Текст книги "Рыбы не знают своих детей"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Во дворе снова раздались шаги. На сей раз шли двое, тихо разговаривая. Звякнули тарелки или стаканы, чьи-то руки открыли скрипучую дверь, и в узкой щели показался Шиповник с двумя бутылками, с тарелкой окорока и сала, с полбуханкой домашнего хлеба под мышкой. Шаги за дверью удалились, а Шиповник попросил:
– Помогите мне, ребята.
Клен проворно вскочил, взял принесенную закуску, бутылки и расставил все на неуклюжем столе. Присел и Шиповник, подогнув под себя ноги, как турок, взмахнул рукой, приглашая к себе Стасиса, достал большой финский нож и, словно глава большого семейства, стал нарезать хлеб. Нарезал крупными ломтями, сперва протянул Стасису, потом оделил всех, как детей, набулькал из бутылки почти до краев в два стакана, в которых еще недавно стояли обернутые бумагой свечи. Один протянул Стасису и сказал:
– За тебя, Бобер! За то, чтобы у тебя всегда хватало смелости и решимости, чтобы твоя рука и сердце никогда не дрогнули в борьбе с большевиками.
Стасису почудилось, что сдвинутые стаканы звякнули слишком громко, он, будто именинник, кивнул Шиповнику, оглядел остальных и поднес стакан к губам, чувствуя, как шибает в нос сивушный дух самогонки. Выпил двумя глотками, долго нюхал хлебную корку и, уже наливая Клеверу, передернулся:
– Крепкая, зараза…
Когда стаканы обошли круг, Шиповник произнес:
– Вот, как говорится, и отметили крестины. Вернее – веселую часть. Теперь остается вторая половина. – Он на минутку умолк, словно в поисках нужного слова, вдруг повернулся к Стасису и, глядя прямо ему в глаза, спросил: – Ты знаешь такого Жаренаса?
Стасис почувствовал, как горячая волна прокатилась по всему телу, будто он снова выпил полный стакан первача.
– Из Маргакальниса? – спросил, хотя прекрасно знал, что на десять километров кругом нет другого Жаренаса. Только Костас. Старик Жаренас помер еще при немцах. Остался один Костас. Нет другого Жаренаса.
– Да, из Маргакальниса.
– Костаса? – снова спросил, сдерживая волнение, вызванное недобрым предчувствием.
– Да, Костаса Жаренаса, – подтвердил Шиповник, не спуская своих цепких глаз.
– Как не знать… Знаю. Мы в начальной школе за одной партой сидели, – спокойно ответил Стасис, в глубине души лихорадочно гадая: чем помешал им Костас, и чего они потребуют, и как быть, если жуткое предчувствие подтвердится, если это и окажется второй частью крестин?
– Значит, вы друзья?
– Дружили.
– Когда видел его в последний раз?
Стасис наморщил лоб, как бы стараясь вспомнить.
– Этой зимой.
– Точнее.
– Сразу после праздника Трех королей. На базаре встретились. Он свинью продавал.
– Ну и как?
– Что – как? – спросил Стасис, потому что и впрямь не понимал, чего от него хотят.
Шиповник заерзал на сене, раздраженно вздохнул, словно учитель, потерявший терпение с тупым учеником, но сдержался и снова так же спокойно спросил:
– Все еще дружите?
– Кажется… Тогда он меня даже на магарыч пригласил. Увидел в базарной толчее и пригласил, не забыл.
– Хорошо, – Шиповник вздохнул, будто этот разговор не только утомил его, но и принес облегчение. Он опять налил самогону, приподнял стакан и сказал: – Выпьем за нашу удачу, а потом я тебе кое-что скажу.
Он выпил до дна, долго жевал кусок окорока, глядя на закопченное стекло фонаря, под которым билась огненная бабочка, подождал, пока стаканы обойдут круг, и заговорил:
– Большевистские газеты и радио уже вторую неделю без конца талдычат о создании колхозов в Литве…
– Ничего не выйдет. Наплевать литовцу на эти колхозы, – вставил Крот и, словно подтверждая свои слова, сплюнул в угол.
