Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

3

Закон Мэрфи, подумала Норма. Я всегда верила в закон Мэрфи. Вот он: если сделка имеет малейший шанс сорваться, она сорвется.

Она стояла у окна с косынкой в руке и внимательно смотрела на каждого из подходивших к ней со свернутой бумажкой в руке. На нее не смотрел никто. Из-за убегавших туч как раз выглянуло вечернее солнце.

Не верь я в закон Мэрфи, подумала Норма, я бы еще надеялась, что большинство проголосует против опыта Сасаки на себе, а не за. И тогда, как знать, Сасаки может не хватить смелости произвести его в другом месте. А если смелости хватит, пусть вакцина окажется неэффективной и он заболеет, как Том! Какие ужасные мысли приходят мне в голову, подумала она. Но все-таки лучше, чтобы заболел и изменился один человек, чем полмира. Если найти вакцину против вируса невозможно, это снимет угрозу для всех. Если выяснится, что защиты от вируса нет, прекратится и террор. Я знаю: если этот вирус для Soft War не годится, они бросятся искать другой. И так далее. И если они не найдут ничего подходящего, если им никак не вырваться из атомной спирали – значит, атомной войны не миновать. Ларс Беллман сказал, что на десять-двадцать лет взаимное атомное запугивание может еще затянуться, но на больше – нет. Нет, добром это не кончится. А из-за кого терпеть? Из-за детей, конечно. Из-за Ели. Из-за других. Им-то жить и жить еще – если выйдет. И тогда мы с Яном тоже останемся в живых. Хочу я, честно говоря, прожить еще лет двадцать-тридцать? Да, из-за Яна. Фу ты, подумала она, что за сентиментальная чепуха. Положим, он мне нравится. Мало ли кто кому нравится. Я любила Пьера; он погиб, а я живу. Можно все преодолеть и пережить. Или наоборот. Мне может сколько угодно нравиться Ян, и тем не менее я тоже могу погибнуть, умереть, и ни о чем больше не помнить, и ни о чем больше не тревожиться. Так было бы даже лучше. Если мы останемся в живых и у нас будет любовь, это закончится страданиями и горем. Как всегда.

Она испуганно вздрогнула, когда Сасаки сказал:

– Посмотрим, фрау Десмонд! – Он начал разворачивать сложенные бумажки, стоя прямо перед ней. И вдруг весь просиял. – Я знал! – воскликнул он. – Знал!

Сейчас еще запляшет от радости, подумала Норма.

– Четыре раза «да»! И только один «нет»! – Сасаки был просто счастлив. – Четыре «да»!

Все стояли с непроницаемыми лицами.

– Значит, я останусь в клинике! Благодарю вас! – радостно воскликнул он. – О-о, посмотрите, посмотрите! – и он указал на окно.

Черные и фиолетовые грозовые тучи стянулись над южной частью города широким полукружьем так близко, что, кажется, протяни руку и дотронешься; сияла и переливалась в лучах заходящего солнца радуга.

– Это к счастью. К счастью для всех нас! – восторженно проговорил он.

Так и должно было случиться, подумала Норма. Закон Мэрфи.

4

– «И они пали в его объятия, и осыпали поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки», – читал Барски, сидевший рядом с кроватью дочери. Он держал в руках томик сказок Оскара Уайльда. Голос его звучал мягко, проникновенно. В затемненном углу детской устроилась Норма.

– «И был он справедлив и милосерден ко всем. Он изгнал злого Волшебника, Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие.

Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию – и спустя три года он умер. А преемник его был тираном».

Барски опустил книгу. Еля заснула и во сне улыбалась.

– Спит, – прошептал Барски.

– Уже давно, – шепотом ответила Норма.

Он поднялся, поцеловал дочку в лоб, поправил одеяло, осторожно положил поверх него руку Ели. Норма тоже встала. Она видела, как Барски перекрестил дочку, и первой прошла в просторный кабинет. Барски погасил в детской свет и прикрыл за собою дверь.

– Поговорим о науке, Ян, – сказала Норма. – Я вас внимательно слушаю.

