Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

24

В этом отеле было принято переодеваться к ужину.

Норма спустилась в ресторан в черных шелковых брюках и ярко-красном блейзере, Барски – в темно-синем костюме. Когда они вышли после ужина в просторный холл, к ним подошла девушка из бюро обслуживания:

– Вам письмо, доктор Барски. – И протянула ему конверт.

– А кто передал?

– Этот господин сразу ушел. Сказал, что очень торопится.

– Благодарю, – сказал Барски.

Они с Нормой сели в углу у торшера, Барски вскрыл конверт и негромко прочел письмо:

«Мой дорогой Ян, и это письмо тебе доставит верный человек. Прошу вас с фрау Десмонд прийти завтра, в среду, в половине одиннадцатого утра в монастырь Святого-Стефана, что в Брайзахе. Буду ждать вас. Езды туда минут тридцать.

Всегда твой Патрик.

P. S. Письмо немедленно сожги».

– Он будет ждать нас в церкви?

– Считает, наверное, что так надежнее всего, – сказал Барски.

Он щелкнул зажигалкой, поджег листок бумаги и потом раздавил пепел в большой медной пепельнице.

– Я знаю дорогу в Брайзах, – сказала Норма.

– А я – монастырь.

– Когда вы там были?

– Никогда, – сказал Барски.

– Откуда же знаете?

Он поднялся.

– Пойдемте еще погуляем немного, – предложил он. – Правда, уже около десяти, но на улице тепло. Я прочел в календаре, что луна восходит сегодня в двадцать два часа четыре минуты.

В парке, несмотря на столь поздний час, по-прежнему сидели на стульях и скамейках гости отеля. Норма и Барски прошли мимо них к живописной лужайке. Здесь они были совсем одни. Луна отметилась у горизонта размытым молочным пятном.

Отдаем ли мы себе отчет, какая песчинка в мироздании наша Земля, размышляла Норма, когда очертания луны сделались более отчетливыми. И сколь мелко и несущественно в конечном итоге все, что на ней происходит, по сравнению с этой космической необозримостью? Нет, не отдаем. Это нам и в голову не приходит. И вообще – о подлинном величии мы думаем меньше всего. Как и о возвышенном. О нереальном, иллюзорном – да. Каждый раз. И вот сейчас – снова. Все кажется мне сейчас нереальным. Хотя бы то, что я стою на этой лужайке. В Баденвейлере. Что рядом со мной этот мужчина. Что он сказал, будто знает этот монастырь, хотя никогда в нем не бывал. Что здесь такой стойкий сладкий запах елей. Что это, сон? Нет, это не сон, сказала себе она. Но почему я в последнее время раз за разом переживаю события, которые кажутся мне нереальными? Совершенно нереальными?

– Смотрите, – сказал Барски. – А вот и полная луна!

Было ровно двадцать два часа четыре минуты, Норма автоматически бросила взгляд на часы. Ну да, допустим, взошла луна. А как же быть с космическим величием? Преклонением перед ним?

– Вообще-то это чудо не слишком впечатляет. Я о том, что подобные чудеса можно рассчитать с точностью до секунд на много лет вперед.

– Да, некоторые чудеса природы поддаются расчету, – согласился Барски. – Но такое чудо, как человек – непредсказуемо. Увы…

25

Следующий день выдался ветреным, часть неба закрыли быстро бегущие тучи. Норма с Барски отправились в Брайзах. Барски вел машину спокойно и уверенно.

– По-моему, вы все-таки бывали здесь, – сказала Норма.

– Нет, никогда, честное слово, – ответил Барски.

Шоссе проходило вдоль обширнейших виноградников, где с лоз свисали спелые гроздья. Потом мимо убранных уже полей и перелесков, черных и темно-зеленых. В туманной дали Норма видела отроги горной цепи.

– Брайзах, – почему-то с улыбкой проговорил Барски, – это такой же монастырский город, как Кольмар или Базель, Страсбург или Фрайберг. После ухода кельтов римляне соорудили на горе, на mons brisiacus, крепость. О-о, посмотрите, как мгновенно меняются все краски вокруг, стоит только тучке заслонить солнце! Красота, правда?

