Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

16

– Фрау Норма Десмонд?

– Да.

– Центральная. Мы к вам битый час дозваниваемся.

– А я только пять минут как вернулась.

– Вас вызывает Москва. На проводе господин Вестен. Соединить вас?

– Да, конечно. – Норма, сидевшая на стуле у окна своей комнаты, встала, лицо ее просветлело.

– Норма, дорогая! Наконец-то! Где ты пропадаешь?

На расстоянии в сотни километров голос его звучал столь же отчетливо, как если бы он звонил из соседней комнаты.

– Ах, Алвин, я так рада слышать твой голос!

– А я как рад! Ты побывала в Ницце?

– Да, с Барски. У нас там…

Он сразу перебил ее.

– …было много разных впечатлений. Представляю. У меня тоже. Я живу в гостинице «Советская». Запиши номер телефона!

Норма достала из сумочки шариковую ручку.

– Набираешь код Москвы и потом номер – двести пятьдесят двадцать три сорок два. Я пробуду здесь еще несколько дней, встречусь с друзьями. А потом полечу в Нью-Йорк. И оттуда в Берлин. Непременно приезжай и ты туда. Лучше всего вместе с Барски. Идет?

– Какие могут быть сомнения? – сказала Норма.

Ее захлестнула теплая волна. Я дома, подумала она. Дома. Я не знаю, что такое быть у себя дома. Но когда слышу его голос, знаю. Тогда я дома. Слышать его голос – значит быть дома.

– Когда ты хочешь меня увидеть, Алвин?

– Я возвращаюсь двадцать четвертого сентября. В среду.

– И где остановишься?

– В «Кемпински», как всегда.

– Заказать тебе номер?

– Это я сделаю отсюда. Позвоню главному администратору, нашему старому другу Вилли Руофу.

– А я закажу для себя. И для Барски. Он обязательно приедет. Значит, до двадцать четвертого в «Кемпински»!

– Отлично. Никаких особых проблем нет?

– Нет, Алвин.

– Вот и хорошо! Подожди, я хочу тебе еще кое-что сказать!

– Да, слушаю.

В его голосе, знакомом ей до мельчайшего нюанса, звучала нежность и радость.

– Оперный театр приготовил нам на конец месяца настоящую изюминку. На двадцать восьмое сентября. Это воскресенье. Мы успеем вернуться из Берлина. Двадцать восьмого дают «Силу судьбы». Премьера! Но весь фокус вот в чем: музыка будет исполняться с текстом немецкого либретто Верфеля.

– Франца Верфеля?

– Да. А ты и не знала, что он написал немецкий текст либретто к «Силе судьбы»?

– Нет.

– Он написал целых четыре либретто – к четырем операм Верди. В двадцатые годы, в самом начале. Верди всегда брал за основу опер сюжет яркий, драматичный, согласна? Четыре раза Шиллера: «Орлеанскую деву», «Разбойников», «Луизу Миллер» и «Дон-Карлоса», и Гюго «Эрнани» и «Риголетто». Его всю жизнь волновали человеческие страсти, сильные характеры, напряженные ситуации. А его либреттисты…

– Послушай, ты отдаешь себе отчет, откуда ты говоришь и во что тебе обойдется каждая минута?

– А как же, драгоценнейшая Норма. Знаешь, мне стало вдруг как-то одиноко. И захотелось поговорить с тобой. Ничего, не обеднею. Прости старику эту слабость!

– Швыряешь, как всегда, деньги на ветер. А еще социалист… Ну, продолжай!

– Да, его либреттисты Пьяве и Гисланцони, который вдобавок обрабатывал чужие сюжеты, особыми талантами не блистали. Да и вообще это им было не под силу. Поэтому Верфель и решил написать несколько оригинальных либретто. Премьера в оперном двадцать восьмого. Мы непременно должны на нее попасть.

– Обязательно пойдем, – сказала она. – И насколько я тебя знаю, товарищ, возьмем билеты на лучшие места.

