Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

17

– С этого и началось, – рассказывал Барски. – Поведение Тома нас всех, конечно, тревожило. Происходили и другие труднообъяснимые вещи, пусть и не столь вопиющие, как ночное приключение. Дважды в неделю мы проводим большие совещания. Обмениваемся мнениями, спорим – это уж как водится! Каждый отстаивает свою теорию, и, хотя команда у нас на редкость дружная, иногда доходит до крика и оскорблений. Том и тут сильно изменился. Он, боец, можно сказать, непримиримый, вдруг потерял к спорам и дискуссиям всякий интерес. Сидел, покуривая трубку, и улыбался, а когда интересовались его мнением, поддерживал обычно мнение коллеги, выступавшего последним. Почти слово в слово. Я всякий раз невольно задавал себе вопрос: не началось ли это со случая в баре, когда он как бы «присвоил» себе мнение о Моцарте совершенно незнакомого ему человека? Стоит добавить, что Том делался все более безразличным, апатичным – хотя, опять же, не до таких поражающих воображение пределов, как тогда ночью. Иногда он с трудом подыскивал нужные слова, а настроение его почти постоянно было безмятежно-светлым, как у ребенка.

– А в остальном? – спросила Норма. – Я о его многочисленных увлечениях и интересах. Как с его отношением к литературе, театру?

– Мы перемен не замечали. Ни в отношении к спорту, ни к искусству, ни к сексу. Мы спрашивали Петру. Все нормально. Хотя…

– Хотя?..

– Хотя чувственность сильно притупилась. Это Петра говорила. Кстати, насчет секса. Однажды он вернулся домой под утро. Без сил, какой-то жалкий, измочаленный. Петра спросила, где он был. Он сказал, что в порнобаре. С каких таких пор он повадился в порнобары, поинтересовалась она. Он объяснил, что встретил одноклассника, конченого, вообще-то, человека. И тот позвал его с собой. Том ему и словечком не возразил. Он, ненавидевший прежде подобные заведения! Петре же он сказал: «А как прикажешь в таком случае поступить?» Я уже говорил, что Петре принадлежал в Дюссельдорфе большой магазин антиквариата? Нет? Ну так вот. Когда Петра после замужества перебралась в Гамбург, ей пришлось нанять управляющего. Или директора, как угодно. В это время она получила пренеприятное известие. Этот директор, некий Эгон Хайдеке, взял кредит на миллион марок и, не поставив Петру в известность об этом, пустился в спекуляции, прогорел – а теперь банки требовали погашения кредитов. У него от Петры была финансовая доверенность, иначе ему бы этих денег не получить. Итак, следователь из Дюссельдорфа позвонил и срочно вызвал Петру. Хайдеке уже посадили. Вечером накануне отъезда я был в гостях у Петры с Томом, и, конечно, речь зашла о том, что стряслось в Дюссельдорфе. И что же Петра? Как вспомню, так дрожь по коже. Она только улыбалась. Та же улыбочка, что и у мужа – на все случаи жизни… «Ах, Ян, – сказала Петра, – к чему волнения? Пустяки все это, мелочи!» – «Мелочи! – воскликнул я. – Этот тип украл у тебя миллион!» – «Твой миллион, что ли?» – спросила Петра и улыбнулась. В тот вечер мне впервые стало страшно за них обоих. Страшно до жути. На другой день Петра улетела в Дюссельдорф. А три дня спустя вернулась вместе с Дорис, нашей общей знакомой. Та позвонила мне днем в институт и сказала: «Я должна немедленно поговорить с тобой, Ян. Это очень-очень срочно». – «Петра?» – спросил я. «Да», – ответила Дорис. «Сейчас не могу. Срочная работа. Как насчет шести вечера, идет?» «Договорились, Ян», – сказала Дорис.

Вскоре после этого разговора Барски пошел к Тому. И здесь его ожидало настоящее потрясение. Том сидел в белом халате за письменным столом, курил трубку и наговаривал какой-то текст на стоявший перед ним портативный диктофон. Барски услышал последние фразы: «…итак, мы внедрили пассажирскую молекулу ДНК в вектор. Срез в векторе можно с помощью ферментов ДНК варьировать таким образом, что после введения пассажирской молекулы линия среза исчезает…»

– Что ты тут наговариваешь? – спросил Барски.

