Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

– Кто это был?

– Понятия не имею.

– Оставайся здесь, – сказал Лоран. – А я слетаю к консьержке и вызову полицию.

– Хорошо тебе говорить! У него пистолет, дружище!

– О’кей. Спускаемся! Пусть консьержка запрет дверь, чтобы он не улизнул.

Они стремглав сбежали вниз и постучались к консьержке. На сей раз женщина вышла из себя.

– Merde, alors! Что у вас стряслось?

Они ворвались в ее конуру. Передача «Апостроф» еще не завершилась. В старом глубоком кресле перед телевизором лежала жирная темно-рыжая кошка. Феликс Лоран схватил телефонную трубку и набрал номер патрульной службы. А Рено тем временем пытался умаслить хозяйку, пожилую толстуху, очень похожую на свою кошку – вдобавок она была в темно-рыжем утреннем халате. И волосы она покрасила в темно-рыжий цвет.

– Немедленно заприте парадное, мадам, прошу вас!

– Почему?

– В квартире доктора Кронина находится человек, который не должен выйти из дома!

– А это почему?

– Потому что я вам это сказал, мадам.

– Мало ли что вы сказали! Кто вы вообще такой?

– Послушайте, мадам, этот человек вооружен. Он опасен.

– Этот милый, обходительный господин, друг доктора Кронина, опасен? Не смешите меня!

– Патрульная служба! – кричал в трубку Лоран. – Немедленно приезжайте на улицу де Лурнеля, шестнадцать! Вооруженный человек перевернул квартиру вверх дном. В любую секунду он может натворить больших бед!

– С кем я говорю? – спросил мужской голос.

– С Феликсом Лораном, оператором с «Теле-2».

– Где вы находитесь?

– В комнате консьержки. Она не желает запирать дверь. Я сказал: это необходимо, чтобы безумец не сбежал. А она отказывается.

– Дайте ей трубку!

– Секунду! – Лоран крикнул: – Мадам! Полиция! Просят вас!

Шаркая ногами, та подошла и взяла трубку.

– Да? – Несколько секунд она молча слушала. – Ну ладно. Как вам будет угодно, – процедила она наконец. – Но будьте уверены, ваш шеф еще обо мне услышит. Просто скандал! Ворвались посреди ночи! А он такой порядочный человек… Мухи не обидит… Ладно, ладно, иду, – и опустила трубку. – Сволочи, – прошипела она. – Грязные сволочи!

Взяв с полки ключи, пошла к входной двери и закрыла ее. При этом безостановочно бормотала себе под нос ругательства. Когда консьержка вернулась в свою каморку, оба они последовали за ней.

– Ну, уж нет, месье, это чересчур! Выметайтесь отсюда!

– Сожалею, мадам, но мы вынуждены остаться. Неужели вы думаете, что мы предпочтём стоять на лестнице, когда он спустится? Нам пока жизнь не надоела! – сказал Рено, подталкивая ее в глубь каморки.

– Грубиян вы эдакий! Ничего, приедут флики, узнаете, почем фунт лиха. Свинство какое!

– Извините нас, мадам.

– А-а, поцелуйте меня… сами знаете, куда!

– Я ведь сказал: мы просим прощения.

– Все. Баста. Делайте что хотите. – Консьержка села в кресло.

Толстая кошка прыгнула ей на колени. В «Апострофе» выступал приятного вида господин, который держал в руках книгу и рассуждал о смехотворности любви, жизни и смерти.

– Это Милан Кундера, – сказал Лоран.

– Кто? – переспросил Рено.

– Милан Кундера. Я снимал интервью с ним. Чех, несколько лет живет у нас в Париже.

– Да плевать я хотел на твоего чеха! Этот тип может в любую минуту спуститься и всех нас перестрелять!

– Потише вы там! – прикрикнула на них консьержка. – Кундера замечательный писатель! Он рассказывает о своей новой книге. Я весь вечер этого ждала!

– Он и правда первый класс, – сказал Лоран.

– Но не настолько же замечательный, чтобы я не наложил себе в штаны при мысли, что этот субъект вот-вот начнет орудовать своей пушкой.

