Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

15

После долгой паузы он откинулся на спинку белого кресла и продолжал рассказ:

– Борясь с раком груди, мы работали с вирусами. Нам известно, что есть вирусы, особенно «охотно» атакующие определенные органы и разрушающие их. Но есть безобидные вирусы, вообще не вызывающие болезней. Мы, в сущности, ищем вирус, который не только не служит причиной заболевания, а, наоборот, лечит. Метод прост. Однако времени на отработку требует большого. Прежде всего этот вирус должен удовлетворять трем требованиям: должен подходить к заболевшей клетке, должен быть способен атаковать ее и, наконец, не должен влиять на здоровые клетки. Ясно?

– Ясно, – сказала Норма.

– Итак, из огромного числа вирусов, с которым мы связываем надежду на излечение больной клетки, мы отбираем один. От «мозга» имеющейся в этом вирусе ДНК нам требуется лишь та биологическая информация, которая прямо ведет к цели. И мы, значит, «вырезаем» этот участок из всей молекулы ДНК.

– Как это понять – «вырезаем»?

– Это профессиональный термин. Конечно, скальпель или ножницы здесь непригодны. «Вырезать» – это значит в данном случае выделить, получить в свое распоряжение нужный нам участок с помощью самых разнообразных химических операций. Мы работаем главным образом с энзимами – на сегодняшний день их известно около двух тысяч. Мы знаем, какой именно энзим требуется, чтобы в процессе химических операций он «вырезал» нам тот самый кусочек ДНК, который нам нужен. После чего берем совершенно безобидный вирус и «встраиваем» в него этот кусочек, назовем его для удобства А. Если нам повезет, этот кусочек действительно совершит то, на что мы рассчитываем. Но до сих пор нам не везло.

– Сколько времени вы проводите опыты?

– О-о, всего семь лет, – сказал Барски. – И если через семь лет все-таки добьемся успеха, это будет невероятная сенсация. Понимаете, вирусам числа нет. А мы вот уже семь лет как мечтаем об одном-единственном помощнике на все случаи жизни. И тут месяцев пять назад и произошла эта жуткая история. Пострадал доктор Томас Штайнбах, биохимик, как и я. Он из нашей группы. Точнее говоря – был ее членом.

– А сколько всего научных сотрудников в вашем институте? – спросил Вестен.

– Шестьдесят пять. Нет, после смерти нашего шефа шестьдесят четыре. А после ухода Штайнбаха – шестьдесят три. Медики, физики, химики, биохимики, микробиологи, кто угодно. Но в команду входят и компьютерщики, математики и аналитики. От лаборантов и ассистентов до докторов наук и профессоров. Из разных стран. Некоторые еще очень молоды: мне сорок два, а я в группе старше всех. Тому, например, двадцать девять. Мы с ним познакомились сразу после моего приезда в Германию. Значит, больше десяти лет назад. Лучшего сотрудника, чем Том, и пожелать нельзя! Профессионал до мозга костей. Я так скажу: он был мотором нашей группы. Идей у него – пруд пруди. Энергии – хоть отбавляй. В работу свою влюблен. Но головы никогда не терял, был способен воспринимать критику. И другим спуска не давал. Какой он был спорщик! Если не соглашался, бился до последнего! Мы это называли «битвами доводов и аргументов». Но работа никогда не поглощала его целиком. Чем он только не увлекался! Интересовался джазом, классической музыкой, разбирался в ней лучше всех! Любимый композитор Моцарт. У него был целый шкафчик с пластинками Моцарта. Ни одного моцартовского концерта не пропускал, ни одной оперы. И в литературе знал толк, и в живописи. Мог спорить об искусстве до хрипоты. Политика его особо не занимала, но и в стороне не стоял, когда требовалось. А спорт? И в теннис играл, и плавал, и под парусом ходил, и боксировал прилично – что еще требуется! В браке был счастлив. Его жену зовут Петра. Ей двадцать восемь. Модельер… Они были идеальной парой. Можно сказать, жизнь в них била ключом. Жизнь, жизнь!

16

Барски заметил, что разгорячился. Прервал свой рассказ, уставился на реку, на проплывавшие мимо суда. Некоторое время спустя снова заговорил – негромко, медленно, подбирая слова.

