Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

5

Да, подумала Норма, разве Он тогда всемогущ? Где его доброта, если Он позволил, чтобы были Гитлер, Освенцим и Бейрут, голод, насилие, все и всяческие несчастья? Мы с Пьером уже присмотрели себе дом под Сен-Поль-де-Вансом, в этом самом красивом месте в мире. И даже заплатили первый взнос. Вдруг Ему потребовалось, чтобы Пьера разнесло в куски в Бейруте. Что с тобой, Боже? С Ним ничего, сказала она сама себе. С тем, кого нет, ничего быть не может. Вот оно как. Она в раздумье посмотрела на Сасаки. Он в Бога не верит. Я тоже. Он верит в науку. А мне во что верить? Раньше у меня был Пьер. Я верила в него, как в Бога. Теперь мой Бог мертв.

– Забавный анекдот, не правда ли, мадам? – спросил Сасаки.

Норма вздрогнула, вернулась к действительности.

– Что? Да, конечно. Просто я задумалась о своем…

– А вам, коллега, он понравился? А?

– Нет, – ответил Барски.

– Вы действительно верите в Бога?

– Да, я действительно верю в Бога, – ответил тот.

Как и Пьер, подумала Норма. Ну и что, помогло это Пьеру?

– Я тоже думал о своем… Вернее, о некоторых мыслях Чаргаффа.

– Как вы сказали?

– Эрвина Чаргаффа.

– А-а…

– Он писал, что у него такое чувство, будто человек не может жить без тайн. Другими словами – большие биологи работают при свете тьмы. У нас эту плодородную и плодотворную темень ночи похитили. Света Луны никто не замечает; и никогда больше леса и долины не будут мерцать в ее отблесках – для нас. Что ждет нас впереди? Что дальше? – Барски смотрел прямо перед собой, в пустоту.

Что у этого человека на душе с тех пор, как убили Гельхорна? О чем он думает? Что ему известно? И чего он боится?

– И далее Чаргафф пишет о том, что касается, по-моему, всех нас, ученых, коллега Сасаки: «Существует ли что-то вроде запретного знания – мне неизвестно. Но применять свои знания во зло людям запрещено, об этом свидетельствует любой уголовный кодекс».

– О-ох, – вздохнул Сасаки. – Неужели ваш Чаргафф забывает о неисчислимых заслугах ученых и исследователей перед человечеством?

По лицу Барски пробежала тень, он несколько сдавленным голосом проговорил:

– И тем не менее он пишет: «Человечество никогда не внимало предостережениям. А если так – вправе ли оно рассчитывать на что-то хорошее?»

Он поднял глаза, словно очнувшись, смущенно улыбнулся и сказал:

– Мы благодарим вас за откровенность и доверие, уважаемый коллега. Вы подробно рассказали нам, над чем работает ваш институт. Поговорим еще об этом взломщике, Пико Гарибальди, который, как и Антонио Кавалетти, едва не убивший в Гамбурге фрау Десмонд, был человеком из «Генезис два». Здесь не может не быть взаимосвязи.

– А как же – есть, конечно! – сказал Сасаки.

– Вы уверены?

– На все сто процентов. Я непременно связался бы с вами, знай я, что этот Кавалетти тоже из «Генезис два».

– Положим, вы не знали этого, – сказала Норма. – Но об убийстве террористами профессора Гельхорна не слышать не могли! Почему же вы сразу не позвонили доктору Барски или даже в полицию, если вы о чем-то догадывались?

– Я сказал, pardon, madame,[20]20
  Прошу прошения, мадам (франц.).


[Закрыть] что я вижу связь между взломом в моем институте и покушением на вас!..

– … а не между взломом здесь и убийством Гельхорна? – переспросила Норма.

Взглянула на Барски – он, казалось, отключился от их разговора.

– Не сразу, мадам. Я увидел ее не сразу. Когда профессор Гельхорн погиб вместе со многими другими, это было для меня такой же загадкой и таким же шоком, как и для моего брата Такахито. И лишь когда я узнал, что и в ограблении моего института в Ницце, и в покушении на вас, мадам, в Гамбурге замешана одна и та же фирма, у меня открылись глаза.

Ловко ты вывернулся, подумала Норма. Посмотрела на Барски – сейчас он смотрит на вещи так же, как я, подумала она.

– Каким образом? – спросил Барски.

Сасаки заметно оживился.