– В гамбургском оперном – середина первого-пятого рядов партера. На концертах мы сидим в одиннадцатом-тринадцатом рядах. А на балетах…

– …в первом ряду первого яруса, – подсказала Норма. И оба весело рассмеялись. – Как видишь, я не забыла.

– Вот и чудесно, – проговорил он. – Так что закажи, пожалуйста, билеты! Погоди – а сколько? Пригласим Барски?

Она колебалась.

– Знаешь, я за то, чтобы пригласить, – сказал он. – По-моему, Барски очень симпатичный человек. Ты согласна?

– Ах, Алвин…

– Значит, решено. Барски идет с нами. А как насчет его дочери? Пригласим ее тоже или она еще слишком маленькая?

– Спрошу его.

– Отлично. Я уже предвкушаю удовольствие… Так говоришь, особых проблем у тебя нет?

– Нет.

– Завтра я опять позвоню. Нет, послезавтра. Лучше всего попозже, ночью, правда?

– Да.

– В случае чего немедленно звони мне!

– Обязательно.

– Спокойной ночи, Норма! Обнимаю тебя, дорогая! – И связь прервалась.

Барски позаботился, чтобы обе комнаты были обставлены со всем возможным в условиях клиники уютом. Но перевезти сюда с Паркштрассе свой платяной шкаф и нужные для работы материалы Норма пока не удосужилась. Здесь находилось только то, что она взяла перед поездкой в Ниццу. Чемодан лежал на постели. В Гамбург они вернулись перед обедом, а кажется, будто с тех пор прошла целая вечность. Норма открыла чемодан и принялась раскладывать вещи на полках белого больничного шкафа. Аккуратно переложив все, села на постель. Уставилась прямо перед собой. Потом выдвинула ящичек белого металлического столика. В нем лежали фотографии Пьера и сына в рамках. Она захватила их с собой из дому. Там ей в последнее время было невмоготу смотреть на них, а здесь они превратились как бы в стержень ее существования, в якорь, не дававший сорваться в открытое бушующее море. Она долго смотрела на фотографии, поставила их на столик. У мальчика была отцовская улыбка. Как они были похожи друг на друга, подумала Норма. А теперь оба мертвы. И только я одна осталась здесь. Я должна здесь задержаться. Я должна найти убийц моего мальчика. А потом… Ей вспомнился пустой ресторан в аэропорту Ниццы, нереальная тишина в нем, море, ежеминутно менявшее свой цвет. И Барски, который сидел напротив. Ведь это было всего лишь сегодня утром, удивилась она. Сегодня утром. Не надо думать об этом. Нет, надо. Ведь ничего похожего мне не приходилось переживать никогда в жизни. Барски тоже, я уверена. Знаете ли вы об этом, где бы вы сейчас ни были, думала она, глядя на фотографии. Или даже не подозреваете? Хорошо было бы, если бы после смерти никто ничего не знал и ни о чем не догадывался. Ни о чем! Нет, ничего хорошего в этом нет. Я сама живу только потому, что внушаю себе, будто Пьер живет где-то и что мой мальчик тоже где-то живет, и оба они думают и помнят обо мне, как я думаю и помню о них. Как Барски помнит о своей Бравке и надеется, что Бравка помнит о нем. Барски верит в Бога. Он верит в Бога и в загробную жизнь. Ему хорошо. Вера придает ему сил. А я ни во что не верю. Нет я верю в Пьера и моего мальчика. И в то, что они живут во мне. Все хорошее, что было в них, перешло в меня. Оно вросло в меня. Неужели это и есть вечная жизнь, размышляла она. По крайней мере, мне хочется так думать.

Она подошла к высокому окну и долго смотрела на ярко освещенные институтские корпуса, на лужайки, деревья и кусты. Глубокая ночь, а в свете мощных неоновых светильников все видно как днем. Это похоже на декорации в кино, подумала она. Иллюзия, которая живет лишь мгновенье, чтобы почти сразу кануть в небытие. Все преходяще. Все преходяще. О проклятье, подумала она, если бы не было столь мучительно верить во все, что хочешь внушить себе, лишь бы мертвые, которых ты любишь, не умирали! Но ведь мертвые мертвы. Хотя, конечно, можно любить и мертвых. Однако что с ними, с мертвыми? Что с ними на самом деле? Могут ли они любить тех, кто еще жив? Способны ли они на это?

