Текст книги "Ушли клоуны, пришли слезы…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

2

Воспоминания заставили ее испуганно вздрогнуть.

Только сейчас она заметила, что сидит на своей кровати. Рядом с кроватью маленький столик, и на нем две фотографии в серебряных рамках – Пьера Гримо и его сына, которого она назвала в честь отца. Пьер-старший был снят сидящим на канистре перед ящиком снарядов. На этот ящик он водрузил свою пишущую машинку, на которой печатал двумя пальцами. Он всегда ходил в серо-зеленых шортах и такого же цвета кепи с длинным козырьком, вроде тех, что носят водители трейлеров и солдаты. Лицо у него было такое же худое и загорелое, как и его жилистое тело. Когда Норма его фотографировала, он смотрел прямо в объектив. Глаза у него были серые, и, стоило ему улыбнуться, от их уголков разбегались мелкие морщинки. Рот – большой, зубы крупные, неровные, на шее – тонкая золотая цепочка. И к ней он прицепил талисман: два стекла от очков в золотой оправе, а между ними – металлический четырехлистник клевера.

Норма посмотрела на этот талисман на цепочке, который теперь висел у нее на груди и с которым она никогда не расставалась, и вспомнила: цепочку ему подарила я, когда мы с ним были в Бейруте. Не принесла она ему счастья.

Она перевела взгляд на фотографию сына. Мальчик сидел на велосипеде. На нем джинсы и пестрая рубашка навыпуск. Он тоже улыбался. Каким маленьким был его гроб, думала она. Его выбрал кто-то из сотрудников института судебной медицины. А другой оформил все документы и привез гробик. Одна из женщин в морге сказала мне, что надела на Пьера самую красивую рубашку и положила в левую руку букетик живых цветов. Как люди бывают добры к человеку, когда он мертв! Да, кстати, достаточно ли чаевых я дала могильщикам и кладбищенским служителям? Я стояла с ними рядом и ушла сразу, как только гробик опустили в могилу.

«Ушедшие в мир иной не умирают до тех пор…»

Ах, он же сам сказал, что не верит в это! Ей почему-то вдруг стало невыносимо смотреть на фотографии. Норма открыла ящик стола и положила их туда. Не в силах оставаться в этой комнате дольше, она перешла в другую, где было собрано множество книг и устроен «уголок отдыха». Вдоль всей стены тянулась широкая кушетка, а напротив висели самые разные картины, которые им с Пьером удалось собрать за несколько лет. Рамы едва не соприкасались. Была одна работа Цилле: сидящие на скамейке безногие солдаты в изодранных мундирах; три литографии-оригинала Шагала: «Влюбленные под букетом лилий», «Влюбленные над Парижем» и «Евреи в зеленом»; «Опозоренный Минотавр» Дюрренматта, где Минотавр изображен присевшим у стены Лабиринта, а наверху, на стене, стоит крохотный человечек и мочится на него; картина примитивиста Милинкова: поле в разгар лета, высокие, тучные колосья, пышные фруктовые деревья, и парочки, мужчины и женщины, предающиеся любовным утехам; рисунок Хорста Янсена: очень большой – стол, а на нем череп. Янсен, который жил в Гамбурге, объяснил как-то Норме, что череп этот – сама смерть и что смерть эта уже обглодала его ноги (он был калекой), и потом Янсен нарисовал на том же листе свой автопортрет, он часто так делал; рядом со «Смертью» висела картина с мальчиком в красно-белом, который играл на барабане. Эта написанная маслом картина принадлежала кисти Франца Крюгера, самого знаменитого портретиста и баталиста Берлина времен стиля «бидермайер», специалисты называют его еще «Крюгер-лошадник», потому что он часто писал лошадей. Висели на стене и другие картины, но маленького барабанщика Норма предпочитала всем остальным.

