Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

12

Когда она около шести вечера поставила свою машину на Паркштрассе позади «вольво» серебристо-серого цвета, он сидел на невысокой каменной ограде сада. Узнав ее, быстро пошел навстречу – смущенный, с большим букетом желтых роз в руках.

– Что вам здесь надо? – спросила Норма.

– Я хочу извиниться перед вами, фрау Десмонд.

– В самом деле? – Она сняла темные очки и поглядела на него, наморщив лоб. Здесь, вблизи Эльбы, да еще вечером, было не так душно.

– Я сегодня днем вел себя просто постыдно. Пожалуйста, простите меня и возьмите эти цветы! – Он был взволнован.

Норма заметила уже, что, когда Барски волнуется, он начинает говорить с сильным польским акцентом. Вот и сейчас тоже…

– О'кей, – сказала она. – Настроение не всегда от нас зависит. Да и собеседников мы не всегда сами себе выбираем. – Взяв цветы, она протянула ему свободную руку. – Спасибо! Хорошо, забудем! No hard feeling…[7]7
  Кто прошлое помянет… (англ.).


[Закрыть]

Барски не отпускал руки Нормы.

– Нет, нет… Я хотел не только извиниться, фрау Десмонд…

Он большой и сильный, как медведь, подумала Норма. И сейчас – не злобный медведь. Да, сейчас он вежлив. Сейчас он явился с розами.

– А что еще?.. – полюбопытствовала она.

– Прошу вас, фрау Десмонд, спрашивайте меня, о чем хотите. Позвольте рассказать вам все, что мне известно об этой трагедии!

Она спрятала очки в сумочку.

– Не вы ли вышвырнули меня сегодня из клиники и запретили появляться на территории Центра?

– Не надо, фрау Десмонд, – он казался донельзя смущенным. – Это было ужасной ошибкой с моей стороны…

– Ошибка! Недурно сказано!

– Я хотел сказать – наглостью. Неслыханной наглостью. Все мои коллеги так говорят.

– Коллеги? С какой стати?

– Мы провели небольшое деловое совещание, и вдруг речь зашла о нашей с вами встрече. Ну, сами понимаете… И все, абсолютно все сказали, что я немедленно должен встретиться и объясниться с вами. Рассказать обо всем…

– Подождите-ка, – перебила его Норма. – Выходит, не будь этой истории с инфекционным отделением, вы бы обо всем рассказали мне сегодня утром?

– Нет, – сказал он.

– Нет? Тогда почему вы вообще приняли меня? Говорите правду!

– Поймите: у нас в институте произошло нечто ужасное. Об этом пока никто не знает.

– И полиция тоже?..

– Нет, они в курсе. – Барски прикусил губу. – Но кроме них – никто. Тем более журналисты. Ни общественность, ни пресса не должны до поры до времени знать…

– Силы небесные! Почему же вы все-таки встретились со мной, если так? – воскликнула Норма.

Тише, подумала она. Спокойнее! Не давай воли своим чувствам.

– Я согласился на встречу с вами, потому что подумал: придется принять ее, таким известным журналистам не отказывают. Тем более – журналисткам. Прими ее, сказал я себе, и наври с три короба…

– Просто замечательно.

Именно так я все себе и представляла, подумала Норма.

– Я решил нести околесицу, чтобы вы сказали себе: «Он ровным счетом ничего не знает, и ни он, никто другой из Центра мне ничем не помогут». Чтобы у вас и тени сомнения не осталось…

– Вот это мило, – проговорила Норма, злясь на себя.

С какой стати ты приняла эти розы? И извинения? Почему, вообще говоря, ты его выслушиваешь? Потому что теперь тебе известно, что в его институте стряслось что-то страшное? И потому что это событие вполне могло стать и причиной, и мотивом для кровавой бойни в цирке, а тебе, идиотке, непременно требуется разоблачить убийц и рассказать читателям, как все произошло? Да, поэтому!

– И вы полагаете, вам удалось бы солгать столь убедительно, что я поверила бы?

– Я был убежден.

– Вы уверены, что вы такой несравненный, грандиозный лжец?

– Да, фрау Десмонд.

– Поздравляю! – сказала она. – И что же?

– В каком смысле «и что же»?

– Почему вы не вывалили на меня свою грандиозную ложь? Почему дергались, как псих, и вели себя по-хамски?

Он промолчал.

