Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

13

– Силы небесные! Федеральное криминальное ведомство! По какому случаю? – спросил господин Гесс.

Он стоит возле высоких серебряных канделябров перед помостом с роскошным гробом в зале своего похоронного бюро. Здесь прохладно и дышится легко. Из скрытых динамиков льется приглушенная музыка – как всегда, Шопен, подумала Норма. Она стояла между Барски и криминальоберратом Карлом Сондерсеном. Барски позвонил ему еще из института и поставил в известность о случившемся.

Моложавый для своих лет и должности Сондерсен сказал:

– С фрау Десмонд вы знакомы, господин Гесс, не правда ли?..

– Да, я… я имел честь…

Пожилой господин в черном костюме, белой рубашке с черным галстуком поклонился. По привычке он потирал маленькие холеные руки.

– А это господин доктор Барски из клиники имени Вирхова. Вы с ним тоже знакомы. Нас интересует человек, умерший сегодня ночью.

Гесс заморгал.

– Да, и что же?

– Один из ваших катафалков забрал сегодня из клиники имени Вирхова два трупа, один мужской и один женский.

– Да, и что же?

– Я хотел бы узнать у вас, кто они.

– Мне бесконечно жаль, господин криминальоберрат, но я не вправе оглашать имена.

Сондерсен дружелюбным тоном возразил:

– Вправе, господин Гесс, вправе. Эта история имеет отношение к преступлению террористов в цирке «Мондо» двадцать пятого августа. Ваше бюро участвовало в организации похорон профессора Гельхорна, я не ошибаюсь?

– Да, участвовало. Но каким образом…

– Я – руководитель специальной комиссии по расследованию этого преступления. Вы не только вправе, вы обязаны назвать мне имена, господин Гесс. Подлинные имена.

– Позвольте, господин криминальоберрат, что это значит? Вы намекаете…

– Да нет же, нет. Мне нужны их имена, только и всего. И еще вы скажете мне, где трупы находятся сейчас.

– Разумеется… Я и представления не имел… Ну и положеньице! Прошу в мой кабинет. Знаете, у нас множество поручений, мы предприятие большое. Я не могу помнить всех, кого нам поручили обслужить.

Гесс прошел вперед. Его кабинет был выдержан в черных тонах – черные обои, мебель черного дерева. На одной из стен в черной рамке на бумаге ручной выработки имитированными под прошлый век буквами набрана цитата:

К ЧЕМУ СТОЛЬ РОБКО ТРЕПЕТАТЬ ПРЕД СМЕРТЬЮ, КОГДА СУДЬБА НЕОТВРАТИМА.

Фридрих Шиллер. «Орлеанская дева»

На противоположной стене, тоже в черной рамке, афоризм безымянного философа:

РУКОВОДСТВУЯСЬ МЫСЛЬЮ О ВОСКРЕСЕНИИ, КОТОРАЯ ВОЗВЫШАЕТ УСОПШЕГО ДО СОВЕРШЕНСТВА, ОРГАНИЗАТОР ПОХОРОН, ПОЧТИТЕЛЬНЕЙШЕ ВЫПОЛНЯЮЩИЙ СВОЙ ДОЛГ, УЖЕ НЕ ПОСРЕДНИК БОЛЕЕ – ЕМУ СВОЙСТВЕННА РОЛЬ НОСИТЕЛЯ КУЛЬТУРЫ.

На заваленном бумагами столе стояла черная керамическая ваза с белыми хризантемами, выполненными из шелка. Светильники были искусно задрапированы, здесь тоже негромко звучала траурная музыка.

– Садитесь, господа! – сказал Гесс.