Она подошла к старому раздвижному столу, на котором стояли бутылки, рюмки, бокалы и термос, налила виски в высокий стакан и бросила туда несколько кубиков льда. Отпила глоток, потом открыла стеклянную дверь, ведущую на лоджию, и вышла на воздух. Было примерно часов семь вечера, и солнце клонилось к закату. Она жила на последнем этаже роскошного высотного дома в начале Паркштрассе, в районе Отмаршен, близ Эльбского шоссе. Норма видела отсюда Эльбу, воды которой в свете заходящего солнца отливали слепящим золотом. А еще – Штендик-канал по другую сторону реки и Кёльфлехафен, и домик лоцманов у самой гавани, видела корпуса завода «Финкенвердер» и подъездные пути к нему со множеством скопившихся на них вагонов и знала, что за этими путями находится место, где она была совсем недавно: небольшое кладбище при старой церкви. После похорон она прямиком направилась к причалу парома и перебралась на нем к «Чертову мосту» – «Тойфельсбрюке», – чтобы оттуда, обогнув парк Ениш, вернуться домой.

Сейчас, сидя в шезлонге, она допила виски… никогда больше… встала и пошла в ванную комнату… никогда больше… надела махровый халат… никогда больше… налила себе еще виски, вернулась в свой кабинет, села за письменный стол и подумала, что неплохо бы позвонить подруге, набрала первые цифры ее номера… никогда больше… и не смогла набрать до конца, бросила трубку на рычаг… никогда больше… сидеть здесь ей стало совсем тошно… никогда больше… она снова выпила… никогда больше… и снова выпила, и выпила снова… никогда больше… прилегла на его кровать… никогда больше… подушка пахла волосами сына, и этого она не смогла вынести, побежала из детской на лоджию, а потом к картинам – к влюбленным, к барабанщику и к смерти… никогда больше… никогда больше… больше никогда!..

3

Сейчас ей сорок лет, девятнадцать из них она занимается журналистикой. Девятнадцать лет ее, репортера, мотает по белу свету. Чуть где война – она мчится, – а войн на ее веку хватало, – или революция, катастрофа, бунт. Или сенсационный процесс. По каждому паскудному случаю коррупции, подпольной торговли оружием или наркотиками, должностных преступлений. Стоило большой стране с помощью грубой силы захватить малую – посылали ее! Не было ни одного сколько-нибудь известного политика, ученого, философа, писателя, актера, художника, режиссера, композитора или скульптора, у которого она за эти девятнадцать лет не взяла бы интервью. Ее статьи переводились на многие языки и перепечатывались в самых солидных газетах. Она снискала во всем мире репутацию одной из лучших современных журналисток. И хотя предложения от респектабельных и известных газет и журналов так и сыпались ей и сыплются по сей день – она оставалась верна «Гамбургер альгемайне», которая благодаря ей завоевала популярность во всем мире. Норма Десмонд – это была и есть «Гамбургер альгемайне». Она получала премии и другие награды. Ее большие репортажи и интервью выходили отдельными сборниками. Своего сына она устроила в престижный интернат в пригороде Гамбурга. И когда угодно могла привезти его к себе, в эту квартиру на Паркштрассе, у самой Эльбы. Разумеется, после аварии на четвертом блоке реактора в Чернобыле она участвовала в международных пресс-конференциях в Москве, а потом побывала и в закрытой зоне. Вернувшись в Гамбург, забрала сына на летние каникулы. Они гуляли вместе, ездили за город, а потом, утром 25 августа собрались в цирк…

И никогда больше… И никогда больше… И никогда больше. Она, как заведенная, бегала туда-сюда по комнате и по лоджии. Вода в реке по-прежнему блестела, жара пока не спала.

Умер. Умер. Умер.