– Вот, слушайте: результаты исследований, связанных с нашими перспективными проектами, я записал на кодированные дискеты, которые хранил в сейфе. Вы сказали, что только ваши коллеги и профессор Гельхорн знали кодировку магнитного диска. Здесь кодировка помимо меня была известна восьми сотрудникам. Один из них и выдал кодировку Гарибальди. Не будь этого, Гарибальди не имело никакого смысла похищать дискеты, не правда ли? Выходит, кто-то проявляет к моим опытам такой же непреодолимый интерес, как и к вашим. Далее. Я отдаю себе отчет, что в моей команде есть предатели. Никого не шантажировали. И не убили.

Барски спросил:

– Вы полагаете, что, поскольку интерес этих людей к нашим опытам безмерно велик и им не терпится узнать, на какой стадии мы находимся, кто-то попытался силой заставить профессора Гельхорна выдать кодировку магнитного диска? Или шантажировать его?

Сасаки кивнул.

– И так как профессор Гельхорн не испугался угроз, его убили?

– В этом я сейчас не сомневаюсь. А фрау Десмонд хотели убить по другой причине: чтобы она не вела ни частного, ни журналистского расследования ни в вашем случае, ни в моем, ни в Бог весть скольких еще.

– Кто же, по-вашему, держит в руках все нити? – спросила Норма.

– Люди, для которых наша работа – их будущие барыши. Люди, которые, если потребуется, пойдут по трупам.

– Вы считаете… какой-нибудь фармацевтический концерн? – Норма взглянула на магнитофон – пленка еще не кончилась.

– Может быть, один фармацевтический концерн, может быть – несколько, – сказал Сасаки. – И то, и другое не исключено – возможно, представимо, допустимо. Промышленный шпионаж есть везде, не так ли?.. А возможно, и кто-то, стоящий за концернами.

– Вы… вы говорите о правительствах? – спросил Барски.

– О правительствах, о политиках, об орудиях самого крупного калибра.

– Возможно ли? Мы в Гамбурге боремся с раком груди, вы в Ницце занимаетесь оплодотворением in-vitro. Эмбрионы, опыты с ДНК на яйце. И это, вы считаете, настолько заинтересовало целые правительства и отдельных политиков, что на нас напустили террористов и устроили кровавую баню?

– Да, – ответил Сасаки.

– Но почему? Почему? – не мог успокоиться Барски.

– И вы и мы в наших работах натолкнулись, скорее всего, на что-то, представляющее для них – не боюсь повториться – непреодолимый интерес.

– Вы имеете в виду нечто определенное?

– Пока нет, – сказал Сасаки. – Однако так или иначе – мои секретные данные похищены! У вас, коллега Барски, иная ситуация. Профессор Гельхорн шантажистам не уступил. И никого из вас в эту историю не посвятил. Он отказался – и все. Поэтому они – кто бы они ни были – расправились с ним.

– Тем не менее они пока не получили того, за чем гоняются, – сказала Норма.

– Верно! – кивнул Сасаки. – Поэтому эти концерны, партии, фанатики, правительства и впредь будут делать попытки завладеть всеми нашими секретами. Стопроцентно! Вам, коллега Барски, тоже вскоре предстоит столкнуться с осведомителем. Мужчиной или женщиной, которые передают третьим лицам сведения обо всем, что делается в вашем институте, – то есть с предателем. – Несколько назойливая привычка снова взяла в нем верх: – Предать, выдать тайну или секрет, быть неверным, изменить, шпионить. А это вот что значит: всем вам, всем нам, и вы, мадам, тоже не исключение, – по-прежнему угрожает смертельная опасность.

6

– Вы этому человеку верите? – спросила Норма.

Они оставили клинику Сасаки и шли теперь по направлению к церкви Симьеза и монастырю. Большой парк с его лимонными деревьями и огромными клумбами спускался к морю пылающими террасами. Отсюда видны гора Борон, обсерватория на вершине Грос и лазурное море, плещущееся за городскими кварталами.

– Не знаю. Хотелось бы верить. И тем не менее…

– Да, – сказала Норма. – И тем не менее! У меня тоже такое ощущение. И тем не менее – вдруг он своими предположениями и предостережениями преследует совершенно определенные цели? Вдруг он – и кто знает, какую роль во всем этом играет его брат? – хочет направить нас на ложный след?

Барски остановился.