– Так вот, случилось это одиннадцатого апреля, я точно помню. Пять месяцев назад. Мы пошли в кино. Том, его жена Петра и я. На «Амадеуса». Знаменитый фильм, восемь «Оскаров» получил! Поставил Милош Форман. По пьесе Питера Шеффера. Вы знаете, про Моцарта, каким он был на самом деле. Урод, можно сказать – а писал прекраснейшую, небесную музыку! Этот фильм захватил нас. Душу растревожил… После сеанса мы пошли не домой, а в бар. Хотелось поговорить об этом фильме. Завтра суббота, выспаться успеем… В баре было несколько лож. Не настоящих, конечно, просто у диванчиков там очень высокие спинки, и соседей совсем не видно. Какой-никакой, а интим… Они оба пили виски, а я минеральную воду, потому что алкоголь не люблю, и мы спорили, то есть в основном Петра и я. Том держался совершенно спокойно. Тогда меня это, конечно, не удивило, я подумал только, что он находится под впечатлением увиденного. Сами подумайте: фильм о его любимом композиторе! А мы с Петрой болтали и болтали. За соседним столиком сидело двое мужчин. И вдруг Том говорит нам…

– Помолчите вы!

Пианист играл только старые мелодичные песенки, и многие приходили в этот бар, где стены и мебель были выдержаны в красных тонах, а на столиках стояли свечи, ради музыки. Сейчас пианист наигрывал «As time goes by»[9]9
  «А время уходит» (англ.).


[Закрыть] из фильма «Касабланка». Петра и Барски прервали разговор и с удивлением взглянули на Тома, потом поняли, что он прислушивается к беседе за соседним столиком. Их соседи тоже только что посмотрели «Амадеуса».

Высокий широкоплечий мужчина с раскрасневшимся от возмущения лицом говорил так громко, что они все слышали.

– Нет, нет и нет! Я, конечно, и раньше слышал об этом, но то, что Моцарт был такой свиньей… нет, меня словно дубиной оглушили, да, дубиной, не меньше, Джонни.

– Ну, не горячись, – сказал его друг, которого, выходит, звали Джонни. – Не горячись, Ханс! Меня этот фильм тоже оглушил, но совсем по другой причине. Подумай: Моцарта как бы канонизировали, для многих он – святой, о нем создавались и создаются мифы. А в «Амадеусе» мы видим живого человека, а не ангела. Нам показали последние годы жизни гения, который презирал правила игры современного ему общества, за что посредственность и зависть загнали его в гроб.

– Так оно и есть, – сказала Петра.

– Тсс!.. – Том приложил палец к губам.

Пианист играл сейчас «La vie en rose».[10]10
  «Жизнь пробуждается» (франц.).


[Закрыть]

– Ерунда! – продолжал возмущаться краснощекий Ханс. – Дерьмо все это, Джонни. Как ты можешь отделять человека от его творчества!

– Конечно, могу, – ответил тот. – И даже должен! А как же иначе? У одного с другим нет ничего общего!

– Есть, очень даже есть!

– Конечно, нет, Ханс! Будь оно иначе, большинство знаменитых и великих художников и писателей, философов и архитекторов, музыкантов и ученых ты смог бы вышвырнуть на помойку. Как раз великие люди, отмеченные Всевышним, не обделены недостатками и даже пороками.

– Как он глупо ухмыляется, – неумолимо стоял на своем краснощекий. – Хихикает как идиот!

– Ну и что? И что?

– Похотливый козел, который ползает под столом и заглядывает девушкам под юбки! – Ханс разбушевался не на шутку.

– Подумаешь!

– Этот тип все время лапает блондинок, старается каждую завалить на спину – таким, значит, был Моцарт?

– Значит, таким.

Краснощекий покачал головой.

– Человек, создавший божественную музыку, – так вульгарен, так несерьезен, так инфантилен?

– Это и потрясает, Ханс.

– Потрясает, ты прав, – он и впрямь был потрясен. – Как он орет! Как скандалит! Какие неприличные шуточки отпускает! И это он – создатель хрустально чистых и трогательных сонат, «Маленькой ночной серенады»?

Все трое слушали соседей с неподдельным интересом, а лицо Тома словно окаменело.