Устали ноги. Она упала без сил на стул перед книжной стенкой в гостиной. Он был обтянут зеленым велюром, этот стул, на котором так любил сидеть Пьер Гримо. Когда его отозвали в Париж, а меня в Гамбург, – думала она, – я встречала его в аэропорту. А он появлялся на трапе с букетом красных роз. Он всегда дарил мне красные розы. И всегда тридцать одну штуку. А потом вечерами сидел либо здесь, либо вон на том большом диване под картинами, и мы часто до рассвета разговаривали с ним или слушали музыку – Шопена, фортепианные опусы Шуберта, Гершвина и Рахманинова. Засыпая, мы держались за руки. И никогда не оставались друг без друга, ни одной минуты. За воскресными газетами спускались вместе. А потом самолеты уносили нас в разные стороны, и всегда мы встречались с ним вновь в Бейруте, проклятом Бейруте. В последний раз мы оказались там в августе семьдесят восьмого года и жили в отеле «Коммодор», а в начале октября – почему я не могу вспомнить эту дату точно? – мы говорили с ним там о смерти. Да, о ней. Несколько дней спустя, 18 октября – этот день мне не забыть никогда – мы оказались в Восточном Бейруте, в другом отеле, в «Александре», и американские коллеги рассказали нам, что в Восточном Бейруте готовится большая операция, и мы опасались, что после ее начала нам через «зеленую линию» не перейти. Мы прибыли сюда 17-го, когда «Александр» более или менее отремонтировали после бомбардировки. Но 18-го части сирийской армии окружили христианские кварталы и подвергли массированному ракетному обстрелу. Ничего более страшного мне не приходилось пережить за всю мою жизнь, и нет слов, чтобы описать этот ужас. Когда в здание отеля попали первые ракеты, мы с Пьером, несколько других корреспондентов и жители из ближайших к «Александру» домов бросились в подвал. Пол в подвале ходил ходуном, шаталось все здание, люди молились и изрыгали проклятья, а обстрел все не прекращался, и так прошел целый час, а за ним другой, и в подвал отеля начали втаскивать мертвых и тяжелораненых, врача среди нас не оказалось. Не было ни воды, ни света, ни медикаментов. И тут мы услышали крики Жана-Луи. Он орал нечеловеческим голосом, никогда прежде мне не доводилось слышать таких криков, и мы с Пьером поставили несколько ящиков один на другой под люком, чтобы выглянуть на улицу или на то, что от нее осталось, и увидели Жана-Луи Касси, фоторепортера агентства Франс Пресс, который лежал навзничь среди развалин. Воздушной волной с него сорвало тенниску и шорты, он, почти голый, прижимал руки к животу, который, казалось, треснул. Кишки вывалились, Жан-Луи пытался впихнуть их обратно, это ему не удавалось, и он кричал, кричал, кричал.

Он был другом Пьера, и, конечно, пытался добежать до «Александра», чтобы спастись – но вот не успел. Теперь он лежал среди развалин и выкрикивал одно и то же слово: «Пьер!»

Пьер побежал к выходу из подвала, а я следом за ним, умоляя: «Останься! Ты ему ничем не поможешь! Он сейчас умрет. Пьер, Пьер, останься, умоляю тебя!» Но он оттолкнул меня и выбежал на улицу, я же бросилась обратно к люку и успела еще увидеть, как он склонился над своим другом – это было совершенно бессмысленно, идиотизм чистой воды, ну, чем он мог помочь, ничем! Но Жан-Луи был его другом… И тут ударила очередная ракета, и попала как раз туда, где были Жан-Луи и Пьер, и когда столб пыли рассеялся, на том месте зияла огромная воронка. Вот так все это произошло, вспоминала она; а потом меня отозвали в Гамбург, и пятого июля семьдесят девятого года я родила мальчика и назвала его именем отца.

Ей стало невмоготу сидеть на обтянутом зеленым велюром стуле, она снова начала метаться по комнате, закурила сигарету и тут же ее погасила, услышала, как гудит сирена на тяжелой барже, которая поднималась по Эльбе к морю, и подумала: там погибло семнадцать репортеров, а о десяти, взятых заложниками, ни слуху ни духу. Они десять месяцев держали прикованным к отопительной батарее Джерри Левина из Эн-би-си.