Шиповник укоризненно взглянул на него и сказал:
– Литовец литовцу не ровня. Десять плюнут, а один, гляди, на четвереньках, чуть ли не вприпрыжку побежит в колхоз. Но не это главное. Главное то, что создание колхозов в Литве началось. И только дураки могут думать, что большевики откажутся от своей цели. Сегодня поплюешься, завтра поплюешься, а послезавтра возьмут тебя за глотку, обложат хозяйство налогами, и человек, хоть будет плеваться и скулить, но поползет в колхоз, потому что у него не будет другого выхода. Сдержать его может только одно – страх. Теперь о колхозах люди много говорят, но толком никто ничего не знает, что там за жизнь будет. Толкуют об общем котле и общих бабах – с которой хочешь, с той и ляжешь, говорят, что все хозяева Литвы с сумой пойдут, всякое говорят. И я вам скажу, что, какими бы глупыми ни были эти разговоры, они нам на пользу. Но мало кто понимает, что есть и вторая, так сказать, сторона медали. Созданием колхозов большевики добиваются основной цели – выбить из-под ног литовца землю, его собственную, потом и кровью орошенную землю. Литовский хозяин теперь поддерживает нас, так как знает, что мы боремся за свободную, независимую Литву, какой она была, скажем, десять лет назад, а тем самым боремся и за желание литовского хозяина жить так, как он жил когда-то, за его право быть хозяином на собственной земле. Поэтому созданием колхозов большевики стремятся под корень подрубить национальный дух нашего народа, потому что литовский дух теперь, можно сказать, только и держится на плечах хозяина. Города его сохранить не могут. О каком литовском духе можно говорить в Вильнюсе, из которого многие поляки сбежали, и их место заняли русские. Русская зараза распространяется, а мы, увы, не можем ей противостоять. Но мы можем помочь нашей деревне сохранить несломленным литовский дух. И, как я уже сказал, крепкий хозяин поддерживает нас. Вы сами знаете это не хуже меня. Поддерживает потому, что есть чем. Но чем и как тот же хозяин поможет нам, если сам останется гол как сокол? Разве что повздыхает или молитву сотворит, но и то и другое поможет нам как мертвому припарка. Приют, хлеб, сало, теплая одежда и рубль – вот что нам необходимо и без чего дам не обойтись до того дня, когда вся Литва будет отмечать праздник своего возрождения… Я тут говорю для того, чтобы вы поняли: с сегодняшнего дня борьба будет еще ожесточеннее – или мы их, или они нас. Мы без колебаний должны сделать все, чтобы задушить колхозы еще до их рождения. Большевики сами помогут нам. Они торопятся, им не терпится побыстрее согнать всех в эти поганые колхозы, но они не знают наших людей и даже не подозревают, что такая спешка пополнит и наши ряды, потому что сейчас для литовского хозяина нет пугала страшнее, чем колхоз. Увы, появилось немало отщепенцев, выродков, которые рьяно принялись выполнять указания русских и потянулись в колхозы. Наше руководство решило строго наказывать предателей. Продажные шкуры! Ночь расплаты в Литве станет Варфоломеевской ночью. Я получил указание ликвидировать нашего врага Костаса Жаренаса, который несколько дней назад создал колхоз в деревне Маргакальнис. Мы должны свято выполнять свой долг и ликвидируем этого большевичка со всей семьей. Это послужит уроком и для других.
Шиповник умолк, достал папиросы, пустил пачку по рукам, закурил сам и вдруг закашлялся, словно поперхнувшись дымом. Его лицо, как и тогда, в избе Винцаса, залила густая краска, глаза заслезились. Шиповник открытым ртом хватал воздух, как выброшенный на лед окунь, но с каждым глотком воздуха заходился в кашле еще сильнее. Стасис плеснул остатки самогона из бутылки в стакан и протянул Шиповнику. Тот глотнул, и кашля как не бывало.
– Ну его к черту, – выругался, вытирая все еще слезящиеся глаза, раскурил потухшую папиросу и, опуская руку на плечо Стасиса, сказал: – Вот, Бобер, это и будет настоящее твое крещение.
– Я? Мне? – бледнея, спросил Стасис.
– Да. Тебе придется выполнить этот долг и тем оправдать священную клятву. Конечно, мы поможем, но тебе придется потрудиться больше всех.
– Но…
– Что – но?
