Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Но только для людей, которые не заражены пока АХ, – сказал Вестен.

– Совершенно верно. Вакцина будет способна помочь только здоровым, предотвратить заражение. А Тому и Петре она уже не поможет. Слишком поздно.

– У меня, знаете ли, зародилось чудовищное подозрение, – сказал Вестен. – Я подумал о «чуме двадцатого века», о СПИДе. Откуда ни возьмись, появился СПИД. Не было – и вдруг на тебе. Нам стали объяснять, что это смертоносное ослабление иммунитета пришло к нам из Африки, что там случаи СПИДа были зарегистрированы еще Бог весть когда. Почему же мы о них и слыхом не слыхивали? Почему, ответьте мне, доктор? А не может ли быть так – от этой мысли меня бросает в дрожь, – не может ли быть, чтобы вызывающий СПИД вирус выскользнул из генной лаборатории?

Барски промолчал.

– Доктор!

– Я… я не думаю. Но между прочим, многие специалисты так считают. После всего того, с чем столкнулись мы сами, я не вижу в этом ничего невозможного.

– Ничего невозможного не видите? – взволнованно воскликнула Норма. – Доктор, писатель Стефан Гейм взял интервью у опытнейшего биолога и иммунолога профессора Якоба Сегала. Вы его, конечно, знаете? Да? Так вот, в этом интервью Сегал рассказал о первой и наиболее тщательно охраняемой генной и вирусной лаборатории военного научно-исследовательского центра в Форт-Детрике, в Мэриленде. Он уверен, что генетики там опытным путем получили вирус СПИДа HTL III. Но поскольку начальное воздействие инфекции крайне незначительно и никто не подозревал, что его инкубационный период длится от двух до пяти лет, этот вирус в человеке сочли нежизнеспособным и отправили подопытных особ – да, да, да, там работают не с подопытными животными, а с людьми, в данном случае с заключенными, получившими большой срок, из близлежащей мужской тюрьмы – обратно в их камеры. Профессор Сегал не сомневается, что именно таким путем вирус СПИДа и вырвался из лаборатории на свободу. Произошло это примерно в 1977 году. Однако факт замалчивался, все держали язык за зубами. Но вам это должно было быть известно! Вы знали, доктор?

– Мне известно лишь мнение профессора Сегала, – ответил Барски, избегая ее взгляда. – Мнение отнюдь не бесспорное.

– Не бесспорное? – вскинулась на него Норма. – Вчера все газеты писали, что на нас накатывает лавина СПИДа. Специалисты бьют тревогу: в одной Германии за день могут заразиться две тысячи человек, за год – почти семьсот пятьдесят тысяч. В самые ближайшие годы у нас могут появиться миллионы больных!

– Я тоже читал, – сказал Вестен. – До сих пор ученые исходили из того, что от пяти до двадцати процентов больных СПИДом будут практически обречены. А по оценкам экспертов на конгрессе в Париже в последующие годы число больных СПИДом увеличится вдвое. Вдвое! Что вы скажете, доктор?

Поляк, подумав, ответил:

– Пока нет никаких неопровержимых доказательств факта утечки вируса СПИДа из лабораторий, где экспериментируют с вирусами.

– А если все-таки? – спросила Норма. – Если вирус СПИДа все-таки возник в результате генных манипуляций?

– Тогда остается лишь надеяться, что вирус СПИДа – в отличие от нашего вируса АХ – не окажет разрушительного воздействия на наследственную субстанцию. Ибо лишь в этом случае существует возможность найти панацею от этой болезни. Если же он все-таки воздействует, то единственное, что нам остается, это создать вакцину для всех тех людей, которые пока еще не больны и не заразились.

– А всех остальных ждет судьба Штайнбахов, им уже никто не поможет, – сказал Вестен.

Барски опустил голову.

– Невероятно, – проговорила Норма.

Немыслимо, невообразимо, подумала она. Я напала на самый потрясающий материал в моей жизни. И самый зловещий.

