Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

37

Три машины мчались через цветущую пустошь. Норма с Барски вместе с двумя сотрудниками Сондерсена сидели в первой, рассчитывая услышать новости по радиотелефону «мерседеса» ФКВ. Во второй машине на заднем сиденье сидела Александра Гордон. А Каплан вел «вольво» Барски. Водитель первого «мерседеса» включил сирену и мигалку. Из «уоки-токи» постоянно доносились чуть хриплые мужские голоса. Время от времени головную машину вызывали из Гамбурга. Вот как сейчас, например.

– Петер Ульрих! Петер Ульрих!

Водитель наклонился к микрофону справа от руля.

– Петер Ульрих на связи!

– Говорит Цезарь Виктор. Для информации: наши парни и специалисты только что вошли в здание издательства и типографии «Гамбургер альгемайне». Сотрудники издательства один за другим покидают здание. Эвакуируются также жители нескольких соседних домов. Квартал почти полностью оцеплен. До объявленного взрыва остается двадцать четыре минуты. Конец.

– Принял, Цезарь Виктор, – сказал водитель. И через плечо бросил Норме: – К счастью, угрозы чаще всего угрозами и остаются. Безумцы они – те, кто запугивает людей. Чаще всего бомбы не взрываются. Или их и в помине нет. Но мало ли что…

– Не говори, – поправил его коллега. – Бывает, что и взрываются. И не так уже редко. Поэтому к каждому звонку или предупреждению относимся на полном серьезе. Не хотел бы я быть на месте специалистов по терактам. Никогда нельзя знать заранее, что у этих обезумевших кретинов на уме…

Машину сильно тряхнуло на выбоине, и она едва не вылетела в кювет, но водитель сумел вовремя вывернуть руль.

– Извините, – сказал он.

За Раммельсло машины свернули на автостраду Ганновер-Гамбург. Здесь очень интенсивное движение. Сирена первого «мерседеса» выла не умолкая, мигалка вертелась. Все три машины вышли в левый ряд и обгоняли остальных.

– Первым в здание, которое угрожают взорвать, входят специалисты по терактам и проводники служебных собак. С тем, кто хорошо знает здание и все его помещения. Обыскиваются общедоступные места. То есть цеха, залы, лифты – словом, те помещения, куда без труда попадет почти каждый. Уборные, курительные комнаты – ну и так далее.

– Но ведь они каждую минуту рискуют жизнью, – сказала Норма.

– Я же говорю, счастье еще, что большинство звонков – пустые угрозы. Или дурацкие шутки.

– Петер Ульрих! – раздался голос из «уоки-токи». – Вызываю Петера Ульриха! Говорит Цезарь Виктор.

– Пока ничего не нашли, Петер Ульрих. Семнадцать минут до нуля! Где вы находитесь?

– На автостраде. Примерно в двадцати километрах от эльбских мостов.

– Благодарю, Петер Ульрих. Вы едете прямо к временному штабу оперативной группы, к господину Сондерсену. Поняли?

– Я с первого раза понял, Цезарь Виктор. Конец.

– А если действительно найдут бомбу? – спросил Барски. – Что тогда?

– Смотря по ситуации, – ответил водитель. – Сколько осталось времени? Какого типа бомба? Но в любом случае эту штуковину помещают в толстостенный стальной кожух, чтобы при взрыве она не наделала особого вреда. Если удастся, бомбу вывозят из здания на специальный полигон для взрыва. Если, конечно, вы уверены, что времени у вас хватит. Обычно бомбу обезвреживают все-таки в помещении.

День ясный, солнечный. Мимо пролетают поля, луга, перелески.

Снова в эфире появился Цезарь Виктор и сообщил, что бомба пока не найдена. Девять минут до нуля!

– Вот проклятье! – выругался водитель.

– Каким образом Сондерсен оказался в Гамбурге? – спросила Норма. – Ведь он задержался по делам в Ницце.

– Не знаю. Нам велели отвезти вас в его оперативный штаб – сами слышали! Сейчас он там – вот и все, что я знаю.

– Там вы, по крайней мере, будете в полной безопасности, – сказал его напарник.

Норма перевела взгляд на Барски.

– О чем вы сейчас подумали?