Подойдя к столу, принялся копаться в бумагах. Потом сделал шаг в сторону и нажал несколько клавиш на черном компьютере. Почти сразу по экрану побежали зеленые буковки:

8 июля 86

ОБКТФК 3 ВИРХОВ

1. АННЕЛИЗА ГРАССЕР, рожд. 7.5.1911 HP, ЗК. 876/86, заказчик: КОНРАД ГРАССЕР, СУПРУГ, ГРИНДЕЛЬАЛЛЕЕ 46-а больнич. дело 32114, ПОХОРОНЫ, 14 участок + + +

2. ЭРНСТ ТУБОЛЬД, рожд. 11.2.1960, HP. ЗК. 1102/86, заказчик: ТЕА ТУБОЛЬД, СУПРУГА, РОМБЕРГШТРАССЕ 135, больнич. дело 32115, КРЕМАЦИЯ, ОЛЬСДОРФ + + +

конец + + + конец + + +

– Вот, вы прочли сами, – мягко проговорил Гесс. – Этих двух дорогих усопших мы и перевозили сегодня из клиники имени Вирхова. Да, на этот час – только их.

– С ума сойти можно, – сказал Барски.

– Почему, господин доктор? – Гесс потирал руки.

– Потому что мы… – начал Барски.

Сондерсен перебил его:

– Господин Гесс, вторая строчка в самом верху сообщения компьютера, обктфк – значит «общий катафалк», да?

– Да. У нас три машины. Большие. С радиосвязью. Когда один из скорбящих родных или близких приходит к нам за советом и помощью, мы обсуждаем с ним все детали, и как только наша машина оказывается вблизи больницы, где находится наш дорогой усопший, умерший, преставившийся, перенесшийся в лучший из миров…

– Да, да, понятно, – остановил его Барски.

Норма отвела взгляд. Она понимала, что ему сейчас тоже вспомнилась Ницца и доктор Сасаки с его болезненной любовью к синонимам. Самое неприятное нередко граничит со смехотворным, подумала она, даже если в данном случае мы столкнулись с «deformation professionelle» – «профессиональной ограниченностью».

– …тогда машина, находящаяся поблизости, забирает дорогого усопшего. Гамбург – огромный город. Клиентов – не счесть. Обслужить всех можно только с помощью общих катафалков. Дорогие усопшие находятся в моргах клиник не более четырех дней. На льду, бесплатно. Не позже этого срока их следует забрать. У нас тоже имеются специальные холодильные камеры. Если ситуация того требует, дорогой усопший находится у нас четыре недели. Ведь у некоторых родственники далеко: в Америке, в Азии – не так ли?

– Совершенно справедливо, – терпеливо подтвердил Сондерсен. – Значит, муж фрау Грассер побывал у вас сегодня днем?

– Да, конечно. Я сам его принял. Одну секундочку! – Гесс включил селектор и подчеркнуто вежливо попросил: – Фройляйн Беатрис, принесите мне, пожалуйста, дела номер 32114 и 32115! – Откинувшись на спинку кресла, сложил руки на животе. – F-мольный концерт… Третья часть… за роялем – Ашкенази… изумительно… вы согласны?

Вошла бледная девушка в очках, вся в черном, почти неслышно приблизилась к столу и положила на краешек две тоненькие папки.

– Благодарю вас, милая фройляйн Беатрис, – сказал Гесс.

Девушка удалилась, оставив после себя острый запах пота. Гесс открыл одну из папок.

– Итак, что мы имеем? – начал он. – Господин Грассер пришел в девять с минутами. Он, понятное дело, был очень подавлен. Всю ночь провел у смертного одра любимой супруги. Я объяснил ему, что мы освобождаем скорбящих родных и близких от хождений по инстанциям, абсолютно ото всех. Мы обсудили с ним все детали. Да, да, да. Какая любовь, какая преданность! Он заказал гроб из мореного каштана с резными пальмовыми ветвями и львиными лапами ручной работы… У нас пятьдесят разных моделей гробов. Сосновые. Дубовые. Красного дерева. Стальные…

– Довольно! – сказал Барски.

– Но отчего же! – обиделся Гесс. – Отчего же… Каждому человеку когда-то да понадобится гроб, вы не согласны?