– Еще какая, – проговорила Норма, искоса взглянув на Барски.

Откуда такой пафос, подумала она.

– Город страшно пострадал во время второй мировой. Из каждых пяти домов четыре разрушено, от средневекового монастыря остались одни руины.

Норма опустила боковое стекло, и ветер обдувал ее лицо. Сейчас все как в Ницце в ресторане тем памятным утром, все точно так же, взволнованно подумала она – я снова ощущаю неописуемую умиротворенность, во мне словно поселилась великая тишина, эта удивительная уверенность в себе.

Справа от шоссе снова потянулись виноградники, а слева паслось множество овец, вокруг которых прыгала маленькая черная собачка.

– Отстроенные стены монастыря несут на себе отпечаток всех эпох, – продолжал Барски, по-прежнему счастливо улыбаясь. – И заложившие его римляне оставили свой след, и готика перестройки видна, и позднеготический стиль завершения. Особенно знаменит высокий алтарь работы мастера, подписывавшегося инициалами Н. Л., и «Страшный суд» Мартина Шонгауэра. Его «Мадонна у куста роз» находится сейчас в Кольмаре, в церкви ордена доминиканцев, куда ее перенесли из предосторожности…

Он обходил слева колонну французских военных грузовиков. Солдаты, сидевшие под брезентом, начали махать Норме, и она ответила им тем же, а потом посмотрела на Барски, будто видела его впервые. Он никогда прежде не говорил при ней в таком тоне и никогда прежде так не улыбался.

– А теперь признавайтесь, откуда вам все это известно, если вы здесь никогда не бывали, – попросила она его.

– Помашите им еще! Видите, как солдаты рады видеть красивую женщину.

Норма последовала его совету, и солдаты, улыбаясь во весь рот, дружно замахали в ответ.

Удивительное дело, подумала она, отчего у меня легко на сердце? «Легко на сердце» – где я слышала это? «Кто я, сам не знаю. И откуда пришел, сам не знаю. И куда я иду, сам не знаю. Странно только, что на сердце легко». Нет, где все-таки? Меня тоже удивляет мое настроение. Если разобраться, это не радость, не веселье. Это что-то вроде… что-то вроде освобождения, раскрепощения, подумала она и снова посмотрела на Барски так, будто видела его впервые.

– Я ведь говорил вам уже, что мы, поляки, тронутые, – сказал он. – Красные и богобоязненные. А меня с детских лет интересовали монастыри, обители и церкви, скульптуры и картины старых мастеров. Произведения искусства, над которым человек работал полжизни, а то и всю жизнь. Возьмите к примеру человека по имени Матис Готхардт Нитхардт Грюневальд и его Изенгеймский алтарь. В наши дни его перенесли в музей Унтерлинден, это совсем рядом…

Как он удивительно улыбается, подумала она. Словно сам только что сошел со старинного полотна. Мы, журналисты, привыкли распознавать людей с первого взгляда. Мне казалось, будто я в некоторой степени разобралась в Яне и знаю ему цену. А теперь со мной рядом сидит совершенно другой человек, которого я знала и раньше – но односторонне.

– Все сведения о шедеврах и памятниках почерпнуты мной из книг. Из книг по искусству, из отдельных монографий, из энциклопедий, разных справочников и путеводителей. В молодости такую литературу было не достать. Верите ли, все родительское наследство – отец с матерью умерли во время войны – я продавал на черном рынке, в комиссионные магазины и букинистам, чтобы на вырученные деньги купить книги по искусству! К сожалению, все осталось в Польше… Какой виноград! Весь-весь холм в виноградниках! Большинство здешних уроженцев живет виноделием. Да, я был одержим этим собирательством. Вот почему я много знаю о монастырях и церквах в Германии, Франции, Италии, Испании, во всей Европе – хотя никогда в большинстве из них не бывал. В Брайзахе я тоже не бывал, но могу сказать вам точно, что́ вы увидите, когда войдете в стены монастыря. Чокнутый я, правда?

– Разве что немножко, – проговорила Норма.