– О том, что полная безопасность – величайшая иллюзия из всех существующих, – ответил он, положив свою руку на ее.

Прошло еще несколько минут. И снова послышался хриплый голос:

– Петер Ульрих! Петер Ульрих! Здесь Цезарь Виктор.

– Петер Ульрих на связи. Какие новости, Цезарь Виктор?

– У нас сообщение для вас. Где фрау Десмонд и господин доктор Барски?

– Здесь, в моей машине.

– А фрау доктор Гордон?

– В следующей. Доктор Каплан в «вольво» доктора Барски.

– О’кей. Пусть ваши коллеги доставят фрау Гордон в институт и остаются при ней. Вы немедленно отвезете фрау Десмонд и господина Барски в похоронное бюро Ойгена Гесса на Уленхорстервег. Просигнальте доктору Каплану, чтобы следовал за вами!

– В похоронное бюро? На Уленхорстервег? Что еще за шуточки?

– Нам не до шуток! Это приказ господина Сондерсена. Поезжайте, да поскорее!

– Но почему туда?

– Не моего ума дело. Господин Гесс позвонил в оперативный штаб и что-то сообщил господину Сондерсену. От него мы и получили приказ. Ваши коллеги слышат меня? Людвиг Тео? Слышите?

– Каждое слово, Цезарь Виктор. Мы сворачиваем в сторону института.

– О’кей. Людвиг Тео! Подождите… подождите… я скоро опять свяжусь с вами… – голос умолк. Из наушников доносился только треск. И вскоре Цезарь Виктор снова появился в эфире. – Говорит Цезарь Виктор! Всем! Всем! Только что стало известно: бомба найдена. Повторяю: бомбу нашли. Минеры пытаются обезвредить ее прямо в здании.

– Выходит, они это всерьез… – задумчиво проговорил водитель.

– Повторяю: Людвиг Тео – в институт. А Петер Ульрих – немедленно в похоронное бюро на Уленхорстервег. Конец.

38

Уленхорстервег, заведение господина Гесса. Здесь уже стояли три машины сотрудников Сондерсена. Первый «мерседес» и «вольво» Барски остановились вплотную за ними.

Норма, Каплан и Барски вошли в траурный зал. Рядом с гробом на черном пьедестале, рядом с двумя массивными высокими канделябрами с толстыми свечами стояли двое служащих в черных костюмах. В помещении прохладно. Из скрытых динамиков слышится приглушенная музыка: Шопен. Когда я была здесь в последний раз? – подумала Норма. Снова круг, и он пройден…

К ним подошел молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, проводил всех троих в кабинет Ойгена Гесса. Им навстречу вышел пожилой мужчина. Норма увидела, что помимо него в кабинете, вся обстановка которого была выдержана в черных тонах, присутствуют ее издатель, семидесятидвухлетний Хубертус Штайн, Карл Сондерсен и Алвин Вестен. Норма познакомила Барски с высоким стройным издателем. Штайн был явно потрясен. Прежде чем протянуть руку Сондерсену, Норма обняла Вестена.

– Повезло, – сказал тот, когда все сели. – Бомбу нашла собака – в бумажном складе под столом, в портфеле. Взорвись она, издательство и типография взлетели бы на воздух. Да и соседние дома могли пострадать. Чрезвычайно мощный заряд…

– Когда вы вернулись из Ниццы, господин Сондерсен? – спросила Норма.

– Два часа назад. Вообще-то у меня там было еще много дел с Сасаки и Полис жюдисьер. Но меня мучила мысль, от которой я никак не мог отделаться. Я извинился перед комиссаром Колленом и прилетел сюда на нашем полицейском самолетике. Дурные мысли и предчувствия меня никогда не обманывают. И когда господин Гесс попросил меня приехать сюда немедленно, я ничуть не удивился.

Глаза у Сондерсена воспаленные. Норма вспомнила, что этот человек не спал уже трое суток.

– Пожалуйста, господин Гесс, вы собирались нам что-то сообщить.

Гесс сидел за заваленным бумагами письменным столом и то и дело переставлял с места на место черную керамическую вазу с белыми шелковыми хризантемами. Обшитый черными обоями кабинет подсвечивался снизу матовыми светильниками.