– Хотите, я скажу вам? Потому что я начала с инфекционного отделения! Ваша секретарша совершенно случайно в моем присутствии упомянула, что вы там. А когда вы услышали о нем из моих уст, то начали нервничать и даже запаниковали.

– Вы правы.

– Выходит, страшное событие, о котором вы упомянули, имеет прямое отношение к инфекционному отделению?

– Да, фрау Десмонд. Обидеть вас и вышвырнуть из Центра – ничего глупее я придумать не мог. Ведь теперь вы не успокоитесь, пока не докопаетесь…

– Можете не сомневаться!

– То-то и оно.

– Вы приняли это в расчет – и поэтому вы здесь?

– Нет.

– Что?

– Ну, не только поэтому.

– А почему еще?

– Потому что… Видите ли, мы все… Я переговорил со всеми, и мы… – Ему, видимо, надоело запинаться, и он умолк. Буксир на Эльбе несколько раз просигналил.

– Вы намерены исповедоваться передо мной по одной-единственной причине: поскольку ни вы сами, ни полиция никакого объяснения случившемуся не нашли. И тогда вы подумали: говорят, эта Десмонд всегда носом землю роет. Значит, с Десмонд стоит поговорить.

– Именно так я и подумал. Но откуда вы знаете…

– Мне не впервой отгадывать чужие мысли.

– Значит, вы выслушаете меня?

– Что за вопрос? Я хочу знать, что у вас стряслось!

– Нет, правда, я расскажу вам все. Объясню, над чем мы работаем. Это дело сложное, но вы разберетесь. Полиция действительно уперлась в стену. А вы – журналистка с мировым именем. Все мы читали ваши статьи. И все мы восхищаемся вашим мужеством…

– Это мы уже проходили. – Норма смотрела на него очень серьезно. – Завтра я приеду к вам в институт.

Она заметила, как лицо Барски потемнело: медведь огорчился.

– Что это с вами?

– Я надеялся рассказать обо всём сегодня вечером.

– Сожалею. Меня пригласил поужинать Алвин Вестен.

– Алвин Вестен? Бывший министр иностранных дел?

– Да. Скажу для ясности: господин Вестен – мой лучший друг. Я поверяю ему все свои тайны. Всегда. Узнает он и то, о чем мне расскажете вы. Если вы не согласны, можете идти. Удерживать вас я не стану.

– Нет, нет… напротив… – Барски снова разволновался, опять заговорил с акцентом. – Я знаю господина Вестена. Вернее, нет: я знаю о нем. Выдающийся человек. У него масса влиятельных друзей, в том числе и в Польше! Поверьте, ему я тоже рассказал бы обо всем!

– Будьте осторожны! – предупредила Норма. – Ответственность целиком на вас. Я не знаю, что случилось. Как не знаю и того, понравится ли вашим коллегам, что теперь, посвятив в случившееся меня, вы посвятили и его.

– Понравится ли им? Да они будут в восторге! Знаете, сколько у нашего института партнеров за рубежом? А у господина Вестена столько влиятельных друзей повсюду. Может быть… Нет, я опять не туда заехал. Совсем запутался… Мы действительно не знаем, как нам быть… вдобавок ко всему мы боимся…

– Отлично. Вы ему доверяете. Я спрошу, могу ли привезти вас с собой. Пойдемте! Мне еще нужно принять душ и переодеться. Если Алвин согласится, вы можете посидеть на лоджии за бутылкой вина. – И она направилась к подъезду своего дома.

Он последовал за ней, бормоча что-то по-польски.

– Что вы сейчас сказали?

– С умным человеком всегда договоришься. Извините.

– Извините? Ведь это комплимент!

Почему я это сказала, одернула себя она. Сумятица какая-то, какая-то сумятица… В квартире она первым делом поставила желтые розы в вазу. Барски попросил стакан минеральной воды и сразу удалился на лоджию. Как в кино, подумала она. Ничего этого нет. Вздор, никакое не кино. Если вдуматься, все совершенно логично и естественно. Безумие какое-то!

Она позвонила Алвину Вестену и обо всем рассказала.

– О чем ты спрашиваешь? – сказал ее друг. – Пригласи этого господина и приезжайте вместе, дорогая. Столик в ресторане я заказал. Наш с тобой столик. Тот, в самом углу. Поужинаем и поднимемся ко мне в номер. Послушай, этот Барски не может сейчас меня слышать, он не рядом с тобой?

– Нет. А в чем дело?

