям вздумалось развести в этом болоте огород. Из-под ног вспорхнул серый, как прошлогодний лист, кулик и, с посвистом разрезая крыльями воздух, улетел, петляя между кочками. Потом поднялась серо-пестрая глухарка, и он обрадовался: издавна верил, что встреча с глухаркой приносит счастье… За спиной сопел Шиповник, словно старая и больная лошадь, тянущая в крутую гору груженную бревнами телегу. А едва сопение отдалялось, он останавливался, ждал Шиповника и, буркнув «не отставай!», снова торопился по кочкам к островку высоких сосен. И когда до них осталось всего несколько шагов, вдруг из леса раздалась команда:

– Бросай оружие! Руки!

Он тут же обернулся и бросился к Шиповнику. Успел разглядеть в его руке пистолет, видел, как Шиповник поднимает его к своему виску, но он подскочил быстрее, и выстрел прогремел куда-то в небо, оглушая и опаляя огнем лицо. Обеими руками он гнул и отводил кисть Шиповника, но в этот миг что-то ударило его в горло, затем раскаленным шилом кольнуло в живот, пронзило насквозь, острыми когтями рвало внутренности… Не отпуская руки врага, он закачался и упал на живот, подминая под себя Шиповника… На лицо падали капли дождя, и, еще перед тем как раскрыть глаза, он почувствовал, что глазницы наполнены водой… Невыносимая боль пронизывала горло. Кто-то качал его, словно ребенка, на руках, изредка сильно встряхивая и усиливая боль. Открыл залитые водой глаза и увидел вершины сосен, которые качались, словно подметая низкие темные тучи. Понял, что лежит в повозке на сене. И еще понял, что подходит к концу этот неимоверно растянувшийся и страшно неудачный день: что он ни делал, все оборачивалось против него.

* * *

«Кто скажет, узнают ли внуки всю правду? Обо мне, может, и узнают, но о брате – никогда. О Стасисе Шалне уже никто и никогда не узнает всей правды. А тем самым – и обо мне».

* * *

Мимо проползали почерневшие стволы сосен. Когда прежде приходилось идти через этот выгоревший в позапрошлом году лес, вид изувеченных огнем деревьев острой болью отзывался в сердце, а теперь он равнодушно смотрел на обгоревшие стволы, горько упрекая себя: искал счастья в несчастье других, искал счастье.

* * *

Разве можно найти счастье только для себя, когда вокруг столько муки? ……………… Увидел хмурое и мокрое лицо Чибираса. Казалось, Чернорожий плачет: струйки дождя бежали по небритым, почерневшим его щекам. ……………… «Надо сказать ему, – подумал он, сам удивляясь внезапной трезвости мысли. – Обязательно я должен сказать, пока не поздно», – думал он и глазами звал Чибираса. Тот, слава богу, понял и наклонился к нему, даже Гнедую остановил. Он собрал последние уходящие силы и произнес слова, важнее и значительнее которых теперь уже не было. Но изо рта вырывался бессловесный хрип. ……………… Чибирас нагнулся так близко, что был виден каждый волосок его колючей бороды, чувствовалось теплое его дыхание. Снова собрал силы и как можно громче и отчетливее, почти по слогам произнес:

– НЕ ХОРОНИТЕ РЯДОМ С БРАТОМ. ……………… но снова услышал только неясный хрип, а по глазам Чибираса видел, что тот ничего не понял. ……………… Больше он не пытался заговорить. Смотрел широко раскрытыми глазами на бегущие тучи, на качающиеся кроны вековых деревьев, слушал, как беснуется в пуще буря, словно желая запомнить все это, унести с собой.

__________________

Авторизованный перевод Бангуолиса Балашавичюса

Послесловие

С СЕВЕРОМ НЕ ПРОСТИЛСЯ

В 1971 году в журнале «Дружба народов» были напечатаны очерки Юозаса Пожеры «Прощание с Севером». В следующем году вышла и книга под таким же названием, это склоняло читателя к мысли, что автор, подводя итоги своих путешествий и поисков, ставит точку и уж больше не вернется в далекие суровые края…

Среди писателей часто встречаются непоседы, скитальцы. В основном – это племя очеркистов, творчество которых с неохотой ставится на весы «серьезной», «действительной» литературы; это, мол, газетное, преходящее, однодневное… То, что Ю. Пожера принадлежит к этому племени, – литовским читателям известно давно: с середины 60-х годов они читают его увлекательные очерки о людях, их делах, о природе Сибири. Это так: пальма первенства в открытии Севера среди литовских писателей, несомненно, принадлежит Ю. Пожере. Но не только эту – чрезвычайно романтичную – тему он ввел в обиход нашей литературы: мы можем с полным основанием сказать, что с его именем связано и становление очерка как полноправного жанра литовской литературы. Ю. Пожера был и первым литовским очеркистом, столь солидно заявившим о себе в союзной печати. Достижения писателя в этом жанре были высоко оценены – он удостоен Государственной премии Литовской ССР.