– На мне большой грех, – сказал Ойген Гесс. – Бесконечно большой. Я виноват… Но с другой стороны… Я просто не мог себе представить, что это зайдет так далеко… что ненависть его сжигает… что он готов воистину на все…

– О ком вы говорите? – спросил Каплан.

– О своем единоутробном брате, – ответил за него Сондерсен.

Гесс судорожно сжимал свои холеные белые руки.

– Мы его знаем? – спросила Норма.

– О да, – проговорил издатель Штайн. – О да, дорогая фрау Десмонд!

– Кто он?

– Наш главный редактор, – сказал Штайн, опустив голову. – Доктор Понтер Ханске.

38

– Ханске ваш единоутробный брат? – уставилась на Гесса Норма.

– Да, сударыня, – тихо проговорил тот. – Господину Сондерсену я уже сказал. И он наверняка велел проверить этот факт.

Сондерсен кивнул.

– Ему многое известно, но о моем единоутробном брате он знает не все, – продолжал Гесс. – Нет, всего он знать не может. Когда я услышал по радио, что в вашем издательстве, господин Штайн, подложили бомбу, я немедленно позвонил в полицейское управление, а там меня соединили с господином Сондерсеном. Я понял, что настал мой час. Я должен сказать правду. Я не имею права покрывать Понтера. Он, наверное, от ненависти потерял рассудок. И все-таки… Нас родила одна мать, понимаете? Я прошу вас понять…

– А я прошу вас рассказать нам сейчас то, что вы до сих пор скрывали, – холодно проговорил Сондерсен. – С определенного момента вашим единоутробным братом занимается достаточное количество людей. И они найдут его – может быть… Он весьма хитроумно отвлек от себя наше внимание этой историей с бомбой. Слава Богу, нам удалось предотвратить взрыв. А теперь говорите!

– Это настоящая трагедия, – сказал Гесс. – Простить его нельзя. Но обстоятельства его жизни… О да, они трагичны. Они и показывают, куда могут завести политика, идеология. К чему может привести храбрость, героизм и к чему – жестокость людей и память о страшных событиях, пережитых в детстве… – Пощипывая шелковую хризантему, он прокашлялся. – Однако к делу. Мой отец, Вильгельм Гесс, владел этим заведением, как до него мой дед и мой прадед. У нас, вы знаете, одно из самых старых заведений Гамбурга. Да, и в двадцать четвертом году отец женился на некоей Виктории Кларсвик. Кларсвики – одно из самых уважаемых семейств нашего ганзейского города. Я родился в двадцать пятом.

Поначалу брак моих родителей был счастливым. Но несколько лет спустя они стали все больше отдаляться друг от друга. – Гесс принялся бесцельно перекладывать папки на столе. – Моя мать, женщина необыкновенной красоты, вышла за отца в восемнадцать. А ему было много больше. Уже тогда она с головой ушла в политику, стала коммунисткой. Ее родители были в тихом ужасе. Родители моего отца – тоже. Подумать только – две известнейшие в Гамбурге семьи. А моя мать – коммунистка! Коммунистка до мозга костей! – Гесс взмахнул своими белыми руками. – Обо всем я узнал, конечно, много-много лет спустя, в те годы я был маленьким мальчиком… Мой отец развелся с матерью… вынужден был развестись… потому что общество было категорически против… а ремесло семьи! Он любил мою мать, я точно знаю – он сказал мне это, лежа на смертном одре… Он любил ее всю жизнь. И после развода в брак больше не вступал. – Гесс провел рукой по глазам. – Их развели в тридцатом, и моя мать уехала из Гамбурга.

– Куда? – спросила Норма.

– Сначала в Мюнхен, – сказал Гесс. – Там она встретила человека, разделявшего ее убеждения, коммуниста Петера Ханске. Они вместе боролись против нацистов, которые тогда входили в силу. – Гесс вздохнул. – Они боролись также и против социал-демократов. Объединись тогда социал-демократы с коммунистами, ни Гитлера у нас не было бы, ни третьего рейха.

