Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

– В чем же она?

Его приятель криво усмехнулся.

– Опять ухмыляешься? Что тут смешного? – спросил Вестен.

– Видит Бог, – сказал его друг, – члены этой группы получили совершенно немыслимое по логике поручение, поручение просто бредовое, но в соответствии с нынешним положением дел единственно возможное и логичное.

– А именно?

– А именно? Они должны сделать все, чтобы помешать Советам получить вирусное оружие первыми, и позаботиться о том, чтобы первыми его получили американцы. Они любыми способами, в том числе и нелегальными, будут стараться не допустить новых человеческих жертв, а кроме того, они получили указание всеми средствами препятствовать распространению паники. Итак, они должны помогать американцам, мешать Советам, спасать людей – и исключать возникновение паники.

– Каким образом?

– Это их дело. Я бы не хотел оказаться на их месте. Никого в эту группу силком не тащат. Все они добровольцы. Без исключения. И все без исключения профессионалы. Лучшие из лучших.

– Не понимаю, почему они согласились участвовать в этом деле? – спросил Вестен. – Из идеализма? Вряд ли. Из веры в справедливость, в права человека, в свободу личности? Тоже нет.

– Воистину так, – подтвердил его друг. – Все эти понятия для них и гроша ломаного не стоят. Они верят в нечто иное. Прежде чем вступить в группу, один из них сказал мне: «Все они преступники – все крупнейшие политики мира и их проклятые правительственные системы. Все эти свиньи, для которых война – прекрасный случай набить мошну потуже. Они нуждаются в нас, мы таскаем для них каштаны из огня, пока они выступают с пламенными речами о мире, свободе и справедливости. Плевать им на человечество с высокой колокольни. На свете нет ни одной системы власти, которая действительно заботится о человеке!» Неплохо сказано, правда?

– Очень даже неплохо.

– Но кое во что они все-таки верят. Кое-что их все-таки интересует. За это они и рискуют жизнью.

– За деньги, – сказал Вестен.

– За большие деньги, – поправил его приятель. – За огромные.

– Вот, значит, как обстоят дела, – закончил первую часть своего рассказа Вестен в кабинете Сондерсена. Помолчав некоторое время, он заговорил вновь: – Необходимо напомнить, как и почему наша страна оказалась в таком положении. Я обвиняю себя, я виню свое поколение. Многие боролись против нацистов. И все-таки нас было мало. Не столько, сколько требовалось. Все, что делалось от нашего имени и с нашего молчаливого согласия, привело к несправедливости и страданиям, к горю миллионов людей, и последствия этого мы ощущаем до сих пор, ими и объясняется ложное положение нашей страны. Каждый из нас чувствует это на собственной шкуре. И вот что меня мучает: в будущем сегодняшнее поколение еще не раз поплатится за то, что сделали предыдущие. Если найдется хотя бы один человек, который считает, будто одни люди имеют право ни с того ни с сего нападать на других, имеют право уничтожать шесть миллионов евреев и сотни тысяч своих земляков, имеют право установить в мире такой порядок, при котором за шесть лет войны погибают шестьдесят миллионов человек, причем одних русских – двадцать миллионов, имеют право превращать огромное пространство в «выжженную землю», а потом делать вид, будто ничего не случилось – как такого человека назвать? – Вестен перевел дыхание. – Я не верующий, нет. Но я верю в справедливость – высшую справедливость. Мы еще получим счет за все содеянное при нацизме, я не сомневаюсь. Сейчас мы оплачиваем лишь малую толику.

– Мы стояли с вами однажды у небольшой церквушки, совсем рядом с моим издательством. Помните? – обратилась к Сондерсену Норма.

– Отлично помню, фрау Десмонд. Вы спросили меня, какая тоска меня гложет.

– А вы ответили, что не можете ничего толком объяснить.

– Я действительно не мог. Вы сами видите – после всего того, что услышали от господина Вестена.

– После того как вы побывали в Висбадене и узнали практически то же самое, что господин Вестен в Бонне, вас по-прежнему что-то гнетет? – спросила Норма.

– Да, гнетет. Конечно. Но вот уже несколько минут вовсе не с той ужасной силой, как прежде.