Не каждому, подумала Норма. Пьеру не понадобился. Все меньшее количество людей нуждается в гробах…

– М-да, пойдем дальше… Из больницы имени Вирхова дорогую усопшую к нам доставила машина номер три… Сопровождающие с машины на некоторое время задержались здесь… Документы и все такое прочее… Порядок есть порядок… А что касается музыки, цветов и остального, то господин Грассер пожелал, чтобы исполняли «Грезы любви» Листа, чтобы в венке было ровно сто красных роз, а на лентах надпись: «Прощай, Лиза», а потом…

– Этого достаточно, – сказал Сондерсен. – А фрау Тубольд когда пришла?

– Сейчас взгляну… – Гесс открыл другую папку. – Сразу после ухода господина Грассера. Вернее, нет, я им еще занимался. А с бедной дамой, как я вижу, беседовал господин Шнайдер. Она была просто в отчаянии. Ее дорогой супруг… Совсем еще молодой человек! Пути Господни неисповедимы… Она заказала кремацию и захоронение урны на Ольсдорфском кладбище… Ну да, и поскольку машина номер три находилась как раз у больницы имени Вирхова, господин Шнайдер связался с ними по радиотелефону и предложил забрать заодно и останки господина Тубольда. Машина заезжала прежде еще в Эппендорфские больницы, но места хватило…

– Подождите!

Барски достал из кармана листок бумаги, на котором он со слов секретарши записал фамилии всех умерших в клинике после полуночи, мешая патлатой девушке наслаждаться концертом Heavy-metals Rock.

– Вот он! Эрнст Тубольд. Смерть после третьего инфаркта.

Гесс взял в руки формуляр.

– Все сходится. Вот свидетельство о смерти. Подписал доктор Лохоцки. А вот расписка служителей с третьей машины, что они приняли труп в саване.

– И где он теперь, этот саван? Я имел в виду усопшего, конечно… – спросил Сондерсен.

– В крематории Ольсдорфа.

– Как? Уже?

– Фрау Тубольд сама ложится на операцию. В ближайшее время. Дело безотлагательное… Они с мужем несколько лет назад вышли из церковной общины. Однако фрау Тубольд пожелала, чтобы была произнесена надгробная речь. У нас есть несколько прекрасных специалистов. Люди свободной профессии, а у нас на договоре! Три речи ежедневно, не меньше. Нынче хорошая конъюнктура. Сейчас многие выходят из церковных общин, так что спрос на людей, способных произнести надгробное слово без ссылок на Библию… вы меня понимаете?.. И только на Рождество и на Пасху…

– Господин Гесс! – Сондерсен посмотрел на него с укором.

– Пардон. Вот запись: господин Шнайдер позвонил в Ольсдорф. Там ответили, что могут принять покойника сегодня. Тогда мы положили фрау Грассер на лед в нише, и, как только машина освободилась, переложили господина Тубольда в сосновый гроб. Господин Шнайдер даже не спросил согласия бедной госпожи Тубольд. Ничего дешевле соснового гроба при кремации не придумаешь. Ну, я имею в виду, что гроб тоже сжигается, вы понимаете?

– Пожалуйста, позвоните в крематорий в Ольсдорфе, – сказал Сондерсен. – Узнайте, привезли ли гроб.

– Сейчас, господин криминальоберрат. Если бы я хоть понимал, из-за чего весь этот переполох…

– Мы тоже хотели бы понять, – сказал Барски. – Можно мне позвонить по другому телефону?

– Разумеется, господин доктор.

Пока Гесс торопливо набирал номер крематория, Барски дозвонился до клиники имени Вирхова и попросил соединить его с доктором Лохоцки из кардиологии. Тот сразу подошел к аппарату, так что их разговор и разговор Гесса с Ольсдорфом протекали параллельно. Барски сказал:

– Дело весьма щекотливое, коллега. Вы подписали сегодня свидетельство о смерти Эрнста Тубольда. Припоминаете?.. Отлично. По данным секретариата труп сейчас лежит в одной из наших холодильных камер. Но я имею все основания предположить, что его там нет… Объясню попозже… Постарайтесь проверить… Или пошлите кого-то… Я подожду… Да, я знаю, что это потребует некоторого времени…

Он стоял рядом с Гессом. Оба прижали трубки к уху. И оба ждали.