5

– Вы помните, что ДНК находится в ядре каждой клетки, – как опытный лектор начал Барски. – Она – носитель генетической информации. При делении клеток должна обеспечиваться возможность передачи информации. В «Атлантике» я объяснял вам структуру ДНК, три ее измерения. И с чего начинается передача информации, вам тоже известно: когда две взаимообвивающиеся молекулы ДНК раскрываются подобно застежке-«молнии».

– Прекрасно помню ваше сравнение.

– Молекула ДНК не что иное, как микроскопических размеров информационная программа. Эта программа состоит как бы из четырех кирпичиков, четырех химических основ, которые мы сокращенно обозначаем буквами T, G, C и A. И к примеру, начало заключенного в ДНК кода для человеческого ростового гормона будет выглядеть следующим образом: ТТС CCA ACT АТА ССА СТА ТСТ и так далее. Программа возбудителя гепатита В состоит из 3182-членной комбинации этих четырех букв. В среднем наследственное единство, ген, выражается примерно одной тысячей таких букв. А вся человеческая программа выражается уже четырьмя миллиардами букв. – Он указал на соответствующую иллюстрацию и коснулся при этом руки Нормы. – Прошу прощения! – и прочел подпись под рисунком: «Три миллиарда букв в генетическом коде соответствуют тысяче книг толщиной в пять сантиметров». Стопка книг достигнет пятидесяти метров, то есть высоты двадцатиэтажного дома.

– У одного человека?

– Да, у одного, – ответил Барски. – Комбинации из четырех букв по три, но все время в ином сочетании. И у каждого человека другой порядок букв. И у любого животного тоже. И у растения. И у каждого вируса свой порядок букв.

– Фантастика! – сказала Норма.

– Фантастика, и тем не менее: вспомните о нашем немецком алфавите. В нем двадцать шесть букв. С их помощью мы можем написать абсолютно все, что пожелаем: стихи, рецепты, передовые статьи, самые разные книги, Библию и «Майн кампф».

– Хорошее сравнение, – кивнула Норма. – У меня вопрос…

Пронзительно зазвонил телефон.

Барски снял трубку:

– Ханни? Что случилось? – Несколько секунд он слушал. – Господи ты Боже мой! Когда? Нет… Не может быть. Не надо, Ханни! Успокойся! Пожалуйста, успокойся! Ты плачешь, я не понимаю, что ты говоришь…

Норма встала.

Барски пытался успокоить женщину на другом конце провода. А та все плакала и плакала. Наконец он воскликнул:

– Оставайся в приемной! Я немедленно еду, – и положил трубку. – Боже мой, – сказал он, – этого только не хватало!

– Кто звонил?

– Ханни Хольстен. Только что прооперировали ее мужа. Она боится, что он умрет. И боится не без оснований…

– Но ведь сегодня днем он был в полном порядке!

– А час назад у него начались ужасные боли. Жена вызвала врача. Но тот не смог поставить диагноз. Велел немедленно отвезти его в Центр имени Вирхова. Там диагноз поставили. Тяжелый случай – аневризма брюшной аорты. Каждую секунду она может лопнуть. Поэтому операцию сделали немедленно. Поедемте со мной! Вам все равно нужно вернуться в институт. Пойду только предупрежу Милу.

6

– Я сыт по горло! – вскричал врач-толстяк. – Брошу все к чертям собачьим! Что у нас здесь за контора? Не поймешь, что происходит! Все время меняют сестер. Каждый день появляется новая, и, конечно, ни одна не знает, чем пациент болен.

Старшая сестра, сидевшая за длинным столом, сказала:

– Обратитесь к дежурному врачу, а на меня орать бессмысленно.

– Бессмысленно? Послушайте, как вы со мной разговариваете? Где вы учились? В Дахау, в концлагере?

Красавица медсестра подкрашивала губы, когда в кабинет буквально ворвались Барски с Нормой. Врач грубо выругался и выбежал из кабинета. На больших электрических часах было тринадцать часов четырнадцать минут. Медсестра, не обращая ни малейшего внимания на вошедших, разглядывала себя в овальное зеркальце.