– Я сегодня утром слетал в Бонн и заезжал в министерство иностранных дел и в министерство по науке и технике. Посоветовался с друзьями, знающими людьми. И все в один голос сказали, чтобы я держался от этого дела подальше. А ты – тем более!

– Значит, все еще хуже, чем я предполагала.

– Очевидно.

– А почему держаться подальше, они, конечно, не объяснили.

– Ни словом не обмолвились. Потом я еще съездил в Кельн, навестил старинного приятеля, профессора Кеффера, он молекулярный биолог. Мы вместе сидели в тюрьме при нацистах. После войны Кеффер работал в Англии, в Физическом институте в Кембридже. Он ничего определенного не знает, но, по-моему, предчувствия у него самые мрачные. Потому что он тоже просил, чтобы я ради всего святого не вмешивался! Ну что ж, выслушаем покамест этого доктора Барски! Когда вокруг столько вони, даже руки чешутся, правда? Который час? Полвосьмого?

– Полвосьмого. Я быстренько приму душ и переоденусь.

– Погоди!

– Что еще?

– Пожалуйста, не приезжай в трауре. Надень мое любимое платье. Белое с жакетом в черно-белую клетку. И белые туфли. Договорились?

– Договорились! Чао, мой старикашка!

Она быстро нажала на контактную клавишу и сразу набрала другой номер: главной редакции «Гамбургер альгемайне». Когда девушка в секретариате сняла трубку, Норма попросила соединить с главным редактором.

– Понтер, это Норма. Я целый день была в разъездах. Есть куча новостей, но прямо в номер – ничего. Завтра расскажу. Я звоню, чтобы ты знал, на всякий случай, где я: доктор Барски явился на исповедь. Я беру его с собой к Вестену, в «Атлантик».

– Исповедь? О чем ты?

– Сначала мы с ним разругались вдрызг. Тоже расскажу завтра. Думаю, много чего выйдет наружу.

– Тогда ни пуха, ни пера, – сказал Гюнтер Ханске. – Привет, Норма!

– Привет, Гюнтер!

Она быстро приняла контрастный душ. Потом надела платье по заказу Алвина, набросила жакет на плечи и вышла на лоджию. Барски стоял у перил и смотрел на огни Эльбы.

– Я готова, – сказала Норма.

Она взяла с кресла репортерскую сумку. Барски не ответил. Пришлось повторить эту фразу погромче. Он повернулся к ней медленно, словно завороженный. Скорее всего, был мысленно далеко-далеко отсюда.

– Хорошо у вас здесь, – сказал он. – У нас в Варшаве тоже квартира с лоджией и видом на реку. На правом берегу. Мы часто сидели там и смотрели вниз, на Вислу.

– Вы женаты?

– Был, – ответил он. – Моя жена умерла.

13

Они пересекли холл шикарного номера вслед за Алвином Вестеном и оказались на белой лоджии, выходившей на фасад отеля «Атлантик». До этого они сидели за столиком у окна в гриль-баре – этот столик был постоянно зарезервирован для Алвина. Оказалось, что у Вестена с Барски много общих знакомых в Варшаве – художников и писателей. Они заговорили о событии, которое в 1970 году горячо обсуждалось во всем мире: тогдашний федеральный канцлер Вилли Брандт преклонил колена перед памятником жертвам национал-социалистов в Варшавском гетто.

– Мы, поляки, не видели ни от одного из немецких политиков даже приблизительно такого выражения стыда за содеянное, желания вымолить прощение, просьбы забыть, – говорил Барски. – Мои родители и я… многие поляки плакали…

– И очень много немцев плакало, – сказал Вестен. – Но очень много немцев ругало за это Брандта на чем свет стоит, а его политические противники утверждали даже, будто он предал Германию…

– Я была тогда в Варшаве, – поддержала беседу Норма. – Позже Брандт сказал мне – не берусь повторить дословно, но по смыслу, – он это коленопреклонение не «запланировал», но с самого утра размышлял о том, что просто необходимо выразить свои чувства перед монументом в гетто. Он на этот счет ни с кем не советовался. А потом, по его словам, просто рухнул на колени под тяжким грузом событий недавней немецкой истории. Так он почтил память миллионов убитых. Брандта всегда мучила мысль о том, сказал он мне, что фанатизм и желание попирать человеческие права не изжили себя и сегодня.