Очень может быть, подумала она, что самое великое, возникшее в этом мире, – это религии, религии в чистом виде. Да, но они сразу же оказались в руках идеологов. А идеологи – это, несомненно, самое ужасное порождение жизни. Они способны все лучшее и незаурядное обратить во зло. Их единственное стремление – это власть, власть над людьми. Власть и связанные с ней дивиденды. Идеологи христианства внушали внимавшим им бедолагам ненависть к пророку Магомету, его последователям, презрение к ним, стремление с ними расправиться. Идеологи ислама внушали другим бедолагам чувство ненависти к христианскому Богу и ко всем, кто в Него верит, презрение к ним и стремление с ними расправиться. Идеологи учили христиан и мусульман мучить инаковерующих, разрушать творения их рук, учили всему, что приводит к страданиям, и, в конечном счете, к убийству. Другие идеологи использовали великие по своей сути идеи для преступных целей. Политики и те, кто производит оружие, должны быть им благодарны. На совести идеологов многие миллионы жертв. Однако, подумалось ей, Пьеру все-таки удалось умереть раньше меня. Об этом он молился каждый вечер. Что же получается, на некое идеологическое божество можно положиться, оно поможет? Нет, нельзя. Мой маленький сын, во всяком случае, никаких молитв на сей счет не возносил. А ведь и ему пришлось умереть. Во что идеологи превратили богов, великие идеи, если эти божества и эти идеи, в которые людей призывают или заставляют верить, позволяют свершиться страшным и зверским убийствам не только в Бейруте, но и во всем мире, если они допускают всеобщую взаимную ненависть, мучения и нищету, эпидемии, голод и смерть невинных детей и то, что Джерри Левин был десять месяцев прикован к батарее?! О-о, будь проклято все, что сегодня навязывается людям в виде идеи – безразлично какой – или бога, безразлично какого! Если бы я верила в дьявола, я сказала бы: к дьяволу все идеи и всех богов! Человеку дано мало счастья, думала она, а если ты вдобавок влюблен, ты пропал, тебе суждено одиночество, подожди, это случится скоро, очень даже скоро, очень. И все канет в бездну. Нет, возразила она сама себе, ничто никуда не канет. Для ушедших – да. Но не для тех, кому предстоит жить дальше. Мертвым хорошо. А, может, и нет. Может, им вовсе не хорошо, может быть, им хуже нашего. Каким маленьким был его гроб, совсем крохотным. И никогда больше, и никогда больше, и никогда больше, подумала она.

И только она об этом подумала, в дверь позвонили.

4

На пороге стоял высокий юноша в черных брюках и короткой темно-синей куртке с серебряными пуговицами под самое горло. На левом нагрудном кармане золотом вышиты слова «Отель „Атлантик“». Юноша снял темно-синюю шапочку и вежливо поздоровался. У него были светлые волосы и очень светлые глаза.

– Фрау Десмонд?

– Да.

– У меня для вас письмо, сударыня. – Он протянул ей конверт.

– Письмо? От кого? – и бросила быстрый взгляд на подпись. – А-а, – дыхание ее вдруг участилось, – погоди-ка секунду! – Достав из сумочки десятимарковую купюру, протянула посыльному. – Возьми!

– Большое спасибо, сударыня.

– Как ты вернешься в «Атлантик»? – спросила она.

– На такси, оно ждет у подъезда. – Он снова поклонился. – Всего хорошего, сударыня.

Она закрыла дверь, вернулась в гостиную, села на зеленый стул и вскрыла конверт. Из него выпали два листочка тонкой фирменной бумаги. Она сразу узнала размашистый почерк:

«Моя милая, хорошая Норма!

Все слова излишни в такой час, это мне хорошо известно. Но если бы ты, убитая горем, сидела сейчас в моей квартире во Франкфурте, я снял бы с книжной полки „Рене“ Шатобриана и указал бы тебе на следующую мысль: „В глубокой душе больше места для боли, чем в мелкой…“ У тебя она есть, эта душа, душа воистину глубокая, и она всегда была такой, еще до того, как в ней поселилась эта неописуемая, опасная для жизни боль, еще до первой твоей ужасной потери. Для нашего мира было бы куда лучше, живи в нем больше таких людей, как ты.

Пожалуйста, не воспринимай эти слова как неловкую попытку утешить. Никакого утешения не может быть, и достославное время тоже не целитель наших ран, оно лишь способно скрыть их. И всякий раз мы должны с боем постигать истину, что наша жизнь теперь – обрубок с ампутированными конечностями. Для человека твоего типа, моя дорогая, пригодится еще одна мысль, которую я недавно вычитал в романе Пьера-Жана Жува „Пустой мир“: „Нет великой жизни без великих увечий“.