– Несколько минут?

– После того как господин Вестен заговорил о нашей общей вине и о том, что до высшей справедливости так же далеко, как до Луны, – сказал Сондерсен, – у меня словно глаза открылись. Я потрясен. Фашизма я не помню. Но я всегда считал неубедительными слова канцлера о «благодати позднего рождения». Мне вспомнилась библейская притча о голубях: отцы ели их, а сыновья зубы обломали. Конечно, мы, родившиеся позже, не виноваты ни в нравственном, ни в правовом смысле. Но на нас особая ответственность, доставшаяся нам по вине отцов. Народ, без сопротивления терпевший массовые убийства и дважды за полвека развязывавший войны, должен нести свой крест. Наступили новые времена, мы стремимся к примирению. Но Освенцим из истории не вычеркнешь. Мы, наши дети и внуки ответственны за то, чтобы подобные ужасы никогда не повторялись. Мы никогда не должны забывать о нашей вине, никогда. За то, что у нас появились молодые нацисты, за то, что у нас и у наших братьев на Востоке понатыкали ракетных установок, за то, что общее политическое развитие с сорок пятого года пошло столь постыдным путем, – за все это мы тоже должны быть «благодарны» фюреру. Вы даже не догадываетесь, господин Вестен, как сильно повлияли на меня ваши слова о долгах прошлого.

– Я был уверен, что вы меня поймете.

– Теперь мне ясно, – сказал Сондерсен, – почему кто-то исподволь ограничивал мои возможности раскрыть преступление и разоблачить убийц. Другого не дано. Не знаю, сможем ли мы избежать худшего. Все, что в наших силах, – это по возможности уменьшить вероятность будущей катастрофы. Я не устану бороться за справедливость. Господин Вестен прекрасно объяснил, что такое высшая справедливость и в чем ее самоценность. Спасибо вам, господин Вестен!

– Да будет вам! – сказал Вестен.

– Нет, благодарность моя безгранична, – возразил Сондерсен. – Потому что теперь я могу делать свое дело, не испытывая больше чувства ярости, гнева – и полнейшего бессилия. Надо на все смотреть открытыми глазами. Теперь я понял это. И мне немного легче.

Некоторое время все молчали.

– Мы говорили о людях из специальных групп, – сказала наконец Норма. – Чем они занимаются? Можете привести примеры?

– Маленький пример, пожалуйста. – Сондерсен достал из ящика письменного стола фотографию. – Вам она что-нибудь говорит?

Это был снимок девушки, брюнетки с большими глазами, очень миловидной. На ней было много косметики, легкое платье с глубоким вырезом и разрезами по бокам до бедер.

– Это женщина с Репербана, – сразу узнала Норма.

– Которая села в мою машину, – добавил Барски.

– Да, проститутка, которая преградила вам путь и хотела соблазнить, но удрала, когда появилась машина с моими людьми, – кивнул Сондерсен. – Только никакая она не шлюха, и соблазнять вас не собиралась, и не удирала при виде моих людей.

– Откуда у вас снимок? – спросила Норма.

– Снял один из моих сотрудников. Для отчета. Видите, эта особа как раз собралась убегать.

– Она и убежала. Второй ваш сотрудник – за ней, но упустил, – сказала Норма. – Объяснил нам, что она исчезла в переулке борделей и схватить ее поэтому не удалось.

– Он не имел права схватить ее, – сказал Сондерсен.

– Почему это? – спросил Барски.

– Потому что она член спецгруппы, – сказал Сондерсен. Взял зажигалку, щелкнул, поджег фотографию и опустил в пепельницу, а потом раздавил пепел тупым концом карандаша. – Когда вы видели ее, на ней был парик и она размалевалась как кукла. При встрече вы бы ее не узнали. Это поляроидный снимок. Вы, доктор Барски, как будто бы жаловались на то, что охранявшие вас люди прибыли слишком поздно?

– Да, жаловался.

– Они нарочно задержались. Они не имели права помешать ей выполнять свою задачу.

– Какую еще задачу? – спросила Норма.

– Спасти вам жизнь, – ответил Сондерсен.