– Как бы там ни было, в его институте взломали сейф и похитили документацию. Я справлялся в полиции. Еще из Гамбурга. С того дня бесследно пропал охранник института по фамилии Гарибальди. Полиция уверена, что похититель дискет – он. Опыты Сасаки это фантастика, согласен. Но что в нашей области науки не фантастика? Все мы ведем раскопки во тьме. Только он копает гораздо глубже. Что у него похитили? Нечто представляющее огромный интерес. И я думаю, мы тоже открыли что-то, представляющее огромный интерес, но сами не знаем, в какой точно момент и кто открыл.

– Вы допускаете, что кто-то из вашей группы предатель?

– Страшно подумать, – сказал он. – Все мы давно дружим. И если кто-то предаст… Боюсь, господин Вестен словно в воду глядел, когда решил посоветоваться со своими коллегами. С каждым днем я все больше понимаю, в какую передрягу мы попали – не отдавая себе отчета, что вообще случилось. – Черты его лица вдруг смягчились, и он мечтательно проговорил: – Посмотрите, фрау Десмонд, какой чудесный парк! Это вообще один из самых красивых уголков Ниццы. Вам когда-нибудь приходилось бывать в Симьезе?

Это уж чересчур, подумала Норма. Почему все это происходит? Почему, Пьер?

– Вы когда-нибудь бывали в Симьезе? – повторил свой вопрос Барски.

– Нет, – ответила Норма.

Сил моих больше нет, подумала она. Пьер, Пьер! По этой дорожке, по этой самой, шли мы с тобой, тесно прижавшись друг к другу, и было на закате лето, цвели все цветы, как цветут сегодня, и мы были счастливы. Очень.

– Тогда вам надо обязательно еще кое-что увидеть, – сказал Барски. – Здесь неподалеку руины римского амфитеатра – раскопки пока не завершились… Римские бани. Вилла «Арен» с музеем Матисса.

Пьер, Пьер, помоги мне!

– …а пониже – мемориальный музей Марка Шагала… Вы ведь любите Шагала, правда? Там есть его изумительные гуаши и литографии, библейский цикл «Авраам оплакивает Сарру», самый знаменитый и самый драматичный… Христос в желтом… Авраам и три ангела в красном с огромными белыми крыльями…

Норма вынуждена была сесть на скамейку.

– Когда вы их видели, работы Шагала? – спросила она.

Он сел рядом и тихо, проникновенно заговорил:

– Там, наверху, госпиталь имени Пастера. Мне приходилось бывать в нем по делам. Однажды приехал туда с женой, Бравкой. Я хотел показать ей все здешние красивейшие места. Конечно, и монастырь святого Понса, и церковь. Великолепная церковь. Она стоит на самой вершине холма. Святой Понс умер мученической смертью в третьем веке нашей эры… – Он оборвал себя на полуслове. – Я заговорил вас, пардон! Вы, конечно, бывали на Лазурном берегу?

– Конечно.

Сколько птиц распевают свои песни в парке! Жарко. Но жара удивительно приятная, потому что воздух здесь упоительный, другого такого нигде в мире не сыщешь, и неба такой прозрачной голубизны нигде больше нет.

– И в Ницце тоже?

– Только проездом… Лучше всего мне знаком аэропорт… Времени всегда было в обрез…

Пьер!

– Вы себя плохо чувствуете? – озабоченно спросил он.

С превеликим трудом она поднялась.

– Нет, я в полном порядке. Когда… когда вы были здесь с вашей супругой?

– Очень хорошо помню – на исходе лета. Незадолго до ее родов… Не знаю, что я такого сказал, но вы отчего-то загрустили. Да? Почему?

– Потому что здесь так хорошо, – сказала Норма.

– Не сердитесь… То есть… меня потянуло в здешнюю церковь… Вы, на Западе, любите повторять, будто мы, поляки, рехнулись… Красные, а верим в Бога… У многих это в самом деле так – у меня, например. У многих же все куда сложнее… В восьмидесятом-восемьдесят первом годах церковь оставалась той единственной инстанцией, которая могла сказать о себе: «У нас руки чисты». И поэтому многие обратились к церкви не по той причине, что вдруг прозрели и поверили в Бога, а потому что решили отвернуться от правительства. Это был протест против режима, не больше и не меньше.

– Вы заходили в эту церковь с вашей супругой? – спросила Норма.