Том отмахнулся.

– Дай мне закончить. «…исчезает, удваивается или возникают две новые линии среза. Удваивание, утолщение позволяет впоследствии удалить пассажира из вектора. Так!» – Том выключил диктофон. – Слушаю тебя, Ян.

– Что это за текст?

– О том, чем мы занимаемся. – И снова эта неприятная уже улыбка.

– Фокус с пассажирской молекулой ДНК? Но ведь Люси давно этот материал перепечатала!

– Да. Но это для одного моего приятеля, он меня попросил.

– Попросил? Кто? – взорвался Барски.

– Патрик.

– Какой еще Патрик?

– Патрик Рено.

– Патрик Рено, физик из «Еврогена»?

– Да, он самый. Но что с тобой, Ян? С чего вдруг ты взбесился?

Барски бросился на Тома и вырвал у него из рук диктофон.

– Я хочу вам еще кое-что объяснить, – сказал Барски Норме и Вестену. – Всего через несколько лет после того, как появилось сообщение о возможности наращивания части молекулы ДНК на другой молекуле, а значит, получения того, что сегодня называют рекомбинированной ДНК, только в Америке появилось двести девятнадцать фирм, занявшихся проблемами биотехники. Прежде всего это крупные химические и фармацевтические предприятия. Из двухсот девятнадцати фирм – сто десять основаны с одной-единственной целью: выяснить, что произойдет, если изменить ДНК. Сегодня их во всем мире куда больше. Уже теперь это мощная отрасль промышленности.

– Ты знал, Алвин? – спросила Норма.

– Да, – подтвердил тот. – Знал. То, о чем говорит доктор Барски, – наше будущее. Но как видишь, будущее уже началось. В отрасль вложены миллионы – в надежде получать бесконечные миллиарды!

– Кое-кто полагает, что с помощью рекомбинированной ДНК можно излечить все болезни и повысить урожайность абсолютно всех растений, – сказал Барски. – Представьте себе масштабы: болезни исчезают, люди, животные, сорта семян – все совершенствуется. Будут выращиваться суперурожаи. Коровы будут давать неизмеримо больше молока. Моря и океаны отдадут свои богатства. Мы забудем об эпидемиях, поражающих скот…

– Итак, миллионы и миллиарды уже вложены в дело, – подытожила Норма. – Деньги. Прорва денег. Наконец-то у нас есть мотив для убийства Гельхорна.

– Я тоже так считаю, – сказал Барски. – Несколько недель назад английский журнал «Нейчер» опубликовал отчет о биржевой оценке состояний главных фирм, занимающихся генной технологией.

– Курс акций генных фирм в чисто научном журнале?

– Да, фрау Десмонд. Похоже, пока ни одна из фирм прибылей не получает. Пока! Когда вкладываются огромные суммы, что-то непременно получится. Эрвин Чаргафф прямо говорит: «Здесь дело не в благородных и великодушных помыслах – здесь пахнет кучей денег».

– Метко сказано, – кивнул Вестен.

– О да, – сказал Барски. – Бог свидетель. Понимаете, наш спонсор – «Мультиген». Тоже одна из «таких» фирм. Конечно, многие ученые из разных стран знают друг друга лично, не важно, на кого они работают. Многих связывают узы дружбы. Но нет ни одного, который был бы столь дружен с коллегой, работающим на другую фирму, чтобы передать ему результаты исследований своей группы или хотя бы сообщить важные подробности. Всегда существует возможность, что другая команда ведет поиск в том же направлении, что и твоя. Нет, подобные отношения просто исключены! Поэтому я и сказал Тому – меня трясло от злости…

– Черт побери, Том, «Евроген» – наш самый опасный конкурент! У нас высшая степень секретности! И ты сообщаешь твоему другу Патрику все, к чему мы пришли?

– Почему бы и нет? Ведь он попросил меня, – сказал Том с мягкой улыбкой.

– Когда? Где?

– Что «когда», «где»?

– Когда он тебя попросил? И где?