Не сердись на меня и не говори: мне-то от этого какая польза? Я уже сказал, что утешения нет и быть не может, но есть друзья. И хотя в первый момент встречи ты чувствуешь себя совсем несчастным человеком, когда-нибудь их слова, жесты, руки, ладони и плечи оживут в твоей памяти, чем-то отдаленно напоминая детскую колыбель, в которую хочется упасть, чтобы тебя укачали. Это может очень помочь в час безграничного отчаяния. Дорогая Норма, позвони мне в „Атлантик“, когда захочешь и сможешь. В любое время дня и ночи.

Тебя обнимает твой старый, всегда верный друг

Алвин»

5

– Отель «Атлантик» слушает. Добрый день!

– Здравствуйте. Соедините, пожалуйста, с господином министром Вестеном.

– Минутку.

Потом Норма услышала спокойный низкий голос:

– Вестен слушает!

– О-о, Алвин! Спасибо за письмо! Я тебе очень благодарна! Я думала, ты в Токио…

– Я был в Токио. Вернулся два часа назад. Через полюс и Анкоридж. Я дважды звонил тебе из Токио, когда узнал… Но никто не отвечал…

– Да, я мало бывала дома. Сам знаешь, сколько разных формальностей. Полиция не выдавала тело целую неделю. До вчерашнего дня. Сегодня днем я похоронила моего мальчика…

– Норма, бедная ты моя!..

– Мне было очень тяжело, Алвин. А теперь вот пришло твое письмо. И ты сам рядом.

– Приехать к тебе?

– Пожалуйста, Алвин, приезжай! – И спросила: – Что тебе приготовить? Я не знаю, что у меня в холодильнике, но что-нибудь найдется.

– Я пообедал в самолете.

– А мне кусок в горло не идет. Как хорошо, что мы сможем поговорить! У меня есть еще твое любимое вино «Барон де Л».

– Несколько стаканчиков пропущу с тобой. До скорого! Через полчаса я у тебя.

– Спасибо.

– Не надо, – сказал он. – Не благодари меня. Достань вино и постарайся его охладить.

– Да, Алвин, да.

– Только не чересчур.

– Нет, нет. Знаешь, как я тебе благодарна… Не перебивай! Я так благодарна тебе за то, что ты всегда, всегда готов помочь мне!

– Ну, в этом смысле и ты отвечала мне взаимностью, – сказал Алвин Вестен.

В апреле ему исполнилось восемьдесят три года.

Едва переступив порог, он поцеловал ее в щеки и в лоб, а потом молча обнял и нежно провел ладонью по спине. Потом они еще долго стояли так, и его рука продолжала мягко гладить ее дрожащую спину…

Бывший министр Алвин Вестен уже давно заменил рано осиротевшей Норме отца.

Это был не по годам крепкий и стройный мужчина высокого роста. Седые, очень густые волосы, высокий лоб, крупный рот, живые темно-карие глаза. На его лице было написано все, что отличало этого человека: мудрость, доброта, способность к состраданию, неукротимая воля и желание бороться за справедливость, стремление постоянно приумножать свои знания, здоровое чувство юмора, серьезность и деловитость. Сейчас он был в летнем бежевом костюме. Норма не встречала мужчины, одевавшегося с большим вкусом, чем Вестен, человека более привлекательного, тактичного и дружелюбного.

В октябре шестьдесят девятого социал-демократ Алвин Вестен стал министром иностранных дел национального правительства СДПГ и СвДП.[3]3
  СДПГ – Социал-демократическая партия Германии;
  СвДП – Свободная демократическая партия.