– Эй, вы! – громко и грубо рявкнул Барски. – Примерно два с половиной часа назад сделали операцию доктору Харальду Хольстену. Где?

– Вы его родственник?

– Нет.

– Сожалею, но никаких сведений я вам дать не могу.

– Ошибаетесь, – неожиданно тихо проговорил Барски. – Можете, сестричка, очень даже можете. Если я через три секунды не узнаю, где прооперировали доктора Хольстена, вы завтра же вылетите из клиники, клянусь вам!

Красавица испуганно взглянула на него.

– Доктор Барски! Но мне запретили… Я не знаю…

– Две секунды.

Красавица начала лихорадочно рыться в толстой папке.

– Вот. Пятый этаж. Секция «Д». Пятьдесят четвертая операционная.

– Пойдемте! – Барски схватил Норму за руку и поспешил к лифту.

– Мне очень жаль, доктор Барски, извините… – Красавица вскочила со стула, но Барски даже не оглянулся.

С улицы донесся противный воющий звук сирены. У подъезда резко затормозила карета «скорой помощи». Наконец подошел лифт. Барски с Нормой поднялись на пятый этаж. Здесь царила мертвая тишина. В коридорах ни души. На полу были нарисованы указательные линии, и, идя по голубой, они попали в секцию «Д». У двери стояли двое в штатском. Это люди Сондерсена, сразу понял Барски.

– Добрый вечер, господин доктор, – сказал один из них. – Добрый вечер, фрау Десмонд.

– Добрый, добрый… Вы…

– Да, – ответил второй, державший в руках «уоки-токи». – Мы, разумеется, охраняем доктора Хольстена и здесь.

Над дверью пятьдесят четвертой операционной зажегся красный свет, появилась надпись: «ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН!»

– Пойдемте, Норма! – заторопился Барски. – Здесь должна быть приемная…

Он быстро нашел ее. Две дежурные медсестры и молодой врач в белых брюках сидели перед телевизором, попивали кофе и о чем-то тихонько переговаривались. На экране Эдит Пиаф пела свою знаменитую песенку: «Нет, тебе не спасти меня…»

– Ян! – Молодой врач вскочил со стула.

– Привет, Клаус. – Барски представил их друг другу: – Доктор Клаус Гольдшмид – фрау Норма Десмонд.

– Очень рад, – сказал Гольдшмид. – Я ждал тебя. Дежурю уже двадцать часов. Прекрасно она поет, Пиаф, правда? С часу ночи по третьей программе стали передавать старую эстраду. Фрэнка Синатру, Дитрих, Дорис Дэй.

– Где Ханни? – спросил Барски. И, обратившись к Норме, добавил: – Мы с Клаусом знакомы уже несколько лет.

– От ваших статей я в восторге, – учтиво поклонившись, сказал Норме Гольдшмид.

– Где Ханни?

– Выйдем отсюда.

Гольдшмид прошел вперед и проводил их в свою маленькую комнату. Письменный стол, шкаф с папками. Стулья. Диванчик, на нем смятая подушка и шерстяное одеяло. Внизу опять взвыла сирена «скорой помощи».

– Садитесь, пожалуйста! – Гольдшмид сел за свой письменный стол. Под глазами у него были большие черные круги. Лицо бледное-бледное. Он устал. – Ханни в психиатрии, – сказал он. – У нее был припадок. Дошло до тяжелой истерики. Мы вызвали врача. Он сделал ей укол, и ее отвезли в палату психиатрии. Некоторое время она проведет там. Вот любящая жена, а?

– Очень даже любящая.

– Дрянь дело.

– Кто осмотрел Харальда? Ты?

– Да. Компьютерная томограмма и так далее… Все встало на свои места. Через полчаса он мог откинуть копыта. Оперировал Харнак. Специалист первоклассный.

– Знаю.

– Все настолько переполошились, что не заметили Ханни. И двое идиотов стали обсуждать при ней шансы Харальда выжить. Она все слышала. Тут-то и началась истерика. Жаль ее, бедную.

– Что, шансы неважные?