– Приезжайте завтра в институт, – предложил Барски. – Там вы увидите обоих, Тома и его жену, через стекло, надев специальный костюм. Мы ответим на все ваши вопросы. Вас, господин Вестен, я, разумеется, тоже приглашаю, – бросив тревожный взгляд на Норму, он заговорил с нескрываемым волнением и, как всегда в подобных случаях, с заметным польским акцентом. – Теперь, зная в общих чертах всю подоплеку, постараетесь ли вы выяснить, почему погиб профессор Гельхорн, вся его семья и столько других людей? Я вам уже объяснил, почему мы не привлекаем полицейских. Вся наша надежда на вас. Мы хотим знать все, фрау Десмонд! Почему, дьявольщина, убили Гельхорна и всех остальных? Прямого отношения к несчастному случаю с Томом это иметь не может! За этим кроется нечто иное, совершенно иное!

– Повторяю еще раз: я предприму все, что в моих силах, чтобы найти убийц и причину преступления, – ответила Норма. – Отныне это моя единственная цель. И смысл моей жизни. Мой мальчик…

Она встала, подошла к перилам балкона и посмотрела на ночную реку. Вестен приблизился к ней и обнял за плечи. Барски услышал ее охрипший внезапно голос:

– А что касается профессора Гельхорна… Есть у вас предчувствия, догадки? Я вот о чем: вирусная инфекция, если я вас правильно поняла, история давняя, апрельская?

– Да, апрельская…

– М-м… И какова была реакция профессора Гельхорна? Вы запомнили какие-то детали, подробности?.. Говорил он вам, будто ему угрожают? Были у него опасения, что его станут шантажировать? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, – ответил Барски, – подойдя к Норме. – Ничего похожего. Разве что… он постоянно был чем-то подавлен…

– Он не получал никаких писем? Никто не тревожил его телефонными звонками? Он вам ни о чем таком не рассказывал?

– Нет, – ответил Барски. – Это тоже странно – ведь что-то должно было предшествовать такому убийству, я с вами совершенно согласен, фрау Десмонд. Однако я не вижу ни малейшей зацепки. Тени подозрения и той нет. Хуже всего, когда не за что ухватиться…

– Гельхорн постоянно был подавлен, говорите. Но чем все-таки? – спросила Норма, зябко прижимаясь к Вестену.

– Не знаю, – ответил Барски. – Ясно одно: с течением времени он стал с явным подозрением относиться ко всей генной технологии… как к науке. Однажды, в середине июля, я зашел в его кабинет. Он был настолько занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и мне пришлось дважды обратиться к нему, прежде чем он поднял на меня глаза. Наш последующий разговор я помню почти дословно.

– Да, и что же?..

– Он сказал: «Ян, сегодня ночью я читал протоколы допроса Оппенгеймера в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности сенатора Маккарти».

– Да, я знаю, – сказала Норма. – Оппенгеймер – один из отцов атомной бомбы. И один из крупнейших ученых нашего века. Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, он пришел в отчаяние. Его мироощущение напоминает мне чувства Чаргаффа, и, подобно ему, он тоже сделался Предостерегающим. Его обвинили в том, что он – коммунистический агент, предатель, продавший России тайну атомной бомбы. Ну и что?

– В каком смысле?

– Почему профессор Гельхорн упомянул об Оппенгеймере?

– Оппенгеймер рассказал комиссии об одном своем телефонном разговоре с Эйнштейном, и тот признался ему: «Будь у меня возможность выбирать сейчас снова, я предпочел бы стать слесарем или разносчиком, чтобы хоть в самой малой мере наслаждаться независимостью».

– И это профессор Гельхорн процитировал вам в середине июля? – спросила Норма.