Первым откликнулся Гесс:

– Да?… Он у вас?.. Сомнений быть не может?..

Сондерсен вскочил и выхватил у него трубку из рук. Назвав свое имя и должность, он властно проговорил:

– Не прикасайтесь к этому гробу! Ни в коем случае! Мы немедленно выезжаем!

– Вы думаете, в этом гробу лежит Томас Штайнбах? – спросила Норма, когда он положил трубку.

– Ничего я не думаю, – сказал Сондерсен. – Мы обязаны собственными глазами увидеть – кто.

Несколько минут никто не произносил ни слова. Из скрытых динамиков лилась печальная музыка F-мольного фортепианного концерта Шопена, опус № 21.

Наконец Барски тихо проговорил в трубку:

– Что?.. Исчез, как я и предполагал… Как это случилось, я вам пока объяснить не могу.

– Позвольте… – Сондерсен взял трубку из его рук. – Господин доктор Лохоцки! С вами говорит криминальоберрат Сондерсен из ФКВ. Выполните все в точности, как я скажу. Немедленно отправляйтесь в отделение патологии. Там в холодильной камере лежит труп с биркой на имя доктора Штайнбаха… Да, Томаса Штайнбаха… Я предчувствую, что вы найдете там исчезнувшего Эрнста Тубольда… Посылаю вам двух моих сотрудников… Стоп, еще кое-что! Постарайтесь как можно скорее связаться с фрау Тубольд. Она должна опознать умершего в патологическом отделении… весьма сожалею, но это необходимо. – Сондерсен посмотрел на Гесса. – Постарайтесь и вы дозвониться до фрау Тубольд! А потом позвоните в полицай-президиум. В специальную комиссию «Двадцать пятое августа». Кто-нибудь доставит фрау Тубольд в клинику имени Вирхова. Со своими людьми я свяжусь сам.

И направился к двери вместе с Барски и Нормой.

– Господи, сжалься надо мной! – заламывал руки Гесс. – У нашего заведения безупречная репутация целых двести сорок семь лет! Наших первых служителей называли «Траурными всадниками Высокого Сената!» Я умоляю вас… это скандал… мыслимое ли дело! Боже милосердный!

Стеная, он пытался остановить своих посетителей, но те уже достигли входной двери. И вот она захлопнулась за ними. Гесс видел в окно, как у его заведения остановилась длинная полицейская машина. Сондерсен, Норма и Барски сели в нее, захлопнули за собой дверцы, машина отъехала, взвыла сирена и завертелась мигалка.

14

«…и он лежит под сенью сей как в доме матери своей. И здесь под дланью Божьей его ничто не потревожит…» – звучал в траурном зале крематория женский голос в сопровождении фисгармонии.

Все трое, торопившиеся в подвальное помещение, отчетливо слышали музыку и пение. Норма остановилась.

– Это песня, – сказал Барски. – Всего лишь песня. Не думайте ни о чем таком!

– Да, «Песнь умерших детей» Малера, – прошептала Норма.

– Не думайте ни о чем таком! – Он взял ее за руку. – Пойдемте!

Перед красной дверью подвала Норма споткнулась и упала бы, не подхвати ее Барски. Сондерсен быстро прошел вперед. Когда они оказались в большом помещении со сводчатыми потолками, где на стеллажах стояло десятка три гробов, криминальоберрат разговаривал с тремя служащими в серых халатах. Двое сотрудников, которых он вызвал по радио по дороге на Ольсдорфское кладбище, стояли тут же.

В подвале душно и жарко. Тепло от раскаленных печей пробивалось сюда сквозь стены. Двое серохалатников сняли со средней полки сосновый гроб с наклейкой 2101, поставили на пол и начали осторожно открывать. Норма приблизилась к ним вплотную, Барски стал рядом с ней.

Служители подняли крышку. И они увидели лежавшего в гробу молодого человека в дешевой льняной рубахе. Маленького, худого, с коротко стриженными черными волосами. И поскольку щеки впали, нос казался преувеличенно большим.