– Да. Если вы не возражаете… я только на минутку… Там наверху есть скамьи…

Когда он исчез в церкви, Норма села на мраморную скамью напротив скульптурной группы, с которой встретилась вновь после долгой разлуки. Витую центральную колонну увенчивал крест в форме трилистника. На одной его стороне можно было разглядеть серафима, на другой – Богоматерь, святую Клару и святого Франциска Ассизского. Все это они рассматривали уже однажды с Пьером, и она вдруг словно наяву услышала его голос и те слова, которые он произнес тогда перед этой витой колонной: «Еврейское слово serad – означает огненные – или ядовитые – змеи и драконы, то есть, гады пустынные. В Ветхом Завете о них упоминает Моисей, а Исайя говорит о них как о небесных шестикрылых существах с руками и человечьими голосами, которые кружили вокруг трона Яхве, восхваляя его. Выходит, ангелов представляли себе со змеиным телом…»

Жуткая картина, подумала Норма. Но отчего мне так тошно сегодня на теплой скамье перед церковью, в столь мягком и чистом свете этого города у моря? Я, помню, спросила тогда: «Они сотворили себе ангелов из огненных и ядовитых гадов пустыни? Ангелы из огня и яда окружали Божий трон?» А Пьер сказал: «Я люблю тебя, mon chou, я люблю тебя. Да, огонь, и ангелы, и яд… Очень современно, ты не находишь?»

Очень современно, подумала она. Как очень современно и то, что сижу здесь и вспоминаю моего любимого, который мертв, а в церкви стоит на коленях поляк и молится своей любимой, которая тоже мертва. Вновь подняв глаза на серафима, она подумала: вот бы и мне умереть! Умереть, как и те, покинувшие нас обоих. Но я не смею умирать, одернула она себя. Я должна найти убийц моего сына. Когда я найду их, когда их осудят, тогда можно умереть и мне. Но не раньше. Ах, но если я даже найду, кто их осудит? Где это видано, чтобы сильные мира сего осуждали убийц, которых они сами на убийство и подстрекали? Но я не имею права думать об этом, не то мне не хватит мужества довести до конца начатое. На другом конце скамьи она увидела ящерицу, которая вытаращила на нее свои древние мудрые глаза. Ты все понимаешь, мысленно обратилась она к ящерице. Сразу видно. Ты все-все понимаешь. И поэтому молчишь. Это самая высокая степень понимания. Тухольски нарисовал однажды лесенку. На нижней ступеньке написал «говорить», на средней «писать», а на самой верхней – «молчать». Я говорю и пишу, подумала она, ты же молчишь, потому что знаешь: все тщетно, бессмысленно и безнадежно. И говорить, и писать. Поди ко мне, маленькая ящерица, поближе, поближе!

Пугливый зверек медленно-медленно, с величайшей осторожностью приближался к Норме, а она улыбалась, потому что ей удалось договориться с ящерицей, не произнося ни слова. Вдруг, мгновенно, ящерица соскользнула со скамьи – только ее и видели. На лицо Нормы упала тень, и она подняла глаза.

– У вас горе, мадам? – спросил тучный краснощекий священник в сутане и черной шляпе, который остановился прямо перед ней. На груди у него висел серебряный крест. – Какое? Поведайте мне. Я постараюсь утешить вас.

– Никакого горя нет, – ответила Норма, сразу возненавидевшая этого священника: из-за него сбежала ящерица!

– О-о, тогда почему вы плачете, мадам? – спросил он.

– Я не плачу, – упрямо ответила она, чувствуя уже, как по щекам катятся слезы.

Снова это случилось со мной, подумала она с отчаянием. Снова. Достав платок, вытерла слезы, но они текли и текли.

– Я духовное лицо, мадам, вы разрешите помочь вам?

– Нет, – отрезала она.

– Я очень прошу вас, дорогая…

– Уходите, – сказала Норма. – Уходите прочь!

– Как?

– Не желаю видеть вас! – воскликнула она. – Убирайтесь! Оставьте меня в покое! – И снова вытерла слезы. – Ну, уходите наконец, не вмешивайтесь не в свое дело!

Тучный священник пожал плечами.

– Как вам будет угодно, мадам. Я буду молиться о вас.

– Нет, ни в коем случае!

– Я буду молиться о вас, – сказал он уходя.

Подобно многим толстым людям, он двигался степенно, но легко и грациозно, словно паря.