– Я рассказывал вам о монастыре Святого Понса в Симьезе, – сказал он. – Но тогда, в Ницце, мысли ваши были далеко…

Пока они пересекали оживленный перекресток, Норма думала: как человек может быть уверен, будто действительно знает другого? Какое высокомерие, какое заблуждение! Что мне известно о Барски? Ничего. Абсолютно ничего. Странно даже…

Неопределенное чувство, напоминавшее смущение, постепенно усиливалось. Это чувство нереальности происходящего и потрясение оттого, что она не имеет даже отдаленного представления о духовной жизни сидящего рядом человека, мягкий свет дня и тепло словно окутали ее пеленой. Барски рассказывал о чем-то, но она улавливала лишь обрывки фраз.

– Мартин Шонгауэр, знаменитый художник и гравер… Уже при жизни его безмерно почитали и называли «Красой художников» и «Мартином Хипшем» – то есть «красавцем»… Пророки и ветхозаветные патриархи… пробуждение от трубного гласа… Мертвецы, встающие из могил… картина ада… хаос… разверстые, темные как ночь пропасти… языки пламени… страшные орудия пыток…

Это он о проклятых, рассеянно подумала Норма.

– …Муки… Страдания… Несправедливость… И улыбающееся небо… тропинки на лугу… Счастливцы в раю… ангелы, поющие и музицирующие… И – главный алтарь… из липы… как тончайшая филигрань… переплетение ветвей как окантовка… а в центре триптиха – возложение короны на голову девы Марии… гениальность резчика Н. Л… Его инициалы… столетия, а тайна… Кто он, Н. Л.?.. Никому не известно… Ну вот мы и на месте.

Норма вздрогнула. Они въехали в город с юго-восточной стороны. Вот евангелистская церковь, почтамт, ярмарочная площадь с фонтаном, восстановленные дома, фасады которых, как и фонтан, выдержаны в коричнево-белых тонах. Высоко над ними тянулось в небо мощное тело монастыря. К нему круто вверх извивалась узенькая улочка; они проехали ворота, поражающие своими размерами, потом следующие. Барски продолжал рассказывать об истории, но она слушала вполуха и воспринимала только отдельные слова.

– …большая часть драгоценностей… еще в тридцать девятом и сороковых годах в безопасное место… Конец войны… Бомбардировки и артобстрел при форсировании Рейна… Кроме руин… В прах, как и весь город… Пожертвования жителей… Помощь со всех сторон…

Улочка делалась все уже и круче. Глубоко внизу блестела полоска Рейна.

– …а пятнадцатого сентября сорок пятого года два колокола на северной башне опять зазвонили… Реставрация продлилась до шестьдесят восьмого года…

Норма не сразу заметила, что машина остановилась. Она все еще не сводила глаз с Барски.

– Что-то случилось? – спросил он.

– Нет, ничего.

Когда она вышла из машины, ветер, достигавший здесь, наверху, едва ли не ураганной силы, чуть не сбил ее с ног, и она даже пошатнулась. Барски заботливо обнял ее за плечи.

В монастыре, когда Норма воочию увидела все, о чем рассказал Барски, у нее перехватило дыхание. Вот он, главный алтарь, почти под самые своды. Он был вырезан из светлого дерева, и тончайшая, воистину филигранная резьба стекала вниз мягкими волнами. Никогда произведение искусства не производило на нее столь сильного впечатления. Она видела, как Барски преклонил колено и перекрестился, и подумала: восход луны вчера вечером меня нисколько не поразил. Почему? Потому что космос просто-напросто непостижим? И только то, что совершает человек, будь то деяния прекрасные и чудовищные, способно нас потрясти, восхитить, воодушевить или оттолкнуть? Вот эта самая церковь относится, конечно, к самым замечательным творениям человеческих рук. И создали ее люди верующие. А не идеологи, нет. Я бы и рада обрести веру. Я бы рада быть как Барски. Он способен верить. И, наверное, потому, что он человек верующий, человек, любящий искусство, выросшее на вере – именно поэтому он меня вдруг поразил. Насколько мало меня поразил космос, настолько сильно поразил меня этот человек, о котором я до сегодняшнего дня ничего, по сути, не знала. А что ему известно обо мне?

По нефу неслышно двигались прихожане и туристы, их было не слишком много. Норма с Барски медленно прошли вперед, чтобы получше разглядеть высокие витражи.