– Это не Томас Штайнбах, – сказал Барски.

– На бирке написано, что это Эрнст Тубольд, – проговорил один из серохалатников.

– Написано, как же, – проговорил Сондерсен. – Иначе и быть не могло. Не будь этого написано, его бы сюда не спустили. Но никакой он не Тубольд.

Второй служитель взял со стола формуляр.

– Здесь черным по белому написано… – начал он.

– Считайте, что вы ничего не видели и не слышали! – сказал Сондерсен.

– А что такое?

– Сами не знаем. Когда вы по графику должны его кремировать?

Служитель взглянул на таблицу. Он, как и его напарник, не выпускал сигарету изо рта.

– Сегодня ночью, в половине одиннадцатого примерно.

– Никакой кремации! Выясним сначала, кто он такой. У вас здесь холодильные камеры имеются?

– Здесь, конечно, нет. Наверху, с другого входа, есть парочка. На всякий случай.

– Ладно. Поднимите его туда. И без моего приказа и пальцем не касаться.

– Это вы директору скажите. Для нас вы никакой не начальник.

– Начальник, можете не сомневаться.

– Нет, правда… Знаете, господин криминальоберрат, каким дерьмом нас только не обливают… А за что?

– Как фамилия директора?

– Норден.

– А телефон где стоит?

– В коридоре под лестницей.

– Какой номер?

– Три двадцать три.

Сондерсен исчез. Один из серохалатников закурил, пуская дым носом.

– Дрянь дело? – спросил он из вежливости.

Барски кивнул. Он все еще держит мою руку, подумала Норма. Нельзя ему. Хотя ничего, можно. Как мне паршиво! Спасибо ему, что он держит меня за руку. Она посмотрела на Барски, не сводившего глаз с мертвеца. К серохалатникам присоединилось еще двое, они уселись в углу и пустили по кругу бутылку какого-то горлодера.

– Смотрели вы вчера вечером «Деррика»?[24]24
  «Деррик» – один из самых популярных криминальных телесериалов в Германии. Некоторые его серии демонстрировались и на нашем телевидении.


[Закрыть]

Смотрели все. И всем, кроме одного, эта серия понравилась.

– Сцена на кладбище – параша. Священник, мол, все раскусил, поэтому преступников и сцапали. Вроде мы не знаем, что нигде они так не треплют языком зря, как на кладбищах.

– Люди от них этого ждут, – сказал толстяк, попивавший пиво. – И насчет горы цветов – тоже правда. Протянешь ноги, и нанесут тебе столько цветов, сколько ты за всю жизнь не видел. Они, кто остался, значит, откупаются от собственного страха, только и всего.

– А мы тут тоже сидим в дерьме по самые уши, – сказал тот, что держал в руках бутылку с выпивкой.

– Где мертвые, там обязательно кто-то нагреет руки, – поддержал его тот, которому «Деррик» не понравился.

– Что понапрасну языками молоть, – оборвал его толстяк. – Дали вам здесь работу, и радуйтесь! Я – сталевар. И два года без работы. Альфреда не принимают в университет. Ты, Орье, со своей дизайнерской мастерской в Берлине прогорел. Подъем, процветание! Процветание? Это как для кого! А разорившихся сколько? Каждый день только и слышишь! Крематорий и кладбище – бизнес надежный. Мертвые не переведутся, факт!

– А как насчет монеты, приятель? – сказал берлинец Орье. – На нас еще бочку катят! Один малый так прямо и ляпнул: зашибаешь по-страшному, а жмешься! Обхохочешься, а? Пусть кто-нибудь из них попробует хоть разок засунуть труп утопленника в печь с первого раза!

– Вечно ты канючишь, Орье, – скривился толстяк, сделав приличный глоток из бутылки. – Мы с тобой попали в контору по первому разряду! Не сомневайся, я дело говорю! Ты только подумай, какое фуфло в других местах. Ну, в Дортмунде. Там раскопали, что умники из «котельной» кладут в один гроб сразу двоих. И в печку! Гробы, что остались, выкатывают наверх и продают за милую душу.