[Закрыть] Норма, давно знавшая Вестена как политика, но не знакомая с ним лично, взяла у него тогда интервью для «Гамбургер альгемайне». С этого и началась большая дружба между блестящей репортершей и политиком самого высокого ранга. И Вестен, много лет назад потерявший жену и детей и с тех пор не женившийся, чем дальше, тем больше становился как бы вторым отцом Нормы. Политика и опытнейшего экономиста – он долгие годы возглавлял солидный коммерческий банк – его часто приглашали в качестве советника и эксперта зарубежные предприниматели и главы правительств. Он разъезжал по всему свету с докладами, выступал перед самой разной публикой. Когда Норма оказывалась в затруднении, она всегда обращалась за советом к Вестену, как бы далеко от нее он ни находился. И всегда совет оказывался и обдуманным, и точным. Когда она грустила или приходила отчего-то в отчаяние, то всегда могла найти утешение у своего «второго отца». А если Вестен, путешествуя по разным странам, сталкивался с вопиющими случаями коррупции, насилия или террора, он звонил Норме, и она прилетала туда, где надо было во всем разобраться и рассказать читателям о несправедливости.

6

Они сидели на лоджии.

Спустилась ночь. Эльба была усыпана огнями, ярко освещенные суда бесшумно проплывали мимо – вверх по течению, к гавани и дальше к морю. Было все еще очень жарко, и они прислонились спинами к стене. Вестен держал Норму за руку. Долго молчали, время от времени отпивая по глотку вина.

А потом Норма заговорила, с трудом подыскивая слова и неотрывно глядя на мерцающий огнями поток:

– Самое ужасное, что я не представляю себе… просто не представляю… почему это произошло… почему мой мальчик должен был умереть… Его отец – другое дело… Там, в руинах, лежал Жан-Луи… С лопнувшим животом… И кишки у него вывалились… Он так ужасно кричал… Он звал своего друга, знал, что мы в подвале отеля… Конечно, Пьер не мог не помочь ему… Ну, хоть попытаться… потому что помочь ему уже никто не мог… Они оба погибли, но я понимала почему… потому что они дружили… Пьер не мог иначе… В этом был какой-то смысл… А тут… Почему погиб мой мальчик? Почему, Алвин? Почему? Почему? Я с ума схожу от этой мысли!.. Это самое ужасное… это так чудовищно…

И тут, впервые после смерти сына, Норма расплакалась. Рыдания просто душили ее. Голова ее упала на низкий столик, где стояли бокалы и бутылки с вином. Она плакала, плакала и плакала, тогда он встал, погладил ее волосы, а она все плакала и плакала без конца, не поднимая лица и покачивая головой, которую он продолжал осторожно поглаживать. Потом Норма, все еще всхлипывая, заговорила снова – прерывисто, задыхаясь:

– Мы оба были так счастливы… Нам было так хорошо вместе… В театр ходили… В кино… За город ездили, на пустошь… а потом в цирк… Вообще-то он не хотел в цирк… Это я хотела… я, я… потому что я очень люблю клоунов… Боже мой – потому что я люблю клоунов!.. Разве это не самое ужасное в этой истории? Все бессмысленно, Алвин, все бессмысленно до омерзения!

Склонившись над ней, он проговорил:

– В жизни нет ничего бессмысленного, Норма. Нет ничего, что произошло бы без всяких причин, случайно. Многие вещи с виду бессмысленны. Прежде всего потому, что мы их не понимаем. Однако все происходящее имеет свой смысл. Все! В том числе и то, что случилось с тобой. Пока мы не знаем, в чем он, смысл. Но узнаем! И возможно, очень скоро, если мы начнем искать его.

Она выпрямилась в кресле, подняв к нему заплаканное лицо.

– Что ты сказал?

Вот и ладно, подумал он, вот и ладно!

– Я сказал, что в жизни нет ничего бессмысленного. Во всем должен быть свой смысл. Необходимо лишь его обнаружить.

– Ты хочешь сказать, что… – она недоверчиво уставилась на него.

Хорошо, подумалось ему. Значит, я попал в точку! Я все-таки неплохо знаю ее.

– Я хочу сказать, – продолжал он, – что смысл этот должна обнаружить ты! И нельзя терять ни минуты. Ты не имеешь права отчаиваться. Ты должна делать свое дело настолько хорошо, насколько можешь, должна работать, не щадя себя! Да, Норма, в этом единственный выход! Работай, делай свое дело! И найди смысл происшедшего! Выясни, в чем была причина! Это необходимо. И если кто-то способен все выяснить, так это ты. Ты просто обязана узнать, какой в этом убийстве был смысл. Этого от тебя требует твой долг журналиста.

