Текст книги "Рыбы не знают своих детей"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
– Не надо, – сказал он и облизнул спекшиеся губы.
– Почему?
– Там моя лопата, – сказал он.
В избе стало так тихо, что было слышно не только простуженное хрипение Шиповника, но и дыхание Агне, хотя она сидела за другим концом стола.
– А как она там очутилась?
– Кто?
– Лопата, – нетерпеливо, почти со злостью сказал Шиповник.
– Я ведь говорил, что шел на кабана, вот и взял, думал яму для укрытия выкопать.
– Не лучше ли на дереве устроиться? На дереве и кабан не почувствует, и работы меньше, чем копать яму среди корней.
– Я и устроил сиденье на березе, у дупла, а лопату все собирался в другой раз забрать.
В комнате снова повисла гнетущая тишина – казалось, беда висела в воздухе. Висела на тоненькой ниточке, которую каждый миг может оборвать произнесенное слово, покашливание или вздох. Казалось, он даже съежился, втянул голову в плечи, ожидая наваливающейся беды, и дивился, что те двое не видят, как он сжался; может, и заметили бы, если б подняли головы. Но они сидят, опустив глаза, и смотрят на свои руки.
– Значит, вы никого не подозреваете? – наконец вздохнул Шиповник, словно и ему хотелось побыстрее закончить это неприятное дело.
Агне не ответила. А он сказал:
– И всех, и никого.
– Неужели тебе не хочется узнать правду? Ну, скажем, хотя бы ради того, чтобы отомстить за брата.
– Человеческая кровь не исчезает без следа, – сказал он неопределенно, но достаточно ясно давая понять, что и он взывает к мести. Ничего поумнее не пришло в голову. Наконец, ведь и на самом деле – пролитая человеческая кровь не исчезает бесследно. Кто-кто, а уж он-то успел в этом убедиться. И еще неизвестно, чем все кончится.
– Ну, нам пора. Светает уже, – вздохнул Шиповник, поправляя автомат. Но уходить он не торопился. Стоял, словно что-то обдумывая, потом обратился к Агне: – Мы выдадим вам справку о смерти мужа. Только будьте осторожны. Думаю, нет надобности объяснять, что вас ждет, если справка попадет в чужие руки.
Агне не ответила.
Шиповник вспыхнул, переступил с ноги на ногу, но сдержался и тем же спокойным, почти дружеским тоном сказал:
– Сможете получить ее, как только пожелаете. Я бы посоветовал вам взять справку и уехать отсюда.
– Куда? – спросила Агне, не поднимая головы.
– Не знаю… Ну, в город куда-нибудь. Там спокойнее. А оставаться вы можете только при одном условии.
– При каком?
– Я уже говорил в начале нашей беседы – надо бросать ваше занятие. Не знаю почему :– то ли по своей молодости, то ли по другим причинам, – но вы не понимаете, что вокруг творится и на какую плаху кладете вы свою голову. Мы не можем равнодушно относиться, иначе говоря, мы не можем мириться и щадить людей, которые занимаются большевистской агитацией и пропагандой. Они нас тоже не жалеют. Могли бы – всех до единого вырезали бы. Только пока что руки коротки… А вам от души советую – бросьте. С сегодняшнего дня, с этого часа, иначе – сами понимаете… Это не игра. Мы будем вынуждены выполнить свой долг, несмотря на заслуги вашего мужа.
Животный страх охватил его, как и час назад, когда он сидел у себя на дворе на выщербленной колоде.
– Пожалейте ее, – заговорил он. – Ведь видите, что с ней творится. Теперь не время об этом говорить…
– А тебе, заступник, советую меньше стараться. Если не можешь иначе, тогда заткни уши, завяжи глаза и чтоб ничего не видел и не слышал. А если видел – забудь. И чтоб больше не бегал к телефону. Понял?
Он молчал, словно провинившийся ребенок.
Шиповник подошел к ведру, звякнул кружкой, затем громко большими глотками пил воду. Причмокнул губами и сказал:
– Думаю, что вы оба все поняли и хорошенько запомнили. Больше мы повторять не будем. Не послушаетесь…
Он не докончил свою мысль, потому что на дворе раздался шум: кто-то мычал, без слов гудел, будто там объяснялись меж собой немые.