– Про Мюнхен слыхали? – спросил тот, что с бутылкой. – Там кто-то углядел, что из труб чересчур черный дым идет. Почему, спрашивается? Потому что администраторы подкладывали в гробы не только всю эту дребедень, которую приносят родственники – колоды карт, клубки шерсти, семейные фотографии, – но и стеклянные банки с остатками нефти и бензина, старые телефонные справочники и разную другую муть. Вот свиньи, а?

Вернулся Сондерсен. Сказал старшему из серохалатников:

– Директор Норден ждет вас у телефона.

Тот словно испарился. Тогда Сондерсен повернулся к своим сотрудникам:

– Сделайте снимки! – И он указал на труп. – И не забудьте отпечатки пальцев! Проверьте зубы! Короче, все как полагается. Начинайте!

Оба открыли металлические чемоданчики, в которых принесли аппаратуру и инструменты, один опустился перед гробом на колени, щелкнул затвор фотоаппарата. Вернулся пожилой служитель.

– Ну? – повернулся к нему Сондерсен.

– Сделаем все, как вы скажете, господин криминальоберрат. Поймите, мы люди маленькие…

Сондерсен пожал на прощанье руку ему и всем остальным.

– Заранее благодарю! В случае чего – мой телефон у директора Нордена, – и, взглянув на Норму и Барски, предложил – Поднимемся наверх! Подождем там, пока фрау Тубольд привезут в отделение патологии. Что-то вы так побледнели? – участливо заметил он Норме.

– Это из-за духоты, – ответила Норма. – Здесь жуткая духота.

Несколько минут спустя они сидели на скамейке неподалеку от крематория. Из того крыла, где они недавно спускались в подвал, потянулась траурная процессия. Несколько мужчин поднесли небольшой гроб к черному катафалку-«мерседесу». Несмотря на жару, они были в традиционных костюмах: в черных бархатных сюртуках, белых накрахмаленных воротниках, черных панталонах, длинных вязаных чулках и шапках-треуголках на головах. Другие укладывали в машину венки. Венков принесли много, и гостей собралось множество. Процессия во главе со священником медленно прошествовала в сторону шоссе, обсаженного кустами рододендронов. Огромное кладбище походило на прекрасно ухоженный парк. Старые деревья, пруды, каналы, вдали – живописные лужайки, а напротив крематория возвышался памятник жертвам фашизма. Норме приходилось видеть его раньше. В кирпичной раме высотой в шестнадцать метров – пятнадцать рядов урн из красного мрамора с землей и пеплом из ста пяти концлагерей. Этот памятник соорудили в сорок девятом, вспомнила Норма, мне даже приходилось писать о нем. Сто пять концлагерей. Сто пять. А неонацисты опять убивают, кощунствуют на кладбищах и пачкают синагоги. Памятник! – подумала Норма. В чьем сердце живет эта память?

– Господин Сондерсен, – сказала она, – вы не сомневались, что доктора Штайнбаха не окажется и в этом гробу. Вы были уверены, что его труп похищен, да?

– Да, – кивнул Сондерсен.

И снова на его моложавом лице появилось выражение усталости и отвращения, столь несвойственное вообще-то для человека, одержимого идеей победить зло и никогда не пасовать перед ним. В свое время к этому же стремился в Нюрнберге Сондерсен-старший. Но что сейчас с нашим криминальоберратом, подумала Норма. Какая тоска его гложет?

– Я тоже был почти уверен, – сказал Барски. – Кто бы ни убил профессора Гельхорна, членов его семьи и вашего, фрау Десмонд, сына, сделал это, потому что хотел получить от Гельхорна какие-то сведения, но у него ничего не вышло. Доктор Сасаки меня убедил, – по дороге в Ольсдорф они с Нормой подробно рассказали сотруднику ФКВ о поездке в Ниццу. – Теперь следует предположить, что этот Некто заинтересовался и вирусом, который настолько изменил Тома и Петру. Мы собирались исследовать мозг Тома. Этот Некто, без сомнения, избрал тот же путь. Поэтому он организовал похищение трупа Тома.