– Черт побери, да, да, Ханс! Именно об этом весь фильм! Долой лживые нимбы, долой святого Вольфганга Амадея! Смотрите, каким он был!

– Вот каким он был! – тупо повторил краснощекий. – Вечно пьян в стельку, несет всякую околесицу, его преследуют дикие кошмары и видения…

– И он же автор веселых, чистых, поднимающих тебя до небес симфоний! – возразил Джонни. – Вот это и есть самое удивительное и в фильме, и в самом Моцарте.

– А для меня нет, – сказал его друг и опорожнил свою рюмку. – Для меня – нет! – Он стукнул кулаком по столу – Ты знаешь, Джонни, кем был для меня Моцарт? Богом! Вот именно, Богом! Когда я слушал его музыку, я всегда представлял, что я в церкви и молюсь, и Сам Бог совсем рядом. Это было так чудесно, так дивно!

– Это и сейчас чудесно, Ханс.

Ханс снова покачал головой.

– Нет, – сказал он с невыразимой грустью. – Нет, Джонни. Теперь это не чудесно, а тошнотворно. Подло и грязно. И всякий раз, когда я теперь буду слушать его музыку, я не смогу отделаться от мысли, что она не имеет ничего общего с Богом, зато очень много – с порнографией, сладострастием, детским слабоумием, глупостью и еще всяким дерьмом, грязью и дерьмом.

– А ну-ка остановись, Ханс! Музыка Моцарта не имеет ни малейшего отношения к тому, что ты наплел. Ты ни черта не понял!

– Понял, да еще как! А жаль, лучше бы мне никогда его не видеть! Нет, это я глупость сморозил. Как говорится, нужно смотреть правде в глаза. Вот я и смотрю. Знаешь, чего я с сегодняшнего дня никогда не стану делать, потому что не смогу себя пересилить?

– Чего?

– Слушать музыку Моцарта.

– Да ты просто пьян!

– С двух рюмок коньяка? Я трезв как стеклышко. И я говорю тебе: никогда, никогда больше я не стану слушать Моцарта. Не выйдет, и все тут. Не получится. Может, ты и прав во всем, что мне втолковывал. Мне теперь от этого ни холодно, ни жарко. Я не смогу больше слушать Моцарта. Никогда. Если я его хоть раз услышу, меня вырвет!..

Они продолжали разговаривать в том же духе. Краснощекий действительно не был пьян. Он всего лишь откровенно говорил о том, что у него на душе. Только что на его глазах низвергли с пьедестала божество, и он был глубоко потрясен увиденным.

– Я ставлю крест на Моцарте, – сказал он, чуть не плача.

Конечно, он был человек довольно простодушный. Но в этом он нисколько не повинен. Большинство из нас простодушны. А слезы – они и есть слезы.

Пианист играл «Апрель в Португалии».

– Никогда, – говорил краснощекий, – слышишь, Джонни, никогда больше я не хочу слушать его музыку. Никогда больше, никогда, никогда!

Никогда больше, подумала Норма, как только Барски закончил свой рассказ. Никогда больше, никогда больше, никогда больше мне не застать Пьера дома, никогда больше не увидеть его улыбки, не услышать его голоса, не упасть в его объятия. Никогда. Но ты не должна об этом думать, ты просто не смеешь!

Барски озабоченно спросил:

– Вам нехорошо?

– С чего вы взяли, доктор?

– Вы так побледнели…

– Н-нет, это свет так падает.

Скрытые прожекторы по-прежнему освещали белый фасад отеля, а высоко над их головами светились буквы его названия: «Атлантик».

Вестен погладил руку Нормы.

– Все в порядке, господин доктор, – сказал он. – Я ее знаю. Да, иногда она бледнеет. Но все о’кей, не правда ли, Норма?

Глубоко благодарная за поддержку, она кивнула. Друг мой, подумала она, мой замечательный друг.

А Вестен опять заговорил:

– Печальная история. Вот видите: надо бросить все это – и в искусстве, и в политике. И вообще.

– Бросить? Что бросить?

– Обожествлять живых людей, – сказал старик.

– Да, – согласился Барски. – Но это еще не конец истории, которую вы сочли столь печальной.