– М-да, неважные, – сказал Гольдшмид. – Его конечно, подключили к аппарату «сердце-легкие». Он был в шоковом состоянии. Давление за двести. После начала операции начало резко сдавать сердце. Аневризма у него в крайне неудобном месте, трудно подобраться. Но Харнак свое дело знает. Даст Бог, все обойдется, хотя…

– О, проклятье, – простонал Барски. – Проклятье…

– А отчего у него появилась аневризма? – спросила Норма.

– Это никому не известно, – сказал Гольдшмид. – Такое может случиться с каждым из нас. И в любую минуту. С вами, с Яном, со мной. Но в любом случае оперировать нужно немедленно. Если лопнет аорта – конец. Поэтому и сделана срочная операция. Надо было аневризму удалить…

– Вы хотите сказать, ее вырезают? – спросила Норма.

– Да. И открытые концы сшивают два хирурга одновременно, – сказал Барски. – Обычно двое. Но доктор Харнак принципиальный противник такой методики и пластиковые связки недолюбливает. Считает, что слишком велика опасность отторжения их организмом. Он берет кусок вены из голени и перетягивает концы. Так, по крайней мере, нет опасности отторжения. Сложнейшая операция. Три часа длится, не меньше.

– Иногда и четыре. При неблагоприятных обстоятельствах, как в данном случае, например, – сказал Гольдшмид. – Что вообще с Харальдом случилось?

– Ты меня спрашиваешь?

– У него организм изношен, словно у столетнего старика. Никаких резервов. В этом вся опасность. Как он мог дойти до такой жизни, Ян?

– После убийства профессора Гельхорна у нас у всех нервы ни к черту. И физически никто из нас не на высоте. Ты говоришь, организм предельно изношен? Нет, не знаю почему, просто не представляю…

Может быть, Хольстена что-то мучило, подумала Норма. Душа изболелась? Или он боялся чем-то выдать себя? Он – предатель? А если да, что произойдет теперь?

– Ждать здесь смысла нет, – сказал Гольдшмид. – Если он выдюжит, переведем его в барокамеру. Поговорить с ним ты все равно не сможешь. И с Ханни, конечно, тоже.

– Мы будем в институте, – сказал Барски. – Там я и высплюсь. Фрау Десмонд с некоторых пор тоже живет в институте…

– Я знаю. Да, для вас самое лучшее сейчас – отдохнуть. У меня дежурство до восьми утра. Если с Харальдом что случится, я вам немедленно позвоню. Извините меня, фрау Десмонд. В таких передрягах до того психуешь, что выражаться по-человечески просто сил нет!

Гольдшмид встал.

– Я провожу вас до лифта, – сказал он.

И снова к подъезду клиники с воем подъехала карета «скорой помощи», а за ней – другая.

Не успели они войти в кабину лифта, как к Гольдшмиду подбежала одна из двух сестер, которые пили с ним кофе.

– Доктор, вас немедленно вызывают в приемный покой! Привезли тяжелобольного!

– О’кей, о’кей, – сказал Гольдшмид. – Я спущусь вместе с вами.

Барски нажал на кнопку первого этажа.

– Тяжелая ночь, – сказал он.

– С чего ты взял? – удивился молодой врач, продежуривший уже двадцать часов. – Сегодня, можно сказать, тишь и благодать.

Как только они вышли из лифта, услышали из динамика голос дежурного по клинике:

– Доктор Гольдшмид! Доктор Гольдшмид! Немедленно явитесь в приемный покой. Доктор Гольдшмид…

– Мне надо в цоколь, – сказал врач. – Привет, до скорого!

– Ты обязательно позвонишь?

– Не сомневайся. – Гольдшмид махнул рукой и сбежал вниз по лестнице.

Барски с Нормой неторопливо прошлись по освещенной неоновым светом площади между высотными зданиями. Было по-прежнему тепло.

– Какое звездное небо, – сказал Барски.

Норма промолчала.

– Ужасно много звезд.

– Будем надеяться, с Хольстеном ничего такого не случится, – сказала Норма.

– Да, – сказал Барски, – будем надеяться.

– Ян!

– Что?

– Нет, ничего, – сказала Норма.

– Я понимаю.

– Правда?

– Правда.

Он взял ее под руку.