8

– Что-о? Что-о?

– Я сам узнал только сейчас, побывав в Висбадене. То, что сделала эта женщина, нельзя даже назвать типичным заданием. Обычно члены спецгруппы занимаются куда более сложными вопросами.

– Каким же образом она спасла мне жизнь? – спросила Норма.

– Помните тот вечер, когда вы вместе с доктором Барски поехали в «Атлантик», тот самый вечер, когда он рассказал вам обо всем, что произошло в институте?

– Еще бы.

– У вас была репортерская сумка, как и сегодня. С диктофоном, камерой и всем прочим.

– Да, и что?

– Вы оставили сумку в машине доктора Барски на стоянке перед отелем.

– Да, потому что я просил фрау Десмонд не записывать нашу беседу, – вставил Барски.

– Я прекрасно понимаю, господин доктор, – Сондерсен обвел всех многозначительным взглядом. – Я расскажу вам то, что узнал лишь вчера. Кто-то знал, о чем будет говорить доктор Барски. И незамедлительно сообщил об этом обеим сторонам.

– С чего вы взяли?

– Погодите, господин доктор, погодите! Вас предали, потому что фрау Десмонд должна была быть убита, как только выйдет из отеля. Или почти сразу.

– Действительно. Когда я легла на кровать, мне позвонили по телефону и угрожали убить. И почти сразу этот самый Антонио Кавалетти из «Генезис два» выстрелил в меня. Если бы его самого не застрелил Хорст Лангфрост, который наверняка работает на другую сторону, я давно приказала бы долго жить.

Сондерсен покачал головой.

– Кавалетти стрелял в вас после того, как не удалось первое покушение. К счастью, не удалось и второе. Следите за ходом моей мысли: машина с обоими охранниками доктора Барски ждала перед «Атлантиком», пока вы сидели у господина Вестена. На стоянке было полно машин, не правда ли?

– Верно. Мы с трудом нашли место, – подтвердил Барски.

– Вот. А моим людям удалось устроиться у самого входа в отель. Оттуда прекрасный обзор. И они видели, как какой-то мужчина – или женщина – открыл «вольво» доктора Барски и начал копаться в вашей сумке, фрау Десмонд. Он или она подменили кассету в вашем диктофоне.

– Зачем?

– Чтобы убить вас, как только вы попрощаетесь с доктором Барски. А доктора Барски им убивать запретили. От него и его сотрудников они хотят получить все сведения о вирусе – а теперь, конечно, и о вакцине. Да, фрау Десмонд, убить собирались именно вас, причем немедленно!

– Потому что я, выйдя из отеля, обладала почти полной информацией? – спросила Норма. – Чтобы я никому ничего не рассказала и не написала?

– Господин Вестен тоже все слышал, – продолжал объяснять Сондерсен. – Но его прикрывали телохранители, к нему было не подступиться. Во всяком случае, лишь ценой неимоверных усилий – хотя в Берлине это им почти удалось! У вас же, фрау Десмонд, той ночью телохранителей не было. Они решили во что бы то ни стало воспользоваться этим шансом.

– Ну тогда кто-то должен был точно знать, о чем мы говорили в отеле.

– Естественно, – сказал Сондерсен. – Меня мучает один вопрос: каким образом неизвестный, уже трижды звонивший вам, человек с измененным голосом, знает практически все, чем мы занимаемся и где находимся? Вас никогда эта мысль не тревожила?

– Конечно тревожила, – сказала Норма, – но кто это может быть?

– Пока что мы блуждаем в потемках, – развел руками Сондерсен. – Но пойдем дальше! Кто-то, значит, подменил одну из ваших кассет. На забитой машинами стоянке мои люди этого не заметили. Зато заметил кто-то из спецгруппы. Мои сотрудники всегда получают по радио специальный кодированный сигнал, когда нельзя мешать действиям спецгруппы. И вот они услышали сигнал незадолго перед тем, как вы с доктором Барски вышли из отеля. Господин Вестен еще стоял у входа и махал вам вслед.

Тот кивнул в знак согласия.

– Вы, доктор Барски, поехали проводить фрау Десмонд на Паркштрассе через Репербан. Мимо вас промчалась машина.