– Ведь мы вместе выросли… Я уже говорил, за одной партой все время, да и потом…
– Не думай, что я не понимаю. Я, брат, все прекрасно понимаю. Поэтому и выбрал не кого-нибудь, а тебя. Могу сказать прямо: тебе, а не другому придется сделать главную работу по двум причинам. Первая: клятва – еще не все, ты должен совершить подвиг, чтобы мы поверили тебе так, как верим самим себе. Вторая: если ты даже ночью постучишься, он тебе откроет дверь. Нам не откроет. Понял?
Стасис не ответил. Он сидел, опустив голову, смотрел на свои руки, но видел светловолосую головку над зрелой, волнующейся на ветру рожью, а на этом детском личике, как васильки, светились большие глаза, отражающие, казалось, всю синеву неба…
– Мы ждем, отвечай, – дошли до его сознания слова Шиповника, а он все еще молчал, опустив голову, и мысленно тщетно звал того, другого, который всегда бывал рядом, а теперь вдруг исчез, остался только один Стасис Шална, и он сказал:
– Хорошо.
Потом он слушал, как жалобно скрипнула дверь, как за перегородкой из круглых жердей тревожно забила копытом лошадь, как звякнуло удило, как кто-то похлопал лошадь и вывел ее во двор, как звенели по мерзлой земле удаляющиеся шаги человека и лошади.
– Пора, – сказал Шиповник.
Видать, они все обговорили заранее, так как Крот без приказа встал, снял с шеи шаль, и снова завязал ему глаза, и снова вел, подхватив под руку, словно слепого, опять они продирались через хрупкий малинник, шли по переплетениям черничника, пока наконец остановились, и Крот снял с его глаз вонючую повязку. У сосны он увидел повозку, чернеющий силуэт лошади, а мысль лихорадочно искала единственно верного решения, потому что от этого зависела жизнь и его самого, и Агне, и Винцаса, и Марии, и Костаса Жаренаса. О другом даже думать было страшно.
Они стояли вокруг него, будто стерегли, чтоб не удрал. Не было только Шиповника. Вскоре послышались шаги, и из темноты вынырнул и он с какой-то дубинкой в руках. Когда подошел ближе, Стасис увидел, что это винтовка.
– Вот, Бобер, твое оружие, – Шиповник сунул ему в руки винтовку. Тут же достал из кармана и два патрона: – Хватит. По одному. Ему и ей.
– Нет! С бабами воевать не буду. При чем тут она?
Шиповник недовольно кашлянул, но тут же смягчился:
– Ладно. Хватит тебе и его… А там уж мы посмотрим.
«Слава богу, Костас Жаренас не успел обзавестись детьми», – подумал Стасис. И еще подумал, что они боятся. Не только не доверяют, но и боятся. Потому и дали только два патрона. С двумя патронами не очень-то развернешься. У самих автоматы с полными дисками, а ему, словно самоубийце, два патрона.
– Справишься? – спросил Шиповник.
– На фронте доводилось.
– Тем лучше, – сказал Шиповник и добавил: – Поехали, время не ждет.
Они улеглись на сено, брошенное в повозку. Клевер отвязал от сосны вожжи, неуклюже забрался и причмокнул, понукая лошадь, а она вдруг рванулась с места и пустилась рысцой. Стасис откинулся, прислонился к спине Клена, поджал ноги и поводил глазами по лесу, безуспешно стараясь узнать местность. А ведь все окрестные леса вдоль и поперек сотни раз исхожены так, что, казалось, нет ни холмика, ни ложбинки, которых бы не знал, даже деревья все до единого знакомы. Теперь же ехал, словно впервые очутившийся здесь человек. Но это не беспокоило, он был уверен, что узнает место сразу, как только они выедут на какой-нибудь большак или подъедут к Маргакальнису. В деревушку Маргакальнис летели его мысли. Он искал и не находил верного решения. Он думал обо всем и раньше, все это полугодие томительного ожидания гадал, к каким мерам проверки они прибегнут, чаще всего думал только о себе, словно пытался незримой стеной отгородиться от близких ему людей, от всего окружающего мира. А когда мысли вырывались за эту стену, он загонял их назад, как в темный захламленный подвал, потому что они пугали, вызывая в воображении новые ситуации, одна другой сложнее и страшнее, на которые тоже следовало смотреть трезво и найти единственно правильный выход. Когда они с Агне собрались в деревню и когда в последний вечер