– Тсс! – Барски остановился. – Патрик! – прошептал он.

– Где?

– Вон там, в темной боковой нише! Пойдемте!

26

– Привет, Патрик, – тихо проговорил Барски, протягивая руку высокому мужчине, стоявшему в нише.

Патрику Рено было не больше двадцати восьми лет, и его мускулистой и гибкой фигуре мог позавидовать спортсмен-профессионал. У этого длинноногого брюнета были светло-голубые глаза, смуглая кожа и слегка вывернутые губы.

«Хипш-Патрик», вспомнилось Норме прозвище Шонгауэра, когда Барски представил ей молодого француза.

– Спасибо, мадам, что вы пришли, – сказал Рено. – В вас нуждается Ян. А теперь нуждаемся и мы, – он говорил по-немецки с акцентом. – Произошла грязная история.

Они говорили очень тихо, едва ли не шепотом. По центральному нефу ходили посетители, в одиночку и парами. Слышались шарканье ног и приглушенные голоса. Сквозь искусно вырезанную под самым потолком розетку – как раз напротив главного алтаря – в церковный сумрак врывался плотный сноп света.

– Я взял недельный отпуск, – сказал Рено. – Живу у матери, в Кольмаре. Но встречаться у нее с вами не хотел. А вдруг за мной установлена слежка? Тогда первым делом возьмут под наблюдение ее дом.

– Кто это может за вами следить? – спросил Барски.

– Если бы знать! – развел руками Рено. – Не исключено, что люди, непосредственно подчиненные правительству. Для случаев, подобных нашему, созданы специальные группы. Или подразделения, если угодно. Просить пощады у этих ребят – пустые хлопоты.

Норма и Барски переглянулись.

– Что ты сказал? – спросил Барски.

Щелкнула вспышка фотоаппарата: кто-то снимал главный алтарь.

– Что просить у них пощады – пустые хлопоты.

– Нет, до этого.

– До этого? Что у правительства есть группы спецназначения. Или подразделения, если угодно. А в чем дело?

– В том, что после покушения на фрау Десмонд в Гамбурге мы тоже говорили о таких группах, – медленно проговорил Барски.

– Ну, знаешь, я не сомневаюсь, что в наши дни такие группы есть в каждой стране, – сказал Рено. – Мой телефон прослушивается уже несколько месяцев, почта перлюстрируется, в Париже за мной постоянно следят – с того самого дня, когда вскрылась эта история. Темнили до самого последнего момента.

– Ну, – протянул Барски, – тут мы с вами одного поля ягоды. У нас тоже произошла пренеприятнейшая история. В результате один человек умер, другой тяжело болен – причем неизлечимо. А мы знай себе помалкиваем. Положим, «Мультиген» мы проинформировали. И профессора Лаутербаха тоже.

– Кто он?

– Главврач Вирховского центра, – Барски пожал плечами. – Конечно, федеральное криминальное ведомство в курсе дела. После кровавого побоища в цирке нам пришлось во всем открыться человеку, который ведет расследование. Его фамилия Сондерсен. Так что можешь не костерить свое правительство. Наше тоже пустилось во все тяжкие. И Сондерсен нуждается в Норме не меньше, чем мы с тобой. То, что произошло у вас, представляет для кого-то огромный интерес. Как и то, что произошло у нас и стоило жизни Тому.

– Бедняга Том, – сказал Рено. – Боже мой, как весело мы провели с ним время, когда он в последний раз приезжал в Париж!

– Поверь мне, смерть стала для него истинным избавлением. У Петры – ты ведь ее знаешь? – дела хуже некуда.

– Да, мы знакомы.

– И никто не рискнет предсказать, сколько она еще проживет – если это, конечно, можно назвать жизнью!.. Итак, значит, в «Еврогене» заболело пять человек. Трое уже умерли. В студиях «Премьер шен» и «Теле-2» пропала пленка, снятая на пресс-конференции. У нас тоже исчезла одна кассета, но газетчики пока не знают. Между этими пропажами несомненно есть какая-то связь: мы работаем над сходными проектами, ищем средство против рака.