В большом кабинете стало так тихо, что было слышно звучавшую в зале траурную музыку. Сейчас она звучит кстати, подумала Норма. Очень кстати. На душе у нее кошки скребли. Понтер, думала она, Понтер Ханске. Сколько лет мы работали вместе? Каким выдающимся журналистом ты был. Сколькому я у тебя научилась. Я думала, я знаю тебя, Понтер Ханске. Мой друг Понтер Ханске…

– Но вышло иначе, – продолжал Гесс. – Вместо того, чтобы объединиться, они нападали друг на друга, коммунисты и социал-демократы. И к власти пришли нацисты. Еще раньше, в тридцать первом, моя красавица мама вышла замуж за Петера Ханске, рабочего-печатника. Это было в январе, а перед Новым годом у нее родился второй сын, мой единоутробный брат Понтер. В тридцать четвертом их семья с превеликим трудом перебралась через границу, и ей удалось добраться до Москвы. Да, до самой Москвы. Это было великое время Сталина, вы знаете. Но в тридцать шестом отца Понтера арестовали. По какому-то нелепому поводу. Моя мать, мать Понтера, никогда больше его не видела. Несколько месяцев спустя ей сообщили, что он умер в лагере от воспаленья легких.

Гюнтеру тогда было пять. Я рассказываю все с его слов. Он рассказал мне свою жизнь через много лет после войны. Моя мать не могла не знать, что ее муж стал жертвой одной из бесконечных чисток партии. Но ненависти к убийцам она не испытывала. Боюсь, она сочла даже справедливым, что ее мужа убили, – он наверняка чем-то навредил партии. А партия – всегда права! Кто этого не знает? Она письменно отреклась от него и попросила отправить ее в Германию для подпольной работы.

– Да, – сказал Вестен, – еще не то бывало…

– Еще не то бывало, вы правы, господин министр, – сказал Гесс. – Вы ведь знали таких людей, правда?

– И даже многих, – сказал Вестен. – Большинство из них были замечательными людьми. Они верили в коммунизм столь же свято, как добрые католики в Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Святаго духа. Коммунизм стал для них религией. Ради него они были готовы пожертвовать жизнью – как первые христиане.

Идеологи и идеологии, подумала Норма. Вечные истории. Стоит вложить в руки людей самую лучшую идеологию, как она сразу же превращается в нечто отталкивающее, страшное, убийственное.

– Наша с Гюнтером мать, – говорил Гесс, – была словно предназначена для таких задач. Через Финляндию под чужим именем ее перебросили в Германию. Эта достойная всяческого уважения несчастная женщина выполняла рискованные, опасные для жизни поручения партии и никогда не расставалась с сыном… Какую бы политику Москва ни проводила – наша мать ее одобряла. Всегда.

Пока в тридцать девятом Молотов не подписал с Риббентропом пакт о ненападении и о разделе Польши. Нацисты и Советы заключили пакт! Это в голове моей матери не укладывалось. В те дни она находилась в Голландии с особым поручением. Сколько тягот, сколько смертельных ловушек позади! Но когда она услышала о чудовищном пакте, ее мир рухнул. Это было выше ее понимания. Она решила умереть и раскусила капсулу с ядом – жизнь потеряла для нее всякий смысл.

– Она, значит, умерла в Голландии? – спросил Барски.

– Нет, – ответил Гесс. – Яд оказался недостаточно сильным. Ее нашли соседи. Врачи боролись за ее жизнь день и ночь. И спасли. Товарищи по партии долго беседовали с ней, убеждали. А когда она выздоровела, вера ее вновь окрепла. Как она могла усомниться в мудрости партии! Это непростительно! Партия знает, что делает. Партия знала, почему необходимо подписать пакт с нацистами. Советский Союз хотел защитить себя, потому что в тот момент не был готов к нападению Гитлера. Как мудро поступила партия, правда? – Гесс умолк. В его черном кабинете долго стояла тишина. – И мать продолжала бороться и требовала все более рискованных поручений. Ей хотелось загладить вину. Что ж, ей давали такие поручения, одно опаснее другого. И она дожила до победы над нацистами. Ее безоговорочная вера в конечную победу коммунизма, этого величайшего в истории учения, – только она придавала ей мужества, делала бесстрашной… Под конец войны они с Гюнтером жили в Берлине. Ему к тому времени исполнилось четырнадцать лет. Мать прятала его в подвале полуразрушенного дома. В этом подвале находилась и она сама, когда однажды там появились солдаты Красной Армии. И они… они… – Гессу было трудно продолжать. – Однажды днем… это мне Гюнтер рассказывал впоследствии… Однажды днем он услышал леденящий душу крик матери… Он выбрался из своего убежища, перебрался в подвал… и тут… он увидел нашу мать… голую… всю в крови… и с полдюжины пьяных солдат… они… изнасиловали нашу мать… они били ее… как страшно они ее били… И Гюнтер видел все это… спрятавшись за кучей кирпича, он сидел, не способный ни пошевелиться, ни крикнуть… он видел нашу мать, голую и всю в крови… и солдат, которые набрасывались на нее…