– Да, точно помню. Он привёл также и другую мысль, ее часто вспоминают. Оппенгеймер сказал, что прежде история повествовала об уничтожении отдельных племен, исчезновении отдельных народов, пусть даже рас. А теперь все человечество – целиком! – может быть уничтожено одним человеком. При вдумчивом анализе становится ясно, что ничего другого не дано, если не будут найдены новые политические формы совместного существования. Мы и знаем это – и не отдаем себе в этом полного отчета! До худшего, мол, далеко. Времени, мол, хватит. А его осталось в обрез…

– Да, времени осталось в обрез, – повторил Вестен.

Голос Барски дрожал, и акцент снова выдавал его происхождение, когда он негромко проговорил:

– Что же терзало Гельхорна? Что ему стало известно? Что он предугадал? Почему его убили? Боже мой, будь оно все проклято – почему его убили? Почему?

19

Из отеля они вышли в половине четвертого утра. Свой «вольво» Барски оставил на стоянке напротив, между двумя небоскребами. Несмотря на столь раннее время, Алвин Вестен спустился вместе с ними на лифте. На прощание он обнял и поцеловал свою любимицу.

– Спокойной ночи, Норма!

– Спокойной ночи, Алвин! Спасибо за все.

– Не за что благодарить. Проснешься, позвони!

– А если я разбужу тебя…

– Сплю я теперь мало, пару часов, не больше. Вот они – преимущества старости.

– Ты никогда не состаришься, – сказала Норма, обнимая его.

И вновь, как два дня назад, ему подумалось: Смерть, дай мне еще немного пожить!

Барски открыл перед Нормой правую переднюю дверцу машины, помог сесть. Её привлек брелок ключа зажигания, на ребре которого было что-то выгравировано. Она опустила боковое стекло и, когда «вольво» медленно выехал со стоянки, помахала Вестену. Машина быстро набрала скорость и скрылась за поворотом, а Вестен продолжал стоять с приподнятой рукой.

В столь ранний час улицы Гамбурга пустынны. Барски и Норма довольно долго молчали. Вот перед ними Ломбардский мост с его фонарями. Чернеет вода Аусенальстер. Нет ни судов, ни веселящихся и танцующих людей. Лишь когда они проехали мимо крепостной стены и Старого ботанического сада, Норма спросила:

– Диск на вашем брелоке – серебряный?

Голос Барски, уверенно управлявшего машиной, ничуть не дрогнул, когда он ответил:

– Из серебра, да. Мне подарила его жена.

– Извините.

Справа быстро промелькнула Малая крепостная стена.

– Не извиняйтесь, не за что, – едва слышно произнес Барски. – Включить музыку? Радио «Люксембург» передает музыку всю ночь.

– Не надо, – отказалась Норма.

Помолчав немного, он сказал:

– А знаете, на ребре диска есть гравировка.

– Если не хотите, не рассказывайте…

– Почему не хочу? Скорее наоборот.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Написано: «Да хранит талисман Яна Барски»… А на самом диске – серебряный профиль ангелочка. В день смерти моей жены ангелочек отвалился. Я пошел к ювелиру и спросил, не сможет ли он отполировать лицевую сторону диска и выгравировать одно слово. Да, конечно, ответил он. Какое? Имя моей покойной жены, Дубравка, сказал я. Дубравка – все равно что «добрая»…

Сейчас они ехали вдоль Хольштенского вала. Улица совершенно пустынна, ни единого прохожего, ни одной встречной машины.

– Да, ее звали Дубравка, мою жену, – рассказывал Барски. – Хорошо, что ангелочек отвалился и я смог на его месте написать ее имя. Я знаю, она всегда будет моим ангелом-хранителем.

– Обязательно, – кивнула Норма, а сама подумала: а я, с моим клеверовым листком!

– Ее звали Дубравкой, и это имя было словно создано для нее, – продолжал он. – Доброта, сама доброта. Всегда, во всем. Мы познакомились в Варшаве в семьдесят втором году. Она работала психологом в университетской психиатрической клинике. В семьдесят третьем году мы поженились. Три года спустя родилась наша дочка Эльжбета.