– Ты прав. Но вы – одна команда. А у нас, в «Еврогене», несколько команд, и они занимаются разными проектами. Мы тоже ищем вирус против рака, это правда. С тех пор как все открылось, обстановка у нас – я тебе доложу! Просто невыносимая! Каждый следит за каждым. И никто не знает, кто еще заразился раком. И никто никому не доверяет. Обе лаборатории, в которых искали вирус против рака, с прошлой недели закрыты. В последние лет десять в них работало двести человек. На сегодняшний день остался шестьдесят один, и те дрожат от страха! Прибавь сюда чувство, что кто-то водит тебя за нос и что работаем мы над чем-то совершенно иным, чем объявлено, – как и у вас. И скорее всего, результат уже достигнут – как и у вас. И что у нас орудуют люди то ли из кругов, близких к правительству, то ли из кругов, которых правительство боится, а потому защищает, это все едино, то есть люди, которым до смерти хочется узнать, что мы открыли, – как и у вас!

– Как и у нас, – согласился Барски. – Однако же что вы открыли?

– В том-то вся и загвоздка, merde,[32]32
  Черт подери (франц.).


[Закрыть] – сказал Рено. – Мы сами не знаем, что открыли. На той самой пресс-конференции присутствовал, конечно, профессор Робер Кайоль – ты его знаешь, Ян, – президент наблюдательного совета «Еврогена».

– Он приезжал на похороны Гельхорна. Там я его и видел в последний раз.

– На этой пресс-конференции Кайоль сказал: «Найдена новая субстанция. Но никто не знает ее свойств».

– Новая субстанция, – в один голос проговорили Норма и Барски.

– Да, причем такая, следы появления которой в человеческом организме обнаружить не удается. Вам, по крайней мере, удалось определить этот зловредный вирус, который убил бедного Тома. Вам известна его ДНК, вы знаете, как она влияет на человека. А мы? Мы не знаем ни-че-го!

В церковь вошла группа американских туристов, в основном пожилых людей. Все они были хорошо одеты, а их гид говорил непривычно громко для этих стен. Группа осмотрела витражи в боковых нефах. Большинство американцев щелкали фотоаппаратами со вспышками.

Какой у них ужасно усталый вид, подумала Норма. Маленькие люди, которые всю жизнь копят деньги, чтобы позволить себе под старость путешествие в Европу. Обращаются с ними самым беспардонным образом. Их, бедных, перебрасывают чартерными рейсами в Париж или во Франкфурт-на-Майне, сажают в автобус. И начинается. Каждый день они спят в другой постели. Завтрак – в шесть утра. В семь опять в автобус – и в путь! И в таком режиме – несколько недель подряд. Некоторые заболевают, а когда кто-то умирает и его тело нужно доставить в другую страну или на другой континент, начинается настоящая свистопляска с местными чиновниками.

– Нас собираются перевести в новое здание, – сказал Рено. – Это в Сен-Сюльпис-ле-Фей, южнее Парижа. Никто из нас ни сном ни духом!.. Вызван переезд одним письмом. Вот его фотокопия. – Он вынул из конверта два листка бумаги. – Это написал Эжен Деллануа из Национального исследовательского центра директору «Еврогена».

– Миссис Кэмберленд, здесь нельзя сидеть и спать! Прошу вас, немедленно встаньте! С миссис Кэмберленд одни неприятности, – загремел голос руководителя группы.

И вспышки «молний». Вспышки «молний». Молнии…

– Откуда у тебя копия? – спросил Барски, разнимая листки.

– У меня свои отношения с секретаршей Кайоля. Мими мне их и достала. Читайте тоже, мадам!

Эжен Деллануа

Париж, 10 августа 1986 года

Президенту наблюдательного совета фирмы «Евроген»

Профессору Роберу Кайолю

Госпиталь имени де Голля

Улица Поля Вайяна, 25 Париж 750015

Многоуважаемый господин Президент, более месяца назад, 7 июля 1986 года, у мадам Жозефины Бретон, сотрудницы лаборатории № 1 по рекомбинации ДНК Вашей фирмы в госпитале имени де Голля была обнаружена неизвестная нам пока форма рака кости, остеосаркомы. Вчера, 9 августа, мадам Бретон скончалась. Перед смертью мадам Бретон обратилась ко мне, своему старому другу, с просьбой определить, не связана ли ее болезнь с работой в упомянутой выше лаборатории. Эта просьба объясняется тем, что до мадам Бретон неизвестной формой рака заболели еще четыре сотрудника этой и соседней лабораторий. Предоставляем вам собранную нами информацию:

1) Жан-Луи Медсен, 30 лет от роду, сотрудник лаборатории № 1 «Еврогена», был 11 марта 1986 года оповещен лечащим врачом о том, что он болен неизвестной формой рака кости. 11 июля 1986 года он скончался.