– Три недели назад я ездил в Париж, помнишь? Мы там с Патриком повеселились от души. Ну да, и как-то он меня и спросил, каковы наши успехи. Что в этом вопросе странного? Я как раз вчера вспомнил о нашем разговоре и подумал, что нехорошо заставлять друга ждать ответа столько времени. Взял сегодня диктофон и…

– Том! – воскликнул Барски. – Ты просто не имеешь права сообщать Патрику, над чем работаешь!

– Отчего же? – удивился Том. – Он парень что надо. И дело у нас общее! Пусть мы и идем к цели разными путями. Мы – с помощью надрезов, они, в Париже, – с помощью радиоактивных веществ. Других различий, в сущности, нет! И если Патрик заинтересовался… Ведь мы же гребем в одной лодке, разве не так?

– У тебя есть номер телефона Патрика?

– Конечно. В записной книжке.

– Дай мне!

– С удовольствием. Что с тобой? Ты не веришь, что Патрик меня попросил?

А Барски уже набирал: 003314, код Парижа, потом номер. Патрик Рено снял трубку.

– Патрик! Говорит Ян Барски из Гамбурга.

– Ян! Рад тебя слышать! Как жизнь?

Они говорили по-немецки.

– Послушай, Патрик! Я сижу сейчас у Тома.

– А-а, у старины Тома! Привет ему.

– Передай ему привет, – сказал Том, улыбаясь и посасывая трубку.

– Заткнись! – взорвался Барски. – Не ты, Патрик, не ты! Скажи, вы встречались недавно с Томом в Париже, да?

– Конечно встречались. Но почему…

– И ты попросил его наговорить на кассету материал о наших опытах?

Молчание.

– Патрик!

– Да, Ян…

– Так просил или нет?

– Боже мой! Ну да, просил. Мы с ним болтали о всякой всячине, ты ведь знаешь, поболтать с ним – одно удовольствие, и я сказал ему: знаешь, давай упростим нашу задачу, плюнь ты на своих начальников, расскажи мне о ваших опытах, а я тебе о наших, мы с тобой оба любим играть в теннис – вот и подадим друг другу мячи, и вдобавок у нас останется больше времени для самой игры. Но это я просто так, в порядке бреда, Ян! Я не всерьез это сказал! Господи, что случилось? Никогда не поверю, чтобы Том принял мою болтовню всерьез!

– Представь себе.

– Это невозможно! С ума сойти!

– Это не я, а ты сказал, Патрик!

– Послушай… Бедолага Том… Он не в своем уме, не иначе!..

– Это не я, а ты сказал, Патрик.

– Но что все-таки произошло?

– Сам пока не знаю. Я тебе еще позвоню. И никому ни слова – понял!

– Ты меня обижаешь! Мы с тобой столько лет дружим! Конечно, никому ни слова… Старина Том, Боже мой…

– Я заканчиваю, Патрик. До скорого.

– Всего хорошего, Ян. Позвони мне сразу же, как что-нибудь прояснится.

– Счастливо, Патрик!

– И от меня наилучшие пожелания, – сказал Том, выбивая трубку. – Ну так что, обманул я тебя?

– Диктофон останется у меня, Том, – сказал Барски.

– Если ты настаиваешь – пожалуйста. Хотя я не понимаю…

Барски перебил его:

– Мы с тобой старые друзья, Том. Я друг тебе?

– Конечно, Ян, ты мой старый добрый друг.

– Я должен, я просто обязан сделать сейчас нечто ужасное.

– Если тебя это страшит – не делай!

– Но я обязан.

– О чем речь, Ян?

– С тобой что-то не в порядке, Том. Мы все уже давно заметили. Моцарт. Ночное происшествие. Порнобар. А сейчас это безумие! – Барски указал на диктофон. – Не войди я сегодня случайно к тебе… Твое состояние, Том, для всей нашей группы – фактор риска. Я должен уйти. Но оставить тебя одного я не вправе, мало ли что ты еще натворишь. Я… извини меня, Том, пожалуйста, но на некоторое время я запру тебя в лаборатории.

– Ты должен?..

– Да, Том! Это для твоей же пользы! Не дури! И не сердись!

– Чего мне сердиться, Ян? – Доктор Томас Штайнбах улыбнулся. – Ты замечательный парень, Ян.

– Я постараюсь вернуться как можно скорее, – сказал Барски, направляясь к двери.

– Не торопись, старик! Я подожду. Выкурю еще трубочку, почитаю. Да, Ян, я чуть не забыл!