– Да, – сказала она едва слышно. – Да, Алвин. Ты прав. Конечно.

Хорошо, подумал он.

– Который час? – спросила Норма.

– Две минуты двенадцатого. А что?

– В одиннадцать повторяют «Мир в кадре». Сегодня хоронили Гельхорна и его близких. Они ведь продержали трупы в полиции целую неделю. Пошли! – И она поспешила в гостиную, включила телевизор, села и уставилась на экран. Вестен сел рядом.

Операторы показали мужчину за пультом, группу слушателей. Выступавший с трудом сдерживал слезы. Он говорил по-английски, и его голос перекрывался голосом переводчика:

– …гонка вооружений – это последняя степень падения человеческой морали. Мы должны приравнять обладание атомным оружием к преступлению против человечества.

Громкие аплодисменты. Голос диктора комментирует:

– Предельно взволнованный, заканчивает свою речь американский сопредседатель международной ассоциации «Врачи против атомной бомбы» доктор Бернард Лоун. Его советский коллега, доктор Евгений Чазов, вместе с которым Лоун в восемьдесят пятом году был удостоен Нобелевской премии мира, пожимает ему руку и становится рядом.

Картина меняется, появляется другой комментатор.

– Гамбург. На восьмой день после неслыханного акта террора в цирке «Мондо» полиция, несмотря на широкий масштаб принятых ею мер, все еще не вышла на след, который привел бы к лицам, ответственным за это преступление. Неизвестен и его мотив. Сегодня, после того как следственные органы выдали тела погибших их семьям, состоялись похороны жертв. Террористы убили четырнадцать женщин, девять мужчин и пятнадцать детей. Девятнадцать раненых, из них некоторые в тяжелом состоянии и на сегодняшний день находятся в больницах. Следует ожидать, что загадочное преступление приведет, таким образом, еще к нескольким смертям. Под усиленной охраной полицейских, пограничников, переодетых агентов и членов антитеррористической группы сегодня после полудня на тщательно охраняемом участке кладбища в Ольсдорфе состоялись похороны профессора Мартина Гельхорна, предположительно «целевой» жертвы террористов, его супруги и обеих дочерей. Они были погребены в семейном склепе.

И опять новая картина.

Кладбище: видны несколько бронетранспортеров, очень много солдат в форме, гражданских лиц и полицейских с видеокамерами в руках, снимающих на пленку всех присутствующих. Группа скорбящих родных и друзей. Широкий открытый гроб. Несколько операторов с кинокамерами на крышах полицейских машин, которые стоят впритык друг к другу, ограничивая сектор похорон. Слышен шум моторов: появились вертолеты пограничников. В открытых дверях видны вооруженные солдаты. В лучах солнца – бесчисленные венки и море цветов.

Голос следующего диктора:

– Среда, третье сентября восемьдесят шестого года, шестнадцать часов тридцать минут. От зала траурных церемоний к месту захоронения отъезжают машины с гробами убитых в сопровождении полицейского патруля. Всем остальным запрещено следовать за ними. Близким убитых было предложено собраться на кладбищах заблаговременно.

Вестен не сводит глаз с Нормы. Ее лицо словно окаменело. Взгляд прикован к экрану. Руки сжаты в кулаки.

В кадре траурные машины: служители одного из похоронных бюро принимают на руки первый гроб. Они одеты так, как с 1700 года требует устав их цеха в Гамбурге – черный бархатный сюртук, накрахмаленные белые воротники, черные панталоны до колен, длинные вязаные чулки, а на голове – треуголка. Четверо из них несут первый гроб к вырытой могиле. Слышно, как гудят вертолеты. Камера показывает процессию крупным планом.

Голос диктора:

– В этом гробу профессор Мартин Гельхорн. Всемирно известный сорокашестилетний ученый был директором Института клинической микробиологии и иммунологии при Вирховском центре. Раньше он работал в Америке, Советском Союзе и Франции.