Шиповник торопливо схватил автомат, прижался к дверному косяку, направив дуло прямо на дверь, а им взмахом руки приказал лечь на пол. Агне не торопилась. Поднялась с табуретки и, отойдя в угол, села. Он тоже встал, но не успел шагнуть, как дверь распахнулась и на пороге появилась Мария. Клевер держал ее за талию, почти нес, а ладонью другой руки зажимал рот. Из-за широкой ладони виднелись только наполненные страхом глаза Марии и лоб. Она барахталась, что-то мычала, но ничего нельзя было разобрать.
– Вот, еще одна, – сказал Клевер, отпуская ее.
– Я тебе не девка, чтоб меня лапал, – выпалила Мария, поправляя растрепанные волосы. Накинув на плечи ватник, но не застегнув пуговицы, она стояла злая, размахивала руками, а под рубашкой колыхались ее голые груди. – Имеешь свою бабу, ее и лапай, а здесь не распускай руки!
– Да моя далеко, – усмехнулся Клевер.
– Не умрешь! Целыми днями шляешься, как жеребец, – можешь и домой сбегать, – все кипятилась Мария.
Шиповник откашлялся, словно поперхнувшись. «Конечно, неприятно ему. И за эту его готовность защищаться, и за выставленный автомат, и за ухмыляющуюся рожу Клевера. Досадно ему, что весь серьезный разговор собаке под хвост, из всей этой серьезности вот какая комедия получилась», – подумал Винцас.
И не ошибся, потому что Шиповник и впрямь разозлился.
– Кончайте свои театры, – сказал он и, когда установилась тишина, добавил: – Думаю, что вы все поняли и не заставите нас принять более строгие меры.
Конечно, это говорилось ему и Агне.
– Нам пора, – сказал Шиповник и уже с порога бросил: – С богом.
Когда дверь избы захлопнулась, когда во дворе отгрохотали удаляющиеся шаги, Мария посмотрела на Винцаса, потом на Агне и спросила:
– Что вы тут делаете?
Никто не ответил, и тогда она снова спросила:
– Чего они хотели?
Но и теперь никто не ответил. Тогда Мария обратилась к Винцасу:
– Я со стенами разговариваю? Спрашиваю, что здесь было?
– Оставь меня в покое, – сказал он и вышел в дверь, унося только ему одному известную тревогу и заботу.
* * *
Когда закрылась дверь, она с облегчением вздохнула: славу богу, ушли. Оба ушли. Если б не Мария – неизвестно, чем бы все кончилось. Оставшись один, он, конечно, так просто не ушел бы. Даже и выгнать не удалось бы, хоть ты что… Очень вовремя появилась Мария. Даже не ведает, как она помогла. Что, если б не она? Лучше не думать об этом…
– Боже, что со мной творится? – Она разговаривала с собой, напрасно пытаясь избавиться от бесстыдных мыслей, преследующих ее на каждом шагу, даже во сне. Каждую ночь те же кошмары. Каждую ночь все одно и то же: обхватив сильными руками, он несет ее по заросшей вереском поляне, она чувствует на своих щеках его прерывистое горячее дыхание, видит затуманенные его глаза, чувствует сильные, шершавые ладони, которые гладят, ласкают ее тело, слышит, как он, задыхаясь, раскрытым ртом ловит густой воздух весеннего леса, а потом на нее накатывает сладкое изнеможение, темнеет сознание, захватывает дух, и она просыпается, все еще чувствуя жесткие ладони на своей груди. Просыпается и плачет. Слезы сами катятся. Слезы боли и стыда. И так почти каждую ночь с того злополучного дня, когда он нес ее в объятиях по вереску… В первые дни все видела как в тумане, в какой-то дымке, а потом ежедневно, словно из забытья, выплывали все новые видения того дня, пополняясь множеством новых деталей и ощущений, одно другого острее, обжигающим чувством стыда… Садилась в кровати и в слезах молилась. Искренне и горячо умоляла всевышнего простить не только за совершенный великий грех, но и за свои бесстыдные сны… А потом долго не могла заснуть, старалась думать о Стасисе, сотни раз клялась, что правда не она виновата в том великом грехе. Но и самые горячие молитвы не помогали: почти каждую ночь все повторялось, и чем дальше, тем ярче становились сны, будто и не сны вовсе.