– Неужели исследование мозга покойного столь много даст? – спросила Норма.

– Порядочно, – ответил Барски. – Хотя и ничего не скажет о ДНК вируса. В одном я не сомневаюсь: неизвестного безумно интересует, какие именно клетки головного мозга претерпели изменения.

– Но почему? Зачем?..

– Не представляю себе, – сказал Барски. – Какие у вас планы, господин Сондерсен?

Тот смотрел в сторону дежурной полицейской машины, на которой они сюда приехали. Оба полицейских стояли перед открытыми из-за жары дверцами.

– Необходимо установить личность умершего, – сказал Сондерсен. – И как можно скорее. Придется, конечно, проверить Гесса, его людей и все такое.

– А как быть с родителями Тома? – спросил Барски. Они сидели в тени старого-престарого могучего каштана. – У стариков такое горе!.. Как я скажу им, что теперь вдобавок ко всему исчезло тело их сына? Как объясню? Нет, это выше моих сил, господин Сондерсен, – он посмотрел криминалисту прямо в глаза. – Мы с Томом старые друзья, родители меня знают… Они прибывают самолетом в девятнадцать тридцать сегодня вечером. Харальд – доктор Хольстен – пообещал им по телефону, что мы с ним встретим их в аэропорту. Боже мой, что мне сказать родителям?

– У меня есть кое-какие варианты, – сказал Сондерсен. – Придется, конечно, запросить Висбаден, надеюсь, там возражать не станут. И если вы не боитесь угрызений совести, может получиться. Вы, насколько я знаю, верующий?

– Чтобы избавить пожилых людей от боли и отчаяния, я пойду на все.

– Ваша идея: передать родителям урну с прахом сына… пусть, дескать, захоронят, хотя пепел и не их сына?.. – спросила Норма.

Сондерсен опустил голову.

– Норден, директор крематория, наверняка не станет противиться такой лжи во спасение. По крайней мере, после телефонного разговора у меня сложилось о нем впечатление как о вполне благоразумном человеке. Конечно, необходимо, чтобы язык за зубами держали все. И в этом отношении… – Он оборвал себя на полуслове, потому что один из полицейских сделал ему условный знак.

Сондерсен побежал к машине, где его подчиненный уже держал наготове трубку радиотелефона. Норма и Барски видели, как он что-то возбужденно говорил и даже махал руками. Они сидели не шевелясь. Стоял сентябрь, жаркий сентябрь, и в пышной кроне старого каштана резвились и напевали птицы.

– Здесь лежит Бравка, – сказал Барски. – Ее похоронили у самой ограды.

Норма положила свою руку на его. Здесь обязательно есть урна с пеплом убитых поляков, подумала она. Бедный Барски! Бедные поляки. Бедные люди. Нет, счастливая Бравка. И Пьер счастливый. И сын мой счастливый. Все мертвые счастливые – им нет больше дела до этой грязной жизни.

К ним возвращался Сондерсен, и Норма убрала руку с ладони Барски.

– Я говорил с фрау Тубольд. Ее нашли у сестры. Сейчас она в патологии. Умерший – ее муж. Вне всяких сомнений.

Он смотрел на кусты и лужайки с отрешенным видом, мгновенно замкнувшись.

– Вы не договорили, – напомнила ему Норма. – Перед тем, как вас позвали к машине, вы сказали, будто ложь во спасение уместна в данном случае при одном условии: если все будут держать язык за зубами… «И в этом отношении…» – сказали вы, но тут вас отвлекли. Да, так что?

– И в этом отношении у меня нет никакой уверенности, – проговорил он, понизив голос, и повернулся к Барски. – Доктор Сасаки из Ниццы убежден в том, что в его команде есть предатель. И он уверен, что и в вашей, доктор Барски, команде тоже вскоре появится предатель. Понятно?