– Вы когда-нибудь видели такое высокое и звездное небо?

7

– Как себя чувствует доктор Хольстен? – спросил Сондерсен.

– Плохо, – сказал Барски, – я был у него утром. Лежит в барокамере. Меня не узнал. Врачи поначалу ничего определенного мне не говорили. Потом пришел мой старый знакомый. «Плохи у него дела», – сказал.

– Но поправится? – спросил Алвин Вестен.

Барски пожал плечами:

– Если суждено – поправится.

– А его жена? – спросил Сондерсен.

– У нее тоже был. Ей дали такой сильный транквилизатор, что она будет долго спать.

Было около десяти утра двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Сондерсен позвонил Барски и попросил его с Нормой приехать в десять утра в полицейское управление. Туда же приедет и Вестен. Надо обменяться информацией. И лучше всего сделать это в полицейском управлении, сказал Сондерсен. Кабинеты его специальной комиссии на шестнадцатом этаже.

Людей в коридорах почти не видно – субботний день. На шестнадцатом этаже все двери из непрозрачного стекла с алюминиевыми ручками. На одной приклеена бумажка. Кто-то зеленым фломастером написал: «Спецкомиссия. Цирк „Мондо“».

Они вошли. Перед пишущей машинкой сидел мужчина в рубашке с подвернутыми рукавами и печатал двумя пальцами. При виде их поднял голову.

– Вы кто?

– Фрау Десмонд и доктор Барски. Нас ждет господин Сондерсен.

Мужчина поднялся и открыл перед ними дверь в другой кабинет.

– К вам, господин Сондерсен, – сказал он.

Криминальоберрат стоял посреди кабинета. Вид у него был какой-то помятый. Здороваясь с Нормой и Барски, он вымученно улыбался.

– Хорошо, что вы здесь, господин Вестен уже приехал. Прошу вас…

Он прошел в смежную комнату, обставленную со спартанской строгостью. Несколько огромных шкафов с папками и картотекой. Письменный стол. В углу у окна – круглый столик, четыре стула, узкий диван. Чтобы не слепило солнце, жалюзи опущены.

– Норма, дорогая! – Вестен встал и обнял ее.

На нем был легкий костюм стального цвета, нежно-голубая рубашка и темно-синий галстук. Он был свеж и подтянут, как всегда. Все сели. Первым делом Сондерсен и Вестен поинтересовались состоянием здоровья Хольстена. На письменном столе лежала утренняя газета. Заголовок гласил:

«Спор в бундестаге об атомной электростанции Каттенон».

– Что опять случилось? – спросила Норма.

– Вчера бундестаг и бундесрат обсуждали проблемы, связанные с пуском французской атомной электростанции. Жаркие были дебаты, – сказал Вестен.

– И что выяснилось? – спросила Норма.

– Что после переговоров между двумя государствами безопасность атомной электростанции гарантируется. Только и всего.

– Великолепно! – сказала Норма. – Сколько всяких проблем. Из заводских труб постоянно поднимается дым, который разносится по всей стране, и в воздухе появляются радиоактивные элементы. Но на это мы закрываем глаза. А какую опасность для мира представляет собой СПИД? А сколько отравленных продуктов? Сама земля отравлена. Сколько в ней цезия! Дизельные грузовики тоже могут стать возбудителями рака, зато налоги на них резко снижены. А вонючие свалки, а захоронения отходов АЭС! А дыры в озоновом слое! А загрязнение Северного моря! А омертвевшие реки? Господи! Где написано, что в воде могут или должны жить рыбы? Так что нечего устраивать трагедии из-за поисков нового оружия для Soft War. Мы сами по себе подохнем!

Она взялась за сумку, но Сондерсен предупредил:

– Никаких диктофонов!

– Еще до знакомства с вами, доктор Барски, я проконсультировался в Бонне со сведущими людьми, – сказал Вестен. – И тогда все настоятельно советовали фрау Десмонд держаться подальше от истории с цирком «Мондо». Помнишь, дорогая?

Норма кивнула.