Публикацию в «Дружбе народов» предваряло слово известного советского писателя Ю. Рытхэу. «Юозас Пожера описывает сегодняшнюю Чукотку такой, какова она на самом деле, отдавая должное огромным достижениям и не упрощая сегодняшних проблем, с которыми сталкиваются народы Севера, еще вчера, если мерить масштабами истории, находившиеся на самой низкой ступени общественного развития» – такое признание писателя-северянина свидетельствовало о достоверности «изложенного» в очерках литовского писателя, осмелившегося рассказать о жизни и нравах людей, далеких географически, но, как оказалось, близких сердцу писателя.

Что же влекло Ю. Пожеру в северные дали? В автобиографии, написанной для сборника «Писатели Советской Литвы», он посетовал на упреки: дескать, увлечен «дальними краями» и забывает родной край, не интересуется «чисто литовской» тематикой… Такие упреки, по-моему, несправедливы – Ю. Пожера писал и про Литву (есть и романы, и рассказы, и повести, даже киносценарий на «местном» материале), но сам автор, видимо, счел нужным ответить на них самыми серьезными аргументами: «Я много писал о Севере, о живущих там народах. Это случилось по двум причинам. Во-первых, я по природе непоседа из непопулярной в наше время породы романтиков. Во-вторых, литовский народ небольшой, и часто проблемы, которые нас волнуют, созвучны в той или иной мере с радостями и заботами северных народов. (…) По-моему, сегодня нет тем „чисто литовских“, как и тем, относящихся только к какой-то одной нации, поскольку сама жизнь соединила множеством связей народы и людей нашей страны».

В этом – принципиальное понимание советской литературы не как механически объединенного сообщества национальных литератур, а как литературы, единой в своей общенародной исторической сути. Сама жизнь предоставляет писателю материал, свидетельствующий о несостоятельности национальных разграничений, – люди движутся, или, как теперь принято говорить, происходит ускоренный процесс миграции, безлюдные еще недавно районы в считанные годы заселяются, а новоселы – из самых разных концов страны… И если уж говорить о писательском любопытстве, то где, как не в этих краях, он может найти материал, более богатый неожиданными человеческими судьбами, встречами и конфликтами…

Таким материалом насыщен и роман Ю. Пожеры «Рыбы не знают своих детей». По «фактуре» романа нетрудно догадаться, что он рожден на той же основе, что и очерки о Севере. Но это не беллетризированное их повторение, а стремление придать живому фактическому материалу новое, более широкое, обобщенное художественное звучание. Признавая, что написать хороший очерк ничуть не легче, чем создать произведение «настоящей» литературы, Ю. Пожера в одном интервью отметил, что «иногда в очерке нельзя использовать самую интересную конфликтную ситуацию или отдельный факт, так как они обусловлены живыми людьми, их биографиями». Вот писатель и идет в «художественный» жанр, когда чувствует, что факт своей строгостью сковывает его возможности в поисках ответа на вопросы, поставленные жизнью.

Четырнадцать лет назад Ю. Пожера уже печатал повесть, написанную в результате дальних путешествий по Сибири. Мне кажется, что повесть «Золото» не превзошла его очерков. А это уже само собой настораживало и по отношению к новому роману, есть ли в нем то «интимное», ради чего стоит перешагнуть за пределы очерковой «достоверности»?..

В романе «Рыбы не знают своих детей» есть отдельные «просчеты», но они не настолько велики, чтобы разрушить идейно-художественную значимость и стройность произведения.

Роман двуплановый, рассказ ведется то от имени «первого», то от имени «второго» героя. Именно в первом плане романа и проявляется четко очерковый материал, добытый автором в своем личном контакте с первозданной природой Севера. Видишь картины величественной сибирской тайги, ее рек, читаешь по-хемингуэевски детальные описания рыбной ловли или охоты – и в твоем читательском сознании не мелькнет даже тени недоверия или подозрения, что автор, быть может, что-то приукрашивает, а то и «пугает» нас, как нередко бывает при чтении «путевой» литературы.

На этот раз картины прекрасной и вместе с тем суровой природы нужны автору, чтобы поставить и хотя бы попробовать решить очень важный вопрос современности: вопрос контактности «цивилизованного» человека и первозданной, еще не тронутой природы. Ю. Пожера эту проблему выдвигал и в своих очерках, но в другом – скажем, экологическом – плане. В романе «Рыбы не знают своих детей» поднимается проблема психологической контактности, духовной совместимости человека, волей судьбы очутившегося лицом к лицу с природой, которую он еще не успел «обуздать», «приноровить» к своим потребностям. «Первый» герой романа Вилюс, бежавший из далекого литовского города в поисках успокоения, – не выдерживает испытания прекрасной, но и жестокой природой; в этом нетронутом мире тайги надо не только много знать, уметь, но и одолеть гнетущее чувство одиночества, именно одолеть, а не смириться с ним…

Автор особое значение придает высказываниям, убеждениям «второго» героя – Юлюса, человека, нашедшего этот духовный контакт с тайгой и защищающего ее страстно и категорично: «Цивилизация и природа – непримиримые враги. Только беда в том, что в этой борьбе всегда проигрывает природа, а цивилизация – никогда…» Если б он мог, он оставил бы тайгу нетронутой, не разрешил бы человеку вторгаться в нее с его техникой, орудиями массового производства и уничтожения… У Юлюса четкая, не терпящая никаких компромиссов философия несовместимости природы и современной человеческой цивилизации.