Однако пресловутый субъект и не думал спускаться. Минут через пять они услышали вой полицейских сирен. У дома остановились две машины. Консьержка, продолжая ругаться, открыла, и полицейские, обменявшись несколькими фразами с Лораном, поспешили наверх. Двое для страховки остались на лестнице, а двое принялись звонить и стучать в дверь. Когда им никто не открыл, заорали вниз, чтобы консьержка принесла дубликаты ключей.

Толстуха даже разревелась от злости.

– Я вас всех уволю! Пойду прямо к премьер-министру Шираку. Мы здесь не в Чикаго!

А тем временем полицейский открыл дверь. Стоявший за ним держал автомат наизготовку. Но это оказалось излишним: в квартире никого не было. Неизвестный исчез. Вскоре выяснилось, как ему удалось исчезнуть. Он взобрался по пожарной лестнице на крышу, оттуда перебрался на крышу соседнего дома и бежал через черный ход…

– Никаких других его следов они не нашли, – рассказывал Патрик Рено в брейзахском соборе Святого Стефана. – Все закончилось тем, что нас несколько часов допрашивали в присутствии какой-то полицейской шишки. Обращались с нами как с бандитами.

– Сняли отпечатки пальцев? Или что? – спросил Барски.

– Нет, ничего такого. Хотя угрожали… Мими, моя подружка, сделала фотокопию личного дела Кронина, а Феликс проявил пленку со снимком человека в дверях. И поскольку официальные органы воздвигают вокруг этой истории глухую стену, мы с Феликсом подумали, что эти материалы пригодятся вам, фрау Десмонд, – он достал из конверта фотокопии. – Вот личное дело. А вот снимок…

– …змий, пускающий из пасти своей воду… богоизбранный народ… – громыхал голос гида американских туристов.

Норма уставилась на фотографию. И сразу узнала мертвенно-бледное лицо и очки без оправы.

– Это Хорст Лангфрост, – сказала она.

27

– Кто-кто?

– Человек, который то и дело появляется в Германии, а потом снова исчезает, – объяснил Барски и поведал Рено все, что они знали о Лангфросте.

– Будь оно все проклято! – сказал тот. – Так я и знал, что мы в дерьме по уши. Не сомневаюсь, след ведет в верха. В самые самые. Иначе не могла за здорово живешь исчезнуть пленка из трех мест.

– Погоди, – прервал его Барски. – Этот Хорст Лангфрост, он что, тоже был на пресс-конференции?

– Нет. Тот, кого мы засняли в квартире Кронина, на пресс-конференции не был. Я его раньше в глаза не видел!

– А я-то предполагал, что у нас, в Германии, пленку могли похитить из-за Лангфроста. Но тогда незачем было красть пленку у вас. На вашей-то его не было! Может, они прикрывали этого Кронина. Он как-никак исчез.

– Все может быть, – сказала Норма. – Мне почему-то вспомнилось, что когда «Мир в кадре» передавал репортажи о похоронах, на экране появились помехи. На несколько секунд изображение пропало. В каком именно месте, точно не скажу. А вдруг это не технические помехи, а чей-то умысел?

– Как по-вашему, мой материал пригодится?..

– Обязательно, – сказала Норма. – И не только мне. У меня есть договоренность с шефом специальной комиссии ФКВ. Я помогаю ему. А он мне. Человек он стоящий, правда, Ян?

– Да, он в полном порядке, Патрик.

– Я это потому сказала, что в самое ближайшее время передам весь материал ему. Если кто и сможет оценить его по достоинству, то это он. И вашу историю, месье Рено, я передам со всеми подробностями.

– Прекрасно. Благодарю вас. Кто уходит первым?..

– Ты, – сказал Барски. – Я не сомневаюсь, что за тобой следят. У нас есть постоянная личная охрана, ее обеспечивает ФКВ. Сондерсен обещал, что тебя тоже прикроют. Поезжай! Мы пробудем тут еще минут двадцать. Потом вернемся в отель за вещами – и в аэропорт.

– Если я тебе понадоблюсь, в ближайшие дни ты найдешь меня у матери в Кольмаре. Вот адрес. Затем я возвращаюсь в Париж. Только никаких телефонных звонков! Прямой контакт через доверенных лиц, как и раньше. Привет!

Он вышел из темной ниши и заторопился к выходу.

– Привет, Патрик! – тихо проговорил Барски. И, повернувшись к Норме: – Дайте конверт мне, я спрячу его под рубашку.