– Да, – подтвердил Вестен, положив свою ладонь на руку Нормы. – Я до сих пор помню, что она написала тогда о Вилли Брандте: «И тогда он, которому это совсем не нужно, преклонил колена за всех, которым следовало бы, которые должны были бы это сделать, но которые не делают этого, ибо не смеют, или не могут, или не должны сметь…»

Барски молча поглядел на Норму и Вестена и после долгой паузы сказал:

– Дорогая фрау Десмонд, дорогой господин министр, поверьте, я счастлив, что мне выпал случай познакомиться с вами. Пусть это звучит сколько угодно напыщенно, но я говорю искренне…

– Я больше не министр. Называйте меня просто Вестен, – ответил старик.

Потом они поднялись в его номер на третьем этаже. Высокие стеклянные двери холла были открыты. Лоджия белая, как и фасад «Атлантика». Бесчисленные огоньки играли в воде Аусенальстер.

– Сядем здесь! – предложил Вестен.

– Нет, подожди, – начала Норма.

– В чем дело?

– Дело в том… – Норма вопросительно взглянула на поляка.

Тот улыбнулся.

– Это очень любезно с вашей стороны, фрау Десмонд, но вы напрасно беспокоитесь.

– Я не понимаю, – сказал Вестен.

– Доктор Барски с женой часто сидели в Варшаве у себя на лоджии и смотрели на Вислу, – объяснила Норма.

– Моя жена умерла, – сказал Барски. – Я рассказал об этом фрау Десмонд. И очень тронут тем, что она думает, будто вид реки… Нет, смотреть на темную реку, на мерцающие огоньки – это чудесно, правда…

Они сели в белые кресла с высокими спинками. С улицы доносился приглушенный шум машин.

– Итак, – предложил Вестен, – начнем! Доктор Барски, вы о чем-то хотели рассказать нам?..

– Это история в высшей степени неприятная, – начал он, – страшная и необъяснимая. Чтобы понять в чем суть вопроса, необходимы специальные знания.

– Рассказывайте – мы слушаем, – сказала Норма.

По Аусенальстер скользил теплоход «Белого флота».[8]8
  «Белый флот» – прогулочные суда.


[Закрыть] Играл оркестр, на палубе танцевали. Когда Пьер однажды прилетел в Гамбург, мы с ним тоже танцевали на таком теплоходе… Нет, оборвала свои воспоминания Норма, нет! Не смей! А вслух проговорила:

– Не думайте о времени, мы готовы слушать вас хоть всю ночь. Я во что бы то ни стало хочу выяснить, почему террористы стреляли в цирке. Вы тоже, разве не так?

– Благодарю, – сказал Барски. – Видите ли, в нашей группе собраны специалисты самых разных областей науки. И работают над одним проектом. Я биохимик. Есть два типа ученых: одни знают все ни о чем, другие не знают ничего оба всем. Во мне оба эти таланта слились.

Вестен расхохотался. Вот он сидит, подумала Норма. Такой старый и такой моложавый с виду человек, как всегда безукоризненно одетый. В синем костюме, галстуке в тон костюму, белой рубашке, синих носках и туфлях из мягчайшей кожи. Запонки ему отлили из старинной монеты, на манжетах всех рубашек вышиты его инициалы. Норма вспомнила, что Генрих Манн, тоже социал-демократ, всегда приходил на собрания, где рабочие сидели на скамейках в спецовках и комбинезонах, одетый с иголочки. Вестен однажды рассказывал Норме, что Генрих Манн, которого она ценила выше, чем его брата Томаса, часто появлялся на рабочих собраниях в белых лайковых перчатках. И рабочие находили это совершенно естественным. Они любили его точно так же, как другие рабочие любили Алвина Вестена, директора банка и социал-демократа, который боролся за их права…

– Итак, продолжим, – напомнил Вестен.

– Да, продолжим, – согласился Барски. – И это одно дело, над которым работали и работаем мы все – до недавнего времени вместе с профессором Гельхорном, – попытка с помощью микробиологии найти действенное средство против рака молочной железы.

Скрытые от посторонних глаз прожекторы освещали белый фасад здания и подсвечивали крупные буквы названия отеля.

– Вы, конечно, знаете, что молекулярная биология изучает процессы, происходящие в жизни клетки, мельчайшей единицы упорядоченного организма растительного или животного мира. Ну и человека, само собой. В каждой клетке есть закодированная информация, которая передается от поколения к поколению. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю, когда набрасываю такой план устройства клетки, – Барски вопросительно взглянул на Норму.