– Что, Том?

– Ты же не откажешься сыграть со мной в теннис? В семь, как обычно?

18

– Слышать это было выше моих сил, – сказал Барски, глядя мимо Нормы и Вестена на очередное судно, поднимавшееся вверх по Аусенальстер. Там тоже танцевали на палубе.

– «Moon rivers»,[11]11
  Лунные реки (англ.).


[Закрыть] – проговорил он упавшим голосом, прислушавшись. – Итак, я запер Тома, пошел к профессору Гельхорну и рассказал обо всем. Мы, сами понимаете, работали, соблюдая высшую степень секретности, – как и все фармацевтические предприятия и исследовательские группы. Выглядит это примерно так: у каждого на рабочем месте стоит компьютер-терминал. В него закладываются все формулы, цифры и результаты опытов. Эти данные автоматически кодируются и переводятся на главный компьютер, который собирает всю информацию на отдельной плате. Информацию с главного компьютера может получить только тот, у кого есть код. Том его, конечно, знал. Ну и вот, Гельхорн велел мне собрать нашу команду и повторить при всех свой рассказ. Все были ошарашены. И решили, что пока мы не узнаем, что случилось с Томом, оставлять его без надзора нельзя.

– Даже домой и то не отпустим, – сказал Такахито Сасаки. – Надо его обследовать. С головы до ног. Мы как-никак в больнице! Обследовать – самым тщательным образом! Кто за это?

Все подняли руки.

– А кто ему это скажет?

– Я! – предложили одновременно профессор Гельхорн и Барски.

Оба они вышли в длинный белый коридор.

– Ты, разумеется, прав, – сказал Гельхорн. – Придется бедному Тому пройти всех врачей, одного за другим.

Барски открыл дверь лаборатории. Том по-прежнему сидел за письменным столом, положив на него ноги и покуривая трубку. При их появлении он встал.

– Быстро вы, – обрадованно проговорил он. – Добрый день, профессор!

– Здравствуйте, Том. Выслушайте меня спокойно! Ян вам уже намекнул: в последнее время вы очень изменились. Я считаю: то, что вы собирались сделать с результатами наших опытов, решительно против всяких правил. Это ненормально!

– Да? Почему? Я полагал, что это самая естественная вещь в мире. Но если вы считаете… и Ян тоже…

– Том, – сказал Гельхорн, – мы тут не в игрушки играем. Вы нездоровы. Мы не знаем, что с вами происходит. И поэтому мы предлагаем, чтобы вы прошли обследование. Чем скорее, тем лучше. А лучше всего – прямо сейчас. Надо выяснить, что с вами. Вы не возражаете, если мы пройдем к Лаутербаху и все обсудим?

Том улыбнулся.

– Раз вы настаиваете, я не против. Даже сейчас же. Но у меня нет пижамы. И бритвенного прибора.

– Ян привезет вам все необходимое. Ваша супруга дома, не так ли?

– Думаю, да. Я несколько минут назад говорил с ней по телефону, – и улыбнулся. Вечно эта улыбка! – Ты там разберешься, Ян. Да, привези мне, пожалуйста, две пачки данхилловского табака, ты знаешь, где он у меня стоит. Здесь почти не осталось. А можно мне будет взять кое-какие записи, несколько книг и писчую бумагу, профессор? У меня появилась одна недурная идея. Я хотел бы обдумать ее, не теряя времени из-за этого обследования… – Он с улыбкой положил руку на плечо профессора Гельхорна.

Барски ехал на своем серебристо-сером «вольво» по Герберт-Вайхманштрассе. Штайнбахи жили в прекрасной квартире на третьем этаже старого аристократического особняка, уцелевшего во время войны. Дверь открыла Петра.

– Привет, Ян!

Она поцеловала его в обе щеки. И улыбнулась. О Боже, подумал Барски, у нее та же улыбка, что не сходит с губ Тома.

– Проходи! У меня Дорис. – И Петра первой вошла в гостиную.

Барски увидел старинные фигурки из слоновой кости, которые Том купил в Египте, где они с Петрой отдыхали в прошлом году. На широкой овальной софе сидела Дорис. Она примерно одного возраста с Петрой, настоящая красавица, рыжеволосая и зеленоглазая. Барски поздоровался с ней, она грустно посмотрела на него и чуть заметно покачала головой. Он понял: Петре не следует знать об их разговоре по телефону.