– Боже милосердный, что же дальше? – спросила она, будто в избе был кто-то еще, кто мог бы ответить ей на этот вопрос.
Подойдя к ведру, зачерпнула кружку воды, и перед глазами мелькнуло бледное лицо Винцаса, крупная его ладонь, держащая поданную Шиповником кружку: почему он так побледнел и обессиленно опустился на табурет, вроде бы ноги у него подкосились?
Воды в ведре было немного, и она сначала отлила часть в кастрюлю, а остальную выплеснула в таз. Помыться хватит. Картошку сварить тоже хватит. Лишь бы не идти к колодцу, лишь бы не встречаться там, на дворе, с глазу на глаз… Давно так близко не видела его, как этой ночью. И хотя сидела за другим концом стола, хотя в избе еще был человек – все равно перехватывало дыхание. И дрожи не могла унять. Казалось, что и они насквозь видят, что с ней творится. «Всю бахрому на шали оборвала», – со стыдом и досадой подумала она.
Холодная вода немного освежила и как бы отрезвила.
Вытащила из-под лавки корзину с картошкой и долго смотрела на тонкие белесые ростки, будто никогда прежде не видела проросшей картошки.
Все могло сложиться иначе. Все могло быть совсем иначе. Если бы человек знал, что тебя ждет через день-другой, если бы заранее знал… «И почему я в ту последнюю ночь уступила, послушалась его?»
Они легли рано. «Вместе с курами», – посмеялся Стасис. На дворе на самом деле еще держались остатки дня – серый полумрак. А верхушки растущих на той стороне Версме деревьев еще алели в последних лучах ушедшего за горизонт солнца. Вечер выдался на редкость тихий, безветренный, словно предвещая на ночь бурю. Он обнял ее голову, положил себе на грудь и, глядя в окно на верхушки деревьев, сказал: «Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… Не знаю, как жил бы, что делал, если б у меня не было тебя…» Она раздвинула вырез рубашки и поцеловала его в грудь. Никогда он ничего подобного не говорил. Не любил говорить об этом, а если она сама спрашивала – всегда отвечал теми же словами: «Ведь ты знаешь. Зачем говорить?» – «Мне надо, – говорила она. – Когда я слышу эти слова из твоих уст, кажется, пью чудодейственный напиток, который и освежает, и согревает, и немного опьяняет…» Поэтому ей и показалось странным, что он сам завел речь об этом. Не только странно, но даже как-то неуютно стало после его слов, тревожно, и она спросила: «Почему ты сегодня говоришь об этом?» Он потеребил, погладил ее волосы и вздохнул: «Хочу, чтобы ты знала». Но его слова не рассеяли тревогу. Наоборот. С обеда и весь вечер он был сам не свой, не мог усидеть на месте, она часто ловила грустный и задумчивый взгляд, когда он смотрел на нее, стирающую белье. Потом сам предложил помочь, чего никогда раньше не делал, объясняя, что женские дела надо оставлять женщине и не допускать ее к мужским. Сам выжал простыни, пододеяльники, а она радовалась и одновременно опасалась, как бы не порвал белье… Она кончиками пальцев погладила его волосатую грудь и спросила: «Ты что-то скрываешь от меня?» – «Что я мог бы скрывать?» – в свою очередь спросил он, но вопрос прозвучал неуверенно. «Не убеждает», – сказала она. А что ответил он? Что-то он говорил, но… Нет, ничего не говорил. Только сильнее обнял ее и поцеловал куда-то в затылок. А сказала она сама: «Ты не хочешь поделиться со мной…» Он долго молчал. Очень-очень долго молчал, а она думала – трудно ему решиться. Потом он сказал: «Это длинный разговор, Агне. Когда-нибудь мы поговорим…» – «Когда это будет?» Он опять помолчал, заставляя ее нервничать и воображать всякие несуразицы. «Завтра я тебе все расскажу, – наконец сказал он и добавил: – А теперь спи и ни о чем больше не спрашивай». Она не спрашивала, но и не спала. А если бы знала, что это последняя их ночь, что «завтра» уже не будет, и никогда ничего больше не будет, что на другой день он уйдет, унося свою тайну, свои невысказанные слова, и больше уже не вернется…