Гесс умолк, не в силах продолжать. И снова стало тихо в его кабинете, и только из соседнего зала доносились звуки траурного марша.

39

Через несколько минут Гесс обрел способность вновь продолжить:

– На сей раз матери не суждено было выздороветь. Она никогда больше не поправилась – навсегда потеряла рассудок. После больницы ее перевели в психиатрическую лечебницу. Можете себе представить, в каких условиях ей пришлось жить там в послевоенные годы. А Гюнтер оказался в детском приюте. Первое свидание с матерью ему разрешили в сорок восьмом году. Она его не узнала. Вызвала сестру и стала кричать, чтобы его поскорее убрали с ее глаз долой. Несколько недель спустя она умерла от разрыва сердца. Когда ее хоронили, у могилы стояли только Гюнтер и его опекун. Священника не было, сказал мне Гюнтер позднее. И еще он мне сказал, что с тех пор он жил одной лишь мыслью, которая жгла его сердце и стучала в мозгу, как молот по наковальне: ты должен отомстить за свою мать! Отомсти за свою мать! Обязательно отомсти! Будь они прокляты, русские. Будь они прокляты во веки веков!

Вот две судьбы, подумала Норма: Сасаки ненавидит американцев, потому что они сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а Ханске ненавидит русских, потому что несколько солдат изнасиловали его мать и лишили ее рассудка. После всего, что она сделала во имя советской власти. Две судьбы, двое мужчин – и два предателя. А мотив один: ненависть. Можно их понять? Да, подумала Норма. Да. Что есть наш мир? Всего лишь фантазия, рожденная в аду.

– Благодарю вас, господин Гесс, – с сочувствием проговорил Сондерсен. – Нечто похожее я с недавних пор предполагал. Откуда человек с измененным голосом, постоянно звонивший фрау Десмонд, знал до малейших подробностей о каждом нашем шаге? По сути дела, предупредить его мог только Ханске. Поскольку Ханске всегда держала в курсе дела фрау Десмонд. Ему становилось известно обо всем, что происходило, что мы планируем и где находимся. Лишь однажды она его не проинформировала, так как очень торопилась. Помните, фрау Десмонд? Когда вы полетели со мной с Гернси в Париж и оттуда в Ниццу. Я спросил вас потом, почему не последовало звонка к доктору Сасаки. А никто и не мог позвонить, поскольку вы не успели предупредить Ханске. Именно в Ницце у меня открылись глаза. И я немедленно прилетел в Гамбург.

Получается, что Ханске хотел отомстить за мать. Но что это была за месть? В результате его действий против Советов американцы развернули бы невероятную кампанию психотеррора, прибегая к самым жестоким мерам. Когда вы не позвонили Ханске с Гернси и он не сумел предупредить американцев, он сообразил, что подозрение может пасть на него, и предпочел немедленно скрыться. Способ, который он выбрал, чтобы отвлечь нас, вам известен.

– Он мой единоутробный брат, – сказал Гесс. – Думайте обо мне что хотите. Мне хочется верить, что Гюнтер спасется…

Никто ему не ответил.

А мне этого хочется? – подумала Норма. А Алвину хочется? А Яну хочется? Сондерсену? Имеем ли мы право на подобные чувства?

На черном письменном столе зазвонил телефон. Гесс снял трубку, назвал себя.

– Секунду, – сказал он и протянул трубку Сондерсену. – Вас.

– Да? – Некоторое время криминальоберрат слушал молча. – Спасибо, – проговорил он наконец и, положив трубку на рычаг, взглянул на Гесса. – Зря вы надеялись.