– Конечно нет, – сказал Вестен. – Вы ведь хотели рассказать нам о вашем коллеге Томасе Штайнбахе.

Он продолжал поглаживать руку Нормы. По темной воде еще скользили освещенные суда, а на другом берегу Аусенальстер мигали тысячи огоньков, и только шум городского движения явно затихал.

– В пятницу вечером мы ходили на «Амадеуса», – снова начал Барски.

Это он вдруг побледнел, подумала Норма, он!

– А в понедельник Том пришел в институт как обычно, и днем, когда мы собрались в кабинете Гельхорна на чаепитие – у нас это стало уже привычкой, – да, за чаем Том сказал с улыбкой: «Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта?»

– Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта? – спросил доктор Томас Штайнбах, отпивая мелкими глотками чай из большой чашки. Голос у него был приятный, слегка хрипловатый.

Ему не ответили.

– Ну давай выкладывай, Том, что случилось? – потребовал в конце концов маленький, хрупкого сложения японец доктор Такахито Сасаки, поправляя свои очки в золотой оправе.

– Это не шутка и не анекдот, – ответил доктор Томас Штайнбах, стройный и загорелый после отпуска. В его зеленых глазах светилась добрая улыбка. – Я совершенно серьезно.

– Но ведь ты и дня прожить не можешь без своего Вольфганга! – проговорил высокий голубоглазый блондин, израильтянин доктор Эли Каплан.

– Нет, нет, теперь могу, – улыбнулся Штайнбах.

– Том решил поднять нас на смех, – сказала англичанка доктор Александра Гордон, тоже высокая и очень худая. Свои каштановые волосы она аккуратно зачесывала назад и собирала в пучок. – Зачем ты поднимаешь нас на смех?

– Я и не думал. Нет, правда. – Голос Штайнбаха звучал по-прежнему мягко, едва ли не просительно.

– Он ведь твой любимый композитор, Том! – вмешался приземистый крепыш, доктор Харальд Хольстен, немец. – Самый любимый!

– Нет, теперь уже нет, – возразил Том с улыбкой. – Я больше не могу его слышать. Скажи, это тот самый чай, который тебе присылает из Кембриджа твой приятель?

– Да, Том, – ответил поляк Ян Барски, приглаживая свои коротко стриженные волосы. – Я понимаю, это идиотизм чистой воды, но ответь: это что, на тебя так повлиял случайно подслушанный разговор в баре?

– Но он прав!..

– Прав? Глупости! Толстяк был пьян!

– Пусть. Но теперь я буду всегда вспоминать о нем, когда услышу эту музыку.

– Но ты же преклонялся перед Моцартом!

– Ну, не до безумия же…

– А как насчет твоих трехсот моцартовских пластинок?

– Что, собственно говоря, за нелепый спор вы тут затеяли? – не выдержал профессор Мартин Гельхорн. Все лицо у него в морщинах и волосы сплошь седые, хотя ему всего сорок пять лет.

Барски рассказал о походе в кино на «Амадеуса» и посещении бара. Все с любопытством смотрели на Тома, который, казалось, не замечал их взглядов. Он глядел в окно – был сильный снегопад.

– Так, значит, никому пластинки не нужны? Учтите, это подарок!

– Да будет тебе, Том, выкладывай, в чем соль розыгрыша! – сказал Эли Каплан.

– Ни соли тут нет, ни перца. И я не шучу, – сказал Том. – Ладно. Выходит, никому мои пластинки не нужны. Подарю их Тэду из хирургии. То-то он запрыгает от радости. На некоторых из записанных концертов оркестром дирижирует сам Бруно Вальтер! Да, Ян, как насчет партии в теннис? Сегодня в семь, в зале, договорились? – и он улыбнулся.

– В семь вечера мы с ним сыграли несколько сетов, – рассказывал Барски, сидя на лоджии номера Вестена в отеле «Атлантик». – Том легко выиграл. Он был среди нас лучшим теннисистом. А вот Моцарт ему и впрямь опротивел. И он действительно подарил все пластинки своему приятелю-хирургу.

– Странно, – заметил Вестен.

– Подождите! – сказал Барски. – Это еще далеко не самое странное.