«Вольво» медленно катил вдоль Большого вала. Пусть выговорится, подумала Норма. Каждому человеку нужно когда-то выговориться. Мне тоже пришлось, когда погиб Пьер. И снова придется. Теперь, когда погиб мой сын. Дай ему излить душу! Может быть, он забыл, что ты сидишь с ним рядом, и говорит сам с собой. И ты нередко ведешь себя так же. Пусть выговорится…

– Мы всегда называли малышку просто Елей. А жену я называл Бравкой… Она была такой остроумной, рассудительной, справедливой! Как умела найти подход к человеку! Все ее любили. К ней нельзя было относиться иначе. Мы всегда могли поговорить друг с другом о нашей работе. Мы любили одних и тех же художников, композиторов и писателей, мы обо всем были одного мнения, да, обо всем…

Ах, подумала Норма, вы тоже!

– И всегда путешествовали вместе. И отдыхали на Балтийском побережье. И катались на лыжах в Закопане. Когда приходилось расставаться хотя бы на день – это было катастрофой. Тогда мы перезванивались. Дважды. Трижды в день…

Да, подумала Норма, да, да.

– В кино, в театрах, на выставках, в опере – повсюду мы бывали вместе. Даже в супермаркет за продуктами ездили по субботам вместе, всегда вместе.

Вместе, всегда вместе, подумала Норма. Пьер и я… даже за воскресными газетами мы спускались вместе… Не знаю, выдержу ли я, подумала она. Они ехали в Санкт-Паули по Репербану.[12]12
  Санкт-Паули – район Гамбурга.
  Репербан – улица, где расположены публичные дома, секс-шопы и прочие увеселительные заведения.


[Закрыть] Здесь еще горели яркие фонари, слышались громкие голоса, песни, крики и вопли, звучала музыка. У подъездов домов стояли проститутки. Задирая и без того короткие юбки, они демонстрировали голые ляжки и призывно улыбались. Стоило машине Барски проехать мимо, как они стирали эти улыбки с лица. Вид у них был усталый донельзя, работали они на износ. На одном из перекрестков бузила группа немолодых уже мужчин, тротуар и проезжая часть улицы – вся в пустых пластиковых пакетах, брошенных газетах, разорванных плакатах, мусоре и блевотине.

Мимо промчалась машина.

– С ума он сошел, что ли? – возмутилась Норма.

– …Жили мы в очень живописном месте, – продолжал Барски, который даже не заметил промчавшегося мимо лихача. – Мы часто сидели на балконе и разговаривали или слушали музыку. А иногда подолгу молчали, любуясь плавным течением Вислы… Бравка…

Посреди мостовой лежал пьяный. Барски осторожно объехал его.

– Такими ночами, как эта, – продолжал он, теперь уже действительно разговаривая сам с собой, – теплыми летними ночами мы могли просидеть на балконе до самого утра, когда и воды Вислы, и небо начинали светлеть, и их цвет, как и краски просыпающегося города, менялись с каждой минутой… Какие чудесные это были краски… какие дивные ночи… Бравка отказывалась идти спать… Ты должна, говорил я… И мне тоже надо поспать… Через несколько часов нам на работу… А она чаще всего отвечала: «Давай посидим еще немного. Прошу тебя…»

Посреди мостовой стояла женщина, водитель посигналил. Но женщина не двинулась с места. Барски притормозил и повернул руль. Но та тоже сделала несколько быстрых шагов в сторону и едва не оказалась под колесами. Брюнетка с большими карими глазами, скуластая и очень привлекательная. Разве что слишком ярко накрашенная. В углу рта – сигарета. Тонкое красное платье с глубоким декольте и разрезами на бедрах. Молодая женщина помахивала сумочкой из черной лакированной кожи. Рот ее растянулся в привычную улыбку, когда она подошла к окну машины, где сидел Барски.

– Эй, парочка! – Голос у нее был столь же вульгарный, как и внешность.

Отшвырнув сигарету, она открыла левую заднюю дверцу машины и плюхнулась на сиденье.