– Все верно. Я еще возмутилась тогда поведением этого лихача, – сказала Норма.

– Лихач на самом деле был женщиной, – уточнил Сондерсен. – Женщиной, фотографию которой я только что сжег. Той самой, которая преградила вам путь и села в вашу машину, изображая шлюху. Когда она хотела поцеловать вас, господин доктор, вы оттолкнули ее, и при этом она уронила на пол сумку фрау Десмонд, из которой все вывалилось. Женщина, которую вы приняли за шлюху, господин доктор, сложила все обратно в сумку, пока вы силой вытаскивали ее из машины.

– Да, все так и было, – согласилась Норма.

– И при этом она подменила – вторично – кассету в вашем диктофоне.

– Но зачем? С какой целью?

– Потому что в кассете, которую на стоянке перед «Атлантиком» вложили в ваш диктофон, была пластиковая бомба, – сказал Сондерсен. – Ее взорвали бы с помощью дистанционного управления, как только вы остались бы одна. Но молодой женщине удалось подменить кассету со взрывчаткой, и эта возможность была упущена. Тогда к вам подослали Антонио Кавалетти, убийцу из «Генезис два». После чего на следующий день вы как бы выписали себе в нашем присутствии страховой полис – когда вторично позвонил неизвестный и вы сообщили ему, что все свои материалы передали в редакцию и в случае вашей смерти они будут опубликованы.

– Выходит, я была на волосок от гибели, – сказала Норма.

– На тоненький-претоненький волосок, – сказал Сондерсен. – Не окажись шлюха с Репербана, которая вовсе не была шлюхой, столь энергичной и расторопной, вы бы давно лежали на кладбище.

9

И вот Альваро предстал перед своей возлюбленной.

В знак высочайшего уважения и чистоты помыслов он отбросил в сторону саблю и пистолет. И вдруг пистолет выстрелил и попал в старого маркиза, смертельно ранив его. Умирая, тот проклинает свою дочь. Альваро и Леонора в отчаянии. Они пытаются спастись бегством…

Еля сидит между отцом и Нормой с раскрасневшимися щеками и сияющими глазами. Опустился занавес после первого акта «Силы судьбы». По правую руку от Нормы – Алвин Вестен. Сегодня вечером, двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в Гамбургской государственной опере торжественная премьера. Вестен и Барски в смокингах, Норма в зеленом вечернем платье, маленькая девочка – в платье из красного бархата с вышитым золотыми нитками воротничком. За ними тоже в смокингах сидят охранники. По просьбе Вестена Норма купила билеты в первом ряду партера. А он днем рассказал девочке содержание «Силы судьбы», чтобы она разобралась, что к чему.

– Действие оперы происходит в Испании и Италии примерно в тысяча семьсот пятидесятом году. У старика отца красавица дочь. Ее зовут Леонора. А отца зовут маркиз де Калатрава, и он…

– Как его зовут?

– Маркиз де Калатрава.

– Вот смешное имя.

– Калатрава?

– Нет. Маркиз! Я такого имени никогда не слышала.

– Это не имя, Еля. Это, знаешь ли, титул. Дворянский титул. В Италии это что-то вроде нашего маркграфа.

– А, – понятно, – сказала Еля. – И что дальше?

– Его дочь Леонора любит метиса Альваро.

– Опять начинается, – сказала Еля. – Что такое метис, господин Вестен?

– Метис – это человек смешанных кровей.

– А что такое человек смешанных кровей?

– Человек, родители и предки которого – разных рас. В данном случае он – сын белой или индейца или индеанки и белого…

Люди разных кровей, подумал Вестен, я бы мог тебе очень много рассказать на эту тему, маленькая моя девочка. При нацистах были, например, метисы-евреи. Первой и второй степени. В зависимости от того, кто из родителей ариец, а кто еврей и полуеврей. Если отец был арийцем, а мать еврейского происхождения, то отец почти до самого конца войны мог сохранить семью. Если же арийкой была мать, а отец евреем, он ничем семье помочь не мог. Тогда, если он не успел вовремя эмигрировать, отцу суждено было погибнуть. Да и семье тоже. Что касается полукровок, то фюрер хотел однозначно – и бесповоротно – решить их судьбу после «конечной победы». Оставалось как-никак немало важных особ – военных, экономистов, художников, – которые были полукровками и в которых страна какое-то время еще нуждалась…

– Понимаешь, отец заявил, что он никогда не согласится на брак красавицы дочери Леоноры с Альваро…

– С этим метисом? – переспросила Еля.