А Винцас сегодня правда был странный. И эта лопата… Зачем ему понадобилась лопата? А может, на самом деле хотел выкопать яму для засады на кабанов? Ведь сам сказал, что это его лопата. Если бы думал что-нибудь плохое – не признался бы. Мог бы сказать, что знать не знает никакой лопаты. И никто ничего не узнал бы, потому что лесники и рабочие – все получают из лесничества такие же лопаты, похожие как две капли воды… И все-таки… Нет, не надо думать об этом, не надо поддаваться таким мыслям, потому что они могут увести бог знает куда… А Шиповник, конечно, не шутит. Кто я ему? Чего я стою в их глазах? Вроде комара, как говорит Мария, притиснул пальцем – и нет человека… Месяц назад от таких угроз покой бы потеряла, услышав эти слова, не знала бы, что делать, за что хвататься. Неделю назад еще было кого ждать и на что надеяться. А кого мне теперь ждать и на что надеяться, когда все похоронено на деревенском кладбище? Пусть делают, что хотят… Кончится невыносимая мука… И никто никогда не узнает, чьего ребенка носила. Все унесу в могилу, как и Стасялис унес свою тайну. И никому от этого хуже не будет… Говорит, уезжай отсюда. А куда я могу уехать? Кто меня ждет, да еще с животом? Тетя даже на порог такую не пустит. А все могло совсем иначе обернуться, если б в ту последнюю ночь он поговорил со мной.
Почистила одну, другую картофелину, долго смотрела на них, потом отложила нож и кинула очищенные в помойное ведро. Вместе с очистками: неужели будешь варить две картофелины? Смешно и грустно класть в кастрюлю две картофелины.
Надо Розалию подоить. Хочешь или не хочешь идти туда, но что надо, то надо. Никто за тебя не подоит. И на пастбище вывести надо. А Шиповник, конечно, не шутит. Только не понимает, дурак, что иной о смерти не со страхом, а с облегчением думает. Не умереть, а жить страшно, вот что… Нет больше ни сил, ни желания, вот что. А он смертью пугает!
«Хоть плачь, но к Розалии идти надо», – со злостью думает она.
* * *
Ночь была теплая, и только перед рассветом чуть посвежело, выпала небольшая роса, и над Версме поплыли дымчатые ленты тумана. С первыми лучами солнца день словно проснулся от ночной дремы, повеяло ветерком – будто вздохнул, зашелестел в кроне плакучей березы, зашумел в вершинах лущи, торопя на работу птиц. Из-под крыши срываются ласточки, но далеко не улетают, молниями мелькают вокруг дома, снуют вокруг ульев, где с летков так и сыплются пчелы, пулями свистя во все стороны.
«Святая птаха, а что делает», – подумал он, увидев, как ласточки ловят в воздухе пчел, но в тот же миг забыл о них. Не это тревожит его сегодня, не это.
Надев калоши, шаркает по тропинке к Версме, где, привязанная на лугу, ходит, покачивая головой, Гнедая, иногда всхрапывая и бросая взгляд в сторону усадьбы: не забыли обо мне? Увидев подходящего хозяина, кобылка останавливается, поднимает голову и смотрит на него, изредка хлопая хвостом по спине, словно ласкаясь, как собака. Он вытаскивает из земли железный колышек и ведет лошадь к ручью. Гнедая протягивает шею к воде, но не торопится, кажется, смотрит и не может наглядеться на свое отражение. Затем, несколько раз всхрапнув, дунув расширенными ноздрями, словно боясь обжечься, погружает морду в речку, цедит воду сквозь зубы, даже слышно, как булькает она в ее животе.