2) Фредди Нафтари, 35 лет от роду, сотрудник лаборатории № 2 «Еврогена», был 2 мая 1986 года проинформирован врачами, что у него неизвестная форма рака кости. 21 июля 1986 года он скончался.

3) Жозефине Бретон, 50 лет от роду, сотруднице лаборатории № 1 «Еврогена», 7 июля 1986 года врачи сообщили, что у нее неизвестная форма рака кости. Она, как уже упомянуто, умерла 9 августа 1986 года.

– …а на этом витраже вы видите поход по Красному морю и взятие Иерихона! – донесся до них звучный голос гида. – Вон там – Самсон побеждает льва. Святилище, а рядом цари Давид и Соломон с пророками. Миссис Кэмберленд, возьмите себя в руки! Иначе вам нечего будет вспомнить о Европе!..

4) Изабель Ру, 37 лет от роду, сотрудница лаборатории № 1 «Еврогена», была поставлена в известность врачами 31 июля 1986 года, что больна неизученной формой рака челюсти.

5) Морис Клер, 32 лет от роду, узнал 2 августа 1986 года, что болен раком, неизвестной формой остеосаркомы. Он работает в лаборатории № 2 «Еврогена».

Допустив первоначально, что раковые заболевания у пяти сотрудников Ваших лабораторий № 1 и № 2 – чисто случайное совпадение, и не имеют никакого отношения к условиям труда, мы пришли, однако, к выводу, что подобная частотность заболевания неизвестной до сих пор формой рака за столь короткий промежуток времени и со столь скоротечным критическим развитием непременно связана с профессиональной деятельностью упомянутых особ в Ваших лабораториях.

Данные факты и выводы, которые, как я полагаю, должны быть Вам известны, заставляют меня настоятельно просить Вас о создании специальной комиссии, состоящей из лиц не только компетентных, но и не являющихся сотрудниками Вашего института – и притом образовать ее незамедлительно.

Эжен Деллануа.

– После получения письма, – объяснял Патрик Рено, – президенту наблюдательного совета больницы и президенту наблюдательного совета «Еврогена» потребовалось больше месяца, чтобы созвать наконец в актовом зале больницы пресс-конференцию. Подумать только, больше месяца! Нам же пришлось удовольствоваться кратким сообщением о ней на доске объявлений – и перепугаться на всю жизнь! Мы ведь не знали, от чего умерло трое наших коллег. Первоначальные диагнозы были ложными.

Норма покачала головой.

– Да, да, поверьте, – возбужденно проговорил Рено. – А те двое бедолаг, которые больны раком, но пока живы? Мы знали, что они на больничном, но что там у них такое, никто не ведал. Еще мы знали, что Жозефина получила деньги от профессионального объединения медиков. Потом выяснилось, что эти двое, которые заболели, тоже получили оттуда деньги. Значит, объединение признало, что у них профессиональное заболевание. То есть если у нас заболевают раком, эту болезнь получают на работе! Представляете, какое у нас у всех настроение. Каждого, конечно, тревожит вопрос: я-то уже подхватил или пока нет? А когда моя очередь? И рак чего у меня будет? Бедная Жозефина ужасно страдала от этой «неизвестной формы рака», такой скоротечной. И двое других тоже. Что, и нам придется ужасно страдать, прежде чем мы откинем копыта? Что произошло? Что это за проклятая «неопределенная новая субстанция», о которой они болтают? Что случилось в обеих лабораториях? Над чем, черт побери, нас заставляют работать в действительности?