– …да, чтобы она вышла замуж за метиса Альваро. Ну и как ты думаешь, что они оба сделают?

– Сбегут, – сказала Еля.

– Правильно! Леонора пожелала отцу доброй ночи. Вообще-то она не сказала, а пропела.

– Почему?

– В операх почти все время поют.

– Почему?

– Потому что… На то они и оперы. Я тебе все рассказываю потому, что ты, может быть, не все слова поймешь. Будешь хотя бы знать содержание.

– Да, спасибо. Смешно как-то.

– Что?

– Что люди в операх все время поют. В жизни ведь они не поют все время. Представьте себе, что мы бы с вами начали целый день петь. – Еля весело рассмеялась. И сразу умолкла. – Извините, я не хотела вам нагрубить, господин Вестен.

– Ничего, ты права. Только опера не жизнь, опера – произведение искусства. – «Боже мой, что я несу!» – Ты никогда не бывала в опере?

– Никогда. Ни разу. Я волнуюсь сейчас примерно так, как перед первым полетом. Да, почти так же. Ну, значит, Леонора пропела своему папе доброй ночи…

– И потом она с грустью прощается со всем, что любила.

– И тоже поет?

– Поет, обязательно поет. И ставит на подоконник горящую свечу.

– Ага, сигнал, – кивает Еля.

– Ну да, знак. Появляется Альваро, Леонора просит его повременить хотя бы еще день.

– Почему? – спросила Еля. – Почему она поставила свечу на подоконник, чтобы он думал, что она согласна бежать, а потом говорит, будто надо повременить?

– Понимаешь… – начал Вестен и подумал: с этим либретто Пиаве Верди и впрямь не повезло. В смысле драматургии и психологии вещь весьма сомнительная. Даже десятилетняя девочка обратила внимание. Вполне объяснимо желание Верфеля написать новое либретто.

И Вестен продолжил рассказ: о муках и сомнениях, о злоключениях влюбленных, об отчаянии и смерти, короче говоря – обо всем том, что делает жизнь интересной и содержательной. И Еля слушала его внимательно и задала еще немало вопросов.

А сейчас, сидя между отцом и Нормой в первом ряду партера оперного театра, она от волнения даже прикусила губу. После разных приключений Альваро, как она знала, присоединился к испано-итальянским войскам в Риме, за смелость его произвели в капитаны. Но он думал, что Леонора умерла.

Он пел свою арию о несчастной судьбе, и лунный свет освещал всю сцену. Он сел на валун, лунный свет стал резче, музыка нагнетала напряжение. Исполнитель роли Альваро пел: «Мир всего лишь мечта, рожденная в аду. Все тщетно, все мы одиноки. Леонора! Любимая! Ты умерла. О-о! Как тягостно мне от несчастной любви. Пусть холод поглотит все и забвение. Я больше не могу…»

Еля смотрела то на Норму, то на отца, она держала их за руки. Норма улыбалась и качала головой. И отец качал головой и улыбался ей. Еля опять обратилась к сцене. А Барски и Норма обменялись долгим многозначительным взглядом.

«Lavita e un inferno all’infelice»,[34]34
  Мир – чудовищный ад (итал.).


[Закрыть] – сказано в оригинале либретто.

А Верфель сказал по-своему: «Мир всего лишь мечта, рожденная в аду».

10

– Я ужасно занята, – сказала Петра Штайнбах. – Прямо голова кругом идет. И мехов на рынок выбросили невесть сколько, да еще весенняя мода восемьдесят седьмого года! Я только и знаю, что пишу и пишу письма, обзваниваю всех. В жизни у меня не было столько дел.