Шиповник слов на ветер не бросает. Об этом знают все. И не только в деревне Паверсме. Не один уже, пренебрегший его предупреждением, отправился на тот свет… А она не понимает этого. Ведь яснее и сказать нельзя: или – или… И конечно, они свое возьмут. Не с такими строптивыми справлялись. Дюжих мужиков убивали, хотя у тех и оружие было, и дома они не ночевали – все равно подкарауливали и убивали, а перед этим еще глумились и пытали. А что для них значит такую былинку сорвать? Раз плюнуть. Только она, бедняжка, кажется, не понимает этого. Может, надеется, что власти защитят? К каждому охрану не поставишь. Только большие начальники с охраной ездят. Да и то лишь днем поспешно проезжают по деревням, а на ночь не остаются, назад в город торопятся, только бы подальше от этих забытых богом лесов и болот… И как ее образумить? Кого послушается, если слова самого Шиповника мимо ушей пропустила? Была бы твоя воля, человек, сразу бы в цепи заковал и силой увез подальше от этого ада… Никто тебе такой воли не давал и не даст. И не надо. Волю человек сам себе добывает и никого не спрашивает – можно или нельзя. Так испокон веку было, так мы нашли, так и оставим. А что уж говорить об этом времени…
Он вздрогнул и повернулся к усадьбе, потому что отчетливо услышал возглас: «Винцас!» Но и на тропинке, ведущей в деревушку, и везде вокруг, сколько можно охватить глазом, было пусто, словно все вымерли. А звал Стасис. Он ясно слышал голос брата. Так ясно, что казалось, тот стоит рядом, здесь же за спиной. Озноб охватил его. Он перекрестился и тихо прошептал: «Прости мне, господи, мои прегрешения». Потом громко сказал:
– Пошли. – И повел Гнедую по тропинке на холм, за которым курился из трубы дым и белыми клубами поднимался к небу.
На пороге хлева остановился и замер: присев на корточки, подвернув рукава, Агне доила свою Розалию. И она и корова повернулись к двери, покосились, струйка молока оборвалась, он увидел, как дрожат руки Агне, и поспешно сказал:
– Не бойся ты меня.
Она не ответила, даже не взглянула на него, сидела съежившись, и казалось, раздумывает: продолжать работу или все бросить и уйти отсюда. Поэтому он повторил:
– Не бойся… Я не враг тебе. Занимайся своим делом.
Она тыльной стороной ладони смахнула со лба волосы, но и теперь ничего не сказала; тщетно он ждал, надеялся услышать хоть одно слово. И только когда он ушел с порога, когда привязал к подпорке хлева Гнедую, уловил, как молоко журчит в подойник. Его вдруг охватила такая ярость, такая досада, что места себе не находил, думал, лопнет от бешенства. Не удержавшись, снова вернулся к двери хлева и каким-то чужим, срывающимся голосом сказал:
– Нам надо поговорить спокойно.
Агне только глянула, потом вдруг встала, взяла подойник и прошла мимо него, будто мимо обыкновенного столба. И корову не выдоила. Он преградил ей дорогу:
– Для твоего блага, понимаешь… Надо поговорить спокойно.
Она, не взглянув на него, нырнула в щель и, не оборачиваясь, ушла через двор к своему дому. Возможно, он попытался бы догнать и задержать ее, но в окно кухни смотрела Мария, и он остался на месте, словно привязанный, захлебываясь злостью. И в ту же минуту пришла мысль, что надо делать. Решение появилось так неожиданно, что мигом испарилась вся злость. И хотя все еще стоял, как раньше, но теперь уже мысли вертелись вокруг родившейся задумки, которую следовало осуществить немедленно.
«Если ты хочешь ей помочь, если желаешь защитить ее от других собирающихся над головой бед, если стремишься к близости и хочешь, чтобы все жили под одной крышей – ты обязан добиться этого», – сказал он себе, провожая глазами удаляющуюся Агне. Не когда-нибудь, а сегодня же, не откладывая, должен. Потому что потом может быть слишком поздно. «Каждый день может оказаться роковым», – подумал он и вдруг увидел ее, лежащую в своей избе на полу с разорванной одеждой, обезображенным лицом, спекшимися от крови волосами…
– Поругались?
Он вздрогнул от вопроса Марии, и она заметила это.
– Что с тобой, Винцялис? Каждый раз, как только заговорю, ты пугаешься, вздрагиваешь, даже мне страшно становится.
Он только вздохнул и промолчал. Да и что он мог? Если бы она знала, какие мысли обуревают его, – не так испугалась бы.
– Может, к докторам сходил бы…
Он отмахнулся.