– Ну, наконец-то! Наконец-то опять позабавимся втроем!

– А ну выметайся! – в ярости крикнул Барски.

Женщина в красном задрала юбку.

– Вот, смотри! Я на все согласна! Как пожелаете, так и развлечемся. Могу и с одним тобой, если твоя сладкая согласна посидеть и посмотреть. Нет такой штуки, которую я не смогу проделать!

– Немедленно выйди из моей машины! – сказал Барски.

– Не надо, миленький! Посмотри, твоя сладкая уже изнывает от похоти! – Она наклонилась и поцеловала Барски в шею.

Он оттолкнул ее. Вскрикнув, она упала на пол машины. При этом она задела сумку Нормы, и из нее почти все высыпалось.

– Свинья ты паршивая! – выругалась женщина в красном платье. И сразу же добавила с ухмылкой: – О-о, пардон, мадам. Я соберу, не беспокойтесь, – и начала укладывать все обратно в сумку. – Подходящего кавалера вы себе выискали, нечего сказать! Грязная свинья!

Барски вышел из машины, открыл заднюю дверь, схватил женщину за шиворот и вытащил на мостовую.

– Ай-ай-ай! – завизжала она и принялась колотить Барски черной лакированной сумочкой. – Дерьмо! Слабак! Спидовец!

Рядом остановился черный «мерседес», из него выскочило двое мужчин – и женщина в красном скрылась в соседнем переулке. Один из них бросился за ней. Другой обратился с Барски с вопросом:

– Чего она от вас хотела?

– А вы как думаете?

Мужчина в штатском заглянул в машину. У него был сильный фонарь.

– Она не успела ничего подложить?

– Вряд ли. Я ее быстро вышвырнул. На вас понадеешься – сам будешь виноват…

– Да, черт побери, мы тут возились с каким-то пьяницей.

Нагнувшись, он посветил фонарем по углам, поднял сумку и протянул Норме.

– Ваша? Ничего не пропало?

Норма вопросительно уставилась на него.

– А вы кто?

– Я спрашиваю: ничего не пропало?

– Кто вы такой? – разозлилась Норма.

– После трагедии в цирке все мы получили личную охрану, – объяснил Барски. – Эти господа ехали за нами. Вы, фрау Десмонд, не обратили внимания…

– Личная охрана?

– Да, да, – подтвердил мужчина в штатском. – Так ничего не пропало?

Норма взяла сумку в руки. Незнакомец посветил ей фонарем.

– Диктофон, камера, кассеты, пленка… Нет, все на месте, – сказала Норма.

– Вы уверены? – переспросил он.

– Да.

– Это ваши вещи?

– Да.

– А не другие? Их не подменили?

– Нет, черт побери! Что я, своих вещей не узнаю?

– О’кей, значит, это была всего-навсего шлюха.

Вернулся второй. Он никак не мог отдышаться – видно, пришлось побегать.

– Ну что?

– Исчезла. Тут такая улица… борделей… В один из них она и шмыгнула. Найдешь ее теперь, как же. В таких домах обязательно есть черный ход. И в каждом – по пятьдесят девиц. Веселье, как в сочельник.

– Ладно, – сказал первый. – Ложная тревога. Но лучше уж ложная, чем настоящая. Все в порядке, господин доктор. Спокойной ночи, сударыня.

Барски сел за руль, оба охранника вернулись в свою машину и, подождав, пока «вольво» отъедет, последовали за ним на некотором расстоянии. Спутник Нормы всё ещё нервничал.

– Мне очень жаль, – проговорил он, покусывая губу.

– Итак, личная охрана, – повторила Норма и, бросив взгляд в зеркальце обзора, сразу увидела черный «мерседес». – Конечно. Понимаю. Теперь – понимаю.

– Мне в самом деле очень жаль, – сказал Барски.

– Ваша-то какая вина! Случайность! Когда я живу на Паркштрассе, мне часто приходится проезжать по Репербану. По пятницам, когда сюда на автобусах приезжают голландцы и бельгийцы, здесь творится нечто невообразимое!