– Значит, Понтер… – Гесс подавленно умолк.

– Да, – сказал Сондерсен, – Понтера Ханске арестовали. Датские полицейские. Сегодня утром нами был объявлен его розыск в Германии и пограничных странах. И на границе его взяли. Между прочим, с фальшивыми документами.

40

Четыре дня спустя после описанных выше событий, во вторник, седьмого октября восемьдесят шестого года в клинике имени Вирхова было закончено обследование Такахито Сасаки. Опыт японца на себе увенчался полным успехом: вакцина Сасаки действовала безотказно.

Находиться в инфекционном отделении ему больше не было необходимости. В кабинете Барски его поздравили все сотрудники, в том числе и Норма. Все обнимали его, целовали, чокались с ним бокалами шампанского. Но настоящей радости, чувства полного триумфа ни у кого из них не было. Как не было этого чувства и у Сасаки, удрученного полным разрывом с братом.

В тот же день в двенадцать сорок пять закончились уроки в классе, где училась Еля. Как обычно, она вышла из класса последней в сопровождении учительницы и вместе с ней спустилась в вестибюль, где ее поджидал телохранитель. Утром он передавал ее с рук на руки одной из учительниц. Во время уроков машина с двумя людьми Сондерсена стояла неподалеку от школы.

Седьмого октября в вестибюле как обычно появился молодой жизнерадостный полицейский, который встретил учительницу, спускавшуюся по лестнице вместе с девочкой, и вежливо ей поклонился.

– Добрый день. Моя фамилия Пауль Краснер. – Он протянул учительнице служебное удостоверение и жетон сотрудника федерального криминального ведомства. Удостоверение, естественно, с фотокарточкой. – Я замещаю Карла Теллера, который привозит Елю к вам каждое утро.

Учительница внимательно изучила удостоверение и жетон и вернула их ему.

– Мать господина Теллера срочно отвезли в больницу. Он сейчас у нее.

– Понимаю, – сказала учительница. – Мне очень жаль, он такой любезный молодой человек. До свидания. Чао, Еля!

– До свидания, – сказал Краснер вслед уходившей учительнице. – Пойдем, малышка, в машину.

Он взял девочку за руку, и они вместе вышли на школьный двор. Сделав несколько шагов, Еля остановилась.

– Ты что? – спросил Краснер. Возле школы, кроме них, никого не было.

– А почему я вас никогда раньше не видела? – спросила Еля.

– Вообще-то я работаю в полицейском управлении. Карл Теллер мой друг. Он меня очень просил заехать за тобой.

– Ну не знаю, – сказала Еля. – Вы мне нравитесь, но я пойду позвоню сперва папе.

– Конечно, позвони, – сказал веселый молодой человек. – Сбегай позвони. Прямо сейчас. Стой, подожди – у тебя пятно на лбу!

Он достал из кармана носовой платок и в следующий момент прижал его к носу и рту ребенка. Носовой платок оказался влажным и холодным. Еля почувствовала какой-то вонючий запах. Она тщетно пыталась вырваться. И потеряла сознание.

12 часов 51 минута.

В кабинете Барски зазвонил телефон.

– Да? – снял трубку Барски.

– Вас господин Сондерсен, – сказала фрау Ванис.

– Очень плохие новости, – услышал Барски голос криминальоберрата. – Похитили вашу дочь.

Барски окаменел. Сидел, не в силах ни пошевелиться, ни произнести хоть слово. Все остальные в кабинете почувствовали, что произошло что-то страшное.

– Просто в голове не укладывается, – слышал он голос Сондерсена. – Увы… И ни малейших следов…

Барски трижды набирал полную грудь воздуха, прежде чем спросил:

– Но как? Каким образом? Где?

– Машина с моими людьми ждала Елю перед школой, как всегда. Незадолго перед тем как Теллер – один из охранников, Еля его знает – должен был зайти за ней в вестибюль, мимо машины прошли двое. Мои парни приспустили стекла – на улице очень жарко. И на обоих набросились эти… с платками, смоченными в эфире. Действовали они молниеносно, сразу видно профессионалов. Никто из прохожих ничего не заметил, и никаких примет мы не имеем. Не знаем даже, мужчины это были или женщины.