– …воскресение юноши из Наина… дочери Лазаря… Миссис Кэмберленд, опять вы присели! Вернитесь немедленно к группе! Сколько времени мы из-за вас теряем…

Барски и Норма оставили монастырь. Медленно обошли вокруг стен. По дороге им не встретилось ни души. Норма остановилась у невысокой каменной ограды, Барски вплотную рядом с ней. Теплый ветерок сменился резким, холодным. По небу быстро побежали большие облака, из-за чего постоянно менялся дневной свет. На дома Брайзаха, стоявшие в долине, на виноградники, на Рейн, на поля и перелески, маленькие деревушки, луга и озера полосами ложились тени.

Когда я в последний раз с такой отчетливостью видела все – далекое и близкое? – подумала Норма.

– Красота! – воскликнула она.

Барски кивнул и обнял ее за плечи.

Тени и солнце. Какие поразительные краски. Почему мне снова вспоминается Ницца, аэропорт, ресторан и невероятная тишина? Здесь тишина гудит. Но вернулась умиротворенность. Умиротворенность того раннего утра. Для Яна это умиротворение Господне.

Они шли против ветра, несколько наклонившись вперед, и он по-прежнему обнимал ее за плечи. Они покачивались – ветер словно силился оторвать их друг от друга. И постоянно чередовались светлые, освещенные солнцем полосы и тень. На некотором отдалении за ними незаметно следовали два человека.

Вот они остановились перед одной из ниш во внешней стене церкви. За железной решеткой на земле лежал каменный свиток.

В ПАМЯТЬ О ЖЕРТВАХ ВОЙНЫ И ПОЧТИ ПОЛНОМ РАЗРУШЕНИИ ГОРОДА БРАЙЗАХА В 1945 ГОДУ.

ИЗ СТРАДАНИЙ ЕГО ЛЮДЕЙ ВЫРОСЛО СТРЕМЛЕНИЕ К ОБЪЕДИНЕНИЮ ЕВРОПЫ КАК ВКЛАДУ В ДЕЛО МИРА.

Да, подумала Норма, 1945 год. Сколько людей говорили мне, что первые послевоенные годы были лучшими в их жизни. Алвин постоянно возвращается к ним: к этим годам голода, развалин, холода и нищеты – и великих надежд. Тогда, говорит Алвин, все жили надеждами, да еще какими! Нацистская чума канула в вечность. Все в это искренне верили. И они выжили. Они были молоды тогда, те, кто об этом рассказывает, так молоды! И вот, думали, пришло их время, и они были исполнены неодолимой решимости построить новый мир, более совершенный, более справедливый, мир без нужды и страха, мир без войн. То были чудесные годы, говорит Алвин. Ибо все люди были бедны, и все были богаты, неизмеримо богаты – доброй волей. Как и те, подумала Норма, которые возродили этот монастырь из руин.

– Двадцать минут давно прошли! Давайте возвращаться! – громко, – перекрикивая ветер, – проговорил Барски.

Норма кивнула. И сегодня люди хотят мира, думала она, идя рядом с Барски к наемной машине. Во всем мире люди хотят этого. Но у них нет власти. Я знакома со многими, кто ею обладает. А с некоторыми мне очень скоро предстоит познакомиться.

28

– Позвольте спросить вас, почему вообще атомное оружие такое важное? – вежливо спросила маленькая девочка. – Ведь если вы будете вооружаться, вы постараетесь, чтобы что-то случилось. Вы говорите, будто хотите мира, а сами вооружаетесь и вооружаетесь.

– Все люди на земле приходятся друг другу братьями и сестрами, пускай даже дальними-предальними. И я не понимаю, почему тогда они ну нисколько друг другу не доверяют. Почему так вышло, что никто друг другу не верит, – и оружия становится больше и больше? – сказала другая маленькая девочка.

Около двухсот детей собралось в берлинской церкви Вознесения, а напротив них на скамейке сидело шестеро взрослых: пятеро мужчин и женщина. Родители стояли вдоль стен.