Помехи. По всему экрану заплясали какие-то черные и белые точки. И снова голос диктора:

– Представители крупных фармацевтических концернов и знаменитые коллеги Гельхорна с Востока и Запада съехались сюда, чтобы проводить покойного в последний путь… Вот профессор Герберт Лаутербах, главный врач Вирховского центра в Гамбурге…

Кадры опять четкие. Возле гроба – высокий худощавый мужчина, темноволосый, с орлиным профилем. Камера наезжает, его лицо крупным планом.

– Как и другие коллеги убитого, профессор Лаутербах отказывается дать подробную информацию о том, над чем в последнее время работал профессор Гельхорн.

Первый гроб опускают в широкую могилу. Другие служители подносят следующий.

– В этом гробу лежит фрау Анжелика Гельхорн…

Служители похоронной конторы медленно проходят мимо операторов. Видны только двое, идущие впереди. Оба среднего роста, крепкого сложения. На одном, удивительно бледном, очки без оправы.

– Вот! – кричит Норма. – Это он, смотри! – Она вскакивает, указывая на экран.

– Кто? Кто, Норма? Кто – он?

– Он был в цирке. Он…

– Что? Что он?.. Норма! О чем ты говоришь?

Она села.

– Подожди! Попозже…

Служителя со смертельно бледным лицом в очках без оправы в кадре больше нет. Мелькают криминалисты с видеокамерами, вооруженные полицейские, вертолеты, солдаты с автоматами в руках.

Новые служители, два маленьких гробика.

– …гроб дочери профессора Гельхорна Лизы. Ей было пять лет… и гроб его дочери Оливии… ей было семь лет…

Семь лет. Как и Пьеру, подумала Норма. И такие маленькие гробики. Как у Пьера…

Камера показывает стоящих у могилы людей.

– …родственники семьи Гельхорнов…

Маленькие гробы опускают в могилу.

– …А это те, кто сотрудничал с профессором… Польский биохимик доктор Ян Барски, его заместитель. Проработал с профессором Гельхорном двенадцать лет… – Высокого роста кряжистый мужчина с плоским лицом и коротко стриженными темными волосами… – Японский биохимик доктор Такахито Сасаки… – Маленький, хрупкий, в очках. – …Израильский молекулярный биолог доктор Эли Каплан… – Высокий голубоглазый блондин. – …Немецкий микробиолог доктор Харальд Хольстен… – Среднего роста, приземистый, на щеке подергивается нерв. – …И английский генетик доктор Александра Гордон… – Высокая, худая, с гладко зачесанными волосами. Она плачет. – …За ними супруги доктора Каплана и доктора Хольстена…

И так далее. Проносят венки, букеты цветов. Венки вешают на вбитые в землю стояки по обе стороны от могилы. Камера скользит по лентам с надписями на разных языках. Самые большие венки – от американских и советских коллег.

Священник произносит слова прощания. Они тонут в шуме вертолетов. Каждый из прощающихся проходит мимо могилы, бросает красную розу и, поклонившись родным, отступает в сторону…

Тем временем голос диктора произносит:

– Федеральное криминальное ведомство обратилось за помощью к Интерполу. За сведения, которые помогут обнаружить преступников, власти свободного ганзейского города Гамбурга, полиция, Вирховский центр и ряд международных фармацевтических концернов выплатят вознаграждение общей суммой в пять миллионов марок.

Снова перебивка кадра, появляется диктор в студии.

– Вы смотрели репортаж о похоронах профессора Гельхорна и членов его семьи, ставших двадцать пятого августа жертвами террористического акта в цирке «Мондо». Просим извинить за кратковременные помехи… Южная Африка. В результате новых серьезных столкновений между чернокожими и солдатами регулярной армии убито не менее шестидесяти человек, более двухсот раненых доставлены в больницы…

Голос обрывается, экран темнеет.

Это Норма, нажав на кнопку пульта дистанционного управления, выключила телевизор. Теперь в комнате горит только маленький торшер.

Вестен сразу же спрашивает:

– Кто был тот человек, при виде которого ты так закричала?

– А, этот, бледный! Знаешь, в цирке было три телефонных кабины. Я стояла в одной из них и звонила в редакцию. И тут он, этот в очках без оправы, рванул на себя дверь. Он был крайне возбужден, но сразу извинился и исчез.