– О боже! – только и выдавил из себя Барски.

– Что стряслось? – спросила Норма.

Барски не ответил.

– Мои ребята в машине пришли в себя минут через пять, не раньше. И бегом в школу. Искали повсюду Елю, но нигде не нашли. Потом одна учительница сказала, что вашу дочь забрал с собой один из сотрудников ФКВ, предъявивший служебный жетон и удостоверение на имя Пауля Краснера. И то, и другое, конечно, фальшивки. Я бесконечно сочувствую вам…

– Да, да, да, – проговорил Барски. – И что теперь?

– Мы объявили розыск. Это все, что мы пока можем сделать. Подняли по тревоге всех наших людей. Надеемся, что «круговой розыск» – это у нас такой специальный термин – даст результаты.

– А если не даст?

– Прошу вас, войдите в наше положение! Не могут же наши сотрудники круглосуточно сидеть рядом с вашей дочерью, в том числе и на уроках.

– Я никогда не требовал, чтобы кто-то постоянно охранял моего ребенка. А теперь это вообще не имеет значения.

– О-о, дьявол, – выдохнул Каплан. – Они похитили Елю?

Барски кивнул. И все заговорили разом, перебивая друг друга.

– Тише! – закричал Барски.

Александра Гордон разрыдалась. Норма хотела было подойти к Барски, но почувствовала, что и шага ступить не в состоянии.

– Ваши сотрудники у вас в кабинете? – спросил Сондерсен.

– Да.

– Один момент, – сказал он. – Меня кто-то вызывает… Это тот самый человек с измененным голосом, – сказал Сондерсен несколько погодя. – Требует, чтобы мы немедленно прекратили «круговой розыск», чтобы мы вообще ее не разыскивали, чтобы вернули всех полицейских на места. И требует моего немедленного согласия. В противном случае они сейчас же убьют Елю. Как мне поступить?

– И это вы спрашиваете меня?

– Конечно, вас.

– Отмените! Отзывайте! Сию же секунду! – Барски задыхался. – Сию же секунду! – прохрипел он.

– Подождите, – проговорил Сондерсен. Барски слышал что-то неразборчивое и потом снова четкий голос Сондерсена. – Я уступил их требованиям, доктор Барски. Этот субъект слышал, как я приказал по рации прекратить розыск. Безумие! Чистейшее безумие! Но это ваш ребенок, я понимаю, ваше единственное дитя. – Голос Сондерсена стал вдруг непривычно жестким. – Проинформируйте ваших коллег, что похитители предъявят им свои требования. Вам известно какие. Все телефоны у вас в институте, доктор Барски, с этой минуты прослушиваются. И дома – тоже. Вы знаете, что техникам требуется некоторое время, чтобы установить, откуда звонят. Кто бы из вас ни говорил с похитителями, нужно постараться затянуть разговор как можно дольше. Я немедленно выезжаю к вам.

– А мне что делать? – спросил Барски.

– Ждать. Набраться терпения, – сказал Сондерсен. – И не занимать телефон. До скорого! – Он положил трубку.

Барски сидел ни жив ни мертв. Александра все плакала, никак не могла успокоиться.

– Перестань наконец реветь! – прикрикнул на нее Каплан.

– Не могу, – всхлипывала Александра.

– Тогда выйти отсюда!

– Все выйдите отсюда, все! – очень тихо проговорил Барски. – Пожалуйста, уходите! Все! А ты, Норма, останься!

Каплан, Александра и Сасаки вышли. И Норма осталась с ним наедине. Он сидел, уставившись прямо перед собой невидящими глазами. Норме хотелось подойти к нему, и опять она не смогла ступить ни шагу. Лицо Барски окаменело. Прошло довольно много времени, пока Норма сообразила, что он молится.

18 часов 21 минута.

Только в это время позвонили похитители. Барски по-прежнему находился в прострации. Он двигался и говорил как механическая кукла. Пока они ждали звонка, Норма приготовила кофе. Приехал, уехал и снова вернулся Сондерсен; Барски отослал домой своих секретарш, входили и выходили друзья и сотрудники, чтобы выразить сочувствие, узнать, нет ли новостей. Какие там новости! А какие могут быть утешения? Когда зазвонил телефон, он по совету Сондерсена снял трубку не сразу, а через пять звонков. Услышал мужской голос с металлическими нотками:

– Если вы еще хоть раз заставите нас ждать, это будет нашим последним разговором.