– Ну и язык у этой женщины… мне так неловко перед вами…

– Успокойтесь в конце концов! Я – журналистка, и мне приходилось слышать ругань похлеще…

Он покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Нет. Это было… это было омерзительно.

– Забудьте о ней! Главное, она ничего не украла.

Долгое время оба молчали. Репербан остался далеко позади, когда он снова заговорил, будучи мыслями далеко-далеко…

– Она называла меня «сердце мое». А я ее – «душа моя». И вечно она повторяла: «У нас так мало времени». Я прямо бесился от этого. Она обратилась к врачу лишь тогда, когда боли сделались нестерпимыми… Боли вот здесь… – Он положил руку на свое левое бедро. – Я был рядом с ней, и когда доктор нажал пальцами на больное место, она, моя Бравка, закричала от боли… Наутро начались эти проклятые анализы. И компьютерную томограмму сделали. Метастазы еще не появились. Несколько дней спустя ее прооперировали, и поначалу все было замечательно, а потом пошло вкривь и вкось… Начал отказывать один орган за другим… почки… В организме постоянно увеличивалось количество жидкости… Она перестала меня узнавать… Я стоял, склонившись над ней низко-низко, а она кричала: «Пошлите за Яном! Пошлите за Яном! Пошлите за Яном!» Я говорил ей: «Я здесь, Бравка, я здесь!» А она не переставая требовала, чтобы за мной наконец послали… Сердце у нее было крепкое, очень крепкое, да… Но когда жидкость попала в легкие и Бравка начала так страшно хрипеть… – он словно вынырнул из своих воспоминаний и с испугом взглянул на Норму. – Простите! Ради Бога, простите…

Она кивнула, сидя с закрытыми глазами.

– Рак кишечника, – проговорил он с усилившимся польским акцентом. – И один врач дал ей это… Я его умолял сжалиться над ней… Он пришел ей на помощь, когда начались эти страшные хрипы… и два дня спустя ее сердце остановилось… ее крепкое сердце…

Он свернул на Кенигштрассе, и сейчас они проезжали мимо Израильского кладбища – оно оставалось справа.

– Она умерла двадцать пятого мая восемьдесят второго года, без четверти десять… «У нас так мало времени,» – повторяла она… ей исполнилось тридцать пять… Как немного ей было отпущено, правда? Еле исполнилось шесть лет, жили мы тогда в Гамбурге, куда меня в семьдесят четвертом году пригласил профессор Гельхорн… Бравка получила место психиатра в одной из эппендорфских клиник. Мы жили в красивом старом доме на Утьменштрассе, у самого городского парка, рядышком с институтом… Большая квартира… в зеленом районе… Только Эльбы с нашего балкона не увидеть, и Альстер тоже… С тех пор, как Бравку похоронили на Ольсдорфском кладбище, мы с Елей живем вдвоем… Тогда был жаркий и душный день… очень жаркий… и кроме нас с дочкой, одного могильщика да господ из похоронного бюро на кладбище никого не было. Священника я приглашать не стал. Чересчур я тогда на него разозлился… Надеюсь, он простит мне это прегрешение. На могилу к Бравке мы ходим нечасто… Вы меня понимаете, не правда ли?

– О да, – сказала Норма.

– Бравка ведь не там… – прошептал Барски.

Они ехали по Альтоне.

– Конечно нет, – согласилась Норма.

– Она… Знаете, мне недавно довелось прочесть рассказ об одном еврее, который потерял жену. Отправился он, значит, к раввину и спрашивает: «Ребе, можно оживить мертвых?» И ребе ответил: «Да. Если постоянно думать и помнить о них».

Проехав мимо альтонской ратуши, они оказались на Эльбском шоссе.

– Простите мою бестактность, – сказал Барски, глядя на Норму. – Вы ведь только что потеряли сына.