17

Барски появился после полуночи, когда Норма досматривала последний выпуск теленовостей.

– Мне очень жаль, что я так задержался. Сообщили что-нибудь интересное? – он кивнул на телевизор.

– Перед зданием федерального криминального ведомства в Кельне взорвали автомашину. Убытков на миллион марок с лишним. Введен строжайший контроль на дорогах и вокзалах. Есть сведения, что террористы собираются взорвать промышленные здания, линии электропередач и дворцы правосудия…

– Жить становится веселее с каждым днем.

– Буквально с каждым, – согласилась она. – Это был Том, да?

– Да. Но расследование идет своим чередом. Сондерсен со своими людьми остался в Ольсдорфе. Хорошо, что нам не придется хотя бы врать без конца родителям Тома. – Он опустился на стул. – О чем вы сейчас подумали?

Диктор читал прогноз погоды. Норма встала и выключила телевизор.

– О том, например, что иногда жизнь способна все-таки сжалиться над нами. Возьмем случай с Томом: она проявила добросердечие к двум старикам. Однако подобное добросердечие свойственно ей лишь в исключительных случаях. А почему, собственно? Почему только в исключительных, а не чаще? Почему бы ей не быть добросердечной вообще, всегда?

Он откинулся на спинку стула и поднял голову, и она заметила темные круги у него под глазами.

– Какое тягостное впечатление произвело на всех это вечернее совещание, правда?

– Избежать его было нельзя.

– Фрау Десмонд…

– Да?

– Я наблюдал за вами. Вы подумали, что и я могу оказаться предателем. Подумали или нет?

– Да, – сказала Норма.

– Вы считаете, что я постоянно обманывал вас?

– Это мне неизвестно. Если вы замешаны в предательстве, вы никогда в этом не признались бы.

– Я не предатель, фрау Десмонд. Вы мне верите?

– Недавно сюда позвонил Алвин Вестен. Из Москвы. Он задержится там еще на несколько дней, а потом вылетит в Нью-Йорк. Двадцать четвертого сентября собирается быть в Берлине. Наверное, у него важные дела.

– Фрау Десмонд, я спросил, верите ли вы мне.

– И еще он просил, чтобы вы тоже приехали в Берлин. Сможете?

– Ну, ладно, на нет и суда нет. – Он встал и прошелся по комнате. – Разумеется, смогу, если надо… Помните сегодняшнее утро? Ниццу, ресторан на втором этаже? Никак не отделаюсь от удивительно странного, ни с чем не сравнимого ощущения…

Она ничего не ответила.

Барски вдруг обратил внимание на фотографии, стоявшие на белом столике.

– Сколько лет было вашему сыну?

– Он на три года младше вашей дочери.

– Завтра я помогу вам переехать и устроиться здесь по-человечески.

– Надеюсь, я сама справлюсь.

– У нас достаточно персонала, который вам с удовольствием поможет.

– А вот за эту помощь я вам благодарна.

– Я хотел вас еще кое о чем спросить… Но в данной ситуации…

– Спрашивайте.

– Я спрашиваю как бы от имени Ели. Она так давно мечтала… И вечно я почему-то откладывал, что-то мешало… Я насчет прогулки на пароходе по каналам. На сей раз я ей твердо пообещал: в ближайшее воскресенье поедем обязательно! Я был бы просто счастлив… мы были бы счастливы оба! Еля очень вас просит…

– Что ж, я с удовольствием, – просто, без всякой рисовки ответила Норма.

– Спасибо, – сказал он. – Спокойной ночи! – И медленно пошел к двери, открыл ее.

– Доктор! – позвала Норма.

Он повернулся к ней.

– Да?

– Я вам верю.