– Я должен о вас молиться. На то я и священник. Я помолюсь о незнакомой даме…

Услышав шаги за спиной, Норма оглянулась. К ней торопился Барски.

– Что случилось? Почему вы плачете?

– Соринка в глаз попала.

– Дайте я посмотрю!

– Нет, я ее уже выплакала.

– Серьезно?

Пьер, Пьер, сделай, чтобы слезы прекратились!

– Вполне!

Она слабо улыбнулась. И действительно – слез больше не было. Спасибо, Пьер!

Барски не сводил с нее глаз. И ждал. Терпеливо ждал, пока она успокоится.

– Вы очень славный человек, – сказал он.

– Да перестаньте вы!

– Нет, правда.

– Довольно, слышите!

– У меня такое чувство, будто нам стоит поскорее исчезнуть отсюда, – сказал он.

– Что правда, то правда.

Идя рядом, они пересекли широкую площадь перед церковью. На авеню Генерала Этьена увидели голубой «ситроен», который совсем недавно стоял перед центральным зданием клиники.

Они наткнулись на босоногого мальчугана в лохмотьях. Он смотрел на них глазами, полными смертельной тоски.

– Дашь мне десять франков? – спросил он Барски.

– С какой стати я?..

– Так каждый спросит, – ответил мальчуган. – Они нужны мне позарез, понимаешь?

Барски достал бумажник.

– На, держи двадцать.

– Спасибо вам, мсье, – сказал оборвыш и зашагал своей дорогой с лицом обремененного сотнями забот отца семейства.

– Места прекрасные. А жизнь – нет, – резюмировал Барски, открывая заднюю дверцу «ситроена». Оба мужчины, приставленные к ним в качестве «незримой охраны», оглянулись одновременно.

– Извините, – проговорил Барски. – Нам хотелось бы вернуться в город. Не подвезете? Нам как будто по пути?

– Садитесь, господа, – ответил сидевший за рулем.

Барски помог Норме сесть в машину, и та резко взяла с места.

– Спасибо, – сказал Барски. – Здесь у нас больше дел нет. Завтра утром летим обратно. Как насчет того, чтобы вечером поужинать вместе?

– Не знаю, имеем ли мы право, – проговорил второй.

– Конечно, не в отеле, – понял Барски. – Я знаю один ресторанчик неподалеку, в Болье. Там подают фантастически вкусные дары моря.

– О’кей, господин доктор. Весьма любезно с вашей стороны. И с вашей, мадам. Благодарим, – сказал тот, что за рулем.

Они ехали вниз по Симьезскому бульвару, окаймленному двумя рядами высоких платанов. На стене одного из домов Норма заметила надпись аршинными красными буквами: «СВОБОДА РАВЕНСТВО РАДИОАКТИВНОСТЬ».

В просветах между высотными зданиями виднелись узкие полоски моря. В лучах заходящего солнца оно переливалось, как расплавленный свинец, и слепило настолько нестерпимо, что водитель опустил щиток. Норма закрыла глаза.

– Да, – произнес Барски.

– Что «да»?

– Да, в этом ресторанчике я тоже был тогда с женой, и мы вместе угощались дарами моря.

– Зачем вы мне об этом рассказываете?

– Вы же хотели об этом спросить?

– Нет, и не думала, – ответила Норма. – Понятно, что вы и прежде бывали в Болье. Откуда иначе вы знали бы об этом ресторанчике?

– И вам все равно, с кем я там был?

– Это меня не касается. Раз вы так расхваливаете их кухню, поедемте туда.

Барски искоса взглянул на Норму.

– Вы… – начал он.

Но она не дала ему договорить. Наклонившись к водителю, попросила:

– Сейчас ровно шесть. Я с удовольствием послушала бы новости.

– Сию секунду, мадам, – и он включил радио.

Сразу же раздался голос диктора:

– «Мы продлим наш мораторий на испытание атомного оружия до конца года, – сказал Горбачев в своем телевизионном выступлении. – В мире и без того достаточно оружия, чтобы уничтожить человечество… Спираль не должна развиваться, ибо это сделает невозможными переговоры…»

«Ситроен» резко свернул за угол. Барски привалился к Норме.

– Простите, – поспешил извиниться он, забиваясь в самый угол.

Норма не ответила. Достала темные очки и обратила лицо в сторону открывшегося перед ними моря. Белые бабочки-паруса уже разлетелись, исчезли.