– Так что стряслось? – спросила Петра с улыбкой. Опять эта улыбка! – успел подумать Барски, прежде чем ответил:

– Том не вполне здоров.

– Не вполне здоров, – медленно повторила Петра.

– Заболел он не сегодня и не вчера. Ты первая заметила. Вспомни о ночном происшествии! Или о его внезапном отвращении к Моцарту. Мы поговорили с ним и предложили немедленно лечь на обследование.

– Почему? – спросила Петра.

– Из-за этих самых странностей.

– Что ж, обследование так обследование, я не против!

Дорис заплакала.

– Перестань немедленно, не то мы все спятим! – прикрикнул на нее Барски.

Дорис хлюпала в платок.

– Что с тобой? Почему ты плачешь, Дорис? – спросила Петра.

– Ах, я… я… я вспомнила о Дюссельдорфе.

– Забудь свой дурацкий Дюссельдорф, – сказала Петра.

– А что случилось в Дюссельдорфе? – вмешался Барски.

– Было скучно, – ответила Петра. И улыбнулась. Барски закрыл глаза.

– Скучно! – воскликнула Дорис. – Знаешь, что натворила эта сумасшедшая, Ян?

– Что?

– Брось, не надо, Дорис! – сказала Петра.

– Нет, я хочу все знать. Что она сделала? – спросил Барски.

– Она отказалась возбудить дело против Хайдеке, ну, ты знаешь, коммерческого директора, который украл у нее целый миллион.

Отказалась… Черт побери, подумал Барски. То же самое. Точно то же, что и у мужа. Но почему?

Петра мечтательно улыбнулась.

– Почему же?

– Не кричи, Ян! Дорис тоже постоянно кричит на меня. Я ее не понимаю.

– А я не понимаю тебя, – сказал Барски. – Почему ты не подала на него в суд?

– К чему? Что я могла выиграть?

– Он украл у тебя миллион!

– У него этих денег больше нет. Следователь сказал, что у него сейчас ни гроша за душой. А вообще-то он симпатичный человек, этот Хайдеке. Он мне всегда был симпатичен. И теперь я должна ему насолить, подать на него в суд? Нет, правда, Ян, это было бы не по-людски.

– Не по-людски? Разве ты не понимаешь, что банк захочет получить свои деньги обратно, все равно от кого? У него была твоя доверенность. И если он некредитоспособен, банк возьмется за тебя. У тебя есть миллион?

– Конечно нет.

– Тогда как ты собираешься расплатиться?

– Ах, – сказала Петра с улыбкой, перебирая свои бусы. – Как-нибудь рассчитаемся. Ну, во-первых, у меня есть магазин. Продам его.

– За него ты миллион не получишь.

– Нет, ни при каких условиях. Но, может быть, половину. Вместе со всей обстановкой и складом.

– А другую половину?

– Знаешь, Ян, однажды мы с Томом были в Италии. И сняли там домик. Подружились с крестьянской семьей, жившей по-соседству. – И улыбка! – Это были очень бедные люди. Их вечно преследовали всякие беды и неприятности. Знаешь, что говорил дед, когда приходила новая беда? «Dio ci aiutera». Бог поможет! Зачем волноваться, дорогие мои! Dio ci aiutera.

– Вот так-то, – сказала Дорис Барски. – Разве это не ужасно, Ян?

– Ужасно? Что ужасно? – спросила Петра.

Барски поднялся.

– Я ведь твой друг, Петра?

– Да, конечно. А в чем дело?

– Ты тоже не вполне здорова, – безжалостно проговорил он. Только так и можно – безжалостно, подумал он. – Скорее всего, у вас с Томом общая болезнь. Окажи лично мне большую услугу, Петра.

– Какую угодно!

– Тогда уложи в саквояж не только пижаму Тома, его утренний халат и дорожный несессер, но и все, что необходимо тебе – на два-три дня в больнице.

– Почему – в больнице?

– Я хочу, чтобы ты тоже прошла обследование. Как Том. Вас могут положить в одну палату. Условия будут самые лучшие. А мы постоянно будем рядом.