он разговаривал там, в просторном кабинете, никто прямо не ответил на вопрос, вправе ли он поднять оружие на человека. Разве что в крайнем случае, когда иного выхода не будет, сказали тогда в просторном кабинете. И еще сказали: придется решать самому, исходя из ситуации. Легко, черт возьми, давать советы, когда в той непредвиденной ситуации оказывается другой, а не ты сам… Да, Жаренас, наверно, пустит в избу, узнав мой голос. Но что сказать ему из-за двери? Какой черт носит меня ночью по лесу?! Вернее, уже будет под утро. Надо прикинуться пьяным. От пьяного никто умного ответа и не ждет. Пусть думает, что нажрался самогонки и заблудился в лесу. С пьяным ведь всякое случается… А дальше? Что делать дальше, когда Костас пустит в избу и увидит в моих руках винтовку? Сам он тоже, надо думать, не с пустыми руками. Ведь власти дают таким ребятам оружие. Если не автомат, то хотя бы пистолет должен иметь. И совсем глупо получится, если он, не ожидая, пальнет. Глупее быть не может… Если у двери никого не окажется, можно шепнуть Костасу, впустить в избу остальных и уложить всех до единого, а потом и хутор этого скрытника найти. Лошадь приведет, это уж не беда, лишь бы удалось предупредить Костаса, лишь бы он вовремя все понял. Другого выхода нет. А если Костас вырвется? Тогда все пойдет прахом. И тщательная подготовка, и долгие полгода ожидания, и все расчеты полетят к черту. Разве что, опередив его, первому очутиться в уезде. Но шума не избежать, поползут слухи, а тогда… Пулю в спину, вот чего можно ожидать тогда… Остается лишь третий путь, о котором он не хочет думать, однако ловит себя на мысли, что трезво, даже хладнокровно рассуждает: ведь можно пожертвовать одним человеком, пусть даже другом, во имя большого дела, во имя жизни других людей. Ему страшно и мерзко думать об этом, но против воли он допускает такую возможность, и его пугает хладнокровная ясность собственных суждений… Сегодня все решится, все поставлено на карту – одним ударом ты выиграешь или проиграешь. Даже собственную голову. Все одним ударом…
Повозка выкатилась из леса, прогромыхала с горки, проехала бревенчатый мостик, перекинутый через Версме, и Стасис сразу же понял, где они теперь и откуда приехали. До Маргакальниса уже недалеко, через полчаса начнется, и что будет – пусть будет, подумал он, чувствуя, как по всему телу пробежали мурашки.
Поднимаясь на холм, они снова въехали в лес, колеса громыхали по скованной морозом выбитой колее. Иногда повозка накатывалась на замерзшую лужицу, и под колесами звонко раскалывался лед. Наконец Клевер попридержал разгоряченную лошадь, свернул на обочину и остановился у густого соснового молодняка. Стасис узнал это место, вспомнилась далекая весна, когда Винцас первый год работал лесничим и высаживал эти сосенки, теперь уже ставшие выше человеческого роста.
– Крот останется у лошади, а мы пойдем, – сказал Шиповник приглушенным голосом и еще тише, только Кроту, добавил: – Если услышишь стрельбу – не уезжай. Мало ли что: засада или ранят кого. Понял?
Крот кивнул, и они цепочкой направились через лес. Клевер опять тяжело сопел за спиной, и Стасиса опять обуял кошмар, как и в ту роковую ночь: казалось, в любую минуту можешь получить пулю между лопатками.
Не доходя до опушки, они остановились. Притаившись за соснами, долго стояли, вслушиваясь в звонкую ночную тишину, глядя сквозь редкие деревья на поле и еще дальше, где на широкой опушке спала деревушка Маргакальнис. Усадьба Жаренаса огородами и старым садом почти прижималась к лесу. От сосняка ее отделяла лишь узкая полоска заброшенной, поросшей мхом земли, на которой ветер ежегодно сеял множество сосенок и березок. Лес пытался отвоевать эту прискорбно жалкую залежь, но Жаренасы каждый раз с корнями выдергивали сеянцы ветра. Со стороны леса даже забора приличного не было, а только два ряда ржавой проволоки, увешанной дырявыми кастрюлями, консервными банками, разными железяками – для острастки кабанов, когда к концу лета они целыми семействами забираются в овес и принимаются рыть картошку.