Это происходило в восьмиугольной церкви, построенной архитектором Айерманом, которая встала рядом с развалинами старой церкви императора Вильгельма. Развалины эти призваны были служить вечным напоминанием о войне и ее ужасах. Войдя в новую церковь, прихожанин оказывался перед высоким алтарем, который прожектора подсвечивали золотистым светом, а на нем самом горело двенадцать свечей в высоких подсвечниках. Перед стеклянной стенкой из темно-синих прозрачных пластинок, напоминавшей огромную решетку, над алтарем невесомо парила позолоченная фигура Христа с распростертыми руками. Напротив нее, на высоте метров пяти, помещались хоры с органом; наверх вели две боковые лестницы. Все прожекторы были включены – «Мир в кадре» снимал эту встречу для вечерних передач.

Еля, в своем любимом голубом платье, громко воскликнула:

– Если даже и нужно вооружаться, то достаточно столько атомного оружия, чтобы разгромить своего противника. Больше-то зачем? Эти деньги могли бы пойти на помощь другим… Если страну один раз разрушить – хуже ничего не придумаешь! Разве можно ее разрушить несколько раз?

Девочки и мальчики громко захлопали.

Худощавый мужчина, Роберт Ханзен из комиссии бундестага по обороне, проговорил с улыбкой:

– В мире есть сейчас пятьдесят тысяч атомных боеголовок, и это, конечно, гораздо больше, чем требуется, я с вами совершенно согласен. Поэтому-то мы и стараемся в Женеве, в Вене, в Стокгольме, на самых разных конференциях это число уменьшить. Да, но весь вопрос в доверии. Можем ли мы поверить людям, живущим по ту сторону стены, что они и впредь позволят нам жить в мире и согласии? Если бы я знал это наверняка, от вооружений можно было бы отказаться.

Норма стояла рядом с Барски и Вестеном у стены церкви. Свой кассетник она включила с самого начала. На ней были белые брюки и белый блейзер. Вестен был по своему обыкновению в высшей степени элегантен: светлый костюм с рубашкой и галстуком, подобранными в тон, на манжетах вышиты его инициалы, а запонки – из старинных монет. Барски тоже был в блейзере. Сегодня четверг, 25 сентября 1986 года, 11.20 утра. А встретились они накануне в отеле «Кемпински». Еля первый раз летела в самолете и волновалась невероятно. Это состояние не покидало ее и сегодня.

Маленький мальчик, стоявший за спиной Ели, крикнул:

– Почему люди не хотят замечать, что оружия слишком много? Почему они рвутся воевать?

И опять дети захлопали.

В своей обычной манере, взвинченно и даже зло, выступила Вильма Кларер из берлинского сената.

– Потому что человек, отлично зная, что есть добро, творит зачастую зло. Вот вы сами увидите… Я, по крайней мере, отлично знаю об этом по себе. По этой причине требуется не только доверие в политике, но и гарантии.

Поднялось множество детских рук – ребятам не терпелось высказаться.

Девочка с выпуклыми линзами в очках громко сказала:

– Вот нам объяснили, что уже есть пятьдесят тысяч атомных боеголовок. Я считаю, что это ровно на пятьдесят тысяч больше, чем надо!

Дети захлопали и ей.

Господин Ханзен из Бонна спросил с улыбкой:

– Ты веришь, что люди лучше поймут друг друга, если в мире не будет бомб?

– Да! Да! Да! – закричали все дети.

На что господин Ханзен с улыбкой – он всегда улыбался – возразил:

– Все как раз наоборот!

– О-о! О-о! У-у! – недовольно загудели ребята.

– Извините! – воскликнул господин Ханзен. – Мир всегда был длительным тогда, когда люди меняли свое миросозерцание…

– Просто не верится, – буркнул Вестен.

– Да и по-немецки он выражается кое-как, – добавила Норма.

– …когда люди меняются, – словно услышав их, произнес улыбающийся господин из Бонна, – тогда и возможен мир. Дело вовсе не в том, есть в наличии какой-то вид вооружений или нет. Итак, необходимо изменить саму шкалу человеческих ценностей, поведение, необходимо открыть границы. Кто хочет мира, должен открыть границы, а не воздвигать стены!

Вернер Келлер, седовласый профессор-физик из Мюнхена, посмотрел на улыбчивого господина Ханзена и сокрушенно покачал головой. Дети знали, как зовут этого бородатого господина, потому что перед началом встречи им представили всех взрослых ее участников.