– Вот и зря, – вздохнула она. – Расхвораешься, потом ничто не поможет. Сварила бы травок, попил бы навара и успокоился, и спал бы как человек, но разве ты послушаешься… – Она замолчала, ждала: может, ответит, может, согласится с ней; но он молчал. Тогда она продолжала: – Хотя бы раз в жизни послушался меня. И чебреца, и плауна насушила – сам убедился бы, как помогает. В кого ты превратился… Один нос торчит. Как тень ходишь и бог весть о чем думаешь. Меньше думать надо. Что было – того не вернешь. Сам знаешь, сколько людей теперь страдает. Часто во дворах поминки, не приведи господи.
Ничего лучшего тебе и не придумать. Неизвестно, кто – бог или черт – послал эту мысль, но точно ничего лучшего придумать нельзя… И ничего ты тут не потеряешь, а выиграть можешь многое. Все можешь выиграть: и на глазах все время будет, и защитить ее, при необходимости, сможешь, и каждый ее шаг будешь знать. Только надо действовать. Сегодня же надо, и так, чтобы даже лиса не тявкнула, потому что иначе, можно сказать, конец. Но лучше уж так, чем самому в петлю лезть… И где был твой разум – за вожжи и в лес. Дурак дураком. Только последний идиот мог такую штуку придумать. Голову в петлю сунуть никогда не поздно. Это всегда успеешь.
– Сварить? Выпьешь? – спрашивает Мария.
Он смотрит на нее и говорит:
– Ты просила что-то привезти?
Мария разводит руками, словно собравшись взлететь, потом хлопает себя по бедрам и с досадой упрекает:
– С тобой или с колодцем говорить – одинаково. Тот хотя бы эхом откликается, а ты… – безнадежно качает головой и спрашивает: – Уже едешь?
– Пора, – отвечает он.
– Кушать подам.
– Поторопись.
Она пошла в избу, а он принялся запрягать Гнедую, еще и еще раз обдумывая, боясь что-нибудь пропустить, забыть или совершить неверный шаг, из-за которого потом пришлось бы сокрушаться. И чем больше размышлял об этом, тем больше ему нравилась его задумка.
За завтраком видел, как вернулась Агне, как вывела Розалию и свернула по тропинке на луга у Версме. Потом с тревогой ждал ее возвращения, но Агне больше не показывалась, и он обрадовался: все идет как по писаному.
Мария вытряхнула и подала ему две цветастых наволочки – под крупу и сахар. В третий мешочек положила гостинец для Винцукаса: два круга колбасы, кусок масла, сыр, яйца, полковриги ржаного домашнего хлеба. И, провожая на двор, напомнила:
– Не забудь про керосин.
Он пошел в чулан, взял канистру и, поболтав, услышал, как в ней забулькало.
– Перелей в лампу, – велела Мария, но он сказал:
– Пусто.
– Кажется, было еще.
– Осадок, – сказал он и бросил канистру в повозку, засунул под сено.
– Спроси, когда Винцукаса отпустят на каникулы. Я сама съезжу за ним. Пусть точно скажет день, – говорила Мария и шла рядом с повозкой, но он подхлестнул Гнедую, та пустилась рысцой, и Мария осталась посреди двора.
Через деревню ехал шагом. Издали поздоровался с кузнецом Кунигенасом, копающимся у покосившейся двери кузницы, хотел проехать не останавливаясь, но старик помахал рукой и сам прибежал к дороге. «Лишь бы не попросил себя подвезти или бабу не сосватал», – подумал со страхом, но у кузнеца, оказывается, было другое дело.
– Лесничий, может, железа достанешь… Углового надо бы несколько метров. Выковал бы, светлая память, Стасялису ограду для могилы, – сказал старый Кунигенас.
– Посмотрю. Спасибо тебе, дядя, – растрогался он.
Потом издали поздоровался с Билиндене, работающей на огороде; чем больше народу увидит его отъезд, тем лучше. Приближаясь к хутору Ангелочка, он сидел, опустив голову, словно весь погруженный в свои мысли, но исподлобья тайком смотрел на окна, не спускал с них глаз. В опустевшей избе Ангелочка устроили клуб-читальню. В одном его конце были сложены книги, газеты, а в бывшей горнице остались только лавки вдоль стен. Там Агне организовывала всякие собрания, но люди избегали их, и чаще всего так называемый зал бывал пуст. Увидев мелькнувшее за окном светлое платье Агне, он с облегчением вздохнул и так погнал Гнедую, что та рванула вперед, выбивая копытами дорожный песок.