7

Магнитофонная запись рассказа женщины, которая выступает в этой книге под именем Нормы Десмонд.

Вышло так, что Барски ошибся. Он думал, наш самолет летит в семь тридцать утра. После серии террористических актов контроль и досмотр резко усилились, и мы знали, что должны прибыть в аэропорт минимум за сорок пять минут до отлета. Я встала в половине шестого. Мы договорились позавтракать в самолете. Встретились с Барски в холле «Хиатт редженси», оплатили счета и поехали в аэропорт. Он совсем рядом. Шофер получил от Барски щедрые чаевые. Чересчур щедрые. По-моему, он с чаевыми всегда перебарщивает. Через минуту мы оказались в огромном зале для ожидающих, в котором почти никого не было, и когда подошли к стойке Люфтганзы, выяснилось, что самолет на Гамбург с посадкой в Дюссельдорфе – в восемь тридцать! Выходит, мы приехали слишком рано. Зал ожидания международного аэропорта «Лазурный берег» мне хорошо знаком. Здесь всегда полно народа, шум и гам, толчея. А сейчас вот тихо, как на кладбище. Все магазинчики и киоски пока закрыты. Мы сдали багаж, поднялись по эскалатору на второй этаж и прямиком направились в ресторан. Там в углу есть бар. Мы с Пьером в нем однажды хорошо посидели. Женщина, смахивавшая пыль со стойки, сказала, что если мы желаем позавтракать, нам надо подняться в верхний ресторан. Я его раньше не знала. Барски тоже. Что же, поднялись по винтовой лестнице и оказались во втором, очень большом ресторане, он назывался «Лазурное небо». Здесь тоже ни души, буквально ни души. Мы сели за столик перед огромной стеклянной витриной, и сразу появился молоденький официант, черный как ночь, в блестящем белом костюме. Мы заказали кофе, яйца всмятку, ветчину и еще много всякой всячины, потому что оба проголодались, а времени у нас было много. Чернокожий официант удалился и тут же появился вновь, поставил на стол вазу с пунцовыми розами и снова исчез. Какой любезный!.. И вот сидим мы с Барски напротив и смотрим друг на друга. Долго, очень долго. Я совсем не хотела смотреть на него, а все-таки смотрела, сама не знаю почему. Здесь, в ресторане «Лазурное небо», стояла такая тишина, какая бывает, наверное, в космосе. Неописуемая тишина! И мы сидим! Пристально глядим друг на друга, хотя я этого отнюдь не хотела. Я чувствовала себя скованной и одновременно умиротворенной, чудесным образом умиротворенной. Никогда в жизни я не испытывала этого состояния полного покоя, и, хорошо помню, я подумала тогда: «Может быть, Бог все-таки существует, если возможен такой покой». Невесть откуда появилась неизъяснимая легкость, тягот словно в помине не было, не стало печалей, беспокойства, страхов. Мне почудилось, будто мы оказались вне человеческого времени, вне самого мироздания, и это тоже было неизведанным для меня чувством.

Я посмотрела в окно. Внизу стояло много больших самолетов, но я не заметила ни бензозаправщиков, ни контейнеровозов с продовольствием, никого из аэродромной службы. Воздух по-прежнему оставался прохладным и очень чистым, все предметы сохраняли ясные, четкие очертания, и поскольку солнце только всходило, самолеты отбрасывали причудливые, фантастически длинные тени. Я перевела взгляд на море. Оно было абсолютно спокойным, только цвет его с каждой минутой менялся: от серого до разных оттенков серо-голубого, а потом от темно– до серебристо-голубого. Я никогда прежде таких красот не видела, и я не знаю, как их назвать поточнее. И он тоже видел все, что я, и мы не произносили ни слова, молчанье это тянулось и тянулось, а в зале ресторана стояла та самая необыкновенная тишина, о которой я раньше представления не имела. Под конец все стало каким-то нереальным, нереальным до последнего предела; я ощущала, что умиротворение переполняет меня, и вместе с тем испытывала острое возбуждение, и это чувство тоже было для меня внове. Мне вспомнилась его маленькая дочь и ее любовь к сказкам, потому что то, что я испытала этим утром, было – не знаю даже, как это назвать, – было… нет, создавало иллюзию, будто мы оказались в мире, где оживают сказки, в мире, где действительно возможно, чтобы два человека, которым дано испытать счастье, могли бы и удержать его – на все отпущенное им время.