– А что произойдет, – спросила серьезного вида девочка-подросток, – если, например, девушка облучится? Может так быть, что когда у нее родится ребенок, у него не будет одной ручки, ножки, ну и так далее?..

Чернобыльская катастрофа до сих пор волновала всех, даже самых молодых.

Ей ответил доктор Пауль Шефер, детский врач из Франкфурта:

– Да, этой девушке придется считаться с тем, что здорового ребенка ей не родить. Более того, есть опасность, что если облучится беременная уже женщина, у ее ребенка будут явные физические изъяны, а если даже он родится с виду здоровым, у него в детстве или в юношеском возрасте появятся признаки неизлечимого белокровия.

Пастор Вильгельм Корн из Берлина сказал:

– У вас у самих появилось чувство страха или вас запугивают? Я вспоминаю моих родителей. Когда мы спускались в бомбоубежище и наверху взрывались бомбы и снаряды, у нас тоже были все основания для страха. Однако родители внушали мне: пока мы с тобой, ничего не бойся. И я желаю всем вам, чтобы и вам кто-то передал это чувство… что у вас есть родина и что у каждого из вас – если мне как христианину позволено это сказать – есть Иисус Христос… который для каждого из нас… э-э… который хранит каждого из нас.

– Я боюсь Рейгана и Горбачева… и всяких других таких людей, – проговорила маленькая девочка.

– А я нет, – возразила худая дама из берлинского сената.

– О-о! О-о! У-у! – снова заверещали дети, а кто-то даже засмеялся.

– И я их не боюсь, – поддержал ее пастор Корн. – Ничего они не сделают, если нет на то Божьей воли.

Слово взял седой профессор-психоаналитик из мюнхенского университета Петер Кант:

– Позвольте мне ответить вам. На прошлой войне я был солдатом на Восточном фронте. Перед самым крупным нашим наступлением – мне как раз сравнялось девятнадцать – к нам пришел пастор с благословением и утешением. На груди у него висел большой такой серебряный крест. Он сказал нам, этот пастор, что сам Господь Бог и сын Его Иисус Христос благословляют нас на победу над безбожниками русскими, этими советскими атеистами. Это утверждение, будто именем Иисуса Христа мы призваны уничтожать в России миллионы людей, я и тогда счел ужасно несправедливым, хотя далеко не все осознавал. Ведь убивал-то не Гитлер, а ваши отцы и деды. А за то, что мы смогли встретиться здесь сегодня, мы должны быть благодарны одному лишь обстоятельству: к тому времени не было еще атомной бомбы.

Пастор злобно поглядел на психоаналитика, господин из Бонна продолжал улыбаться, отцы и матери детей стояли неподвижно, словно застыли, и лица их выражали сожаление, бессилие и гнев.

Толстый мальчуган подошел к господину Ханзену:

– У меня к вам совсем маленький вопрос: вы сами участвовали в митингах? Или мирных демонстрациях?

На что господин из Бонна ответил с улыбкой:

– Наилучшим движением за мир я считаю существование бундесвера, потому что он не в демонстрациях участвует, а кое-что делает.

Тут уж возмущенно загудели почти все ребята. А улыбчивый боннец продолжал:

– Они, солдаты, гаранты нашей мирной и свободной жизни.

Дети по-прежнему протестующе гудели.

– А вы что думали! – с улыбкой воскликнул господин из Бонна. – Мы с фрау Кларер, – он кивнул на сидящую рядом с ним худую женщину, – знаем господина Коля, наверное, лучше всех здесь присутствующих. Он день и ночь думает о мире.

Ребята вели себя как встревоженный улей. В полосках света прожекторов плясали пылинки, камеры телевизионщиков продолжали бесшумно снимать все происходящее. К стенам церкви кто-то прикрепил письма, написанные Рейгану и Горбачеву, в которых дети просили прекратить гонку вооружений. С улицы в церковь едва слышно доносился городской шум.

Маленький мальчик набрался смелости и крикнул:

– Да, но разве бундесвер не для войны?

– Нет, – ответил, улыбнувшись, господин из Бонна. – Он предотвращает войну. Он заботится о том, чтобы она нас не коснулась. Будь мы безоружны, мы не могли бы вести здесь столь содержательную беседу.

– Как он собой доволен, – тихонько проговорил Вестен.