– Вашему коллеге двадцать девять лет? – задумчиво спросил Вестен. – Он очень молод для такой работы…

– Знаете ли, у лудильщиков генов это во всем мире так. В более зрелые годы – в моем возрасте, например, – делаешься осторожнее, осмотрительнее, что ли. Вспомните Чаргаффа! От отчаяния он стал перестраховщиком. Да, от полного отчаяния! – Барски пожал плечами. – С годами все чаще задумываешься о том, о чем говорил и писал Чаргафф…

– И профессор Гельхорн тоже? – спросила Норма.

– Да, – ответил Барски. – В последние недели перед убийством он производил впечатление человека, придавленного непосильной ношей.

– А раньше?

– Никакого сравнения!

– Так почему же вдруг?

– Эх, если бы знать, – ответил Барски. – Для молодых ученых эта работа что-то вроде игры, увлекательнейшей игры – как рулетка, к примеру. Кстати говоря: это самая настоящая рулетка и есть! – Барски бросил взгляд на Альстер. – Творцы в нашей области почти всегда молоды. В таком возрасте гораздо меньше страдаешь и переживаешь, если что не выходит. Можно с удовольствием выпить, наконец. Пустяки, говорят они себе, все устроится и завтра – тоже день! Есть еще джоггинг – бегай до полного одурения!

– Или купи себе сверхмощную машину и носись по автостраде со скоростью двести шестьдесят в час, – добавила Норма.

Барски с удивлением поглядел на нее.

– Почему вы это сказали?

– То есть?..

– Именно такая машина была у Тома! «Феррари». Купил подержанную. И гонял на ней как сумасшедший. Забавно, вы угадали… – Он встретился с Нормой взглядом, и она не отвела глаз. – С машиной особая история. Но не в том дело, что Том в очередной раз решил покуролесить на автостраде, – вовсе нет… – Он ненадолго задумался. – Случилось это через пять дней после истории с «Амадеусом». Днем мне на работу позвонила Петра, его жена. Она была очень взволнована.

– Он тебе уже рассказал о сегодняшней ночи? – спросила Петра.

Барски сидел в своем кабинете один.

– О сегодняшней ночи? Нет, ничего.

– Смешно.

– Почему? Вы что, поссорились?

– Нет.

– А что же?

– Мы просто чудом оба не погибли.

– Как?..

Голос Петры дрожал.

– Мы были у друзей. Не понимаю, как Том мог не рассказать тебе об этом! Домой мы поехали примерно в час ночи. Сначала по улице Генриха Герца. Знаешь ее?

– Да, конечно. Ну и?..

– Том держал скорость все время на пятидесяти-шестидесяти, никак не больше. И вдруг из боковой улицы вылетает «мерседес» на ста двадцати. Пропустить нас ему и в голову не пришло. Я еще заорала как сумасшедшая, и тут этот «мерседес» в нас и врезался. Прямо в капот! Чуточку подальше – и пиши пропало!

– Боже милостивый, Петра!

– Да, Бог милостив, твоя правда, Ян! «Феррари» сначала отшвырнуло в сторону, мы едва не перевернулись, но, к счастью, ударились о стену дома. Когда я выбралась из машины, меня рвало от страха. Из «мерседеса» вылез какой-то плюгавый субъект в смокинге, пьяный настолько, что с трудом переставлял ноги. Клянусь тебе, Ян, он был мертвецки пьян. И представляешь, эта свинья начала еще орать: «Подлюка! Я тебе рыло начищу! Тебе и твоей ссыкухе заодно!» Да, он обозвал меня ссыкухой. «Я тебя в тюрягу засажу, мразь! Вылезай, ублюдок! Вылезай, я с тобой разделаюсь!» Нет, скажи, Том вам ничего не рассказал?

– Да нет же, Петра! И что сделал Том?

– Сделал? Ничего! Рехнуться можно!

– Что значит «ничего»?

– А то и значит. Да, он вылез. И улыбнулся. Ты ведь знаешь эту его новую привычку. Уже с неделю примерно. Что ни случится, вечно у него на губах эта проклятая ухмылка. И вот он говорит пьяному: «Послушайте, друг мой, не стоит волноваться из-за пустяков!»

Петра всхлипнула.