18

Издателю «Гамбургер альгемайне цайтунг» Хубертусу Штайну было семьдесят два года. В восемнадцать лет он пришел учеником в наборный цех типографии газеты, принадлежавшей тогда его отцу Томасу. За год до захвата Гитлером власти он еще относил перевязанные гранки набора на столы верстальщиков. В сороковом году его арестовали и приговорили к смертной казни за преступления против третьего рейха. Тогдашний главный редактор газеты, служивший во время первой мировой войны в одной летной части с Герингом, обратился к нему за помощью. Геринг в очередной раз продемонстрировал, у кого в Германии подлинная власть. В обход Гитлера и министерства юстиции он заменил смертный приговор пожизненным тюремным заключением. Штайна перевели в тюрьму в Вандсбеке.

Между двадцать четвертым июля и третьим августа сорок третьего года интенсивность бомбардировок союзной авиации достигла апогея. От половины Гамбурга остались одни руины, бомба попала и в здание издательства на Любекерштрассе, и оно сгорело почти дотла. В сорок шестом году Хубертус Штайн получил от англичан лицензию на продолжение выпуска газеты. Несколько лет он вместе с верными сотрудниками печатал ее на ротационных машинах, которые так вибрировали, что грозили разрушить до основания и без того обветшалое здание, восстановленное с горем пополам и то не до конца В пятьдесят четвертом здание все-таки было приведено в божеский вид – по старым, конца прошлого века, чертежам. Кабинет Штайна находился на верхнем этаже. Стены его были обшиты красным деревом, мебель и светильники подбирали стильные, солидные, все во вкусе «добрых старых времен». Но появилось и новшество: доска под стеклом, висевшая за спиной издателя. Большими прописными буквами, золотом на черном фоне, были запечатлены «Четыре свободы», провозглашенные президентом Франклином Делано Рузвельтом шестого января сорок первого года перед конгрессом Соединенных Штатов.

Вот их текст:

«В будущем, к которому мы стремимся, мы с радостью увидим мир, который основывается на четырех самых существенных свободах человека.

Первая из этих свобод – свобода волеизъявления и выражения своих мыслей, причем во всем мире.

Вторая из этих свобод – свобода поклонения своему Богу, для всех и повсеместно.

Третья из этих свобод – свобода от нужды. Это означает широчайшее экономическое взаимопонимание, которое обеспечит каждой нации здоровые условия мирного существования для ее граждан во всем мире.

Четвертая из этих свобод – свобода от страха, что означает разоружение во всех странах, столь длительное и основательное, пока никакое государство не будет больше в состоянии напасть с помощью оружия на соседей, причем во всем мире».

Под текстом дата и факсимильная подпись президента.

И вот под этой самой доской сидел в один из непривычно жарких сентябрьских дней тысяча девятьсот восемьдесят шестого года Хубертус Штайн, высокий и стройный мужчина с очень светлыми глазами, узким удлиненным черепом, высоким лбом, чувственными губами и весьма густой для его возраста каштановой шевелюрой. Одевался он в строгом, чисто английском стиле.

Напротив Штайна в кожаных креслах, словно взятых напрокат из самого солидного английского клуба, сидели трое: Норма Десмонд, Карл Сондерсен и главный редактор доктор Понтер Ханске. Было одиннадцать утра с минутами. Семидесятидвухлетний издатель пригласил всех троих, чтобы ознакомить с посланием, которое не пожелавшая назвать себя дама оставила рано утром у вахтера. По его словам, эта достаточно молодая дама, в пальто-реглан и в платке, торопливо сунула ему большой конверт и сразу вернулась в поджидавшую ее машину, которая тут же рванула с места. Никаких подробностей о незнакомке вахтер вспомнить не мог. Ее он видел всего несколько секунд, а машины не видел вовсе, слышал только, как взревел мотор.