Шиповник подозвал всех к себе и полушепотом распорядился:
– Ты, Клен, обойдешь кругом и устроишься у хлева, следи за крайними окнами избы. Если кто полезет в окно – живым не упускай… Я буду за кустом сирени, а ты, Клевер, пойдешь с Бобром. Всем ясно?
– Ясно, – словно из-под земли, отозвался Клевер.
Стасис молча кивнул и стал заряжать винтовку. Один патрон загнал в ствол, а второй стиснул в ладони, чтобы потом не рыться по карманам. В это мгновение и ему все стало ясно. Едва услышал, что Клевер пойдет вместе с ним к двери избы, тут же и принял решение.
– Ты к двери не подходи, – сказал он дылде, а Шиповнику пояснил: – Если увидит в окно, что я не один, чего доброго, не откроет. Как войду в избу, тогда и ты не жди, потому что при бабе я не смогу…
– Хорошо, – сказал Шиповник, – так и делайте. И да поможет нам бог.
Теперь Стасис уже шел впереди, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, словно охотник, поджидающий борзых, гонящих зверя. Он проводил глазами Клена, который беззвучно, как привидение, прошел по краю леса, миновал залежь, высоко поднимая ноги, перешагнул увешанную банками проволоку; слышал, как за ним крадутся Шиповник с Клевером, и в то же время мысленно разрабатывал план действий: как только Костас приоткроет дверь, он шепнет ему «спасайся», сам у двери первым уложит дылду, схватит его автомат, даст очередь по кусту сирени. Лишь бы не ускользнул Шиповник, только бы не упустить его живым… С Кленом, притаившимся за хлевом, он как-нибудь справится. Никуда не денется, как и Крот… Лишь бы Шиповника удалось уложить на месте… Лишь бы он не унес шкуру целой. Всю обойму надо вогнать в этот куст сирени. Всю обойму до последнего патрона, лишь бы не ушел живым, а все остальное – уж как-нибудь. Клевера тоже надо уложить умеючи. Даже не вскидывая винтовку к плечу, приставить дуло к его животу и уложить, вырвать из рук автомат. Еще у падающего вырвать. Такой медведь не так легко протянет ноги. Он и раненый может свинью подложить, прежде чем распрощается с этим миром.
У куста сирени Стасис остановился, подождал, пока Шиповник устроится между сухими ветками поудобнее, и подумал: «Сам, чертово семя, выбрал место и время, где подохнуть». Шиповник махнул рукой, и они с Клевером подкрались к избе. На углу он дал знак дылде остановиться, а сам, уже не таясь, с громким стуком, плюясь и ругаясь как последний забулдыга, покачиваясь, подошел к окну и костяшками пальцев несколько раз стукнул в стекло:
– Костас, открой, черт возьми… Слышишь ты, соня?
Но в избе никто не отозвался, не было слышно ни малейшего шороха, хотя их кровать стоит у этого окна. Он снова громко сплюнул, саданул кулаком по раме так, что стекла задребезжали:
– Это я… Стасис… Говорю тебе, что это я, Стасис Шална, черт возьми, – с трудом ворочая языком, бормотал он, нетвердой походкой направляясь к двери.
В первую минуту ему показалось, что все это страшный сон, от которого вот уже несколько часов он не может избавиться. И теперь, глядя на дверь, думал, что сон продолжается, что весь окружающий мир – только плод его воображения. Словно желая отогнать кошмарные видения, он с силой ударил кулаком в дверь, ударил и рассмеялся, повернувшись спиной к двери.
– Ш-ш-ш, – донесся шепот Клевера.
– Подойди, – вполголоса позвал Стасис, а когда тот подбежал: – Взгляни.
– А, чтоб его нечистая! – сплюнул Клевер, глядя на огромный замок. Будто не веря своим глазам, он ухватился за замок, дернул его раз, другой и снова сплюнул.
Плевался и Шиповник, а Стасис подумал: «Если бы не этот замок, вонять бы тебе в кусте сирени, и дылде, и всем вам был бы конец».
Потом они собрались вместе, и Шиповник сказал:
– Будем ждать. К утру все равно приволокется домой, никуда не денется. Подождем до рассвета.