– Я…

– Замолчите! Сейчас буду говорить я. Причем не так долго, как обычно. «Круговой розыск», ишь что выдумали!

Магнитофон, подключенный к телефонному аппарату, был включен. Сондерсен с Нормой сидели напротив Барски, обратившись в слух.

– С вашей дочерью обращаются хорошо. Ей не на что жаловаться. Мы требуем выдать нам плату из главного компьютера. И код к ней. А потом еще кое-что потребуется. Если вы передадите нам все точно в срок, мы вашу девочку отпустим. Если нет – убьем. Мы не блефуем. Вспомните о цирке и семействе Гельхорн.

– Я хочу поговорить с моей дочкой.

– Вы получите возможность убедиться, что она жива. Вскоре я перезвоню вам. Можете спокойно отправляться домой. Мы вас везде достанем. Передайте вашему господину Сондерсену, что если он хоть пальцем пошевелит, вашей дочери не жить. Немедленно передайте.

И в трубке щелкнуло – незнакомец положил трубку. Кассета магнитофона автоматически остановилась. Барски поднял глаза на Сондерсена.

– Я просто не имею права… – начал тот.

Но Барски не дал ему договорить:

– Вы ничего не предпримите! Ничего! Я требую! Это мой ребенок! Это мой ребенок! Вот и все!

Сондерсен промолчал.

– Вот и все! – выкрикнул Барски.

Снова телефонный звонок. Мужской голос:

– Господин Сондерсен?

– Да, я.

– Ничего не вышло. Слишком короткий разговор.

– Спасибо, Хельмерс. – Сондерсен встал, набрал номер телефона специальной комиссии в полицейском управлении и сказал:

– Говорит Сондерсен. Впредь до моих дальнейших указаний прекратить розыск и ничего не предпринимать! Они грозятся убить ребенка. – Очевидно, его собеседник на другом конце провода что-то возразил, потому что Сондерсен вдруг заорал на него: – Сидите и не шевелитесь! Ничего не предпринимайте, слышите! Это приказ.

Барски пригласил в кабинет Эли Каплана, Александру Гордон и Такахито Сасаки, позвонил Вестену в «Атлантик» и попросил его приехать. Бывший министр появился около девятнадцати часов. За исключением Сасаки, все присутствующие высказались за то, чтобы Барски выдал плату вместе с кодом.

– Я думаю, думаю. И еще ничего сообразить не могу, – сказала Александра. – Ведь если ты ее вырвешь, ты разрушишь все, что нами сделано. А тогда зачем им код?

– Что попусту горевать, – сказал Сасаки. – Совершенно ясно, что информацию они получат так или иначе.

Четыре с половиной часа спустя, за час до полуночи, они все еще сидели вместе и пытались переубедить Сасаки, требовавшего решительных действий. Телефон больше не звонил.

В ноль часов тридцать семь минут Александра Гордон потеряла сознание.

Барски вызвал из терапии врача, который сделал Александре укол. Оглядев всех присутствующих, терапевт сказал:

– Вы все готовы. Примите таблетки и постарайтесь полежать, отдохнуть.

– Вот уж нет, – сразу отказался Барски. – Я транквилизаторов не принимаю. Надо, чтобы мысль работала четко.

– Примешь ты таблетки или не примешь, голова у тебя работать все равно не будет, – сказал врач. – Если не повезет, дело может затянуться на несколько дней. Отдаешь себе отчет? К тому времени все вы рехнетесь. Вот. Я принес вам кое-какие снадобья. Не смейтесь. Мой тебе совет: ляг, постарайся уснуть. Это я тебе как врач и товарищ говорю. И не только тебе, Ян, а всем. Лучше всего дома, в своей постели. И ты, Ян, не колотись. Если эта скотина позвонит сюда, я тебя сразу вызову.

– Ваш коллега прав, – сказал Сондерсен. – В моей жизни это не первый случай подобного рода. Все по домам! Фрау Десмонд! Может быть, вам стоит остаться здесь вместе с доктором Барски?