– И тут этот пьяный дал ему в зубы! Думаешь, мой стал защищаться? Ничуть не бывало! Стоит себе улыбается и говорит: «Я никак не пойму, почему вы так переживаете, дорогой друг!» Ну, тот ему еще раз дал в зубы, Том чуть не упал под колесо нашего «феррари». Я подбежала к ним и ударила ногой этого сукиного сына туда, где побольнее, понимаешь? А он? Хоть и скривился, а повернулся и изо всех сил пнул меня ногой!

– Не может быть!

– Еще как может. Вру я, что ли? – Петра всхлипывала все чаще. – Я так и рухнула на мостовую – чулки порвала, все ноги в ссадинах, и что ты думаешь, мой хоть что-то сделал? Ни-че-го! Ни-че-го!

– Невероятно.

– Даже не помог мне встать! Стоит улыбается и говорит: «Боже мой, почему вы злитесь?» Пьяный бьет его кулаком в живот, Том падает ничком на машину, лежит себе и улыбается: «Не надо! Ну прошу вас!» Клянусь тебе, провалиться мне на этом месте, если вру! «Не надо! Прошу вас!» Это его слова. Тот поворачивает его к себе и снова бьет под дых. А Том стонет: «Вы делаете мне больно…»

– С ума сойти!

– Ты прав; можно сойти с ума! От шума проснулись жители соседних домов, в окнах зажегся свет, люди выбежали на улицу, стали их разнимать, поднялся крик. И тут этот пьяный преспокойно направляется к своему «мерседесу» – ему, конечно, тоже досталось, но совсем не так, как нашему «феррари», – садится за руль и уезжает. По дороге он чуть не сбил нескольких прохожих, потом свернул за угол – только его и видели! Со мной случился нервный припадок. Люди старались меня успокоить, кто-то вызвал полицию, и пока та не появилась, мой так и стоял, улыбаясь и не произнося ни слова.

– Мрак.

– Вот именно мрак!

– Том тоже выпил?

– Нет, почти ничего. Он же из непьющих.

– И что полиция?

– Полицейские вели себя вежливо. Нам они поверили с первого слова. Но ведь мы и не думали их обманывать! Слушай, теперь самое интересное! Один из полицейских спрашивает моего: «Какой номер?» «Что за номер?» – переспрашивает Том со своей дурацкой улыбочкой. «Ну, номер его машины! Неужели вы его не запомнили?» А мой ему: «Весьма сожалею, не запомнил. А разве нужно было?»

Петра разрыдалась. Дав ей успокоиться, Барски некоторое время спустя спросил:

– А ты, ты запомнила? Ведь ты, как я понимаю, не запомнила? Почему?

– Да, почему?.. Странно… – Помолчав немного, она продолжила: – «Феррари» наш – всмятку. Вызвали специальную машину, чтобы оттащить его. Уйма денег псу под хвост!.. Полицейские отвезли нас домой. Любезно с их стороны, правда? Но скажи, он правда вам ничего не рассказал? Ни слова? Ни словечка?

– Может, он пока еще в шоке, – вяло проговорил Барски. – Постарайся успокоиться, Петра! К счастью, самого худшего не произошло. Пес с ними, с деньгами, руки-ноги целы, все живы-здоровы – и слава Богу! Это самое главное. А Том наверняка нам все расскажет…

Но доктор Томас Штайнбах ничего не рассказал.

К вечеру Барски не выдержал и сам пошел в лабораторию Тома. Тот сидел, согнувшись над микроскопом. На нем был халат и закрывающая нос и рот повязка. Барски, тоже в «полумаске», положил руку на плечо друга.

– Послушай, – очень громко сказал он через плотную повязку. – Что это за невероятная история, которую мне рассказала Петра? Почему ты вел себя как последний болван?

– Я вел себя как последний болван? – Том поднял на него глаза и мягко улыбнулся. – Когда?

– Да сегодня ночью, дружок!

– А что такого особенного случилось сегодня ночью? А-а, ты насчет этого несчастного случая?

– Да! – заорал Барски. – Вы оба чуть не погибли!

– Статистика утверждает, что в восемьдесят пятом году в Германии каждый день дорожные происшествия уносили двадцать три жизни, – ответил Том улыбаясь.