– Я себя прекрасно чувствую, – улыбнувшись, сказала Петра. – Но если я этим окажу тебе услугу – я, конечно, лягу. Какие могут быть разговоры! Между прочим, следователь в Дюссельдорфе – просто прелесть!

Итак, Барски отвез Петру в клинику. Дорис их сопровождала. По дороге он остановился, купил в киоске любимый табак Тома. Петра была оживлена и беспечна, как ребенок, – точь-в-точь Том в последнее время. А они оба не произнесли ни слова. Барски видел в зеркальце лицо Дорис, сидевшей на заднем сиденьи. Она опять плакала.

«…черный и белый цвет – вот фавориты зимней моды. Я встретила в Дюссельдорфе Ивону, ты ее знаешь, Ян, эту манекенщицу из Парижа. Мы с ней проболтали целый вечер. Черный и белый! Например: белое вязаное платье-мини с большим декольте на спине. Или черное платье с белым узором. Сверху белая блузка с черными рюшками, открытая насколько возможно. И к ней черно-белая шляпка вроде тех, что матросы надевают в шторм… Комбинированный контраст. Строгий длинный шерстяной пиджак а-ля Неру и широкие брюки – все черное… Или наоборот: белый шерстяной костюм с приталенным длинным пиджаком… Прилегающий черный свитер с задним декольте, а сверху – белая муслиновая или белая же шифоновая курточка-накидка…»

У Нормы неожиданно появилось такое чувство, будто голова ее набита ватой. Ей вспомнились слова: нет боли хуже, чем в час нужды вспоминать о часах счастья… Примерно так сказал Данте. Данте Алигьери. Нет боли хуже… Нет, сказала она себе. Нет, нет и нет. Немедленно прекрати! Ладно, все проходит. И я больше не думаю об этом. Я вообще об этом не думаю. О Боже, если бы я могла не думать об этом!..

Она услышала, как Вестен спросил:

– Вы предполагаете… инфекцию, доктор? Я не знаю, точно ли я выразился… Раз вы говорите: те же симптомы… жена заразилась от него, верно?

– Инфекция – да! Вы попали в самую точку, – сказал Барски. – Но какая? Как это произошло? Когда мы приехали – Дорис мы высадили по дороге, – Тома уже поместили в инфекционное отделение. Хорошая большая комната с небольшой смежной. Он сидел за столом у окна перед грудой книг и рукописей и работал, будто никуда из своей лаборатории не уходил, ему сюда даже его компьютер-терминал принесли. Радость встречи, объятия, поцелуи. Потом они разложили на постелях содержимое сумок, которые мы привезли. А на другой день началось обследование. – Барски пригладил ладонью волосы. – В Вирховском центре много подземных переходов между корпусами. Петру и Тома сопровождали по этим переходам врачи и санитары в защитных костюмах – из одного отделения в другое. Все в условиях строгой изоляции. Даже их комнаты в инфекционном отделении были абсолютно изолированы с помощью хитроумной системы коридорчиков-шлюзов. Можно сказать, что более тщательного, более придирчивого обследования у нас до сих пор не проводилось. Проверили все органы: сердце, легкие, печень, уши, горло, нос – все. Результат: ноль! Ничего не обнаружили. Все в порядке. Два здоровых человека. Дьявольщина, но ведь они не были здоровы! Они позволили проделать с собой все, даже самые неприятные тесты. И всякий раз с этой улыбочкой, которая меня пугала. Все тесты и анализы повторялись дважды и трижды. Их обоих переводили от одного аппарата к другому. Целых восемь дней подряд. Потом их отдали в руки неврологов и психологов. Сделали ЭКГ. Компьютерную томограмму черепа. Рентгеновские снимки мозга с помощью контрастных растворов – очень неприятная штука. Результат? Все в норме. Все в полнейшем порядке. У психологов – тот же результат. Тесты? Просто прекрасные показатели! Мы чуть с ума не посходили. А они оба, Том и Петра, были терпеливы и всегда дружелюбны. Он работал, и, насколько я могу судить, расчеты его постоянно усложнялись. Каждый день он требовал, чтобы мы принесли ему новые книги и статистический материал. Мы ему давали их, увы…

– Почему «увы»? – спросила Норма.