– Теперь мы знаем куда больше, чем раньше. Господину Сондерсену тоже удалось кое-что выяснить в Висбадене. В конце концов мы четверо должны четко представлять себе план дальнейших действий – особенно после встречи с Ларсом Беллманом и его откровений. Кто начнет, господин Сондерсен, вы или я?

– Вы, – сказал сотрудник ФКВ.

Алвин Вестен положил ногу на ногу.

– Итак, в предместье Бонна я встретился с моим другом. Я подумал, что лучше всего будет сразу рассказать ему о нашей беседе в Берлине. Мой друг помолчал немного, а потом шепотом сказал: «Ну зачем я буду врать тебе, Алвин…»

– Ну зачем я буду врать тебе, Алвин, – сказал его друг. – Враньем делу не поможешь. Твой Беллман прав. Нам самое время выбираться из атомной спирали.

– Нам?

– В том числе и нам тоже! Всем! Мы в НАТО, в западноевропейском военном союзе. Но и страны Варшавского Договора находятся в таком же положении. Самые способные и поэтому наиболее ответственные генералы и военные эксперты обоих лагерей пришли к выводу, что необходимо отказаться от постоянной гонки атомных вооружений, то есть выкарабкаться из атомной спирали. Тем самым они как бы признали, что необходимо искать новые системы оружия. У нас пока достаточно людей, которые молятся на атомную бомбу, на атомное оружие и межконтинентальные ракеты.

Вестен понимающе наклонил голову.

– Мне вспомнилось так называемое «нулевое решение». Если я в чем ошибусь, поправь меня. НАТО предложило «нулевое решение» довольно давно. В чем его смысл? Запад отказывается от ракет средней дальности, которые размещены в разных странах, – в том случае, если Советы тоже пойдут на это. Стратеги НАТО придумали это, втайне надеясь, что Советы никогда на это не согласятся. А теперь, они, похоже, согласны. И сразу же не кто иной, как немецкие политики подняли дикий вой, взывая к американцам: ни в коем случае не убирайте ракеты средней дальности! Только вы их уберете, как Советы сразу на нас и обрушатся, потому что у них есть тактические ракеты и межконтинентальные, которыми они нас и достанут.

– Верно, – сказал его друг. – На что американцы ответили: «Не волнуйтесь, дорогие немцы! Если будет невозможно убрать наземные ракеты, мы смонтируем их на самолетах и подводных лодках. Причем в большем количестве, чем вы имели на своей территории». – Он криво улыбнулся.

– Ты мне напоминаешь Беллмана.

– Чем же?

– Он тоже гримасничает.

– Понимаешь, дружище, от логики этих субъектов просто рехнуться можно! Они считают гонку вооружений и атомную бомбу панацеей от всех бед и хотят продолжать эту гонку. Дальше, дальше, дальше! Разве атомное запугивание не принесло Европе вожделенный мир на сорок с лишним лет? Воистину есть чем гордиться. Они даже не подозревают, что обе сверхдержавы давно сделали выбор в пользу Soft War. Я их, конечно, из заблуждения выводить не собираюсь. То, что знаем мы с тобой, знают считанные люди.

– Так уже и считанные?

– Мне, конечно, известно о твоих поездках в Москву и Вашингтон.

– Да, тут ты мне помешать не смог.

– По правде говоря, ваш самолет стоило бы сбить, – цинично сказал его друг. – Увы! Слишком поздно. Твой Беллман составил пространный документ обо всем, что ему известно о Soft War. На тот случай, если с ним или с тобой попытаются свести счеты…

– Я умышленно не упоминаю ни имени, ни фамилии моего друга, равно как не говорю и о его внешности, – сказал Алвин Вестен Сондерсену. – Я вынужден так поступить, потому что и мой друг, и его подчиненные были бы просто уничтожены, если бы кое-кому стало известно, в какие тайны он собирается меня посвятить. В печати и на телевидении людей, которые выдают столь взрывоопасную информацию, обычно показывают с черными полосками на глазах – чтобы их невозможно было узнать. Никаких деталей о моем друге, никаких деталей о времени и месте нашей беседы. Речь идет не о трюке – речь идет о жизни и смерти. Я, значит, сказал моему другу:

«Пока не будет найдено подходящее для Soft War оружие для защиты Германии и всего свободного мира, американцы имеют право монтировать в наших лесах и других укромных местах столько ракет, сколько пожелают. И кроме того, они получили право доступа ко всем научным разработкам, имеющим хотя бы отдаленное отношение к Soft War». Так или не так?