– Все естественно, – ответила она. – У вас – ваши мертвые. У меня – мои. Everybody has to fight his own battles.[13]13
  Каждый сражается в одиночку (англ.).


[Закрыть]

– Это верно, – проговорил он, снова посмотрев на нее. – У каждого свои войны и свои битвы.

– Ваша дочь учится в Гамбурге? Здесь?

– Да, – сказал Барски. – Мы остались в старой квартире. Еля не хочет переезжать. У нас замечательная служанка, фрау Керб. Она у нас и живет. Уже много лет. Она знала мою жену. Елю она любит. Когда меня нет, заботится о ней. Нам с Милой Керб исключительно повезло, да, просто исключительно… – И потом весь остаток пути до самого дома Нормы на Паркштрассе они молчали.

Поставив свой «вольво» за синей машиной Нормы, Барски вышел и открыл дверцу.

– Итак… – начала Норма.

– Я провожу вас.

Она смутилась.

– Что вы сказали?

– Я поднимусь вместе с вами, – сказал он несколько неуверенно. – Загляну на секунду.

– Но зачем? Почему?

Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Вы знаете почему, фрау Десмонд.

– Да, – сказала она. – Я тоже оставляю свет зажженным. Тогда не так страшно возвращаться домой.

– В том-то и дело, – сказал Барски. – Значит, вы не возражаете…

Она кивнула, и они направились к подъезду. Поднялись на лифте, Норма открыла дверь квартиры, и тут ее вдруг охватил безотчетный страх такой силы, что она задрожала всем телом, не в силах переступить порог. Секунду спустя Барски осторожно обнял ее за плечи, как бы успокаивая, и вместе с ней вошел внутрь. Переходя из одной комнаты в другую, заглянули на кухню, в ванную – никого, ничего подозрительного. Напрасные страхи! Остановились в гостиной перед стеной, увешанной картинами. Желтые розы стояли в вазе на журнальном столике, куда их поместила Норма.

– Спасибо, – сказала она. – А вы? Когда вы вернетесь домой…

– У меня дома дочка. И служанка, – ответил он. – Зайду в комнату Ели, посмотрю, как она спит. Всегда, если приходится задержаться на службе или вернуться ночью из командировки, я захожу посмотреть на мою спящую дочку. Жизнь все-таки не совсем обделила меня счастьем, правда?

– Да, – сказала она. – Это большое, настоящее счастье. Я хочу еще раз поблагодарить вас.

– За что?

– За доверие. Теперь, после вашего рассказа, я знаю очень много важных для меня сведений. И шансы найти убийц моего сына увеличились… Хотите стаканчик минеральной?

– Нет.

– Минеральной воды с лимонным соком? One for the road.[14]14
  На дорогу (англ.).


[Закрыть]

– Нет, спасибо, не стоит. Взгляните-ка на эту розу!

– А-а, божья коровка! – сказала она, благодарная ему за эту божью коровку.

Барски наклонился и принялся внимательно разглядывать крохотное красное существо с черными точками. Несколько раз хмыкнул.

– Что вас так заинтересовало?

– Перед нами представитель разветвленного семейства Coccinella, – назидательным тоном провозгласил он. – А именно: Coccinella septempunctata, а попросту «семиточечная». – Он начал считать. – Раз… два… да, семь. Нет, это просто перст судьбы. Не заметь я этой семиточечной божьей коровки, забыл бы рассказать вам об исключительно важном событии в области генной инженерии.

– А именно?

– Речь идет о любовной жизни божьих коровок, – совершенно серьезным тоном проговорил он. – Но, кстати сказать, не семиточечных, а двухточечных, то есть подвида Coccinella bipunctata. Считается, что двухточечная божья коровка приносит счастье. А если убьешь ее или раздавишь – это к несчастью. По старинным преданиям и поверьям эти жучки были любимцами Богоматери и находились под ее особым покровительством. Отсюда и их имя.

– Как интересно, – сказала Норма.

Он старается изо всех сил, подумала Норма, но во имя чего?