Адресатом на конверте значился Хубертус Штайн, причем все буквы имени и фамилии были вырезаны из какого-то текста и каждая отдельно наклеена. И само письмо, довольно большой лист бумаги, тоже было «написано» такими вырезанными буквами:

есЛи вАша гАЗета соБиРАется ПУБлиКовать ВпРеДь маТЕриАлы о сЛУчаЕ в циРКе «МоНДо» И еГо ВоЗМожНЫх пРИЧинаХ В боЛЬшем ОБЪеме НеЖЕЛи офИЦИальНые СООбщенИя зДАниЕ ВаШеГо издАТеЛЬстВа бУДет вЗоРВано в рАбоЧЕе вреМя ПОГибнеТ оЧеНь мнОГО люДеЙ ПрежДе вСеГо пРекРАтиТе пЕЧаТать рЕПОртаЖи НоРмы ДЕсмОнд а вСе СОБРАнныЕ ею ДокУменТы и СВидеТельСкиЕ пОкАзаниЯ ПеРепрАВьтЕ НАм Для усТАНовлеНия КОНТакТа с нАМи нАПечАТайТе в ВАшеЙ РУБРике «РАЗНОЕ» в СуБбоТу сЛЕдуюЩИй текСт: «УтеРЯн бУМажнИк с уДОСтоверЕНием лИЧностИ НАшедШеМу гАраНТИруеТся ВЫсокОе воЗНАГраЖдеНиЕ» ЕсЛи в суББотУ нЕ нАпеЧаТАете Мы наНЕСеМ УдАР.

Сондерсен прочел письмо последним. Штайн сказал ему:

– Передаю эту мерзость вам, господин криминальоберрат!

– Спасибо.

Сондерсен прошел по кабинету к темной массивной двери, открыл ее и впустил одного из своих сотрудников, тот, взяв конверт и письмо пинцетом, положил их в пластиковый пакет Все молча наблюдали за ним, пока он не вышел.

– Вряд ли мы обнаружим отпечатки пальцев или что-то в этом роде. А вдруг? Попытка не пытка… Что вы предполагаете делать, господин Штайн?

Мужчина в твидовом костюме, рубашке в полоску, с маленьким воротничком и золотой булавкой в узле галстука наклонился несколько вперед, открыл старинную табакерку с цветной стеклянной инкрустацией и начал набивать одну из курительных трубок, стоявших на письменном столе в специальной решетчатой подставке, тоже старинной.

– Мы обсудили этот вопрос с нашим советом. Конечно, у нас – как и на всех крупных предприятиях – существует детально разработанный план эвакуации рабочих и сотрудников в критической ситуации. Это вы, господин Сондерсен, безусловно знаете. – Тот кивнул. – Этот план известен всем работникам нашей фирмы. Регулярно, пусть и не слишком часто, проводятся репетиции такой эвакуации. Производственный совет твердо стоит на том, что уступать шантажистам мы не должны. Я сам никогда так не поступал. И мой отец тоже, и никто из нашей семьи вообще. Со дня основания нашей газеты мы печатаем в ней все новости, которые считаем важными. А также наши комментарии к ним. Новость и комментарий – вещи разные, и мы никогда их не смешиваем. Так было в нашей газете во все времена, так есть и будет.

– Господин Штайн, – сказал главный редактор Ханске. – Вам известно соглашение между фрау Десмонд и господином Сондерсеном. Она обязалась сообщать ему все, что удастся выяснить и установить ей, а господин Сондерсен всю полученную им информацию – не позднее чем через десять часов. В каждом отдельном случае мы специально оговариваем, что будет опубликовано немедленно. Кроме того, мы договорились, что, когда наступит время, фрау Десмонд напишет для нас серию репортажей о движущих силах, мотивах и взаимосвязях в действиях террористов.

Штайн тем временем раскурил трубку. Клубы голубого дыма тянулись к высокому потолку комнаты, напоминавшей контору в старом гамбургском торговом доме.

– Теперь наше мнение вам известно, господин Сондерсен, – сказал Штайн. – При ком бы наша газета ни выходила – никто и никогда убийцам и шантажистам не уступал.

– Мне это тоже несвойственно, – сказал Сондерсен.

Конечно нет, подумала Норма, внимательно за ним наблюдавшая. Но почему у него снова такой подавленный вид?

– Есть у вас возможность охранять здание и прежде всего работающих в нем людей настолько надежно, чтобы почти не оставить шантажистам шансов для осуществления своих угроз? Охранять круглосуточно и долгое время? Я умышленно сказал «почти». Я понимаю, дать стопроцентную гарантию никто не может.