– Все именно так, – сказал друг Алвина Вестена.

– Полагаю, что в странах Восточного блока дело обстоит не иначе. Там Советы тоже получили доступ ко всему для них необходимому, – сказал Вестен.

– Ты прав.

– Прибавь, что американцы и Советы – союзники в войне против нацистской Германии – поступают с обеими частями нашей страны как им заблагорассудится, – сказал Вестен. – Мы начали и проиграли величайшую войну всех времен. Американцы рассматривают ФРГ как «свою» страну, как страну оккупированную, в которой можно себе позволить все что угодно. Точно так же Советы относятся к ГДР. Обе сверхдержавы не испытывают никакого почтения к обеим странам. Да и с какой стати им эти страны почитать? Мирный договор не подписан, и в ближайшее обозримое время подписан не будет. Обе страны как бы заняты державами-победительницами. Грубо говоря, обе страны были и остаются оккупированными! НАТО, Варшавский Договор, братство по оружию, страны-покровительницы – все это красивые слова, пока мы и ГДР позволяем с собой поступать так, как того желают «старшие братья». Плевать на международное право! Плевать на права человека! После всего того, что мы натворили, Советы и американцы будут лишь ухмыляться, если нам вздумается изображать себя абсолютно суверенными и равноправными. И будь на то воля американцев и русских, такое положение могло бы просуществовать целую вечность.

– Все верно, но это никакой роли не играет, – сказал его друг, – поскольку все правительства ФРГ с сорок девятого года были совершенно согласны считаться – и быть! – младшими партнерами американцев. А все хозяева ГДР были и остаются верными вассалами Советов. Обе сверхдержавы как бы согласились, чтобы немецкие государства постоянно находились «на линии огня»… извини, я хотел сказать: постоянно находились под их защитой. Одна Германия – злейший враг другой Германии. С военной точки зрения. И обе Германии дали на это свое согласие – их правительства, конечно.

– Ну разумеется, – сказал Вестен. – И ни одно правительство, начиная с сорок девятого года, не помышляло даже о подписании мирного договора. А если мирный договор когда-либо будет все-таки подписан, он навсегда узаконит раздел Германии на две части. После чего и прекратится болтовня о «неделимой Германии» и «праве немецкого народа на самоопределение, мирную жизнь и свободу», придет конец всей нашей политической эквилибристике. Положим, американцы позволяют нашим политикам распинаться на всех углах о суверенитете. Но хотел бы я посмотреть, что произойдет, если хоть одно немецкое правительство скажет: все! Хватит! Сыты по горло! Пусть мы и не суверенное государство, но мы требуем, чтобы вы вывезли из нашей страны все ракеты, убрали своих военных, убрали химическое оружие. И мы выходим из НАТО – или из Варшавского Договора. Вот была бы потеха!

– Да, – сказал его друг. – Ну что толку в подобных фантазиях, Алвин? Ведь мы довольны тем, как ведут себя «старшие братья», мы даем им все, что от нас требуют. И лишь в их военных союзах мы чувствуем себя в безопасности. Подумай, о чем мы недавно говорили. Как только дело пахнет чем-то похожим на разоружение – мы сразу протестуем. А что касается поисков оружия для Soft War, то и у американцев, и у русских руки развязаны. Повсюду, во всем мире. В любой стране. Тебе известно, что произошло в Париже после катастрофы в «Еврогене». Правительство темнит, позволяет похищать пленку, подыгрывает преступникам. Как и у нас. Причем у нас, тут ты прав, «старшим братьям» куда вольготнее, чем где-либо. Нам остается только помалкивать. Шпионят ли наши благодетели, убивают ли строптивых ученых или прибегают к террористическим актам, как в гамбургском цирке, – мы не смеем рта раскрыть. Вот мы и помалкиваем, потому что наши политики, особенно самые главные из них, которые посвящены во все и вся, знают, что Soft War жизненно необходима и что мы обязательно должны вырваться из атомной спирали, они об одном только мечтают: чтобы американцы, во имя всего святого, заполучили новое Soft War первыми, не то мы пропали. На Востоке та же картина: пусть Советы, ради Бога, получат новое оружие первыми, не то Восточному блоку конец.