Хрупкая молодая женщина, светловолосая и голубоглазая, была сегодня в очень элегантном голубом костюме. Подкрасилась она со вкусом, выглядела свежей и отдохнувшей – несмотря на кучу дел, которые ей якобы предстояло переделать.

До визита к ней Норма с Капланом и Александрой Гордон побывали у Сасаки в инфекционном отделении. Они поговорили о том, что в лабораториях опыты с животными почти прекратились. И не только потому, что они себя исчерпали.

– Вы, фрау Десмонд, журналистка, – сказала Александра. – Вы знаете, как общественность относится к опытам над животными, правда?

– Еще бы, – ответила Норма.

– Вы знаете, – поддержал Александру Сасаки, – какую реакцию вызывают статьи о таких опытах. Какие скандалы. Какое возмущение. Бедные, несчастные зверьки! Как их мучают, терзают! Одна картина страшнее другой. Конечно, когда американцы и Советы освободили узников из концлагерей, картины были пострашнее. А разве возмущение при вести о гибели шести миллионов евреев было всеобщим? Из-за двадцати обезьян-резусов в Австрии чуть не пало правительство. Одного министра едва не вышвырнули. «Немыслимые страдания невинных животных во имя развития косметической промышленности!»

– Евреи резусам не чета, – сказал японец. – Правда, Эли? А как насчет двухсот шестидесяти тысяч погибших в Хиросиме? Какова была реакция человечества? Они были противниками американцев, следовательно, на них можно было преспокойно сбрасывать любые бомбы. На маленьких детей, на грудных, на стариков, на безоружных жителей города. Но и они тоже ни в коей мере не чета резусам. Я не циник, фрау Десмонд, и отнюдь не намерен упрекать в чем-то журналистов. Вопрос в достоинстве, и только. Кто станет спорить, что обезьяны куда более достойные творения природы, чем люди?

И вот Норма стоит перед Петрой Штайнбах, их разделяет толстое стекло до потолка, сквозь которое виден коридор инфекционного отделения. Сейчас здесь больше посетителей, чем во время первого визита Нормы. На большом столе у окна навалены журналы мод. Много журналов валяется прямо на полу. В углу комнаты стоит швейная машинка.

– Вы прекрасно выглядите, фрау Штайнбах, – сказала Норма, на которой зеленый защитный костюм, зеленая пластиковая шапочка, зеленые пластиковые туфли и повязка на лице.

Барски сказал ей, что сегодня, в понедельник, двадцать девятого сентября восемьдесят шестого года в одиннадцать часов дня Сасаки инфицируется вирусом. Норма, конечно, захотела присутствовать при этом, но пришла слишком рано. Барски пока не появился, и Сасаки ждал его прихода. Чтобы не терять время зря, Норма отправилась навестить Петру Штайнбах. Жизнерадостность молодой женщины ее удивила.

– Этот костюм вам очень к лицу, – сказала Норма.

– Я сама его сшила, – с улыбкой ответила Петра. – Я ведь училась на портниху. У меня диплом школы мод, – она покрутилась перед зеркалом. – Да, удачно вышло. – Разговаривать, как и с Сасаки, приходилось через переговорное устройство. – Голубое мне всегда шло. И красное. Сейчас я шью красный костюм. Обязательно приходите посмотреть, когда он будет готов. – Петра понизила голос: – Никто и не узнает, что я свистнула модель у Ива Сен-Лорана. – Она рассмеялась звонко, как ребенок. – Увидела модель в «Воге» и сразу в нее влюбилась. И придумала что-то вроде. Только никому не говорите!

– И не подумаю, – улыбнулась в ответ Норма. – Можно я вас сфотографирую?

– С удовольствием!

Делая первые снимки, она подумала: надо сфотографировать и Такахито. Нужно сделать побольше снимков. Сфотографировать всех участников эксперимента. Я всегда так делала, всю жизнь. Где бы что ни случилось. Повсюду я фотографировала убийц, убитых, сожженных, обугленных, замученных до смерти, избитых, утонувших людей, старых, молодых и детей, умирающих, смертельно больных. И то, что от людей осталось. Отрубленные руки, ноги, головы, кисть мальчика. Он играл с плюшевым медвежонком, а в нем была пластиковая бомбочка. Эта кисть – все, что осталось от ребенка. Маленькая такая кисть. И на ней всего три пальца. Мой снимок обошел газеты всего мира. Фотографировала я и любимчиков судьбы, красавцев и красавиц, счастливцев. Улыбающихся, танцующих, торжествующих, поющих, всяких. Я – фотоаппарат. Я – пишущая машинка. А сейчас я снимаю молодую женщину, которая улыбается и вертится перед зеркалом, будучи неизлечимо больной. И никто не может ей помочь.