– Потому что у него появился непреодолимый творческий зуд. Он почти не спал. Почти не ел. Мы несколько раз пытались отвлечь его, остановить. Тщетно. Если так пойдет дальше… – Барски покачал головой. – Петра заказала кучу модных журналов, ей их купили. Она прочла их насквозь и рассказывает врачам и нам, когда мы их навещаем, о плиссированных воланчиках и гофре, об ажурной вязке и шляпках с полями неравномерной ширины. У нее в голове только моды, у него – одни вирусы. И вот сидим мы однажды в полдень у профессора Гельхорна за чаем, и тут Харальд, доктор Харальд Хольстен и говорит…

– Их обоих поразил какой-то вирус – ничего другого быть не может. – Хольстен первым высказал наконец то, о чем мы все в последние дни думали. – Сначала Тома, а потом Петру. Счастье еще, что не успел заразить других.

– Как знать, – покачал головой Гельхорн.

– Боже милостивый! – вздохнул Такахито Сасаки.

– Но как это случилось? – спросил Эли Каплан. – Как он заразился? Система защиты у нас продумана до мелочей. Специальные костюмы, маски. Мы проходим через шлюзы. Мы работаем с аппаратурой сверхсильного и сверхвысокого давления. Я прав, профессор?

Ему не ответили. Седовласый ученый смотрел поверх голов собравшихся невидящими глазами.

– Профессор! – неожиданно громко обратился к шефу Каплан.

Гельхорн даже вздрогнул.

– Что, простите?

– О чем вы сейчас задумались?

– О Чаргаффе, – сказал Гельхорн. – С тех пор как для меня ясно, что Том заразился каким-то вирусом, что он совершенно изменился внутренне, я постоянно обращаюсь к книгам Чаргаффа. Он пишет: «Новые формы жизни не могут быть отозваны. Они переживут и наших детей, и наших внуков. Необратимая атака на биосферу – явление неслыханное, и мысль о ней никогда не пришла бы в голову представителям прошлых поколений. Я желал бы одного лишь: чтобы и наше поколение не обвинили бы ни в чем подобном…»

– Но ведь мы-то ставим перед собой благородные цели! – воскликнул Эли Каплан. – Мы-то сражаемся с одной из самых страшных болезней человечества!

Но Гельхорн продолжал свою мысль, словно пропустив замечание молодого биохимика мимо ушей:

– «Этот мир мы получили взаймы, на время, – пишет Чаргафф. – Мы приходим и уходим, через некоторое время мы оставим землю, воздух и воду другим, которые придут после нас. Мое поколение – или, может быть, предшествующее – было первым, которое, вооружившись точными естественными науками, объявило природе войну на уничтожение, колониальную войну. За это будущее нас проклянет».

– «Новые формы жизни не могут быть отозваны», – повторила Норма. – Мысль страшная. И предельно логичная. Естественно, если манипуляции с ДНК приведут к тому, что можно будет изменять наследственность, это станет явлением необратимым.

Барски кивнул.

– Необратимым, вот именно. Случай с бедолагой Томом и его женой – яркое тому подтверждение. Их состояние изменить больше нельзя. До самой их смерти…

– Как вы можете это утверждать? – спросил Вестен.

– Сегодня мы вправе утверждать это с полной ответственностью, – сказал Барски. – Если исключить невозможное или необъяснимое – а после обследования это, безусловно, так, – то истина, какой бы невероятной ни показалась на первый взгляд, состоит вот в чем: мы имеем дело с изменением наследственных клеток, которое выражается у них обоих в следующем – память, как кратко-, так и долговременная, сохранилась у них в неприкосновенности, однако при воспоминаниях совершенно отсутствуют эмоции. Отмечено абсолютное отсутствие или обеднение чувственного начала в любом смысле; потеря малейшего агрессивного импульса, равно как и потеря способности формировать собственное мнение; они некритично принимают или выдают за свои чужие мнения и суждения и вдобавок, как ни парадоксально, способны полностью сконцентрировать все чувства на одном-единственном предмете, причем эта концентрация, если ее искусственно не прервать, ведет к полному физическому истощению. Я надеюсь, фрау Десмонд, теперь вы понимаете, почему я потерял самообладание, когда вы упомянули об инфекционном отделении. Мы просто вынуждены при всех обстоятельствах хранить в тайне то, что случилось, – иначе всеобщая паника неизбежна.