И они стали ждать. Залезли кто куда, чтобы Жаренас, вернется ли пешком или на телеге, все равно нарвался бы на засаду. Стасис сидел под крышей хлева. Его трясла мелкая дрожь: то страх сжимал грудь, то ни с того ни с сего разбирал смех, и он, давясь, глотал его, хорошо сознавая, что это нервы. На такое он насмотрелся на фронте, когда молодые солдаты перед лицом смерти с хохотом катались по земле, пока товарищи, не выдержав, наделяли их пощечинами. Чертовски хотелось курить, но не смел – лежал, зарывшись в солому, давясь этим смехом. Только под утро, когда где-то в деревне забренчали ведра, он немного успокоился. Смотрел сквозь узкие щели на двор, слушал нарастающие звуки, дивясь прозрачности просыпающегося утра, когда слышен даже скрип колодезного журавля в конце деревни, плеск воды или другой звук, который днем наверняка не расслышал бы. И чем светлее становилось, тем сильнее росла тревога: если так упорно ждать, можно и впрямь дождаться Жаренаса. Человек раньше или позже все равно возвращается в свой дом. Что будет тогда?
Пока он искал ответа, на дворе раздались шаги, из-за хлева вылез дылда Клевер и позвал:
– Пошли.
Стасис торопливо соскользнул на землю. Что еще надумал Шиповник, готовый любой ценой выполнить полученный от начальства приказ – ликвидировать Жаренасов? Неужели рискнет на это днем?
Но Шиповник сказал:
– Больше ждать нельзя. Когда-нибудь мы еще вернемся.
Они снова нырнули в лес и быстро направились к оставленной повозке. Стасис присмотрелся к Шиповнику, хотел заговорить с ним, убедить, что и впрямь будет всем спокойней, если они реже будут вытаскивать его из дома, что лучше ему быть связным или как-то иначе служить, лишь бы не исчезать по ночам из дома, но не успел даже рот открыть, как раздался свист Клевера. Стасис насторожился и тут же услышал эхо звонких шагов. Кто-то торопился по дороге из Маргакальниса, словно стремясь догнать их. Пока еще трудно было определить, сколько идет людей. Шиповник жестом приказал всем залечь, и они попадали, где стояли, сквозь вереск и деревья глядя на дорогу. В прозрачном морозном утреннем воздухе шаги отдавались так звонко, что казалось, все вокруг на самом деле выковано из меди… Шла женщина с маленькой девчушкой, платки у обеих были повязаны как-то непривычно. Местные женщины так платок не носят. Девчушка не успевала за матерью, семенила, ухватившись за руку женщины. Это она, малышка, озираясь по сторонам, заметила их, дернула мать за руку и что-то ей сказала. Женщина остановилась, взглянула на лес и, наверно, увидела не кого-нибудь, а самого Шиповника, потому что тот сразу вскочил на ноги и, выставив автомат, крикнул:
– Стой!
Женщина остановилась, переминаясь на месте, повернула было назад в деревню, но от сурового окрика Шиповника застыла как вкопанная. Малышка испуганно прижималась к бедру женщины, обеими руками вцепившись в пеструю юбку.
Все они поднялись из зарослей вереска, вышли за Шиповником на дорогу, окружили ранних путниц.
– Кто вы такие и куда идете? – грозно спросил Шиповник, но женщина только переводила взгляд с одного на другого и молчала. – Кто такая, спрашиваю?
Но и теперь женщина не ответила.
– Может, глухая? – загудел Клевер.
– Я ей, шпионке, покажу… так покажу, что и впрямь оглохнет! Ну, отвечай, я тебе говорю…
Женщина по злому лицу Шиповника поняла, что молчать нельзя, и заговорила. Прижав к груди руки, она поспешно сыпала словами, рассказывала, что с дочкой приехала из-под Молетай, что прошлой осенью сгорел их дом, что впроголодь живут, что она, побираясь, идет из деревни в деревню.
– Ты нам сказки не рассказывай, по-хорошему признавайся – энкаведе послало?
Женщина смотрела на него полными страха глазами и впрямь не понимала, чего от нее хочет этот злой человек. Шиповник повторил вопрос, и у женщины словно ноги отнялись: она бухнулась на колени на мерзлую дорогу и посиневшими губами потянулась целовать руку Шиповнику, все повторяя, что они – несчастные погорельцы, бедные побирушки, что только горе пригнало их сюда. Но Шиповник не отступал.