– …четвертый и пятый витражи: Новый Завет Иисус… откровения Иисуса перед мудрецами… при Иорданской купели… ханаанской свадьбе…

– Итак, этим двум мерзавцам и впрямь понадобилось больше месяца после получения письма от Деллануа, чтобы созвать свою пресс-конференцию. Ее назначили на 13 сентября, на прошлую субботу. Там же представили и членов комиссии независимых специалистов. Пришла целая куча фотографов из крупнейших зарубежных агентств и полно разных других профи. И две группы репортеров-телевизионщиков, одна из «Премьер шен», другая – из «Теле-2». Сначала Кайоль толкнул мутную речь о необходимости полной гласности в случае возможных критических ситуаций, чреватых угрозой обстоятельств и тому подобного. Что за пресс-конференцию он закатил, Боже мой! Оба мерзавца стояли насмерть. Они не желают ничего предвосхищать, нет, во имя всего святого! Но никакой своей вины они, конечно, не чувствуют. В «Еврогене» все в порядке. В госпитале имени де Голля – тоже. Всем и без того известно: каждый четвертый француз умирает от рака. Если верить этой статистике, в ближайшее время у нас в институте должно умереть еще немало людей. Репортеры упорно твердили, дескать, пятеро наших умерло от рака не за десять лет, а за каких-то пять месяцев, – однако те лишь пожимали плечами.

– …сошествие Духа… основание Церкви… а между ними пятый витраж, так называемый витраж Святого Стефана… выборы и служба диаконов… проповедь Святого Стефана… его побивают каменьями… пред ним разверзается небо…

– Идиотская болтовня продолжалась, – говорил Патрик Рено. – Шеф «Еврогена» напомнил, что на протяжении последних пятнадцати лет четыре главы крупнейших стран умерли от рака: Помпиду, Бумедьен, Чжоу Эньлай и шах Ирана. Не говоря уже о Рейгане, которому удалось выкарабкаться. Представляете себе уровень разговора! Задали вопрос: почему профессиональное объединение заплатило заболевшим компенсацию? Ответ: спросите в профессиональном объединении. Подонки!.. Да и вообще – все это придумано и раздувается коммунистами. С какой такой стати? А вот: Жозефина Бретон была в прошлом членом ФКП. Ну, и так далее. Тошнотворная галиматья, честное слово!.. Когда украли всю пленку, снятую на пресс-конференции, и в воскресенье разразился первый скандал в печати, мы сидели вместе с Феликсом. Феликс Лоран мой приятель, оператор из «Теле-2». Мировой парень, свой в доску! Ну, сидим мы с ним в нашем бистро рядом с больницей, на углу улицы Дантона, выпиваем себе, обсуждаем, как это могло случиться, и тут Феликс говорит…

– Может, они хотели любой ценой избежать, чтобы на пленке осталась чья-то рожа, – сказал Феликс Лоран.

– Какая такая рожа? – переспросил Рено.

Они сидели у окна в маленьком бистро. Поздний вечер, уже зажглись фонари, и тихая улица Дантона была безлюдной.

– Ну, чья-то рожа, которую могут узнать хотя бы несколько человек из миллиона телезрителей. Чего ни в коем случае кто-то не хотел допустить.

– Возможно, – сказал Рено.

Он пил вермут, его приятель перно.

– Боже правый! – воскликнул он, да так громко, что на них оглянулись все врачи, шоферы такси и проститутки, столпившиеся у стойки, где по телевизору показывали соревнования по вольной борьбе.

– Потише! – предупредил оператор. – Что – «Боже правый»?

– Я кое-что вспомнил. Работает у нас один американец. Биохимик. В лаборатории номер один. Хороший парень. Джек Кронин. Он должен был присутствовать на пресс-конференции. Нас всех обязали. Фирма поставила такое условие… Кронину около сорока. А в «Еврогене» он лет десять. Специалист первоклассный. Странно…

– Что странно-то? – Оператор из «Теле-2» подозвал хозяина. – Эй, гастон, повторим, пожалуй! Что странно-то?

– Друзей у него не было. По крайней мере среди нас. Хотя все мы – одна команда. Спаянная. Он никогда не выпивал с нами. Вечером всегда уезжал домой один. Я ни разу не видел его с девушками.

– А с мальчиками?

– И с ними не видел.