– Но ведь кто-то всегда начинает первым! – возмутилась какая-то девочка.

Господин из Бонна покачал головой.

– Мы первыми не начнем, – сказал он, улыбаясь. – Демократические страны войн не начинают.

– Да! – воскликнула девочка в желтом платье. – Но если войну начнет кто другой, демократы обязательно ответят!

– Извините, – сказал Ханзен, – это только потому, что народ защищает свою свободу.

– Ну, если они собираются нас защищать, – сказал мальчик с короткой стрижкой, – все равно будет война. Если, предположим, кто-то вздумает напасть на нас, им, значит, придется нас защищать – и тогда начнется война. Что в лоб, что по лбу. Война она война и есть!

Седовласый и седобородый физик Келлер сказал:

– Я вот чего боюсь: следующая война разразится, хотя никто ее не хочет. А почему? Да потому что все вооружаются. И мы можем хоть сто раз повторять: «Мы живем в демократической стране, где президент и канцлер делают лишь то, что всем нам на пользу». Но откуда нам известно, как действует система, в руках которой они находятся, и все ли об этой системе они знают? Вот чего я страшно боюсь. И вы совершенно правы: необходимо покончить с гонкой вооружений. Если остановить эту гонку, мы все равно не окажемся безоружными.

Господин из Бонна перестал на какое-то время улыбаться и смотрел на него ненавидящими глазами.

– Нам постоянно твердят о нашей уязвимости. А ведь Запад накопил двадцать пять тысяч атомных боеголовок. О какой уязвимости речь? Наоборот, для нашей обороны этого довольно, необходимо заняться поисками путей для сокращения этой цифры!

Дети захлопали в ладоши. Кто-то крикнул: «Браво!»

Дама из сената раздраженно и злобно воскликнула:

– Я хочу подсказать вам, как вы сможете этого добиться! Скоро вы вырастете. И тогда, если вы вступите в одну из политических партий, боритесь за свои убеждения сколько угодно! Изменяйте общественное мнение! Это будет очень-очень важно!

Ее слова привели, можно сказать, в смятение физика и психоаналитика, пастор удовлетворенно кивнул, господин Ханзен из Бонна улыбнулся… И вдруг стоящий рядом с Вестеном мужчина молниеносно сбил его на пол, а сам прикрыл сверху своим телом, Барски секунду спустя проделал то же с Нормой – и тут же прогремела автоматная очередь. Пули попали в церковную стену как раз в том месте, где несколько мгновений назад стояли Вестен, Норма и Барски. Посыпалась штукатурка.

– Ложитесь! – заорал мужчина, поваливший на пол Вестена. – Всем лечь! Не шевелиться!..

Второй мужчина, стоявший за колонной, принялся палить из автомата в высокую стройную монахиню, которая, тоже стреляя из автомата, быстро сбегала по ступенькам одной из двух лестниц, ведущих на хоры. Монахиня прятала, наверное, свой автомат под длинной черной накидкой. Она была в монашеском белом чепце, нижнюю часть лица скрывали белые ленты под подбородком. На груди блестел золотой крест.

Дети визжали во все горло. Все бросились навзничь на кафельный пол. С полдюжины мужчин, державшихся все время в тени, с автоматами в руках бежали короткими перебежками по направлению к монахине. Они натыкались на лежащих, спотыкались, и их пули не достигали цели. Вдребезги разлетелась стеклянная пластина с изречением – золотыми буквами, конечно: Бог есть любовь. А дети и взрослые кричали, кричали, кричали. Операторы телевидения тоже лежали на полу, кроме одного, который снимал как ни в чем не бывало. Норма выхватила из сумки маленький фотоаппарат и сделала несколько снимков.

– Ян! – не своим голосом закричала Еля. – Ян! Ян!

– Не поднимай голову! Лежи, не шевелись!

Он сумел заметить, что монахиню, успевшую уже добраться до двери, ранило в правое бедро. Ее отбросило к колонне, она упала, но смогла все же подняться на ноги и открыла отчаянный огонь по центральному нефу. Ее преследователи бросились на пол, на уже лежавших там. А монахиня, пятясь спиной к двери, оказалась все же за пределами церкви. На улице взревел автомобильный мотор и заскрипели шины – машина рванула с места.

И вдруг наступила мертвая тишина.