– А теперь станьте вполоборота, – попросила она. – Вот так, замечательно. Спасибо.

Она взяла на себя слишком много, подумав, будто способна теперь отключать по желанию все и всяческие чувства – не знать ни жалости, ни сочувствия. Вечно со мной одна и та же история, подумала она, прислонившись к стене и тяжело дыша. Всякий раз наступает момент, когда я готова вот-вот рухнуть.

– Вам нехорошо? – участливо спросила Петра.

– Нет, ничего.

Возьми себя в руки, сказала себе Норма. Вспомни о Пьере! Когда ты их снимаешь, ты должна быть холодной как лед. Ты должна превратиться в свой фотоаппарат, не то можешь заранее выбросить снимки в корзину. Твоя задача – показать людям смерть, ужасы жизни, ее подлость. Мрак войны, голод, показать conditio humana.[35]35
  Условия жизни человека (лат.).


[Закрыть] И писать точно так же. Ты не обвиняешь, ты не возмущаешься, не приходишь в бешенство, не чувствуешь себя беспомощной. Ты сообщаешь, информируешь. Факты. Короткие предложения. Простые слова. Как можно меньше прилагательных, определений. Мир ужасен. И ты говоришь об этом. Ты репортер. Вспомни о Хемингуэе, о других классных репортерах. Ты тоже из их числа, Норма Десмонд. Если ты не в силах терпеть, не в силах вынести того, что видишь и слышишь, если у тебя на глазах слезы, если ты сама не своя – скажи это человеку, которому безусловно доверяешь. И который умеет держать язык за зубами. Твои чувства интересуют в лучшем случае того, кому ты нужна или кто нужен тебе. Каждому кто-то нужен. Никто в одиночку с жизнью не справится. Двое, которые способны выслушать и понять друг друга, излить свою душу и понять, – это уже предел, граница. Two is the limit.

– У новых мехов то преимущество, что они легкие и ноские, – спортивные, одним словом, – зачастила Петра. – Шубки из шелковистого соболя, куртки с отделкой и подстежкой из канадских лис и рысей, дохи для охотников… – она показала Норме двухполосные снимки из толстого коммерческого журнала. – Мне их присылают бесплатно, как рекламные экземпляры. Так что остается время написать рецензии или отзывы на предлагаемые программы и модели. Я теперь на службе, верите? Мои статьи печатают газеты в Германии, Австрии и Швейцарии. И рисунки мои, мои собственные модели они тоже печатают. Подождите! Я принесу вам несколько образцов. – Петра убежала и скоро вернулась – сияющая, с большими листами ватмана в руках.

– Великолепно, – сказала Норма. – Вот эти два поднимите их повыше… Хватит, хорошо! – Она несколько раз щелкнула Петру, которая с гордостью демонстрировала свои рисунки. – Фантастика! – не жалела Норма похвал. – Все-то вы умеете!

– Я же вам говорила, что училась в школе мод. Там всему обучают. Том всегда был против, чтобы я работала. А сейчас, когда он умер, выясняется, что права была я, а не он. Вот и Такахито того же мнения.

– Такахито?

– Доктор Сасаки. Он меня часто навещает. А Том всегда был моей опорой. Разве могла я управлять магазином, сидя взаперти в этой комнате, не чувствуй я его поддержки? – Она рассмеялась. – Смешно, правда? Меня не выпускают отсюда и никогда не выпустят. Но ведь Тому удавалось как-то работать в таких условиях? Правда? Причем очень и очень успешно, сам Так мне сказал. Том придумал что-то сногсшибательное.

– Я слышала.