Норма кивнула.

– Да, теперь понимаю. Но… но в таком случае доктор Штайнбах и его супруга всю жизнь будут представлять опасность для окружающих. И поэтому остаток жизни им придется провести в изоляции – я не ошибаюсь? – Она пристально посмотрела на Барски.

– Боюсь, нет, фрау Десмонд.

– И до самой смерти им из инфекционного отделения не выйти?

Барски опустил глаза.

– Даже если вы установите, какого типа вирус вызвал эти изменения – я имею в виду изменение черт характера, то есть полное отсутствие агрессивности, потерю защитных инстинктов и полнейшее безволие, – я правильно излагаю?

– Безусловно правильно. – Барски не поднимал глаз. – В точности так все и произошло: вирус поразил определенные участки мозга, и поэтому…

– Да, да, понимаю. Я вот о чем: а если вы все-таки выясните, о каком вирусе идет речь, если вы определите его ДНК – нет ли надежды, что отыщется лекарство… спасительное средство… какая-нибудь сыворотка, например… откуда мне знать?.. с помощью которых их удастся вернуть к прежней жизни, вылечить? Нет, – перебила Норма сама себя, – нет, Боже мой, ничего не выйдет, если это вирус, который, как вы выразились, способен изменить наследственную субстанцию. «Новые формы жизни не могут быть отозваны!» – от этих слов Чаргаффа становится страшно.

– Страшно – не то слово. Но кто к Чаргаффу прислушивается? – проговорил Барски. – Все стремятся к прогрессу. Любой ценой. Все мечтают о переустройстве мира, о прекрасной жизни – и в результате этого больше зарабатывать. Кстати, нам уже известно, какой вирус вызвал болезнь у Тома и Петры.

– Известно? Но как… – начала Норма.

– Мы исследовали выделения. И нам повезло! Если так можно выразиться – повезло!

– Так что это за вирус? – спросил Вестен.

– По своему ДНК он напоминает Herpes-virus. Этот так называемый Herpes labialis, или des Lippen herpes, относительно безобиден. Он живет в большинстве из нас и никаких заболеваний и даже осложнений не вызывает. Взрыв герпеса может произойти, например, в результате солнечного ожога. Тогда, если все обойдется удачно, на губах образуются маленькие пузырьки – и только. Ну и как следствие, легкий катар…

– А если неудачно? – снова спросил Вестен.

– Тогда вирус карабкается наверх, в мозг, и вызывает его воспаление. Herpes-meningitis может завершиться смертельным исходом. То, что мы обнаружили у Тома и Петры, герпесоподобный вирус, который намного опаснее, потому что сразу поднимается в мозг и вызывает там нарушения. Те самые, к примеру, что мы нашли у них… Болезнь переносится мельчайшими брызгами слюны при разговоре. Вот так Том и заразил Петру.

– Но каким образом такой вирус вообще возникает? – воскликнула Норма.

– М-да, каким образом? – пробормотал Барски. – В общем-то, как следствие неточного разреза. Я вам уже говорил – у нас дьявольски опасная профессия. Вы знаете, что «разрез» – это химическая реакция, которую производят с помощью особых ферментов. Мы берем только тот участок ДНК многообещающего вируса, который представляется нам важным, и погружаем его в безобидный вирус. Вот так… – он показал на чертеж, который сделал на конверте. – Выделенный ряд носителя информации мы назвали отрезком А, он-то и должен был излечить зараженную раком клетку, это понятно?

Норма кивнула.

– Да, но иногда это делается без необходимой точности, – поэтому иногда как бы «прилипает» еще частичка ДНК, которую не хотели переносить, – пока что мы, увы, еще не научились «резать» безошибочно. Итак, на нашем отрезке А повисла нежелательная частичка ДНК-Х. В нашем случае отрезок А плюс X образовали, к несчастью, совершенно новый вирус АХ, который способен влиять на определенные клетки мозга. Том заразился во время работы: какая-нибудь пустячная неосторожность, палец порезал, например, или аппаратура сверхвысокого давления на секунду отказала – этого довольно. А потом он заразил жену. Мы, конечно, из кожи вон лезем, чтобы создать вакцину против этого вируса.