И снова смотрели мы друг на друга, не произнося ни слова, словно мимолетная очарованность сковала нас. Писать – моя профессия, однако вы видите, что я тщетно подыскиваю нужные слова для описания того часа, который мы провели вместе в ресторане «Лазурное небо». Со дня смерти Пьера мне было безразлично, умру я или проживу еще какое-то время. Нет, неправда, мне часто хотелось умереть. Лишь бы без боли и мучений, я ужасно боюсь физической боли, но мне надоела эта жизнь и весь этот мир со всеми его людьми. Меня останавливало только то, что у меня был мой мальчик, которого я так любила, сын Пьера. В нем продолжалась жизнь отца, и поэтому я не имела права умереть и оставить его одного. Когда они убили ребенка, меня убедили, что нужно жить и найти его убийц. Если их схватят и осудят, я могу умирать спокойно, думала я. Надоел мне этот мир. После всего, что мне довелось пережить, я больше не верю в слова Анны Франк: «Глубоко внутри себя все люди хорошие». Но в это утро, когда мы с ним сидели за столиком друг против друга, во мне родилось чувство, что я не умру никогда, и он тоже, и я была уверена, что это ощущение вневременного и беспредельного охватило его до глубины души так же, как и меня.

Появился официант с завтраком, он подкатил столик на колесиках, весь уставленный тарелками – столько мы всего заказали. Он был идеально вышколен. Барски спросил, откуда он родом. Из Дакара, ответил тот, из Сенегала, значит.

Потом мы снова остались одни и пора бы, собственно, было и позавтракать. Как мы ни проголодались, сколько вкусностей ни заказали – сейчас кусок в горло не шел. Мы пили кофе и поглядывали то друг на друга, то на взлетное поле, огромные самолеты на котором, казалось, примерзли или приклеились к бетону. Глупый образ, я понимаю, но именно такое ощущение у меня было в тот момент – будто они никогда больше не оторвутся от земли и не поднимутся в небо.

А в ресторане, кроме нас, все еще ни души. Мы смотрели на меняющиеся краски моря, на его зеркальную в те минуты гладь, а далеко-далеко, у самого горизонта, оно сливалось с небом, на котором не было ни облачка и цвет которого тоже постоянно менялся. Я видела много морей, но я сразу решила: это море – мой друг. Я хотела бы остаться здесь навсегда. Ибо тогда, подумалось мне, я, репортерша, всегда горевшая желанием услышать и узнать как можно больше, глядя на это море, всегда узнавала бы последней, что имеет смысл узнать в первую очередь и без чего нельзя обойтись.

Я испугалась, когда Барски незнакомым мне приподнятым тоном произнес:

– «Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря. И там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя».[21]21
  Псалмы, 138, 9, 10.


[Закрыть]

Посмотрев мне в глаза, он сказал:

– Это псалом Давида. Извините…

– Опять «извините»? За что? – спросила я. – Это мне нужно просить у вас прощения.

– А вы за что?

– Вчера я сказала вам неправду, – сказала я. – Мне уже приходилось бывать в Симьезе, и не раз, с Пьером Гримо. Были мы и в этой церкви, и в этом монастыре, и в этом парке, и на этом кладбище. Бывали мы и на вилле «Арен», и в музее Марка Шагала, видели «Авраама, оплакивающего Сарру»… все, что вы видели с вашей супругой, видели и мы с Пьером. Как и вы, мы с Пьером зашли в церковь, и Пьер молился – он, как и вы, верил в Бога…

– Я знал, что вы с мужем побывали во всех этих местах.

– Откуда вы знали?

– Не пойму, – ответил он. – Но знал – с первой секунды.

Вот и все, о чем мы говорили в огромном пустом ресторане. За целый час мы не произнесли больше ни слова. А потом объявили наш рейс… На летном поле царило оживление, через каждые две-три минуты к лайнерам подъезжали микроавтобусы с пассажирами. Барски объяснил официанту, что у нас пропал аппетит, и дал царские чаевые, а сенегалец пожелал нам счастливого пути. Мы спустились в зал ожидания, там было уже много народа, магазинчики и киоски торговали вовсю. Купив утренние газеты, мы узнали из заголовков, что после покушения на генерала Пиночета в Чили объявлено чрезвычайное положение и ограничена свобода печати.