– Да, – кивнула она, и вдруг дыхание ее участилось. – Вы говорите о совершенно определенной химической субстанции, которую можно обнаружить в каждой клетке и о которой так много говорят в последние годы, потому что она является носителем наследственных свойств. Сокращенно эта субстанция называется ДНК, не так ли?

– Верно, – подтвердил Барски. – ДНК – это великая тайна жизни. Расшифровывается это сокращение так: дезоксирибонуклеиновая кислота. Без нее ни одно живое существо: ни микроб, ни вирус, ни травинка, ни животное, ни человек – существовать не может. ДНК – материальная основа, химический носитель той информации, которая передается от поколения к поколению в форме наследственных единств, генов.

– Вы хотите сказать, что ваша работа имеет отношение к генам? – спросил Вестен.

– Да, – сказал Барски. – Мы ищем гены совершенно определенного типа с совершенно определенными качествами.

– Чтобы с помощью этих совершенно определенных генов производить совершенно определенные манипуляции?

– Да, чтобы заново комбинировать наследственность, чтобы рекомбинировать, некоторым образом перестроить человеческий организм, – осторожно сказал Барски.

– Перестроить человеческий организм? Вы что, занимаетесь генной манипуляцией? – воскликнул Вестен.

Барски пожал плечами:

– Ну, если вам угодно: да, мы занимаемся генной манипуляцией.

Норма и Вестен обменялись долгим многозначительным взглядом. На некоторое время на лоджии воцарилась полная тишина.

14

– История генетики, науки о наследственности, насчитывает немногим более ста лет, – объяснял Барски. – Хотя научные исследования иногда замирали на годы, если не на десятилетия. О них словно забывали. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году австрийский монах-августинец Грегор Мендель опубликовал работы о своих опытах с некоторыми сортами красно– и белоцветущей фасоли и гороха. Он скрещивал эти сорта и обнаружил при этом удивительные закономерности в наследовании красного и белого цвета, однако значение выведенных Менделем правил оценили много позже. Хотя процесс наследования, его законы в данном случае были только описаны, а причины этой связи объяснены не были. Новый импульс для исследований возник примерно в тысяча девятьсот сороковом году, когда выяснилось, что клетки передают через ДНК биологическую информацию. И тогда люди поняли: жизнь – это информация, а всякая информация, которая наследуется, передается от клетки к клетке через молекулы, именуемые дезоксирибонуклеиновой кислотой. «Нуклеиновой» потому, что эта молекула находится почти исключительно в ядре – по латыни nucleus – каждой клетки. Затем за дело взялся ве́нец Эрвин Чаргафф. Но даже его выдающиеся труды не принесли ДНК той известности, которой она сегодня обладает. Даже этот биохимик, оказавший на меня такое влияние…

– Чем же он на вас повлиял? – спросила Норма.

– Меня поражают и его жизнь, и его судьба. И его книги, которые он посвятил отнюдь не только ДНК и науке вообще… Видите ли, Чаргафф первый критик естественных наук – изнутри. Именно сейчас я постоянно обращаюсь к его книгам, меня волнуют эти предостережения.

– Какие предостережения? – снова спросила Норма.

– Я к этому скоро вернусь, – сказал Барски. – В пятьдесят втором году американский биохимик Джеймс Уотсон и англичанин Френсис Крик создали в Кембридже пространственную модель структуры ДНК. И тут окончательно стало ясно, каким образом ДНК, носитель наследственных качеств, передает информацию от клетки к клетке. За свое открытие Уотсон и Крик получили в шестьдесят втором году Нобелевскую премию. Структура ДНК напоминает двойную спираль. – Достав из кармана сложенный конверт, он начал быстро рисовать на нем схему. – Вот как примерно это выглядит: две связанные молекулы ДНК словно обвиваются одна вокруг другой. Это как в застежке-«молнии». При передаче генной информации «молния» как бы раскрывается, и к каждому зубчику прибавляется еще один, уже готовый.

– Красиво это у вас получается, – сказал Вестен.

Барски улыбнулся:

– Вы находите? Почти все того же мнения. Сальвадор Дали даже написал картину с «двойным геликсом». Геликс – слово греческое, и означает «улиткообразное обвитие». Да, и фрагменты с его картины появились на галстуках, на упаковочной бумаге, на коврах. Спустя много времени ДНК обрела настоящую популярность. Если бы развернуть ДНК одной-единственной клетки вашего тела, фрау Десмонд, оказалось бы, что это сверхтонкая нить длиной около полутора метров. А общая длина молекул ДНК всех клеток вашего тела была бы не меньше расстояния от Земли до Луны.