Нет, это не авторская концепция. Критик П. Браженас, рецензируя книгу очерков Ю. Пожеры «Северные дороги», в «Литературном обозрении» когда-то писал: «Беспокойная, ищущая мысль автора не может принять ни односторонней (и нереальной) консервации быта северян, ни непреклонного триумфа дегуманизированной цивилизации». Это замечание можно перефразировать и по отношению к родному дому северян – тайге и тундре. Но читатель неослабно чувствует, что авторская симпатия не на стороне Вилюса, который думает об этой проблеме, может, и более реалистично, а именно на стороне непреклонного в своих убеждениях Юлюса, и, видимо, не только потому, что этот герой обладает прекрасными качествами, но и потому, что в его суждениях отображается всечеловеческая тревога о сохранении того, что еще осталось на земле нетронутым…

Итак – два литовца в глубокой тайге, в сотнях километров от ближайшего человеческого жилья. Один из них – новичок, сначала поражающийся величием и богатством природы, другой – бывалый таежник, охотник, которому, можно сказать, тайга раскрыла уже все секреты, но тем не менее – почтительный к ней и осторожный… Тут уж действуют другие правила бытия, тут и человек к человеку должен по-другому относиться. Автор щедро рисует и окружающий мир природы, и детали охотничьего быта, но об этом мы уже знаем и из его «северных» очерков. Главное тут другое – то «интимное», о котором, как Ю. Пожера однажды признался, очеркист не имеет права писать.

В романе на первый план выдвигается история семьи Юлюса Шеркшнаса, им самим же рассказанная человеку, прибывшему с далекой родины. И хотя Юлюс по всему своему жизненному опыту, «по духу» – сибиряк (ведь в Сибирь он попал совсем маленьким), но именно в его рассказе и прослеживаются крепкие нити «литовской темы», которая требует некоторых разъяснений для читателя.

Только под конец романа автор раскрывает причину пребывания его семьи вдали от родных мест: «без вины виноватой» оказалась семья Шеркшнасов, сосланная в Сибирь за «связь с бандитами»…

Тема послевоенного периода в творчестве Ю. Пожеры не нова: об этом – роман «Не гневом – добротой живы». В водоворот борьбы в литовской деревне в послевоенные годы были втянуты и те, кто вернулся победителями с фронта, и те, кто пережил оккупацию. В рассказах Юлюса чувствуется внутренняя драматическая связь между судьбами литовских крестьянских семей, не по своей воле втянутых в жестокую борьбу.

Юлюс вырос в таежной деревушке, вдали от родных мест, которых он и не помнит. Его рассказ проникнут горем его родителей, которые изведали и голод, и стужу. Но главное в рассказе – оставшаяся не только в памяти, но и в сердце теплота исконных сибиряков, русских людей, приютивших их, помогавших в тяжелую годину, а ему, Юлюсу, еще и прививших любовь к тем краям, с которыми он, взрослый, уже по своей воле связал свою судьбу на всю жизнь. Родным человеком и для него, и для его отца стал дядя Егор – честный, чистый человек, научивший всем премудростям сибирской жизни, помогший выдержать все испытания. Особенно сильно в рассказах Юлюса звучит тема человеческой чуткости и даже любви, преодолевающей национальную рознь, недоверие, подогреваемые предрассудками. Действует в романе и прямой носитель этих предрассудков, не потерявший своей трусливой воинственности экстремист «господин» Сташис, который, очутившись в северных краях не по своей воле, присваивает себе роль «духовного руководителя», «учителя», чтобы поддерживать «национальный дух» среди литовцев-поселенцев и воспрепятствовать сближению с коренными жителями…

В записках Юлюса есть мысль, достойная особого внимания: «Мы не вырастим настоящего интернационалиста до тех пор, пока человек не научится любить и дорожить родиной. (…) Я на собственной шкуре чувствую, как плохо человеку без настоящей родины. (…) Нельзя любить весь мир, плюнув на отчий дом. Только эта, первая любовь пробуждает и ту, которую можешь дарить другим людям. Поэтому, думаю, нам, коммунистам, особенно важно прививать любовь к родному краю – началу всех начал».

Уже подростком Юлюс со своими родителями приезжал в Литву, в родную деревню, но они там не прижились – корни были подрублены слишком глубоко – и вернулись в Сибирь. Юлюс стал и по своей профессии, и по складу жизни настоящим северянином, но в душе неистребима великая человеческая тоска по «малой родине».

По-моему, автор слишком рано простился со своим героем, прервал его «романтическую» судьбу на самой психологически интересной и идейно-значимой точке. По прочтении романа остается впечатление, что все рассказанное – это только разбег и что впереди нас ждут не только сюжетные перипетии, но и ответ на главный вопрос, поставленный автором и его героем. Но, как бы там ни было, какая бы книга после этого путешествия ни была написана – очерки или роман, – Юозас Пожера не простился с Севером и с его людьми.

Витаутас РАДАЙТИС