– Нет, я просто обязан рассказать вам об этом! В последнем номере научного журнала «Нейчер» некий М. Е. Н. Мэджерус сообщил, что он вместе с другими сотрудниками кафедры генетики Кембриджского университета обнаружил, каким образом самочки божьих коровок подвида bipunctata выбирают своих партнеров.

– Не надо! – сказала Норма.

– О чем вы, сударыня?

– Не надо поднимать меня на смех!

– Поднимать на смех? – Он наморщил лоб. – Фрау Десмонд, этого бы я себе никогда не позволил! Я говорю сейчас об открытии эпохального, можно сказать, значения. Правда! Нет, вы подумайте: кафедра генетики Кембриджского университета! Это там Крик и Уотсон обнаружили двойную спираль. Позволите продолжить рассказ?

Норма неопределенно повела плечами.

– Благодарю. Итак, обстоятельства таковы, что большинство божьих коровок подвида bipunctata неспособны сделать свободный выбор в пользу того или иного самца. Да, и этот Мэджерус и его коллеги установили, что один-единственный ген, один-единственный ген, фрау Десмонд…

– Слышала уже, доктор Барски.

– …что один-единственный ген определяет, выберет ли крохотная дама черного жучка с красными точками или же красного с черными. Прошу вас, не перебивайте. Это важно! – И снова заговорил менторским тоном – Ученые доказали, что расположенность к черным самцам наследуется самочками от божьих коровок-родителей. Наследуется! Если у дочери есть доминантный ген, то шанс стать ее избранником есть только у черных жучков.

– Прекратите, пожалуйста!

– Если же у дамы этого гена нет, то ухаживать за ней с равным успехом могут как черные, так и красные господа. Ученые выяснили это в результате сложнейших опытов по скрещиванию и спариванию.

– О великий Боже!..

– И тем самым, сударыня, они разрешили старый спор между учеными, исследующими законы наследственности, и учеными, исследующими законы поведения. Ибо в кругах специалистов до сих пор подвергалась сомнению возможность воздействия на столь сложный процесс, как выбор партнера, с помощью одного-единственного гена… Потрясающе, да?

– И даже очень. Или весьма… – не удержалась, чтобы не поддеть его, Норма. – Да, весьма… Однако признайтесь, вы все это выдумали только что?

– Но, позвольте… «Нейчер» – один из наиболее серьезных журналов!

– О-о, разумеется…

– Как вам будет угодно, – он опустил голову. – Не сердитесь на меня, если я вас утомил.

– Сердиться? За что же? Вы всего-навсего попытались… То есть мы оба… Каждый надеется вытащить себя самого из болота за волосы… как Мюнхгаузен… Вы же попытались вытащить из болота меня… – Норма не смогла закончить мысль, отвернулась.

– Мне пора идти, – сказал он.

– Конечно, – она снова обратила к нему свое лицо. – Как только приедете домой, позвоните мне!

– А вы знаете, который сейчас час?

– Вряд ли я скоро засну. Позвоните – чтобы я была спокойна. Мало ли… мало ли что может случиться. И не гоните машину!

Они вышли в коридор. Барски протянул ей руку и быстро произнес несколько фраз по-польски.

– Что это значит?

– Да так. – Он смутился. – Что-то вроде молитвы. Да храни вас Господь.

– Разве вы верите в Бога?

– Раньше не верил. Но с тех пор…

– Понимаю.

– Хорошо, я позвоню.

Барски уже вызвал лифт. Кабина поднялась, и он вошел внутрь.

– Храни вас Господь! – сказал он на сей раз по-немецки.

Дверь лифта автоматически закрылась, и кабина заскользила вниз.

Заперев квартиру на ключ, Норма пошла в ванную. Открыла оба крана сразу, отрегулировала температуру воды.

Обижаться на него действительно не стоит, подумала она. Он хотел как лучше. Старался как мог. Но в жизни каждый за себя: «And has to fight his own battles. Alone».