Норма осторожно перебила его:

– Да, понятно; и когда выяснилось, какова структура ДНК, людям пришла в голову идея изменить ее, манипулировать ею – я пока что имею в виду исключительно «доброкачественную» сторону поиска.

– Совершенно справедливо, – кивнул Барски. – С этого началось. И пошло, и поехало! Да еще как! Ученые просто впали в горячку, ибо перед ними словно открылись исключительно благодатные возможности применения генной технологии: неизлечимые прежде болезни оказались вдруг излечимыми. Неприступный прежде рак потерял с точки зрения науки свою загадочность. Воображению рисовался уже широкий спектр самых разных психических и органических заболеваний, которые можно победить, направленно вживляя в клетки генетический строительный материал. Ранний диагноз с помощью генной техники позволял распознать наследственное заболевание, чтобы, к примеру, своевременно прервать беременность. Сложные биотехнические процессы производства могли и могут понизить потребление промышленностью электроэнергии, уменьшить расходы сырья и сохранить окружающую среду. Благодаря генной инженерии микробы окажутся способными превращать заброшенные шахты и рудники в источники важного сырья для промышленности.

– Структуру растений тоже можно перестроить в генетическом отношении, – добавила Норма. – Вывести лучшие сорта. Фрукты и овощи больших размеров. Их рост не будет зависеть от засухи или дождей. Животные стали бы здоровее – а значит, улучшилось бы качество продуктов, хотя бы мясо… – она вдруг умолкла.

– Что с тобой, Норма? – спросил Вестен.

– Прекрасно, как все это прекрасно, – сказала она удрученно. – Но тут же кроется неизвестная нам пока опасность. Обратная сторона медали. Она всегда есть, когда речь заходит о прекрасном.

– Бог свидетель, вы зрите в корень! – сказал Барски. – Удивительная вы женщина!

– Это не я, это моя профессия, – ответила Норма. – Со временем журналист просто не может оценивать события иначе.

– Вы спросили меня, что такого особенного я нашел в Чаргаффе?

– Да, и вы упомянули о его предостережениях.

Барски кивнул.

– После открытия Уотсона и Крика молекулярные биологи задались целью занять в системе естественных наук то положение, которое в первой половине века занимала атомная и ядерная физика. Чаргафф был потрясен. Он ужаснулся при мысли о грядущих катаклизмах. В своей книге «Огонь Гераклита» он пишет, что его жизнь определили два устрашающих научных открытия: во-первых, расщепление атома, а во-вторых, работы о наследственности. И в обоих случаях его не оставляло ощущение, что ученые перешагнули границу дозволенного. Им стоило бы остановиться перед ней в испуге!

– До сих пор ученых никогда никакие границы не останавливали, – сказала Норма.

– В том-то и дело, – согласился Барски. – Чаргафф написал в научном журнале «Сайенс», что можно прекратить расщепление ядра и полеты на Луну, можно отказаться от применения отравляющих газов и попыток уничтожить целые народы с помощью бомб. Но если возникнут новые формы жизни, «отозвать» их назад будет нельзя! «Имеем ли мы право, – я цитирую его дословно, – планомерно противодействовать мудрости многих миллионов лет эволюции, чтобы удовлетворить тщеславие и любопытство отдельных ученых?»

Все трое довольно долго хранили молчание. Наконец Норма проговорила:

– Я не понимаю… – и оборвала свою мысль на полуслове.

– Чего вы не понимаете? – спросил Барски.

– Почему вы, человек, цитирующий Чаргаффа, согласились заняться генной инженерией? Как вы могли согласиться, доктор?

Поляк очень тихо ответил:

– Клянусь Богом, лишь потому, что вижу в генной технологии не только зло. Я… все мы в нашем институте с величайшей осторожностью пытаемся поставить генную технологию на службу добру, мы стараемся найти средства против страшной болезни. Мы действительно стремимся помочь людям, хотя отдаем себе отчет, что наилучшие намерения ведут подчас к плачевным результатам… Вот почему я здесь. – Он умолк.

– Почему? – негромко переспросила Норма. Она смотрела на Барски так, будто увидела его впервые.

Он не ответил.

– Потому что вас страшно испугал полученный результат? – спросила она.

– Да, – сказал Барски. – Поэтому же я полчаса назад попросил вас, фрау Десмонд, оставить магнитофон в машине. То, о чем я расскажу, не должно быть записано на пленку.

– Настолько это страшно?..

Барски кивнул.