Так быстрой рысцой он промчался мимо усадьбы Ангелочка, поднялся на горку на околице и скрылся среди деревьев. Кто видел его, обязательно должен был подумать: торопится человек, если так гонит лошадь. Но, едва въехав в лес, Винцас придержал разгоряченную Гнедую, проехал еще немного шагом, а потом и совсем остановился. Вылез из повозки и оглянулся, но ни впереди, ни сзади живой души не было. Пусто. Он взял Гнедую за недоуздок и свернул с дороги прямо в лес. Шел медленно, постоянно оглядываясь, все искал, где удобнее проехать, изредка останавливаясь и прислушиваясь, но ничего не услышал. Только ветерок шелестел в верхушках деревьев, только шуршали по мху колеса и за спиной сопела кобылка. Однажды замер от страха – куст можжевельника принял за человека. Даже пот прошиб. Сплюнул, ругнулся про себя и свернул прямо в чащу молодняка. Старательно закрутил вожжи вокруг ствола сосенки и завязал двойным узлом, подергал, попробовал, крепко ли держит, вытащил из-под сена булькающую канистру, какое-то время с сомнением смотрел на косо поглядывающую Гнедую, вздохнул и кружными тропками направился через лес назад к деревушке.
* * *
Луга у Версме кормят скот всей деревушки. Каждой весной речка широко разливается, затопляя прибрежные земли, а как только сходит вешняя вода – на лугах, словно на дрожжах, поднимается тучная трава. «Есть и пастбище и сено, если все с умом делать, – думает Мария. – Главное – весной не потравить молодую траву, дать ей разрастись. Эти бестолковые овцы все портят… С коровой или теленком никакой беды нет: привяжешь цепью – и сбривают вокруг себя траву. А овцы не столько едят, сколько топчут. Целыми днями бегают и бегают по кругу, бегают и бегают, хоть ты им ноги свяжи. Но и без овец не обойтись… Пора уже стричь. Из весенней шерсти добротные валенки получаются. И Винцасу новые нужны, и мои доживают свой век. Но одной тут не справиться. Надо будет Агне попросить помочь, ей тоже валенки пригодятся. Бедняжка прошлой зимой, как только выходила на двор, так и поджимала, будто аист, то одну, то другую ногу. В городских барских сапожках тут не пощеголяешь. А валенок есть валенок: нога будто в печке. Только где этих бестолочей овец привязывать? Привяжу-ка их у лужицы, и хорошо будет», – решает Мария, останавливаясь посреди луга, где в ложбине еще с весны держится вода. То там, то здесь поверхность воды рябит, но не видать ни лягушонка, ни жучка. «Чего же она рябит?» – думает Мария и заходит в лужу, а вода в ней тепленькая. Лето, чего же хотеть… Ходит по луже нагнувшись, словно ищет чего-то. «Соседи увидели бы – засмеяли, не приведи господи. Сказали бы, лесничиха, как аист, лягушек ловит. Ах, вот кто шевелится, кто круги пускает – это ж рыбки. Маленькие-премаленькие. Только головка да хвостик. Бедняжки вы мои, как же жить будете здесь? Погибнете. Еще день-другой – и лужица пересохнет, а вам что делать?»
Мария так растрогалась, что забыла и о блеющих овцах, и все свои заботы. Теперь ее волнуют только эти крохотные рыбки: как их спасти, как помочь им. Стоит в луже и думает. Тут она и почувствовала запах дыма, но ничего плохого и предположить не могла. Точнее, она даже внимания на это не обратила. Только когда ветерок принес новую волну терпкого дыма, решила, что это Агне у себя во дворе мусор сжигает. Всю весну сгребала оставшиеся от строительства щепки, кору, опилки, мох и жгла костры… И вдруг, словно обухом по голове, – ведь мусор давно сожжен, да и Агне с самого утра убежала. Так откуда же такой дым, будто из пекла? Она оборачивается в ту сторону и цепенеет: густые клубы дыма поднимаются над их хутором. И хотя высокий берег Версме заслоняет дома, хотя только краснеет труба и виден конек крыши, страх сковывает ее сердце: ведь это ее дом горит! Не выбирая дороги, скользя и разбрызгивая воду, она мчится домой, а в голове одна мысль: оставила горящую плиту! «Господи, мало нам еще бед, вот только этого не хватало – погорельцами пойти… Убить меня мало за такую дурость! Может ли накатить беда пострашнее, не приведи господи… Теперь уж вся жизнь пропала, дура ты несчастная. Никакой враг тебе так не навредит, как сама навредила, сука проклятая…»
Задыхаясь, она взлетела на горку, закачалась и упала, словно подрубленная сосенка, обливаясь слезами облегчения: слава богу, не их дом горит… Новая изба Стасялиса пылает. Со стороны леса пламя уже крышу лижет, а кругом ни души, боже ты мой!