– Начальство предупредило нас, – обратился он к своим, – что дороги Литвы кишат такими шпионами. Энкаведе подослало, не иначе. Эти гады даже баб не жалеют, им все способы позволительны… Надо разобраться. Только не здесь.
Словно в поисках помощи или защиты, женщина оглянулась, пробежала взглядом по лицам мужчин и вдруг просияла, уставившись на Клевера.
– Господи, неужели Пяткус?! Разве не узнаешь меня, сосед? Сам бог тебя послал, подтверди, скажи им, что мы правда несчастные погорельцы, никто никуда нас не посылал… Ведь ты, сосед, все знаешь.
Клевер смотрел на женщину, сопел, словно загнанная лошадь, и молчал.
– Знаешь? – спросил Шиповник.
Клевер кивнул.
– Ну вот, – еще сильнее засияла женщина. – На самом деле тебя господь послал. Скажи, что правду я говорю, не вру.
Шиповник отвел Клевера в сторону, подальше от остальных, и спросил:
– Кто она такая?
– Из одной деревни мы.
– Хорошо знаешь?
– Как не знать! Ведь сказал – из одной деревни.
– Что за люди?
– Новоселы они. Советы земли дали. А прошлой осенью сгорел их хутор…
– Наши?
– Не знаю, но сгорел дотла. Чистая правда, не врет баба.
– Так что будем делать?
– Пусть идет себе…
– Ты хоть и большой, а глупый, – сказал Шиповник и тут же добавил: – Хочешь, чтобы, вернувшись, растрезвонила на всю деревню, где встретили соседа Пяткуса? Этого ты хочешь?
– Этого я не хочу.
– Тогда думай, что говоришь.
– Я и думаю. Говорю, надо потолковать, чтобы язык придерживала… И моя баба там с двумя малышами. Еще вышлют в Сибирь.
– Думаешь, пожалеют?
– Не думаю.
Пока они так разговаривали, женщина, кажется, совсем успокоилась и даже развеселилась. Она не могла устоять на месте и все благодарила господа, что тот послал знакомого, дорогого их соседа Пяткуса, что только чудом встретила не кого-нибудь другого, а своего знакомого, своего милого соседа Пяткуса, дай ему бог здоровья. Она совсем не подозревала, что именно знакомство обернется против нее и решит все. Поэтому и удивилась, увидев мрачное лицо возвращающегося соседа. А когда Шиповник зло приказал: «Пошли с дороги!» – женщина залилась слезами, бросилась целовать Клеверу руку.
– Сосед, разве не заступишься в такой беде? Разве сделали что-нибудь плохое? Как люди жили, как добрые соседи…
Клевер отталкивал ее, освобождался от цепких рук женщины, избегая смотреть ей в глаза, и неизвестно, сколько это бы еще длилось, если б не строгий окрик Шиповника:
– Пошли с дороги. Там разберемся.
Женщина, подталкиваемая Клевером, шла, спотыкаясь в густом вереске, одной рукой вытирая слезы, другой обнимая за плечи малышку, которая смотрела не столько испуганными, сколько удивленными глазами.
Когда подошли к оставленной повозке, Шиповник снова стал допрашивать женщину: где сегодня, где вчера ночевала, в какой деревне, у каких людей, почему теперь, в такую рань, чуть ли не бегом летела в волость. Женщина все повторяла одно и то же, и это еще больше бесило Шиповника. Он сорвал с плеч женщины холщовый мешок, развязал и вытряхнул небогатый скарб: поношенный пиджачок, стоптанные башмаки, ломоть хлеба, три куска ржавого сала, узелок муки и несколько сваренных в мундире картофелин. У Стасиса защемило сердце, в памяти ожила далекая Смоленщина с бедными окраинными огородами и тот злополучный вечер, когда они, трое молодых солдат, руками копали картошку, и тот незабываемый, захлебывающийся слезами голос женщины: «Убийцы проклятущие, мои дети от голода помирают!.. Чтоб вы подавились этой картошкой, чтобы вы завтрашнего дня не дождались!..» И еще он вспомнил, как, задыхаясь, бежал с этого огорода, бежал, словно ошалевший, преследуемый пронзительным криком женщины. По сей день преследует его этот крик. И теперь, увидев лежащие на мху картофелины, он снова услышал его, повторившийся в сводящем с ума плаче женщины.