– Ничего особенного. Одинокие люди – не редкость.

Хозяин принес новые рюмки и графинчик с водой. К столу подошли две девицы, блондинка и брюнетка.

– Ну, сладкие мои? Как насчет того, чтобы развлечься? – начала блондинка.

– Очень жаль, но у нас дело. В следующий раз – с удовольствием. Не обижайтесь, – дружелюбно проговорил Феликс Лоран.

– При чем тут обиды? Спросить-то можно, – удивилась блондинка. – Пошли, Клодин, прошвырнемся чуть-чуть. – И, покачивая бедрами, они оставили бистро.

– Нет, с Джеком Кронином есть одна загвоздка. На этой пресс-конференции он был. А потом позвонил в институт из дома и передал, что будет отсутствовать целую неделю. У него, мол, диарея.

– Запрограммировал себе понос на семь дней? Много же в нем дерьма!

– Я вспомнил об этом, когда ты сказал, что кому-то вредно, чтобы видели его рожу.

Лоран вдруг разволновался.

– Ты знаешь, где этот поносник живет?

– Нет. Но можно справиться в госпитале.

Через несколько минут вахтер госпиталя имени де Голля сообщил им адрес: улица де Лурнеля, 16.

В машине Феликса нашли на плане города эту улицу.

– Пятнадцатый район, – сказал Лоран. – М-да, далековато отсюда.

– Поехали! – скомандовал Рено. – Поехали туда! Это не помешает. Объяснишь в случае чего, что решил навестить заболевшего приятеля.

– О’кей. Камера у меня с собой. Надо будет, сделаю несколько снимков этого американца. А потом постараемся выяснить, что он за птица. Если, конечно, вся эта идея не бред собачий.

Полчаса спустя «пежо» Лорана остановился перед большим домом на тихой улице де Лурнеля. Они позвонили консьержке, которая увлеченно смотрела литературную телепередачу «Апостроф». Какие культурные запросы у дамы! Ее оторвали от телевизора, и она разозлилась.

– Нам бы только узнать, где проживает доктор Кронин, мадам, – сказал Феликс.

Спрятав пятидесятифранковую купюру, консьержка подобрела.

– Пятый этаж, дверь налево. Только его нет.

– То есть как это «нет»?

– Ну, в отъезде он. Еще вчера уехал. Сказал, что в отпуск. Куда-то под Тулон. Адрес он мне оставил. А вернется через три недели. Сегодня появился его друг, с письмом от доктора. У него при себе все ключи, он собирается прожить здесь дня два-три.

Рено с Лораном переглянулись. Оператор «Теле-2» держал в руках фотокамеру.

– Его друг сейчас наверху? – спросил Рено.

– По-моему, да. Поднимитесь на лифте, месье! Извините, но я хотела бы вернуться к «Апострофу». Кто бы мог подумать, что старуху Дюра ждет такой успех? Ведь ей восемьдесят! Я за нее рада, а как же – все мы стареем, разве не правда? Эта писательница видно, одинока… – и дверь за ней захлопнулась.

– Пошли! – сказал Лоран.

На скрипучем старомодном лифте они поднялись на пятый этаж. Здесь, как и на других этажах, было две квартиры. Маленькая медная пластинка над правой дверью гласила Мене, а над левой – Кронин. Лоран поднял камеру, приготовившись снимать. Он кивнул, и Рено позвонил в дверь. Еще раньше они слышали шаги за дверью. Теперь же все стихло. Рено позвонил снова, три раза подряд.

Лишь после этого послышался мужской голос:

– Кто там?

– Телеграмма доктору Кронину! – крикнул Рено.

– Просуньте ее под дверь!

– Сожалею, мсье, но вы должны расписаться в получении.

– Один момент! – прозвучало из-за двери, и снова послышались шаги.

Щелкнул замок, и дверь открылась.

Перед ними предстал человек с пистолетом в руке. За его спиной можно было увидеть кабинет, в котором учинили настоящий погром: вся мебель перевернута, ящики письменного стола валялись на полу, повсюду разбросаны бумаги, содержимое этих ящиков. Стоило незнакомцу появиться на пороге, как мигнула вспышка камеры Лорана. Дверь сразу захлопнулась.