– Какая грязная игра, – сказал Вестен.

– А ты что думал? – сказал его друг. – Но все именно таким образом и происходит. Причем во всем мире. Повсюду за учеными следят, держат их под контролем. Повсюду есть агенты и предатели. Началась новая гонка вооружений – за новым оружием. Кто им будет обладать – тот хозяин на планете. А эти люди в Гамбурге, похоже, очень близки к цели, созданию проклятого оружия для Soft War.

– «Похоже» – не то слово, – сказал Алвин Вестен. – Они его создали. Благодаря, если так можно выразиться, несчастному случаю, они нашли идеальный вирус для Soft War. А теперь, как я тебе уже рассказал, один из ученых испытывает на себе вакцину против этого вируса. Мышек эта вакцина спасала стопроцентно. И если опыт удастся – мы у роковой черты, не так ли?

– Пожалуй, что так, – кивнул его друг. – И поскольку, как ты говоришь, речь идет обо всей мировой экономике – обе стороны идут к цели напролом, не брезгуя никакими средствами. Вспомни о гамбургской мясорубке и множестве убитых.

– Ты догадываешься, кто устроил эту бойню? – спросил Вестен. – Ну, честно! Кто? Американцы?

– Понятия не имею. Как на духу! С равным успехом это могли быть и американцы, и Советы – с абсолютно равной степенью вероятности. То же касается взлома сейфа в клинике доктора Сасаки в Ницце, покушения на Норму Десмонд и террористического акта в церкви Поминовения. А кто тот человек, что время от времени звонит и которому все известно? Может быть, американец, а может быть, русский. Или в одном случае это были американцы, а в другом – русские. Понятия не имею. И официально ни о чем говорить нельзя. Не то будет мировой скандал.

– О чем и речь, – сказал Вестен. – Каждый надеется, что его покровители получат новое оружие первыми. А кто именно устраивает теракты, кто убивает, в конечном итоге никакой роли не играет. Но я-то думаю, что в нашей стране есть все-таки люди, которые к этой ситуации относятся непримиримо – по крайней мере, к террору и убийствам.

– Есть такие, – сказал его друг. – И я из их числа.

– Думаю, будет логично, если мы попристальнее рассмотрим специальные группы, которые существуют в большинстве стран. Есть они и у нас – или я ошибаюсь?

– Ты на верном пути, – согласился его друг. – Но если этот факт, который известен тебе и доктору Барски, а также фрау Десмонд, которую ты вынужден был посвятить, знает или сможет доказать хоть один человек на свете, вы практически уже мертвецы. Мы, ФРГ то есть, скорее сдохнем, чем согласимся, что подобные группы в нашей стране существуют.

– Это я уже однажды слышал, – сказал Вестен. – От криминальоберрата Сондерсена. Я спросил его, есть ли у нас специальные подразделения или группы особого назначения. Нет, ответил он. Ни о чем подобном он не знает. Тогда я спросил, подтвердил бы он их существование, если бы они были? Он сказал, что нет, не подтвердил бы.

– Сондерсен в курсе дела. И вопрос не в том, как эти группы называются. Но, вне всякого сомнения, существует какая-то инстанция, которая мешает ему вести расследование, из-за чего он переживает. Ну, теперь в Висбадене его просветят – так, как я просветил тебя. ФКВ вынуждено было признать, что все усилия Сондерсена по раскрытию преступления в Гамбурге тщетны и просто-напросто не могут увенчаться успехом. Можем ли мы, имеем ли мы право обвинить американскую или советскую сторону в подстрекательстве к убийству? ФКВ известно об активности определенной группы, которая причиняет столько неприятностей Сондерсену, истинному фанатику справедливости. Она и впредь будет причинять ему неприятности, хотя ему и объяснят, в чем задача этой группы.