– Может, отпустим их. Ведь ясно, что нищенки, – сказал он, не узнавая собственного голоса.
Шиповник обернулся к Стасису, лицо его было бледным, искаженным злобой, взгляд – словно лезвие бритвы. Стасис никогда раньше не видел такого. И голоса такого никогда не слышал, когда тот зашипел, словно его душили:
– Я уже слышал, что не собираешься воевать с бабами… Руки марать не желаешь, да?
Стасис ничего не сказал, выдержал взгляд, чувствуя, что сам начинает задыхаться.
– Крот, кончай это представление, – приказал Шиповник.
– Как? Неужели здесь будешь стрелять?
– Стрелять и не надо.
– Обеих? – спросил Крот.
Шиповник махнул рукой: как хочешь! Однако Крот не знал, как поступить. Стоял, поглядывая на всех, словно ждал помощи или совета, пока окончательно не разозлил Шиповника:
– Чего ты ждешь, едрит твою… хочешь, чтоб нас тут застукали?
Когда Крот схватился за пряжку ремня, женщина, кажется, поняла его намерение, только тогда дошел до нее смысл слов Шиповника. Она на коленях поползла к Шиповнику, не плача, а как-то мучительно скуля и стеная, хватала руками его за ноги, посиневшими губами целовала сапоги. Но Шиповник был неумолим. Только когда женщина принялась просить, чтобы оставили в живых дочку, он процедил сквозь стиснутые зубы:
– Хорошо, – и глазами поторопил Крота.
Тот подошел к упавшей ничком женщине, сорвал с ее головы платок, набросил петлю ремня на белую, неимоверно худую шею, коленом уперся в спину и, напрягшись, обеими руками потянул за конец ремня…
Девчушка с криком бросилась к матери, но Клевер тут же схватил ее в охапку и широкой ладонью зажал рот.
– И эту, – приказал Шиповник.
Девчушка пиналась, извивалась, упершись ручонками в Клевера, словно рыба, выскальзывала из рук. Тогда он как перышко приподнял ее, засунул между ног и обеими руками сжал шею.
Стасис отвернулся и стиснул зубы, беспрестанно повторяя: «Боже ты мой, боже ты мой, боже ты мой…» Потом он услышал, как они по земле тащили тела в чащу молодого сосняка, как, тяжело дыша, вернулись и как Шиповник сказал:
– Другого выхода не было. Она опознала Клевера, и волей-неволей пришлось… Поехали, а ты, Бобер, топай домой. Винтовку мы заберем. Когда понадобишься – известим.
Стасис бессильно кивнул головой… все повторяя в мыслях: «Боже ты мой, боже ты мой, боже…» Словно во сне, вышел на дорогу, в глазах стояли худая шея женщины и широкая ладонь, зажавшая рот девчушке; переставлял отяжелевшие ноги, с каждым шагом пытаясь глубже вдохнуть, набрать полные легкие холодного утреннего воздуха, но все не мог отдышаться…
* * *
На завтрак Мария пекла блины. Напекла их целую гору, словно для многочисленного семейства. Потом нажарила шкварок с луком, налила в глиняную миску и поставила на стол.
Винцас бросил в свою тарелку румяный блин, залил ложкой сала со шкварками и подтолкнул миску к Агне, но та покачала головой.
– Не хочу, – сказала. – Я чай выпью… Знобит.
Мария взглянула на мужа, надеясь, что тот найдет слово для Агне, но Винцас молчал. После бессонной ночи знобит. Она, наверно, глаз не сомкнула. Ночью тревожно ворочалась, часто вставала с постели и босиком шлепала к окну. Мария, умаявшись за день, спала как убитая, а он все слышал и не мог заснуть. Наверно, в полночь, когда Агне снова пришлепала к окну, он, сдерживая дыхание, вылез из-под перины и в одном исподнем пошел к ней. Увидел прижавшуюся к стеклу в длинной, почти до пола, белой рубашке – словно пришедшую из детских сказок русалку. Встал рядом, чувствуя дрожь в теле, рука против воли и желания обняла теплые плечи.