– Какое счастье, что под конец ему повезло. Что он талант – никто никогда не отрицал, все в один голос говорили. Принести другие рисунки?

– Нет, спасибо, достаточно. Как же вы устраиваетесь с работой? С вашей новой службой?

– У меня есть подруга, она профи. Рисует для итальянских журналов мод. Ее зовут Ева Силт, она живет в Риме.

– Я подумала сначала, что вам помогает другая подруга. Ну, та, которую я встретила, когда приходила к вам в первый раз. Красивая такая, рыжеволосая, с зелеными глазами.

– Вы о Дорис? Нет, она у меня больше не появляется. Надоела она мне хуже горькой редьки. Как придет, сразу начинает реветь. Помните, она и при вас ревела? «Бог ты мой, почему у тебя глаза всегда на мокром месте?» – спрашиваю. А она мне: «Ты так несчастна! Ужас!» Вот глупость-то, а? Вообще она милый человечек, но истеричка! И всегда хочет быть в центре внимания. Даже если для этого надо разнюниться. «Какое такое несчастье?» – спрашиваю. «А как же? Ты – здесь. А Том уже умер». Нет, правда, прямо так и сказала. Ладно, думаю я, допустим, Том умер. Мы с ним жили душа в душу, что правда, то правда. Многие люди живут душа в душу. А потом один из них умирает. И через какое-то время умирает другой. При чем тут ужас? Если не суждено умереть вместе, один всегда переживет другого. Разве я не права?

– Абсолютно.

– Кто-то однажды сказал: «Лучше всего вообще не родиться». Но кому из живущих это удалось? Хоть одному из миллионов?.. – и Петра рассмеялась.

Давай смейся вместе с ней, сказала себе Норма, быстро делая еще несколько снимков.

– Ну нет, больше я Дорис видеть не желаю. Пусть не появляется. А с Евой мы созваниваемся. Знали бы вы, какие счета за телефонные переговоры я получаю! Но Так все устроил, мне оплачивает институт. В конце концов я здесь не по собственному желанию. И Том тоже не напрашивался сидеть здесь под замком. Раз нужно, значит нужно – вот как мы сказали. Если, мол, мы представляем опасность для окружающих. Бывает. Случается. Но наши телефонные переговоры оплатить они могут или нет?

Пусть выговорится, подумала Норма. Пусть выговорится!

– Ева разослала мои старые рисунки по разным газетам и журналам. И все пришли в восторг. Ева и Так объяснили мне, что работать я могу только здесь, в клинике. Но всей правды не открыли. У меня, дескать, что-то вроде детского паралича. Вздор какой! Ничего себе у Така фантазия, я даже всплакнула, когда он мне это сообщил. С редакторами, которые ко мне приезжают, я веду себя иначе, слезинки из меня не выжмешь. Им, писакам прожженным, до моего горя дела мало. Зато читатели, подписчики! Что творилось, когда они узнали, в каких условиях я работаю! – и Петра весело рассмеялась. Норме сразу вспомнилась дурная привычка Ларса Беллмана гримасничать по всякому поводу и без оного. – Кому, как не вам, фрау Десмонд, знать: читателей всегда до слез трогают истории про несчастных детей и брошенных животных. Или про молодую женщину в моем положении, неизлечимо больную, но храбрую и несломленную. Особенно если она талантлива. А я кое на что еще сгожусь. Том всегда повторял, что я способная. Короче, заказов у меня хватает. Когда мы жили в этом тесном помещении с ним вдвоем… Как он меня раздражал иногда, вы представить себе не можете. Поймите меня правильно. Продлись это еще какое-то время, я бы о собственной работе и думать забыла. Вот был бы кошмар, правда? – Петра говорила торопливо, словно опасаясь, что ее вот-вот прервут. – Все ко мне прекрасно относятся, все предупредительны со мной. Рукописи и рисунки отсюда выносить, конечно, нельзя. Поэтому я диктую свои заметки и статьи по телефону, а рисунки передаются через телефакс. Они сами принесли из института и подключили у меня такой специальный аппарат. Врачи и медсестры снимают копии. Часто мне помогает Так. Я работаю втрое продуктивнее, чем раньше. Здорово, правда?