После недолгой паузы Сондерсен ответил:

– Мы гарантируем защиту всему вашему персоналу. К сожалению, вы правы, даже исключительные меры не всегда совершенны.

Норма заметила, как внезапно посуровело его лицо.

– Все необходимые меры будут приняты, – заверил Сондерсен. – Увы, при этом неизбежны круглосуточный контроль и проверки, ограничивающие личную свободу человека.

– К этому наши люди отнесутся с полным пониманием, – сказал Штайн. – Преступникам нельзя уступать ни в коем случае! Этого же требует ваш профессиональный долг, не правда ли, господин Сондерсен?

– Несомненно, – сказал Сондерсен. – Хотя иногда мы делаем вид, будто согласны выполнить требования преступников…

– …из тактических соображений, – подхватил Штайн. – В действительности же – никогда.

Наступила тишина. Все ждали ответа криминалиста.

– Да, – произнес тот наконец. – В действительности – никогда.

– Я остался в живых благодаря случайной прихоти Геринга. Даже перед Гитлером я не склонил головы, – сказал Штайн.

– Я знаю, – кивнул Сондерсен.

– Не может быть, чтобы люди, устроившие кровавую бойню в цирке «Мондо», оказались более страшными преступниками, чем были Гитлер или Геринг. Вы со мной согласны, господин Сондерсен?

– Да, это трудно себе представить, – сказал сотрудник ФКВ.

– А если бы и так, мы бы им все равно не подчинились, – подытожил Штайн. – Не будем забывать: эти люди – кто бы они ни были – уверены, будто нам известно гораздо больше, чем мы знаем на самом деле. Не то они постарались бы уже расправиться с фрау Десмонд, правда?

– Да, – сказал Сондерсен. – Вы правы.

– Вот что… Дадим им понять: если хоть волосок упадет с головы фрау Десмонд, все собранные ею факты и свидетельства станут достоянием общественности через третьих лиц. Это подействует устрашающе, да?

– Будем надеяться, – медленно проговорил Сондерсен.

И встал. Остальные тоже поднялись со своих мест. Штайн протянул Сондерсену руку:

– Благодарю вас, – и с трубкой во рту проводил гостей до двери.

Оставшись в одиночестве, пожилой господин вернулся к своему письменному столу и в который уже раз прочел слова из рузвельтовских «Четырех свобод»: «В будущем, к которому мы стремимся, мы с радостью увидим мир…»

А трое его недавних гостей шли по широкому коридору в сторону двух скоростных лифтов. Ханске извинился: надо подняться к себе в кабинет, где назначена встреча… Норма и Сондерсен неожиданно остались вдвоем на площадке перед лифтами, которые никак не желали останавливаться на этом этаже. В коридоре тоже никого не было.

– Господин Сондерсен, – сказала Норма, – что вас так тревожит?

Он не ответил. Мимо них бесшумно скользнули вниз один за другим два лифта.

– Я как будто задала вам вопрос, господин Сондерсен.

– Я не глухой, фрау Десмонд.

– Однако ответом меня не удостаиваете.

Снова скользнула вниз пустая кабина.

– Почему вы отмалчиваетесь, господин Сондерсен?

На редкость моложавый для своих лет мужчина – с его разочарованным в своих надеждах отцом Норма познакомилась много лет назад в Нюрнберге – посмотрел ей прямо в глаза. Норма этот тяжелый взгляд выдержала. Вниз постоянно спускались пустые кабины. В коридоре по-прежнему ни души.

– Знаете, я очень люблю фильмы Вуди Алена, – проговорил наконец Сондерсен.

– Я тоже, – сказала Норма. – Но какое отношение…

– Не торопитесь! – Сондерсен вскинул по привычке руки и снова опустил их. – В одном из фильмов герой Вуди Алена говорит такие слова: «Я еврей. Но объяснить это я могу».

– Страшные слова.

– Вы спросили, что меня тревожит?

– Да, и повторила вопрос?

– Меня кое-что угнетает, – тихо проговорил Карл Сондерсен. – Я не могу этого объяснить.