Она вскакивает и бегом мчится в деревню, кричит во все горло:
– Спасите!.. Люди!.. Спасите!.. Люди, горим!
Кричит изо всех сил, даже голова раскалывается, в ушах стоит звон, а в сердце – сладкая истома: слава богу, не мы… Самой стыдно этого чувства, но она не может избавиться от него. И кричит еще громче. Уже не кричит, а визжит не своим голосом, словно ее режут, сквозь слезы не видя ни дороги, ни бегущих навстречу людей.
* * *
Вывел Гнедую из густого подлеска, довел до проселка, прыгнул в повозку и вполголоса сказал:
– А теперь поспешим, милая.
Лошадь, кажется, поняла человеческую речь и пустилась рысцой, даже кнут не понадобился.
«Страшный ты человек, – сказал он себе. – Никто и не подозревает, какой ты страшный человек. Если бы другие тебя насквозь видели – камнями закидали бы, повесили бы на первой попавшейся осине… И правильно бы поступили, потому что таким не место на земле. Хотя, откровенно говоря, в эти времена землица носит много таких, на тебя похожих. Только они прикрываются красивыми словами о любви и долге перед родиной, о свободе и независимости Литвы, о будущем и судьбе народа. Слова, конечно, всякие можно придумать, но это ничего не меняет. Какая разница, что ты говоришь и во имя чего направляешь оружие на другого человека. Нет разницы. Так или иначе, а человека нет. Самое печальное то, что у каждого находится, в чем обвинить другого, что сказать ему, приговоренному к смерти… И все правы. Хотя бы уверены, что есть только одна правда – их правда. Или отдельная правда у каждого. Как и твоя. Но черт бы побрал, ведь так и есть. Только чаще всего мы боимся этой своей правды, скрываем ее ото всех, словно в наморднике годами ходим. Многие так и умирают в этом наморднике, даже не попытавшись сбросить его. Будто не свою, чью-то, навязанную, жизнь проживая. Интересно было бы взглянуть на мир, если б в один прекрасный день всем разрешили делать то, что они хотят, о чем многие годы тайком мечтали, чего желали… Любопытная была бы картина, если бы все сразу сбросили с себя намордники и стали поступать по-своему, как им повелевает собственное понимание. Вот сказали бы всем: плюнь на все, не бойся ни бога, ни черта, ни властей, не обращай внимания на разговоры и думы других людей, делай что хочешь, живи как знаешь… Наверно, и представить нельзя, что бы творилось на земле. А ведь правда, что в каждом человеке сидит дьявол или хотя бы несколько бесенят. Попробуй выпусти их в один день на волю. Все наши понятия о жизни перевернули бы вверх ногами, не оставили бы камня на камне. Разрушили бы все до самого основания, и никто бы уже не разобрался – где добро и где зло… Да и теперь трудно разобраться, что да как. Сами люди дали себе волю в это страшное время. Говорят, за Литву идут, а на самом деле старая обида или зависть ведет. У одного власти отрезали кусок земли, отдали другому, вот он и хватается за винтовку. И не во власть стреляет (где уж ты, человек, убьешь власть, если она вроде святого духа: и вездесуща, и не увидишь ее нигде), а прямо в того, который принял этот лоскуток земли. Мало ли накопилось у людей обид и зависти? Ты вот хотя бы для себя пользы не ищешь, не из-за своего добра. Больше о других думаешь, чем о себе. И хотя ты страшный человек, все же не страшнее других. Если есть бог, то видит, что точно не для себя выгоды искал».
